Текст книги "Романовы. Семейные тайны русских императоров"

Через шесть лет после этого Лизанька вышла замуж еще раз. Ее мужем стал генерал-майор Николай Федорович Хитрово, участник войн с Наполеоном, соратник Кутузова, сильно израненный и оттого еще во время войны переведенный служить по Министерству иностранных дел. В 1815 году Н. Ф. Хитрово был назначен послом в Великое герцогство Тосканское, и Лизанька уехала вместе с ним и дочерями во Флоренцию. Там прожили они четыре года. Николай Федорович почти все это время болел и в 1819 году умер. Лизаньке было тогда 36 лет, а ее дочерям – 15 и 14. Целый год носила вдова траур по умершему, а когда она впервые выехала вместе с дочерьми на бал, в ее старшую – Дарью или, как звали ее на европейский лад, Долли – влюбился австрийский посланник граф Фикельмон. Он был богат, холост и, несмотря на свои 43 года, рискнул сделать предложение шестнадцатилетней Долли.

3 июня 1821 года Дашенька Тизенгаузен стала графиней Фикельмон, выйдя замуж не по расчету, но по любви, и сохранила это чувство к мужу до конца его дней. А через два года Елизавета Михайловна Тизенгаузен, оставив своих дочерей во Флоренции, возвратилась в Петербург. Там стала она хозяйкой популярнейшего, модного литературно-музыкального салона, где бывали и Александр I, и Пушкин, и Жуковский, и Гоголь, а в 1839 году появился и Лермонтов.

Меж тем Долли Фикельмон и Елизавета Тизенгаузен, оставленные матерью во Флоренции, почти постоянно вместе и порознь ездили по Италии и Германии, заводя знакомства с писателями и художниками, философами и артистами. Их друзьями стали братья Брюлловы, французская писательница мадам де Сталь, немецкий философ и писатель Фридрих Шлегель.

Однажды, оказавшись в Берлине, сестры были приглашены на бал во дворец прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Король в свое время, как уже неоднократно говорилось в этой книге, был другом Кутузова, искренне любил и почитал фельдмаршала и потому с особой сердечностью отнесся к внучкам великого полководца, неожиданно пожаловавшим к нему на бал. Особенно же пришлась по душе старому королю младшая из сестер – Лизанька. Фридриху-Вильгельму шел шестой десяток, после смерти королевы Луизы он вдовел уже много лет, и молодая красавица – графиня Тизенгаузен, ко всему прочему немка по отцу, совершенно очаровала старого короля. Чувство это оказалось настолько серьезным и прочным, что король сделал Лизаньке официальное предложение, не посчитав такой брак мезальянсом. И хотя графиня Тизенгаузен не была особой королевской крови, но она была внучкой Светлейшего князя Кутузова-Смоленского, освободителя Германии, командовавшего прусскими войсками во многих славных сражениях, высоко чтимого его подданными, жителями Пруссии, и потому сделанное Лизаньке предложение должно было быть воспринято не только с пониманием, но и с одобрением. Однако, посоветовавшись с матерью, Лизанька королю отказала, сославшись на то, что она не может стать королевой, ибо к такой судьбе следует готовить себя с рождения. Однако, не желая огорчать короля, пообещала сохранить к нему чувства сердечной привязанности и одарить своей дружбой. Случай этот не афишировался, и, как полагали, со временем страсти угасли и все вернулось на круги своя.

В 1829 году графа Фикельмона назначили австрийским послом в Россию, и Долли вместе с ним уехала в Петербург, создав там вскоре еще один салон, не менее популярный, чем салон ее матери. А Лизанька Тизенгаузен-младшая по-прежнему оставалась в Европе и возвратилась в Петербург в 1833 году, сразу же став камер-фрейлиной императрицы Александры Федоровны. Следует заметить, что графиня Елизавета Федоровна Тизенгаузен вернулась в Россию незамужней, но привезла с собой шестилетнего мальчика, которого представила сыном своей внезапно скончавшейся подруги – венгерской графини Форгач. Так как мальчик остался сиротой, то Елизавета Федоровна усыновила его и забрала с собою в Петербург. Императрица, горячо полюбившая свою новую камер-фрейлину, перенесла любовь и на ее приемного сына – Феликса Форгача. Императрица, как вы помните, была дочерью Фридриха-Вильгельма III, и дружба ее с графиней Тизенгаузен, которая слыла другом отца, ни у кого не вызвала удивления. Удивление вызвало другое – чем старше становился Феликс Форгач, тем более он делался похожим на прусского короля, отца императрицы Александры Федоровны, стоявшей на пороге своего сорокалетия, который был и отцом Феликса Форгача, еще не достигшего десяти лет.

