Текст книги "Война за пряности. Жизнь и деяния Афонсу Албукерки, рыцаря Ордена Сантьягу"

Покуда росли ввысь стены и башни нового оплота португальской власти на Среднем Востоке, Албукерки приводил в порядок свою обветшавшую эскадру. Соблюдая разумную осторожность, он приказал всякий раз вытаскивать на берег только одну из португальских каравелл, ибо ни на мгновение не доверял коварному Кожиатару. «Я прокилевал мои корабли, отскреб их и оснастил их всем необходимым, после чего они стали столь хорошо оснащенными, как если бы только что сошли со стапелей лиссабонской верфи», писал дом Афонсу своему монарху, Хронисты же подчеркивали, что после завершения ремонта Албукерки радовался своей обновленной и преображенной эскадре не меньше, если не больше, чем выигранному сражению. Видимо, любовь, испытываемая моряком к своему кораблю, была чувством, свойственным главному герою этой книги от рождения.

Ормузские дела отнюдь не заставили его забыть об острове Сокотра, чей гарнизон уже испытывал нехватку всего необходимого для жизни. Дом Афонсу приказал нагрузить каравеллу «Рей Пекену» («Маленький Король») провиантом (включая продукты питания, предназначенные специально для больных), лекарствами, инструментами и прочим, и ее капитан, Мануэл Телиш, откровенно радовался полученному новому заданию (крепостное строительство казалось ему слишком скучным занятием).

В один прекрасный день на противоположном Ормузу побережье материка появился посол шаханшаха Персии со свитой, не решившийся, однако, с учетом уже дошедших до шахской столицы Исфагана известий о событиях в Ормузе, переправляться на остров, ограничившись присылкой Кожиатару письменного требования об уплате дани за текущий год.

«Предоставьте это дело мне!» – успокоил Албукерки перепуганного визиря – «Теперь вы – подданные короля Португалии, и не должны бояться никакой державы на земле!»

Терпеливо (?) дожидавшемуся дани персидскому послу дом Афонсу отправил, вместо денег, корзину с арбалетными болтами и аркебузнами пулями (которую фантазия позднейших иллюстраторов этого совершенно достоверного исторического факта превратила в брошенные грудой на палубу к ногам сановного перса стрелы, мечи, алебарды, копья и пушечные ядра), а сверх того – велел передать ему на словах короткое, но ясное послание:

«Скажите шаху Персии, что эти монеты чеканят в Португалии для уплаты государям, требующим дани от вассалов дома Мануэла, короля Португалии, Индии и Ормуза».

Это словесное послание дошло до шаханшаха и заставило «царя царей» крепко призадуматься, но, в то же время вызвало в нем невольное уважение к «гяуру», из уст которого оно исходило.

Как бы то ни было, Ормуз, казалось, окончательно смирился со своей участью. Строительство португальского форта близилось к своему завершению, португальская фактория активно совершала сделки, Албукерки же тем временем уже мечтал о новых территориальных приобретениях на материке, но. на беду дома Афонсу, его пять капитанов своими упрямством, алчностью и тупостью, вполне сознательно разрушили все честолюбивые замыслы своего предводителя, поставив в то же время под вопрос и под удар все, что уже было достигнуто им за время «войны в Заливе».

Глава десятая
Мятеж и дезертирство

Антониу ду Кампу, Афонсу да Кошта, Франсишку ди Тавора и Мануэл Телиш, для которых главная (если не вся) прелесть Восточной экспедиции заключалась в возможности заняться каперством, или, иначе говоря, захватом и последующим грабежом арабских торговых судов, были разочарованы и, мало того, крайне недовольны. В свое время они одобрили, как разумную необходимость, решение Албукерки осуществить, с целью пополнения запасов провианта, молниеносное нападение на Оманское побережье, поскольку никто из них не собирался умирать голодной смертью. Но вот чего ради дом Афонсу заставлял их теперь, вместо того, чтобы поспешить на всех парусах грабить мавританских «купцов» у мыса Гвардафуй, тащиться все дальше вдоль бесплодного побережья Аравии, от одного портового городишка к другому, вплоть до самого Персидского залива? Это им было совершенно непонятно.

