Электронная библиотека » Вольфганг Бюшер » » онлайн чтение - страница 7


  • Текст добавлен: 29 сентября 2014, 02:21


Автор книги: Вольфганг Бюшер


Жанр: Зарубежные приключения, Приключения


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Пыль дней

На рассвете я покинул Новогрудок и спустился в пекло равнины, с каждым днем становившееся все невыносимее. Говорили, что это лето было самым жарким за сто лет, но пока солнце еще невысоко поднялось над горизонтом и деревья по дороге на Кареличи укрывали меня длинными тенями. В этот ранний час многие уже были в пути, мужчины и женщины двигались мне навстречу, будто в праздник, они шли пешком или ехали на небольших телегах с резиновыми шинами, на которых перевозили все, что угодно. Сено. Молоко. Людей. Я был не отличим от других, только направление моего движения – от города на горе вниз, к Минску, – было обратным. Я шел легко.

Когда закончилась аллея и началась жара, я надел панаму. Это был мой единственный предмет роскоши. Все прочее не должно было обращать на себя внимание. Без панамы мимо шел просто no name, человек без имени, в уже сильно застиранных военных брюках, с грязным рюкзаком и коротко стриженной головой. Вероятно, он несет домой картошку со своей дачи, крольчатину или копченую рыбу с водкой. Такой же русский, как и многие, попадавшиеся мне навстречу. Я сам этого хотел: не привлекать внимания, стать невидимым. Раствориться в самой глубине востока, на самом его дне. Быть здесь и в то же время отсутствовать.

Без моих объяснений никто не догадывался, что загорелый, запыленный, проходящий по деревням путник идет с далекого запада, от самого Берлина в Москву. Но стоило только надеть панаму, все взгляды обращались ко мне. Панама была практичной: она защищала меня не только от солнца, но и от кратковременных дождей. На бесконечных шоссе, по которым я шел, я не снимал ее целыми днями. Среди людей я большей частью держал ее в руке, как и сейчас, когда добрался до центра Кареличей. Я был голоден и хотел пить. У меня были три заветных желания: тень, вода и шоколад.

Местный ресторан назывался «Колос» и действительно выглядел колоссально, но был закрыт. Из универмага меня выгнал запах сушеной рыбы, продававшейся здесь в большом количестве: еще секунду – и меня бы стошнило. Значит, киоск. Снова пришлось переводить дух на улице, мой завтрак состоял из тонкой плитки русского шоколада и бутылки пересоленой русской минералки. Но это была не беда: шоколад был немного горьковатым, но вкусным, имел приятный темный оттенок, скорее всего, он станет также моим обедом и ужином, а, кто знает, возможно, и следующим завтраком; так случалось теперь нередко, а в худшие дни, когда мне не везло, ничего другого съесть не удавалось и дольше.

В полуденный зной продолжать путь было невозможно. Жители Кареличей попрятались по домам, а приезжие отыскивали себе местечко для сна прямо на улице. Один мужик спал под своей телегой, а лошадь паслась рядом. Найти убежище было непросто в этот час, когда теней почти не было, даже колоссальный «Колос» отбрасывал узкую полоску, в которой улеглись пьяные, их оголенные ноги и животы поджаривались на солнце. Кареличи придавили меня. Я сел под одним из немногих деревьев у дороги, на которой только что появился автобус, и над моей утомленной головой нарисовалось облачко, какие обычно рисуют в комиксах, а в нем значилось одно слово: «автобус». Я посмотрел на облачко и понял, что если здесь сегодня проедет еще одна такая же бледно-синяя либо коммунистически-красная штуковина и остановится, я в конце концов буду уже настолько деморализован, что сяду в нее; потом я услышал собственное бормотание: «Кареличи, Кареличи, что же вы наделали?»

Некогда по этой земле прошла дрожь, даже землетрясение. Проблеск воспоминания, что есть ведь в жизни что-то еще, помимо вечного зноя летом и снежной глазури зимой; придорожное село протерло глаза от пыли, сплюнуло водочную слюну сквозь щербину в зубах, и тягостная давящая белорусская даль исторгла из себя «Колос». А также универмаг. И гастроном – еще один магазин. И гостиницу. С тех пор у Кареличей появился центр.