А далее следует сказать и о судьбе Феликса Форгач, так как его потомки сыграли не последнюю роль в истории дома Романовых. И хотя события эти произойдут уже в XX веке и, соответственно, будут описаны в самом конце книги, все же считаю уместным рассказать о них и здесь.

В 1836 году Феликса определили в Артиллерийское училище под именем Феликса Николаевича Эльстон, а после того, как он женился на графине Сумароковой, 8 сентября 1856 года указом Александра II ему был присвоен титул графа и повелено было «впредь именоваться графом Сумароковым-Эльстон». Сын Ф. Н. Сумарокова-Эльстон, Феликс Феликсович, женившись на княжне Зинаиде Николаевне Юсуповой, из-за пресечения мужского потомства в роде Юсуповых еще одним императорским указом унаследовал и княжеский титул своей жены и стал именоваться: «князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон». И, наконец, внук первого Эльстона и сын первого Юсупова-Сумарокова-Эльстона – Феликс Феликсович Второй в 1914 году женился на племяннице Николая II – великой княжне Ирине Александровне, еще более укрепив свое кровное родство с семьей Романовых. Этот Ф. Ф. Юсупов вошел в историю России более всего тем, что организовал убийство Григория Распутина.

* * *

Одним из самых памятных событий 30-х годов была дуэль и смерть Пушкина. Вокруг этого сплелось много слухов, домыслов и просто сплетен. За время, прошедшее с середины 1837 года, этому событию посвящены сотни статей и книг. Во многих из них Николая обвиняют не только в преступном небрежении, но и почти в скрытом соучастии в убийстве Пушкина, в частности потому, что он был влюблен в его жену Наталью Николаевну.

Жена Пушкина – в девичестве Наталья Николаевна Гончарова – была одной из самых красивых женщин России, и Николай – отменный женолюб, – конечно же, не мог не отметить ее.

Однако ставить знак равенства между светскими ухаживаниями и любовным романом никак невозможно, да и просто-напросто более чем несерьезно. Если угодно, те, кто верит в неверность Натальи Николаевны, по меньшей мере уподобляются злоязычным современникам поэта, с удовольствием смаковавшим грязные сплетни об императоре, поэте и Наталье Николаевне.

Я убежден в чистоте отношений Николая и Натальи Николаевны, ибо изучил этот сюжет досконально, посвятив ему большой очерк «Царь, поэт и жена поэта» во 2-м томе своей книги «Самодержцы. Любовные истории царского дома», выпущенной в Москве в 1999 году. К ней я и адресую читателей, интересующихся данным вопросом.

* * *

А теперь позвольте вернуться к описанию событий, последовавших после смерти Пушкина, и более подробно остановиться на одном из них, причины которого освещались в России очень мало.

Произошло это событие 17 декабря 1837 года.

В этот вечер Николай, императрица и цесаревич отправились в Большой театр. Там давали балет «Баядерка» с блистательной Тальони в главной роли.

Во время представления в царскую ложу вдруг вошел дежурный флигель-адъютант и шепотом, чтобы не испугать императрицу, доложил императору, что в Зимнем дворце начался пожар.

В Зимнем оставались младшие дети, и, кроме того, во дворце постоянно находилось несколько тысяч слуг. Ни слова не сказав, Николай вышел из ложи.