Конечно, Ормуз был красивым и богатым, даже очень богатым, городом, но…какой прок был во всем этом богатстве, раз Албукерки им не разрешал его разграбить? Мануэл Телиш был совершенно прав, назвав эту войну бесприбыльной, ворчали капитаны. А дом Афонсу, вопреки этому факту очевидной нерентабельности экспедиции, продолжал держать их день за днем в Ормузе, обрекая на тяжкий, изнурительный труд под палящими лучами солнца, заставляя строить крепость, казавшуюся капитанам ненужной тратой сил, средств и времени – ведь «мавры» явно и не помышляли о какой-либо попытке бунта против португальской власти!

Хотя все эти благородные фидалгу бились, как львы, на поле брани, они не привыкли тратить время на несвойственные и не нравившиеся им занятия. Понятие дисциплины было чуждо их жизненной философии, сводившейся к своеобразному патриархальному авторитаризму. Достойный муж был обязан послушанием своему отцу – «Чти отца своего!» требовало Священное Писание – а также королю – отцу всех своих подданных, всего вверенного ему Богом народа. А вот требовать от одного благородного фидалгу сыновнего послушания по отношению к другому благородному фидалгу, который ему – не отец и не другой старший родственник, «в отца место», значило унижать этого, первого, благородного фидалгу. Разве не так?

Когда начальникам типа Албукерки – самодержцам по натуре и фанатикам дисциплины приходилось командовать людьми с подобным, прямо скажем, архаическим мышлением, дело никак не могло обойтись без конфликтов. Будучи сыном того же народа, выходцем из того же сословия, что и его капитаны (и потому, возможно, с пониманием относившийся к их взглядам и представлениям), он нередко проявлял к ним снисходительность, закрывая глаза даже на принимавшие крайне резкие формы выражения недовольства и пропуская мимо ушей откровенные грубости. Однако ни малейших покушений на свой авторитет главнокомандующего и начальника экспедиции, попыток вмешательства в свои прерогативы со стороны подчиненных он не допускал.

Созывая своих капитанов на совещание, он делал это лишь для того, чтобы ставить их в известность о своих намерениях, а не для того, чтобы выслушивать их мнения. Справедливости ради, следует заметить, что у дома Афонсу были на то веские основания. Ибо он знал по собственному опыту, что далеко превосходит своих подчиненных умом и способностью правильно оценивать обстановку, а также находить верные решения.

Подчиненные же вполне искренне чувствовали себя униженными и оскорбленными, когда начальник одергивал их и прямо-таки затыкал им рты, стоило капитанам (как-никак – тоже ведь не мальчикам-молокососам!) высказать свои сомнения или пожелания. «Когда я буду нуждаться в ваших советах, то сам вам об этом скажу!» – заявлял он им во всеуслышание. Что, конечно же, звучало грубо и бестактно из уст человека, умевшего, при желании, превращаться в непревзойденного мастера по части дипломатических выражений. Но, обращаясь к своим собратьям по сословию, фидалгу и кавалейру дом Афонсу ди Албукерки, не видел надобности использовать дипломатические выражения.

Недоволен своим начальником был и капитан Жуан да Нова (хотя и по иным причинам, чем Мануэл Телиш и иже с ним). Да Нова не желал ни каперствовать у мыса Гвардафуй, ни давать советы Албукерки. Он хотел лишь одного – вернуться поскорей домой, в родную Португалию, и считал, что дом Афонсу удерживает его в Ормузе, не имея на то никакого права. Албукерки же считал, что, будучи Верховным Главнокомандующим португальскими силами в Индийском океане, уполномочен, так сказать, реквизировать на службу королю любой корабль. Поэтому всякий раз, когда Жуан да Нова являлся к нему с прошением об отставке, дело, после долгих и яростных споров, заканчивалось ничем.

«Я обращался с ним весьма учтиво и с большой любовью, что он признает и сам, когда все это пройдет» – писал Албукерки дому Мануэлу о своих конфликтах с да Новой. Но учтивости и любви дома Афонсу раз и навсегда пришел конец, стоило да Нове как-то раз осмелиться намекнуть своему терпеливому, терпимому начальнику, что он в один прекрасный день отправится домой без разрешения. Албукерки заставил его торжественно поклясться на Священном Писании, не отплывать без дозволения начальства. Правда, и да Нова потребовал занести в протокол, что его клятва была не добровольной, а принудительной. И корабельный писарь занес в протокол соответствующую запись.