Стоило обнаружить надпись «Гостиница», как появились новые силы, и я отправился на разведку. Дверь гостиницы была нараспашку. В контражурном свете было видно, как по короткому коридору плелся к себе в комнату полуголый мужчина, ремень его брюк свисал вниз. Я вернулся к своему дереву и услышал разговор у лотка с детскими товарами. Шаткий столик принадлежал торговке-челночнице, похожей на тех, что я встретил в приграничном автобусе. Грубые, яркие, дешевые пластиковые сумки, дешевая скакалка с яркими ручками.

Две девочки заинтересовались браслетами. Они перебрали и перемерили все, что было. В результате выбор пал на перламутровый, совершенно такой же, какие продают в магазинах игрушек. Пестрые мелкие купюры, которыми они расплатились и которые торговка рассортировала по цвету в толстом пакете, – игрушечные деньги. Монет в Белоруссии не было.

Пока я сидел, не подошел ни один автобус. Только мое состояние объясняет то, что лишь спустя два часа я догадался расспросить, придет ли он вообще. Мне показали на край села, где находился автовокзал, здесь я мог ждать еще долго. Ирония судьбы. Вокзал был прямо за гостиницей, а я его не заметил, просто не услышал шума автобусов. Зал ожидания, как почти на всех русских автовокзалах, был заполнен тучами мух. Побеленный зал с каменным полом пустует, за исключением часа пик, у стен стоят скамейки, с торцевой стороны есть окошко или даже два, расположенных слишком низко или слишком высоко, так что пассажир, чтобы задать вопрос или купить билет, вынужден либо сгибаться перед кассиром, либо смотреть снизу вверх.

Так было и здесь: окошки были такими высокими, что всем приходилось высказывать свои пожелания, встав на цыпочки, а кассирши вели себя совсем как фигурки из игрушечного барометра31. То левая кассирша появится в своем окошке, то правая, при этом одна выцветшая занавеска отдергивалась в сторону, а другая задергивалась прямо перед носом очередного пассажира. Следующим был я. Кассирша номер один нагрубила мне и велела обратиться в другое окошко. Кассирша номер два также мне нагрубила, приказала сесть и подождать. Я, конечно, понимал, что грубость этих женщин не имела под собой ничего личного, и попытался не придавать этому значения. Я довольно часто замечал, что маску дракона кассирши надевали на себя словно каску или рабочую униформу, и также быстро избавлялись от нее, как только трудовой день заканчивался. Мне казалось, что напористость русских женщин является оборотной стороной ненадежности их мужчин. Она граничит с грубостью, но может мгновенно перейти в чрезвычайную покорность, нежность и заботливость – как это было с новогрудскими девушками на площади ночных свиданий.

Рычание дракона из пещеры номер два, видимо, означало, что все билеты на автобус проданы и нужно думать, что делать дальше. Stand-by, как говорят на западе. Давка усиливалась, мужчина, сидевший по соседству на бетонной скамье, подтвердил, что автобус скоро отходит. Мухи донимали его не меньше, чем меня.

– Спокойно, спокойно, места еще есть, сидите, ждите.

Я не доверял пропаганде. Гипнотическое заклинание – «Спокойно, спокойно» – застряло у меня в ушах, как только я ступил на эту землю; жажда и голод усилились, а почти в каждом автовокзале есть бар. Там сидели трое стариков в больших льняных кепках и разговаривали о войне. Иногда один из них вставал и уходил, не прощаясь, его место занимал кто-нибудь еще, но разговор продолжался, его рефреном было: «Ой-ой-ой».

Я заказал чай и бутерброды. Барменша покачала головой: заказ был неудачен.

– Возьмите воду и слойку с маком.

Дверь зала ожидания распахивалась и захлопывалась, и каждый раз издавала пронзительный звук, как ветряк у станции из фильма «Однажды на диком Западе»32. С точки зрения физики, она вообще не могла закрываться, поскольку возвращавшая ее назад стальная пружина, была оборвана, однако, повинуясь старой привычке, дверь пусть и не запиралась, но все-таки попадала в проем.

С места поднялась старушка, пересекла зал, опираясь на алюминиевую трость, – и каждый ее шаг по каменному полу сопровождался легким стуком – она толкнула дверь и вышла на солнечный свет. Он тут же преобразил ее лицо, стерев с него следы старости и усталости. Она сразу помолодела, алюминиевая трость превратилась в палочку из жидкого серебра, и я понял, что делал Джакометти33 в своей двадцатидвухметровой кузнице Гефеста в Париже. Он переплавлял тела в свет. Дверные петли заскрипели, образ распался в пыль, я опрокинул себе на голову стакан воды и вонзил зубы в маковую слойку.