Пожар начался в верхних комнатах, где ночевали слуги. На случай пожара во дворце имелось множество приспособлений и своя пожарная команда. Решив, что легко справятся сами, пожарные даже не известили дворцовое начальство, а тем более министра двора князя Волконского, которого все боялись пуще огня. Однако на всякий случай от каждого из гвардейских полков к дворцу вызвали по одной пожарной роте, но общего командования создано не было, и роты, каждая по отдельности, стояли на площади под сильным ветром, а солдаты и офицеры с недоумением глядели на темный и тихий Зимний дворец, не видя никаких признаков пожара.

И вдруг одновременно из множества окон по фасаду бельэтажа с грохотом вывалились рамы и стекла, из оконных проемов вылетели наружу горящие шторы и стали виться на ветру огненными языками, а весь дворец внутри озарился огненным светом. И тотчас же на площадь хлынули волны густого черного дыма, а над крышей вспыхнуло гигантское зарево, которое, как утверждали очевидцы, было видно за пятьдесят верст.

К этому времени на площади, кроме солдат, стояли уже и тысячи других людей, и все они, замерев, глядели на происходящее. И как раз в этот момент к Зимнему подкатил в легких открытых санках сам хозяин горящего дома.

Николай сошел с саней, и возле него тут же встали полукругом генералы и офицеры, сановники и придворные, оказавшиеся рядом как по мановению волшебной палочки.

Николай отдал приказ солдатам и офицерам войти во дворец через все входы и выносить все, что можно вынести. Однако спасать было уже почти нечего, и люди, оказавшиеся во дворце, метались по охваченным огнем бесконечным, огромным залам и анфиладам, ища спасения для самих себя. А между тем все пожарные команды столицы были уже здесь, и лошади, впряженные в сани с бочками, непрерывно метались от Невы к Зимнему и обратно. Наконец стали рушиться потолки, накрывая десятки тех, кто еще не успел выбраться.

Дворец горел трое суток, пока не выгорел дотла, оставив только закопченные черные стены, опоясывавшие груды пепла, золы и горящих углей.

И все же, благодаря героизму спасавших дворец солдат, находившихся во внутренних караулах, а также тех, кто оказался в помещениях, еще не охваченных огнем, удалось спасти множество дорогих вещей – мебель, картины, зеркала, знамена, почти все портреты Военной галереи 1812 года, утварь обеих дворцовых церквей, трон и драгоценности императорской фамилии.

Разумеется, при первых признаках пожара, прежде всего были немедленно вывезены в Аничков дворец все члены царской семьи, а вслед за тем стали разбирать два перехода между Зимним дворцом и Эрмитажем, закладывая проемы кирпичом и создавая надежный брандмауэр.

Таким образом, огонь остановился перед Эрмитажем и главные ценности были спасены.

Еще не остыли угли и пепел пожарища, как тут же начала работать комиссия, которая должна была установить причины возникновения пожара. Руководил ею А. Х. Бенкендорф, и, как мы вскоре узнаем, его кандидатура была отнюдь не случайной.

Расследование показало, что виной всему «был отдушник, оставленный не заделанным при последней переделке большой Фельдмаршальской залы, который находился в печной трубе, проведенной между хорами и деревянным сводом залы Петра Великого, расположенной бок о бок с Фельдмаршальской, и прилегал весьма близко к доскам задней перегородки. В день несчастного происшествия выкинуло его из трубы, после чего пламя сообщилось через этот отдушник доскам хоров и свода залы Петра Великого; ему предоставляли в этом месте обильную пищу деревянные перегородки; по ним огонь перешел к стропилам. Эти огромные стропила и подпорки, высушенные в течение 80 лет горячим воздухом под накаливаемой летним жаром железной крышей, воспламенились мгновенно».

Такой была официальная версия причины пожара. Однако один из первых очевидцев его начала – начальник караула, стоявшего в большой Фельдмаршальской зале, Мирбах, настаивает в своих воспоминаниях на другой версии. Он видел, как из-под пола, у порога Фельдмаршальской залы, рядом с которой были комнаты министра двора, показался дым. Мирбах спросил оказавшегося рядом старого лакея:

– А скажи, пожалуй, в чем дело?