Между тем названные выше пять капитанов, посовещавшись украдкой, составили «Рекверименту» (что может быть переведено с португальского на русский язык двояко – и как «Заявление», и как «Требование»), в котором настоятельно призвали своего Верхового Главнокомандующего отказаться от малоприбыльных предприятий и незамедлительно вернуться к выполнению своего долга. То, что фидалгу-заговорщики понимали под «выполнением своего долга», было подробно описано, со ссылкой на королевский приказ, и сводилось к требованию идти на каперский промысел к мысу Гвардафуй.

Смирив свой гнев, Албукерки в своем ответном письме обратил внимание авторов «Рекверименту» на то, что он несет ответственность за выполнение своего долга не перед ними, а перед королем. «Что же до прочего, уясните себе одно: пребывая во вражеском окружении, мы должны быть предельно осторожны во всем, и Кожиатар ни в коем случае не должен узнать об отсутствии в наших рядах единства».

Но строптивые капитаны, что называется, закусили удила. Отнюдь не удовлетворенные ответом начальника Восточной экспедиции, они отправили Албукерки второе «Рекверименту», менее пространное, чем первое. Они хорошо сделали, что не стали тратить на его составление так много времени, как на первое. Ибо, когда посланец капитанов вручил это второе «Рекверименту» Албукерки, следившему на берегу за ходом строительных работ, тот, не тратя попусту времени на чтение послания, чье содержание было ему наверняка заранее известно, сунул его непрочитанным под каменный воротный столб, установкой которого как раз были заняты строители форта. Зубоскалящая команда, наблюдавшая за происшедшим, не замедлила назвать эти ворота «Портал ду Рекверименту».

Капитаны же, в отличие от команды, не нашли в поступке Албукерки ничего смешного. Они восприняли его как очередное оскорбление. Их негодование росло день ото дня. Вскоре дом Афонсу направил в Индию вице-королю Франсишку ди Алмейде письмо, прямо-таки переполненное, как уверял своих товарищей капитан Антониу ду Кампу (неизвестно каким образом узнавший содержание письма), возводимыми на них тяжкими обвинениями. Приведенные им в бешенство, капитаны призвали своего Главнокомандующего к ответу, потребовав у него объяснений.

«Вам угодно ознакомиться с письмом?» – спросил их дом Афонсу, и велел принести копию своего письма Алмейде. Оказалось, что в письме содержался лишь отчет об Ормузской операции. Чтобы не потерять лицо, ду Кампу гневно заявил, что это, мол, «не то письмо». Взбешенный донельзя, Албукерки изорвал копию в клочки на глазах у капитанов. «Сами составьте письмо по вашему вкусу! А я, так и быть, его подпишу!» С этими словами дом Афонсу удалился.

Все еще не верившие ему, подозрительные капитаны не поленились собрать клочки разорванной копии письма Албукерки вице-королю Индии, сложили их вместе и прочли. И еще раз убедились в том, что письмо не содержало никаких упреков или порицаний в их, капитанов, адрес. Тем не менее, им очень не понравился конец письма, в котором Албукерки сообщал Алмейде о своем намерении, как только его присутствие в Ормузе перестанет быть необходимым, совершить экспедицию в Красное море, чтобы затем, с наступлением очередного благоприятного времени года, вернуться в Персидский залив и окончательно упрочить там могущество Португалии.

По прочтении рапорта дома Афонсу вице-королю Алмейде, у капитанов вытянулись лица. Такого они не ожидали (хотя, возможно, и догадывались о чем-то подобном). Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что «дорогой начальничек» намерен засесть (вместе с ними, многогрешными), на веки вечные в Ормузе! Они-то ведь завербовались в свое время не на веки вечные, а всего на три года, и потому рассчитывали вернуться к родным пенатам с очередным «перечным флотом» 1509 года! Но с надеждой на возвращение можно было распрощаться. Албукерки явно не намеревался выпустить их из своих стальных объятий (хотя из его рапорта Алмейде не явствовало, что дом Афонсу намеревается удерживать капитанов и дальше при своей особе).