За полтора дня до Минска я вышел на автомобильную трассу и обнаружил, что она очень удобна для ходьбы. У нее были широкие обочины, выложенные гравием или даже залитые гудроном, и это было еще не все. Тут же сидели местные жители и предлагали лисички, белые грибы, каштаны, неизвестные мне большие красные ягоды, маленькие желтые яблочки, рыбу, копченую и соленую, – словом, все, что только можно было принести из леса и с дачи и выставить в ведерке у дороги или даже просто разложить на старой газете. Каждые несколько километров на обочине сидела женщина, молодая или не очень, нередко повернувшись к трассе спиной, и ждала, когда остановится грузовик или притормозит по дороге домой автомобиль с московскими номерами, и водитель выберет товар.

С облегчением я заметил лошадиные лепешки на полосе обгона и глинистый след от трактора, запросто пересекшего трассу. Нет, у меня здесь не будет проблем, на меня никто не обратит внимания. Люди с полными рюкзаками, шедшие вдоль дороги, были здесь вполне обычным явлением.

Я был голоден и купил рыбу и яблок у одного старика с добрым круглым лицом; я устал и присел рядом с ним. После того, как я поел и мы посидели, рассматривая проезжавшие мимо машины, он обратился ко мне на ломанном немецком:

– Вы знаете город Нойстрелиц34?

Он был командиром Советской Армии и служил в ГДР.

– Я люблю немцев. Мой отец погиб на войне, но я люблю немцев.

Он сказал это без всякой фальши в голосе, ему ничего от меня не было нужно. Он просто был рад снова увидеть немца и поделиться воспоминаниями. Я был настолько тронут, что не смог ничего сказать в ответ. Мы кивнули друг другу, и я пошел дальше.

Минск

Минск вынырнул из долины, схватил меня, водрузил на пьедестал и скомандовал: смотри! Минск представлял собой светло-серый массив зданий, постепенно выраставший над равниной. Это был первый большой город после Берлина. Он напоминал Гродно, но был гораздо более красивым и ухоженным. Это были красота и порядок, как на сцене перед премьерой.

А премьера должна была состояться в самое ближайшее время. Повсюду сновали отряды бутафоров: они наносили последние штрихи, грубыми вениками из прутьев подметали подмостки – центральный проспект шириной в семьдесят метров. Статистки-работницы, широко расставив ноги в резиновых сапогах, копались в цветочных грядках возле цирка – грандиозного, увенчанного куполом пантеона – и выпалывали сорняки. По замыслу режиссера они должны были находиться именно там. Статисты-мусорщики медленным шагом двигались по парку Горького, накалывали брошенные газеты на острые пики и подбирали коричневые пивные бутылки. Вокруг футбольной арены, изящной копии Колизея, режиссер расставил статистов в милицейской форме. Актеры-милиционеры патрулировали также огромную центральную площадь перед Дворцом Республики. Ожидалась классическая пьеса: вся сцена была оформлена барочным золотом и гипсовой белизной. Но спектакль не начинался. Статисты мелькали тут и там, дворцы, широкие проспекты, площади и парки были приведены в готовность, но главные действующие лица не появлялись. Таков был замысел, режиссерская находка: сегодня вечером непременно должны были бы давать что-нибудь чеховское, где в финале старые усадьбы впадают в летаргический сон, а дряхлый слуга закрывает белыми льняными чехлами кресла – символ утраченного времени, так что зритель в возвышенном настроении молча покидает театр и на протяжении целого вечера ощущает себя безоговорочным консерватором.

Минск ткнул меня в ребра и приказал: играй! Но что мне играть? О, как охотно я оказался бы сейчас в большой советской гостинице на проспекте, но, к сожалению, она закрыта. Минск снова нанес удар: играй, наконец! У меня промелькнула подспудная мысль: не я ли главный герой сегодняшней пьесы? Вдруг я здесь для того, чтобы расплачиваться за идеологические грехи молодости. Вечер один на один с коммунизмом, на большой государственной сцене этого политзаповедника. Вспомнился ироничный поляк-католик, немедленно заподозривший в моем походе на Москву паломническую поездку. Минск уже кричал: играй!