И тот ответил:

– Даст Бог, ничего – дым внизу, в лаборатории. (Там располагалась лаборатория дворцовой аптеки. – В. Б.) Там уже два дня, как лопнула труба; засунули мочалку и замазали глиной; да какой это порядок. Бревно возле трубы уже раз загоралось, потушили и опять замазали; замазка отвалилась, бревно все тлело, а теперь, помилуй Бог, и горит. Дом старый, сухой, сохрани Боже.

Пол возле порога Фельдмаршальской залы тут же вскрыли пожарные, и из-под него мгновенно взметнулось пламя. Мирбах велел закрыть двери в соседние залы – Петра Великого и малую Аванзалу – и остался на посту.

Как бы то ни было – незаделанный ли в трубе отдушник или отвалившаяся в очередной раз замазка возле уже неоднократно горевшего бревна, но причина была все та же – беспечность, русская надежда на авось и извечная халатность и разгильдяйство.

Любопытно, что только два человека были наказаны за этот пожар – вице-президент гоф-интендантской конторы Щербинин и командир дворцовой пожарной роты капитан Щепетов. Первого признали виновным в том, что его контора не имела подробных планов деревянных конструкций дворца, а второго – в том, что он недооценил пожароопасность деревянных конструкций. И тот, и другой были уволены в отставку.

Почему же наказание оказалось не более чем символическим? Потому что главным виновником случившегося был сам Николай. Когда в 1832 году Монферран создавал те залы, где начался пожар, – Петра Великого и Фельдмаршальский, – то ни единой детали убранства, а тем более конструкций, он не делал без разрешения Николая. И именно Николай утвердил и схему отопления этих помещений, и создание деревянных конструкций.

21 декабря состоялось новое заседание комиссии по восстановлению Зимнего дворца под председательством князя П. М. Волконского. В ее состав вошли инженер А. Д. Готман и архитекторы А. П. Брюллов, В. П. Стасов и А. Е. Штауберт. Через восемь дней комиссия была высочайше утверждена, а вскоре расширилась до трех десятков человек.

Прежде всего – под свежим впечатлением от только что случившегося пожара – было решено провести свинцовые водопроводные трубы, строить брандмауэры, каменные и чугунные лестницы, кованые и железные двери и ставни, заменяя повсюду дерево чугуном, железом, кирпичом и керамикой.

Президент Академии художеств А. Н. Оленин предложил использовать предстоящие работы по строительству и отделке дворца как практическую школу для воспитанников Академии. Руководить двенадцатью архитекторами, скульпторами и художниками был назначен А. П. Брюллов – родной брат знаменитого живописца Карла Брюллова. Главным распорядителем всех работ назначался Стасов. Ему же поручалось «возобновление дворцового здания вообще, наружная его отделка и внутренняя отделка обеих церквей и всех зал».

Общее руководство работами Николай поручил генералу Клейнмихелю. И, надо сказать, тот со своей задачей справился, как всегда, не без большой пользы для себя.

Через несколько дней вокруг уцелевших от огня кирпичных стен сгоревшего дворца начали ставить строительные леса, через три недели уже воздвигли временную кровлю, и одновременно с этим начали интенсивнейшим образом очищать внутреннее пространство от золы, пепла, мусора и обгоревших трупов.

Преображенец-офицер Дмитрий Гаврилович Колокольцев – очевидец и участник этих событий, писал потом, что в очистке дворца «участвовали все гвардейские полки беспромежуточно, по крайней мере с месяц времени… Находили иных людей, как заживо похороненных, других обезображенными и искалеченными. Множество трупов людей обгорелых и задохшихся от дыма было усмотрено почти по всему дворцу». Справедливости ради надо сказать, что всем родственникам погибших Николай приказал выплатить пенсии.

После того как мусор вывезли, а трупы похоронили, во дворец вошли две тысячи каменщиков, которые и начали возводить стены, колонны, потолки и лестницы. Вскоре на строительство и отделку дворца ежесуточно выходило от шести до восьми тысяч человек. Стены, перекрытия и кровля дворца были возведены необычайно быстро, и без всякого промедления начались внутренние отделочные работы. Главным вопросом было интенсивное и эффективное осушение только что воздвигнутых, совершенно сырых помещений. Для этого поставили десять огромных печей, непрерывно обогреваемых коксом, и двадцать вентиляторов с двойными рукавами, выведенными в форточки. Все это, прогревая помещения, выкачивая сырость и вредные пары от красок, клея и прочих химических веществ, превращало воздух в помещениях в сухой и чистый, поддерживая температуру на уровне +36 °C.