Капитан Франсишку ди Тавора, неистовый, ни в чем не знавший меры, первым открыто проявил неповиновение. Вместо того, чтобы, как ему было приказано, явиться к Албукерки и сопроводить его в каменоломню, он отправился туда несколькими часами ранее, без дома Афонсу. Последний, скрепя сердце, закрыл глаза на это нарушение дисциплины. Когда же молодой капитан позднее вознамерился самостоятельно, не спрашивая и не дожидаясь Албукерки, вернуться на корабль, дом Афонсу приказал ему остаться. Проигнорировав приказ, ди Тавора сел в лодку и отплыл обратно на корабль, хотя с берега ему криками и знаками приказывали вернуться.

Вечером на борту «Сирни» произошло объяснение на повышенных тонах, переросшее в скандал, завершившийся отстранением ди Таворы от командования.

Согласно тогдашнему обычаю, он тотчас же вручил корабельному писарю на хранение письменную жалобу, на которую Главнокомандующий был обязан отреагировать – тоже в письменном виде. Такого рода документы архивировались и, при случае, представлялись на рассмотрение королю. Поскольку оба упомянутых документа сохранились через многие столетия, дойдя до наших дней, возможно, уважаемым читателям будет небезынтересно ознакомиться с их содержанием, во всем его своеобразии, проникнутом духом той давней эпохи.

В начале своей жалобы Тавора пытается извинить свое поведение служебным рвением, заставившим его проявить излишнюю торопливость. На что Албукерки замечает: «Разве не я решаю, где и когда следует проявлять рвение и торопливость?» Беспочвенность же обвинения, будто он оскорбил Тавору, назвав того изменником, и вызвал его на поединок, дом Афонсу доказывает трезвой констатацией: «Это было бы совершенно излишним, поскольку мне дана власть подвергать его (Тавору – В. А.) справедливой каре за всякого рода проступки. Хотя я и впрямь охотно на время сложил бы с себя бремя командования, чтобы сойтись с ним один на один, и отбить у него охоту к столь наглому поведению. Вообще же мой обычай – не оскорблять словами фидалгу, служащих под моим началом, а вразумлять их разумными словами. Вот я и сказал ему, что он беден, молод, но уже женат, обременен семьей, а бунтарское поведение не будет способствовать его повышению по службе». По дальнейшему ходу своей жалобы молодой капитан восхваляет свои выдающиеся подвиги на поле брани, особенно подчеркивая свои заслуги при захвате Муската, куда он ворвался первым. По этому поводу его начальник совершенно беспристрастно пишет: «Он в самом деле послужил нашему Государю, Королю, так хорошо, что достоин почестей и награды, да и впредь, при каждом приступе, будет, несомненно, первейшим из первых. Тем не менее, под Мускатом он проявил неповиновение. Я приказал им всем оставаться со мной и вести штурм общими силами, а не идти каждому своим собственным путем».

Увы, именно этого – идти каждому своим собственным путем! – хотелось всем его капитанам, а не только Мануэлу Телишу, и не только под Мускатом…Они досыта «наслужились» и «навоевались» под командованием столь «педантичного» начальника, причем не скрывали этого не только от собственных подчиненных, но и от туземцев (что было особенно опасно). Мало того! Они открыто сеяли в сердцах и душах команд своих кораблей семена губительного мятежа, намекая подчиненным, что тем, якобы причитается часть денег, уплачиваемых Ормузом в виде дани. Одержимые принимавшим уже поистине патологические формы стремлением осложнить жизнь ненавистному начальнику, капитаны не погнушались даже открытой клеветой, обвиняя дома Афонсу в присвоении уже выплаченных ормузцами двадцати тысяч серафимов и в изменническом замысле объявить себя, после завершения строительства форта, самодержавным правителем Ормуза, независимым от Португалии.

Постепенно атмосфера накалилась, а обстановка обострилась настолько, что, по словам Албукерки, «для исправления положения стали потребны топор правосудия и долготерпение Иова». Однако применение первого – увы! – выходило за рамки данных ему королем полномочий, вторым же он – увы! – не обладал. Тем не менее, он попытался разрядить сложившуюся обстановку и пошел на компромисс. Дом Афонсу объявил своим пышущим злобой капитанам, что освобождает их от строительных работ, однако в то же время запрещает им впредь без его дозволения сходить на берег. Что же до Таворы, то он возвратил ему командование кораблем.