Режиссер распорядился подсвечивать карнизы и балконы снизу, из темноты выступили тяжеловесные классицистические пилястры желтых правительственных дворцов, а фасад здания КГБ продемонстрировал мощные бедра своих колонн. И Феликс Дзержинский снова был здесь: поляк, начальник ленинской ЧК, он поджидал напротив в своем маленьком зеленом скверике, – еще бы, ведь он родом из этих мест35. Я сказал, что хочу пива. Белорусское или «Балтика»? – спросил Минск. Пожалуйста, «Балтику», сказал я, это было чуть более дорогое пиво из Санкт-Петербурга. Минск поставил бутылку на один из столиков в бистро на большом проспекте. Могу я называть тебя Минск? – спросил я. Минск кивнул. Мы выпили за здоровье. Так что же мне играть, уточнил я, что у тебя на уме? Сыграть меня, сказал Минск, просто сыграй меня.

Я – князь, шептал я, я – барокко. Я – Лиссабонская Байха36. Я – Мангейм37. Нойстрелиц. Я – город-декорация и город-спектакль, возникший по мановению моей руки. Я – Сталин, я творец Минска, я молод, я – дитя войны, дитя победы. Война – мой отец, мой брат, взгляд в спину. Война опустошила сцену, так тщательно мною подготовленную. Сегодня вечером я выставил напоказ свои лучшие символы победы из гипса: медальон с серпом и молотом, фриз с пятиконечной звездой, я вонзил в небо отважно устремленные ввысь стелы победы. Я – революция.

Я низверг никчемные старые декоративные божества и заменил их живыми богами с кулаками и ружьями, рабочими и солдатами; нелепых героев классической гимназии я изгнал из города и отдал их место героизму советских будней; я выбросил на свалку истории пошлых упитанных ангелочков и воздвиг жниц с пшеничными волосами, такими же белыми как эта страна, и оптимистичных доярок; в моих парках и на моих площадях я водрузил гигантских поэтов. Минск улыбнулся: давай, давай!

Я город без проституции, политики, коммерческой суеты, рекламы, религии. Я город без времени. У меня нет, как вы могли заметить, уважаемая публика, городских часов, лишь в некоторых церквах священники нарочно вывесили обычные часы, но только в католических церквах, у православных нет часов, по которым люди замечают, что становятся ближе к богу. Что они такие же, как я. Меня забавляет, что на моем большом проспекте, чьи дворцы построены немецкими военнопленными, теперь катаются пятисотые мерседесы с черными шторами, а поверх всего этого я растянул красный баннер, один-единственный, при помощи которого нынешний князь призывает свой народ избирать себе президента. Минск покачал головой: на сегодня хватит.

Мимо прошли бритоголовые парни в красных футболках, на которых были изображены серп и молот, черной краской на фоне белого круга. Забавно, подумал я, что цвета и их сочетание являются национал-социалистическими, а сам символ – коммунистическим. Я спросил у Минска, кто это: наци, комсомольцы или поп-группа. Вероятно, поп-группа, ответил Минск и принес нам еще две «Балтики». Красивые стройные девушки прогуливались по широкому тротуару. За соседним столиком напивалось многочисленное семейство – мать свалилась со стула. Было совершенно ясно, что сегодня премьера не состоится.

В Зоне

Я нашел ночлег: квартиру на самом краю города в квартале новостроек для переселенцев из Зоны, расположенной к северу от Чернобыля. Я проник во Дворец Профсоюзов, самый афинский из всех минских дворцов, с тыльной стороны через невзрачную деревянную дверь; ведомый звуками музыки по узкому кривому коридору, я поразился, что изнутри этот пышный храм выглядит, как кукольный театр; пройдя на ощупь дальше по темному коридору, я открыл дверь, отодвинул занавес и оказался в танцевальном зале, откуда и доносилась фортепьянная музыка, но танцмейстер, утомленная необходимостью поддерживать выражение детского задора на лицах своих воспитанников, немедленно меня выгнала; я снова углубился во внутренности храма, пока не достиг двери с надписью «Интернет-клуб». Там я познакомился с Аркадием, который сразу же предложил мне переночевать у него дома на диване. Я ответил, что подумаю.

Направлявшийся туда автобус так долго ехал кварталами панельной застройки, что я начал запоминать ориентиры: вывеска «Поликлиника», «Макдональдс», недостроенный дом, ларек с узбекскими дынями. У «Макдональдса» я брал вещи, у поликлиники пробирался к выходу, у стройки собирался духом, а у ларька выходил из автобуса. Иногда автобус был переполнен или было уже настолько темно, что я терялся и не узнавал знакомые места, тогда приходилось туго.