И все же де Кюстин, талантливый французский литератор и путешественник, побывавший в Зимнем дворце сразу после его второго рождения, писал:

«Во время холодов от 25 до 30° шесть тысяч неизвестных мучеников, не заслуживших этого, мучеников невольного послушания, были заключены в залах, натопленных до 30° для скорейшей просушки стен. Таким образом, эти несчастные, входя и выходя из этого жилища великолепия и удовольствия, испытывали разницу в температуре от 50 до 60°. Мне рассказывали, что те из них, которые красили внутри самых натопленных зал, были вынуждены надевать на голову шапки со льдом, чтобы не лишиться чувств в той температуре. Я испытываю неприятное чувство с тех пор, как видел этот дворец после того, как мне сказали, жизней скольких людей он стоил… Новый императорский дворец, вновь отстроенный с такими тратами людей и денег, уже полон насекомых. Можно сказать, что несчастные рабочие, которые гибли, чтобы скорее украсить жилище своего господина, заранее отомстили за свою смерть, привив своих паразитов этим смертоносным стенам; уже несколько комнат дворца закрыты, прежде чем были заняты».

Как бы то ни было, но уже в марте 1839 года состоялось торжество, посвященное окончанию восстановления парадных залов. И хотя отделка покоев императорской фамилии продолжалась еще полгода, следует признать, что столь скорого исполнения необычайно сложных и многоплановых работ мировая практика до тех пор не знала, да, пожалуй, и впоследствии ничего подобного не было.

…И совершенно справедливо, что все архитекторы, инженеры, скульпторы, художники и прочие созидатели нового дворца были осыпаны деньгами, подарками, чинами и орденами.

А Петр Аркадьевич Клейнмихель 29 марта 1839 года был возведен в графское Российской империи достоинство с пожалованием девиза «Усердие все превозмогает». Однако низкие завистники, коих у новоиспеченного графа было предостаточно, тут же измыслили некое для его сиятельства уничижение, посетовав, что надо было государю, по примеру Румянцева-Задунайского, Суворова-Рымникского и Потемкина-Таврического, наречь нового графа Клейнмихелем-Дворецким.

Встреча цесаревича Александра со своей будущей женой, Гессен-Дармштадтской принцессой Марией

В 1838 году, 17 апреля, наследнику престола цесаревичу Александру Николаевичу исполнилось 20 лет. Отец считал, что Александру следует поехать в Европу, чтобы увидеть другие страны, сравнить их с Россией, сделать должные выводы и, главное, найти себе невесту.

День двадцатилетия цесаревич отметил дома и вскоре выехал из Санкт-Петербурга в Европу. Ему предстояло весьма долгое, более чем годичное, путешествие по многим странам. Главным из сопровождавших его лиц был его любимый наставник Жуковский.

На пути в Берлин их догнали отец, мать, младшие братья Николай и Константин и сестра Александра. Пробыв в Берлине в обществе своего деда – короля Фридриха-Вильгельма III, и сонма немецких королей, принцев, герцогов и владетельных князей, Александр через три недели уехал в Штеттин и оттуда вместе с отцом и братьями направился на военном пароходе «Геркулес» в Стокгольм к старому союзнику русских шведскому королю Карлу-Юхану, бывшему маршалу Франции Бернадоту. Объехав значительную часть Швеции, Александр через три недели отплыл в Копенгаген, где тоже провел три недели.

Какое впечатление производил цесаревич в первые месяцы своего пребывания в Европе? Уже не раз упомянутый в книге писатель и путешественник де Кюстин, встретив Александра в Германии, писал о нем так: «Выражение его взгляда – доброта. Это в прямом смысле слова – государь. Вид его скромен без робости. Он прежде всего производит впечатление человека, прекрасно воспитанного. Он прекраснейший образец государя из всех, когда-либо мною виденных».