И тут в игру вступил Кожиатар, постоянно зорко наблюдая из своего ормузского змеиного гнезда глазами соглядатаев за всем, происходящим в португальском стане и выжидая подходящего момента. Его первым ходом в развернувшейся «шахматной партии» был подкуп агентами коварного визиря, четырех моряков эскадры Албукерки – не природных португальцев – истинных потомков древних лузитан, – о нет, а «приблудившихся» к ним двух испанцев, грека и мулата-полукровку с острова Мадейра. Золото и щедрые посулы невообразимых для сынов Европы перспектив на службе всемогущему визирю склонили этих четырех «морально и идеологически неустойчивых» матросов к дезертирству. От перебежчиков визирь наконец-то узнал как о подлинной численности и силе (а точнее – слабости) португальцев, так и о раздоре в португальском стане. С довольною ухмылкой, потирая руки, торжествующий Кожиатар, не мешкая, потребовал от Албукерки прекратить строительство форта и убираться восвояси. Так сказать, «сматывать удочки».

От вет Албукерки был краток и полон дост оинст ва (хотя и вызывал невольно в памяти обычаи Чингисхана и Тимура): «Дом Мануэл приказал мне построить форт. И – клянусь моей бородой! – я его построю, даже если мне придется складывать стены из мусульманских костей!»

Выдвинутое домом Афонсу требование выдать ему дезертиров долго отклонялось Кожиатаром под разными, более или менее вежливыми и дипломатичными, предлогами. И лишь по прошествии двух недель бурных переговоров визирь согласился обменять четырех христиан-перебежчиков на восемьдесят мусульман, томившихся в португальском плену. Албукерки, лично прибывший в заранее оговоренное место обмена на берегу, рапортовал впоследствии королю дому Мануэлу: «Ормузцы заставили меня ждать долгие часы на самом солнцепеке, когда же они, наконец, соизволили явиться, то отказались выдать мне моих людей. Пока я дожидался, то наблюдал, как они перегораживали улицы, частью – камнями, скрепленными раствором, частью – древесными стволами, и вытаскивали свои корабли на сушу». А Гашпар Родригиш, переводчик, ухитрился рассмотреть в толпе ормузцев четырех презренных дезертиров, облаченных в пышные персидские одежды, и, судя по их виду, весьма довольных собой и жизнью. Возмущенный до глубины души очередным вероломством «мавров», Албукерки удалился, прихватив с собой восемьдесят пленных магометан, готовый к предстоящей схватке.

На борту «Сирни» дома Афонсу ждало новое «Рекверименту» недовольных капитанов, содержавшее их энергичный протест против возобновления враждебных действий. «В противном случае (то есть, если Албукерки снова прикажет напасть на Ормуз – В. А.) мы намерены не принимать участия в военных действиях, а дабы наше решение было закреплено, и никто из нас впоследствии не попытался бы отрицать свое участие в его принятии, мы все ставим под ним свои подписи в этот пятый день января 1508 года».

В ответ Главнокомандующий разразился такими громами и молниями, что, перепуганные его грозным словоизвержением, капитаны, признавшись дому Афонсу в недостойной злобе, побудившей их взяться за перо, единогласно выразили свою готовность отныне следовать любым его приказам и участвовать в предстоящей схватке с мусульманами.

Похоже, Албукерки, в самом деле, требовалось долготерпение многострадального Иова.

Еще немного сомневаясь в том, насколько можно доверять очередным изъявлениям верности своих непредсказуемых капитанов, Албукерки, в качестве меры необходимой предосторожности, приказал все же взять под арест главного возмутителя спокойствия – дома Антониу ду Кампу. После чего отдал приказ эскадре обстрелять Ормуз из всех орудий. Пушки Ормуза отвечали. Началась ожесточенная артиллерийская дуэль.

Пылкий нрав и деятельная натура ду Кампу не позволили ему оставаться безучастным свидетелем возобновившейся битвы с неверными. Арестованный стал молить своего строгого, но справедливого начальника о прощении, обещая впредь ему беспрекословно подчиняться, так что Албукерки, ценивший в ду Кампу его несомненную храбрость в бою, сменил, в конце концов, гнев на милость.