В доме, где жил Аркадий, все были из Зоны – из треугольника на самом юге Белоруссии между реками Припять и Днепр, к северу от украинского Чернобыля. Я стоял у окна девятого этажа и рассматривал дорожки, протоптанные новыми горожанами по пустырю, где как грибы после дождя выросли их дома. Именно дождь согнал людей со своего места. Дорожки были похожи на лесные тропы, они пересекались, шли от одной высотки к другой, вели к остановкам и киоскам. Когда я выглядывал из окна, я мог рассмотреть просиженную до дыр деревянную лавку внизу у подъезда. Такая же стояла у каждого дома. У всех, кого сюда эвакуировали, была такая же скамейка в деревне далеко на юге, она стояла там у бирюзового дощатого забора, где жители посиживали вечерами, грызли маленькие яблочки и курили самокрутки, но однажды явились призраки: по деревням прошли войска в белых защитных одеждах, приказывая собрать лишь самое необходимое и немедленно уезжать. Минск рос и рос, на нем вырастала одна бетонная шишка за другой, он высасывал яд из этой земли и опустошал ее.

Подошел Аркадий и достал документ размером с пластиковую карту, на фото был он, только на пятнадцать лет моложе, в форме лейтенанта Советской Армии.

– Что это?

– Удостоверение ликвидатора. Я был ликвидатором.

Я задумался об Аркадии. Он был крепкий мужчина, не курил и не пил, рано ложился спать, питался по-вегетариански, слова произносил слишком, на мой взгляд, громко и отчетливо, повторял каждую фразу, ожидая, что я буду переспрашивать. Значит, ликвидатор. Так назывались солдаты и пожарные из белорусских деревень, прибывшие на помощь, когда случилась авария на украинском реакторе и местная пожарная команда разбежалась. Первые два дня Аркадий сопровождал меня повсюду и доходил в своей опеке до того, что я был вынужден протестовать. Его это забавляло, и он с ироничными комментариями отпускал меня, как он выражался, на волю. Вероятно, я казался ему слегка невротичным, и на основе этого он делал свои выводы о людях с запада. Его любимой присказкой было: «Отдыхай! Отдыхай!» Успокойся, расслабься, ляг полежи. На его счет у меня возникла теория: обычная ненадежность русских мужчин, как я полагал, приводит к возникновению людей прямо противоположного типа – гиперответственных. Лейтенантского склада. Таких, как Аркадий. Другую свою присказку он заимствовал из немецкого: «Ар-рбайтен! Ар-рбайтен!»

Как-то утром мы отправились к гаражам и затем поехали в Зону. Добирались несколько часов, в течение которых я только и делал, что спал. Когда я открывал глаза, вокруг ничего не менялось. Перед нами была дорога, прямая, как стрела, слева и справа – сосновые леса. Леса, леса, леса. Для того, чтобы заметить в них нечто пугающее, вероятно, следует пролететь над ними или, по крайней мере, пронестись сквозь них на машине. При ходьбе я слишком сливался с лесом, чтобы это чувствовать. Дело здесь в том, что во время поездки или полета природа воспринимается как немой фильм. Никаких звуков, только картинка. При ходьбе все было иначе. Природа ни на секунду не замолкала, более того, она окружала запахами, а маленькие и большие опасности, подстерегавшие на каждом шагу, принимали вполне конкретную форму: жара, голод, зверь, нежданная встреча.

Сквозь полусон картинки нашего путешествия менялись со скоростью видеоклипа. Мальчик на обочине ремонтирует велосипед. Старуха идет из леса, ее корзина полна грибов. Лесная сторожка в форме гигантского мухомора. Военные памятники в большом количестве: танки на постаментах, поднятые к небу кулаки и автоматы, слово «победа», отлитое из бетона. Один раз я открыл глаза и увидел, как по болоту бродит охотник, в другой – заметил пуделя на балконе, это было в Бобруйске, городе заводов и казарм. Потом опять мелькали козы, деревянные дома, маленькие телеги, застывшие в нерешительности собаки, фольксвагены, прыгающие по тем же разбитым деревенским дорогам, на которых когда-то подпрыгивали и ползали их предшественники – вездеходы вермахта. В Хойниках мы попали на кочки, и целое мгновение мои глаза созерцали советскую Богоматерь: ты умеешь быть повсюду, подумал я и заметил, что она светится белизной, одной рукой сжимая золотой серп Деметры, а другой держа младенца Иисуса. Богиня плодородия, советская версия, пробормотал я, затем меня снова одолела усталость, великое утомление этой страны, а ко всему прочему в салоне звучала индийская музыка, поверх которой плыл женский голос: «Радуга, радуга, всегда только радуга». Это была кассета Аркадия. Я проснулся только к полудню.