А ведь де Кюстин видел не один десяток государей…

Во время путешествия жестокая хандра не оставляла Александра ни в Ганновере, ни в Южной Германии, ни в Австрии. Он немного оживился в австрийских владениях Северной Италии – подлинной сокровищнице средневековой архитектуры, скульптуры и собраний коллекций всемирно известных художников.

Путь его пролегал через такие прославленные великими зодчими, ваятелями и живописцами города, как Верона и Милан, Кремона и Мантуя, Виченца и Падуя, Венеция и Флоренция, а в конце этой части путешествия и «вечный город» – Рим. Здесь цесаревич был принят папой Григорием XVI, осмотрел Ватикан, Колизей, Капитолий и все, что было достойно внимания. Он встречался со всей русской колонией и с особым удовольствием со своими соотечественниками – художниками и скульпторами.

Этим завершился 1838 год.

6 января 1839 года Александр въехал в Неаполь, осмотрел Геркуланум и Помпеи, поднялся на Везувий и двинулся обратно в Северную Италию, а оттуда в Вену, чтобы осмотреть поля сражений при Асперне и Ваграме. В Вене, как и везде, ждали наследника парады и балы, экскурсии и торжественные приемы. Особенно радушно встречали его в семьях императора и князя Меттерниха.

Пробыв в Вене десять дней, Александр через Штутгарт 11 марта приехал в Карлсруэ. Сопровождавший его Жуковский вечером 12 марта написал императрице: «Но что делается в его сердце – я не знаю. Да благословит Бог минуту, в которую выбор сердца решит судьбу его жизни… В те два дня, которые мы здесь провели, нельзя было иметь досуга для какого-нибудь решительного чувства; напротив, впечатление должно было скорее произойти неблагоприятное, ибо оно не могло быть непринужденным». Предчувствие не обмануло Жуковского, – «выбор сердца» решил судьбу Александра буквально на следующий день. 13 марта 1839 года, остановившись на ночлег в маленьком, окруженном садами и парками Дармштадте, где по его маршруту остановка не была предусмотрена, Александр нашел то, чего не удалось ему отыскать ни в одном другом городе Европы. Дармштадт был резиденцией Великого герцога Гессенского Людвига II. Александр, опасаясь скучного «этикетного» официального вечера, остановился в местной гостинице, но герцогу, конечно же, доложили о приезде в Дармштадт наследника русского престола, и он явился в гостиницу с визитом. Великий герцог пригласил цесаревича в театр, а после спектакля попросил заехать к нему в замок. И вот здесь-то и подстерегала цесаревича неожиданная встреча с очаровательной четырнадцатилетней принцессой Марией. Александр возвратился в гостиницу, очарованный и плененный дочерью герцога.

Александр сказал сопровождавшим его адъютантам Каверину и Орлову: «Вот о ком я мечтал всю жизнь. Я женюсь только на ней».

Имя Марии повторял он неустанно и тут же написал отцу и матери, прося у них позволения сделать предложение юной принцессе Гессенской. Дальнейшее путешествие по Германии и Голландии, а потом и по Англии, занимало его далеко не так сильно, как увлекательные странствия по Европе, до появления его в Дармштадте.

Месяц, проведенный в Лондоне, дал ему очень много. Он сблизился со своей ровесницей, королевой Викторией, был радушно принят чопорной английской аристократией, побывал и в парламенте, и на скачках, и в Оксфорде, и в Тауэре, и в доках на Темзе, и в Английском банке, и в Вестминстерском аббатстве. Покинув Лондон, Александр помчался в Гессен, чтобы заверить родителей Марии в своем неизменном намерении стать со временем ее мужем: о помолвке, а тем более о свадьбе не могло быть и речи из-за того, что будущей невесте не было еще и 15 лет.

23 июня 1839 года Александр вернулся в Петергоф, чтобы через неделю присутствовать на свадьбе своей сестры, Великой княжны Марии Николаевны, с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским, о чем речь пойдет ниже. А между тем его собственные матримониальные дела складывались не лучшим образом…