Имея под началом всего пару сотен людей, дом Афонсу и думать не мог о высадке под огнем многочисленных вражеских пушек, не говоря уже о явно безнадежной попытке взять штурмом огромный, сильно укрепленный город, почти не пострадавший от обстрела португалькой корабельной артиллерией. Трезво поразмыслив, Албукерки решил применить более надежный, хотя и требующий более продолжительного времени способ добиться своего. Поскольку снабжение Ормуза провизией и питьевой водой всецело зависело от «Большой Земли», его можно было без особого труда принудить к сдаче, отрезав остров силами флота от материковых источников снабжения.

Имевшиеся на острове немногочисленные водохранилища португальцы также поспешили вывести из строя. В ходе стремительного ночного нападения они перебили стражу и набросали в цистерны человеческих и верблюжьих трупов. Пленные, захваченные португальцами в ходе этой стычки, рассказали, что визирь имеет собственную цистерну на самом берегу. Португальцы приказали пленникам тотчас же отвести их к этой цистерне. К рассвету, когда ночная тьма стала сменяться утренними сумерками, громадный водный резервуар был разрушен, и потоки воды излились из него в ближайшие улицы, чьи истомленные жаждой обитатели сбегались со всех сторон с горшками и кувшинами, чтобы спасти хотя б немного драгоценной влаги до того, как она будет до последней капли впитана сухой землей.

Для Ормуза настали воистину черные дни. Ночами до крейсировавших между материком и островом каравелл доносились жалобы и горестные вопли жителей Ормуза, умолявших своего царя Сеифадина и визиря Кожиатара положить конец их страданиям.

Жалобы ормузцев не остались не услышанными. Царь Сеифадин взмолился о пощаде.

«Верните мне форт и выдайте мне четырех перебежчиков!» – заявил ормузскому парламентеру Албукерки, отвергнувший предложение Сеифадина принять за отказ от форта любую денежную сумму в качестве компенсации. Дом Афонсу хотел получить только форт, и ничего больше!

И вот тут Кожиатар, хитрый, словно фенек, пустынный лис, чутко улавливающий все происходящее вокруг него своими большими ушами, вспомнил о португальских капитанах. И тайно известил капитанов о нелепом, граничившем с явным безумием, самодурстве их главнокомандующего, отказывающегося принять предложенную царем Ормуза в обмен на форт и долгожданный мир баснословную сумму денег. Как по мановению волшебной палочки, жадные до добычи благородные фидалгу снова превратились в пламенных оппозиционеров. Кожиатар все более искусно запутывал их в свои тайные сети, но довольно скоро сведения о бесстыдном поведении португальских капитанов дошли до Албукерки. Однако до поры до времени он ничего не предпринимал. Не мог же дом Афонсу взять да и одним ударом обезглавить всю свою эскадру, посадив под замок сразу всех капитанов ее кораблей! С кем бы он тогда продолжал морскую блокаду Ормуза? Других капитанов у него не было, приходилось обходиться теми, которые у него были.

Ему и без того пришлось расстаться с одним из своих кораблей, ибо гарнизону форта на Сокотре снова требовался провиант. И опять дом Афонсу отправил туда с провиантом маленький корабль «Рей Пекену» (к великому неудовольствию капитана «Морского Цветка» Жуана да Новы, рассчитывавшего, что это задание будет поручено ему).

«Если я отправлю на Сокотру Вас» – пытался Албукерки довести до ума недовольному да Нове, чей «Флор ди ла Мар» был самым крупным кораблем эскадры – «в расставленной нами сети образуется такая дыра, что наша рыба ускользнет». Но капитан, со времени пребывания на Сокотре считавший себя невинной жертвой прихотей и самодурства своего начальника-педанта, не желал ничего слушать и, возвратившись на свой корабль, стал подстрекать его команду к мятежу.

В этот момент «разведка доложила точно» о появлении на берегу «Большой Земли» многочисленного персидского каравана, тяжело нагруженного провизией и всем необходимым для Ормуза. Да Нова сразу же получил приказ перехватить этот караван, но и не подумал выполнить его. Когда же Албукерки потребовал от нерадивого подчиненного объяснить причину своего бездействия, капитан сослался на то, что его команда вышла из повиновения. Через несколько минут дом Афонсу собственной персоной поднялся на борт «Флор ди ла Мар».

«Извольте сами убедиться в том, что моя команда.» – начал было оправдываться Жуан да Нова.