Теперь мы ехали по территории, обозначенной в атласе Аркадия особым названием: радиационно-экологический заповедник. Аркадий, ответственный, осторожный Аркадий, вместе с женой вступивший в русско-британско-индийское движение Просветления, слушавший за рулем индийскую поп-музыку, и каждые две недели ездивший в Санкт-Петербург, чтобы повидать своего Учителя, Аркадий надавил на газ и по мере приближения к месту своей прежней службы все прибавлял скорость. Брагин. Зона. Его настроение улучшилось, он начал острить и подсмеиваться над моим желанием попасть сюда. Через пару лет весь местный кошмар превратится в большой эзотерический спектакль и хороший бизнес, а с запада, с безумного, вечно ищущего новых впечатлений запада, будут толпами приезжать люди, чтобы подвергнуться воздействию силового поля реактора.

– Потенция! Подумай только о потенции! Потянутся старички, они будут сидеть на берегу Днепра, точно так же, как раньше сидели в белоснежных шезлонгах на белоснежных террасах в санаториях для легочных больных.

Он выпустил руль, воздел руки и завопил:

– Энергия! Классная энергия, ты чувствуешь ее? Ты чувствуешь Его? Все хотят Его видеть.

Он опустил боковое стекло и указал в сторону:

– Реактор! Реактор! Бог мой, я видел реактор!

Он заревел от радости и хлопнул меня по ноге. Меня тоже охватило некое возбуждение. Мы были в Зоне, а ведь существовало даже не одно, а два прорицания о конце света. Апокалиптическое – из жуткого Откровения Иоанна, и мистическое – из Тарковского. У Иоанна земля становится полем безумной битвы. Тарковского же я слушал однажды пять часов подряд, и не где-нибудь, а в западноберлинском кинотеатре «Filmkunst 66» – в названии не хватало третьей шестерки, чтобы оно превратилось в число апокалиптического зверя. У Тарковского не было Апокалипсиса, а не было его потому, что он уже состоялся, а состоялся он потому, что он и так всегда был здесь. Земля для Тарковского была местом искания и спасения, а Зона – кульминацией, местом самопознания. Что-то подобное имел в виду и Аркадий, и поскольку все мы в какой-то мере приобщаемся к великим идеям посредством телевидения, я не мог полностью отрицать того, что в этих взглядах было нечто стоящее.

У знакомых Аркадия поначалу не было времени, чтобы заняться нами. Анна Петровна, заместитель районного начальника, была на службе, ее дочь работала в брагинском ЗАГСе и должна была зарегистрировать еще одну пару. Она отправила нас скоротать время в краеведческий музей. Им заведовал тихий, серьезный молодой человек с выступающими скулами и глубоко посаженными глазами; он представился почитателем Фридриха Нишце, а на прощание хотел подарить мне изрешеченную пулями каску немецкого пехотинца с настоящим черепом. Заведующего хотелось назвать князем Мышкиным и никак иначе. Все в нем меня трогало, даже движения рук, когда он убирал со лба свои темно-русые волосы, длинные, вопреки тогдашней русской моде. Он был племянником немецкого коммуниста из Михельштадта в Оденвальде38, в тридцатые годы бежавшего в Советский Союз. Здесь Штайнер, так его звали, женился на девушке из Гомеля, и во время войны как советский офицер воевал против своей родины.

Мышкин показал мне постоянную экспозицию своего музея. Чернобыль глазами художников или что-то в этом роде. Он задержался перед изображением красного дьявола, держащего в руках раскрытую Библию на фоне красного апокалиптического неба.

– Вы знаете это место? – спросил он осторожно, словно боялся уличить меня в незнании.

Есть игра слов, на которую русские с их тонким, а порой слишком обостренным чувством апокалиптического указывают ничего не подозревающим иностранцам. Дежа-вю. Некто увидел, что так будет, и записал, а через две тысячи лет все сбылось: «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».