«Команда – то, чем делает ее капитан!» – резко ответил Албукерки, не дав да Нове договорить. После чего он лично, с обнаженным мечом в руке, загнал разом присмиревшую команду в шлюпки, а затем вправил мозги как следует да Нове. Тот было снова взялся за свое: он, со своим кораблем, мол, не входит в состав эскадры, его здесь удерживают незаконно, и потому он незамедлительно отправится в родную Португалию.

«Вы смеете мне такое говорить?» – взорвался Албукерки.

«Да, смею!» – ответил да Нова, добавив к сказанному «кое-что еще, и кое-что поболе, о чем не говорят, чему не учат в школе.»

Ну, тут уж ослепленный гневом Албукерки совсем вышел из себя. Он не слишком бережно схватил твердоголового капитана, громогласно потребовал принести кандалы, чтоб заковать строптивца, и завязалась короткая рукопашная схватка, в ходе которой да Нова – обладатель столь же длинной и красивой бороды, как и сам Албукерки, лишился нескольких прядей (если не пучков) волос. В описываемое время борода считалась не только на Руси, но и в других частях света главным украшением и признаком достоинства всякого уважающего себя мужчины. Поэтому публично оскорбленный и униженный капитан, рыдая от ярости, собрал вырванные у него из бороды драгоценные пряди (пучки?) волос, завернул их в платок и прохрипел: «За эту поруху, нанесенную моей чести Вам придется ответить перед королем!»

«Да если бы я даже вырвал у Вас всю бороду, дом Мануэл за это мне бы голову не отрубил!» – запальчиво ответил Албукерки.

Два дня арестованный по его приказу и закованный в кандалы Жуан да Нова просидел в душном корабельном трюме «на хлебе смирения и воде сердечного сокрушения». После чего, однако, гнев Албукерки несколько остыл (а может быть, дом Афонсу, в сложившихся обстоятельствах не желал доводить дело до крайности), и Жуану да Нова было возвращено командование кораблем «Флор ди ла Мар».

Вскоре капитан Кампу, крейсировавший у острова Кишм, или Кешм, рапортовал Албукерки о приближении, по словам взятых мавританских «языков», неприятельского флота в количестве шестидесяти кораблей. Опасаясь неприятельского нападения, Албукерки направил на подмогу капитану Кампу две каравеллы под командованием, соответственно, капитанов Кошты и Телиша. «Сам же я приказал бросить второй якорь» – сообщал он в своем очередном отчете – «дабы показать маврам, что армада короля Португалии их не боится, что бы ни произошло».

Когда два капитана, высланные на помощь Кампу, благополучно соединились с ним, эти трое быстренько договорились больше не участвовать в наскучившей им и явно «нерентабельной» блокаде Ормуза, а лучше…отправиться в Индию. Не будучи особенно искушены в науке навигации, и потому зависимые от знаний и навыков других, они обратились за советом к кормчим, согласившимся с планом капитанов. И вот, забыв про долг и честь, три благородных дезертира без малейших угрызений совести уплыли прочь, подальше от Ормуза. Причем неисправимый Мануэл Телиш, капитан корабля «Рей Пекену», не постыдился прихватить с собой провизию и лекарства, которые должен был доставить португальскому гарнизону острова Сокотры.

Столь тяжелого удара, нанесенного к тому же подло, в спину, и исподтишка, Афонсу Албукерки не испытывал за все десятилетия своей службы королю и отечеству.

«Не покинь меня эти трое, я бы принудил Ормуз сдаться в течение двух недель» – писал преисполненный гнева дом Афонсу вице-королю Индии Алмейде «Ума не приложу, что могло толкнуть их на этот шаг. Если они вздумают жаловаться Вам на мое дурное с ними обращение, прошу Вас в письменном виде зафиксировать все их выдвинутые против меня обвинения. Но какие бы оправдания они ни приводили – ничто не сможет смыть с них позорного клейма совершенного ими преступления. Ибо они покинули меня в беде, в военное время, в разгар блокады города, столь большого и столь полезного нашему Государю Королю. Никакая кара для них не будет слишком суровой. Ибо вот уже триста лет никто из португальских кавалейру не совершал столь нечестивого деяния, и ни в одной из португальских хроник мне не приходилось читать ни чем подобном».