Откровение, восьмая глава. Речь идет о полыни. Полынью называется горящая звезда, которую узрел Иоанн в своем видении, но самое главное – трава полынь называется по-русски «чернобыль». Прочие детали тоже сходятся. Двойственность света, «века просвещения», огня Прометея – сначала свет, затем смертоносный факел, горящая, низвергающаяся звезда-реактор. Здесь многие от нее погибли, только в Белоруссии десять тысяч пострадавших от облучения. Отравленные грунтовые воды на трети юга страны. Горечь, полынь, и скрытая во всем этом тайна, которая так нравится русским: ведь это объективная игра слов, не придуманная, если такое вообще возможно придумать. Слово предшествовало деянию, а образ – свершению. Откровение Иоанна – виде́ние, Чернобыль – катастрофа, но метафора Полыни связывает их воедино.

Я спросил Мышкина, верны ли слухи, что в Зоне растут огромные растения и грибы. Он рассмеялся. Нет, нет, здесь только весьма расплодились дикие звери: кабаны, лисы, волки. С тех пор, как отсюда ушли люди, популяции диких животных увеличились. Кроме того, неконтролируемая дорога через Зону стала излюбленным маршрутом наркокурьеров из Средней Азии, а где товар идет, там он и задерживается, и в этой малонаселенной и отрезанной от мира лесной стороне есть теперь дети с исколотыми руками. Он вновь отвел меня к экспонатам военного времени, которые, похоже, увлекали его сильнее, чем обвинительный пафос политизированного искусства. Он сам вел раскопки. Он выставил здесь самые интересные вещи, найденные им в земле. Изогнутые авиационные пушки немецких мессершмиттов. Полусгнившие ранцы. Пустые гильзы от снарядов. А также каски – их у него набралась целая коллекция. Он снова показал мне раритет, который хотел подарить: имя убитого стояло на внутренней стороне каски, хорошо читались крупные, темно-синие, словно от фломастера, буквы, выведенные самим неудачливым пехотинцем.

– Я нашел его тут неподалеку. Смотрите, пулевые отверстия везде совпадают.

Он положил череп в шлем, и действительно, все пулевые отверстия в черепе соответствовали отверстиям в каске. Я сказал, что не могу принять этот дар.

– Берите и не волнуйтесь, у меня их много.

Я ответил, что мне не нужен этот мертвый солдат, у меня уже есть один.

Мы поехали в Дублин, последнюю деревню перед Зоной, название которой не имеет никакого отношения к Ирландии, – оно происходит от «дуба». Как во всех русских деревнях главная улица Дублина была не мощеной и не асфальтированной, за нами наблюдали возмущенные гуси, взволнованные куры неслись от нас прочь, а через каждые пять шагов стояли колодцы с деревянными крышками, по одному на каждый дом. Здесь жили друзья Аркадия.

Мы прошли через калитку в высоком тесовом заборе, и все здесь было чудесно. Дом и сад Анны Петровны воплощали русскую мечту о лете. Я стоял в мастерской ее зятя, занимавшегося изготовлением мебели, рам и лестниц, и вдыхал запах свежего дерева и смолы, в детстве я любил их больше всех и много слонялся у столярного цеха неподалеку и у смолокурни. Впереди находился зимний дом, а сад был таким, как положено саду, изобильным. Но самым лучшим был летний дом с его широкими некрашеными половицами и стенами из светлого дерева, большими окнами, выходящими в сад, и монументальным столом. Повсюду были плоды из сада. Сладкие красные помидоры, искривленные и кособокие, земляника, цуккини, открытый мешок с картофелем, здесь была даже разрезанная дыня, так далеко на юг мы забрались, и повсюду – цветы. Я лег на диван и слушал голоса и звуки, доносившиеся из кухни, работало радио, и, честное слово, Ли Хазельвуд и Ненси Синатра пели в этот момент «Summerwine»39.

Солянка была подана на стол, я спросил, из чего она приготовлена. К основным ингредиентам – капусте, подсолнечному маслу, моркови, соли и перцу – Анна Петровна добавляла яблоки, цуккини и грибы. Я спросил ее, правда ли, что в Зоне растут огромные грибы.

– Я один раз нашла, он весил три кило. Но это было еще до аварии на реакторе. С тех пор ничего такого не случалось.

– Но разве грибы, которые вы кладете в солянку, не содержат радиации?

– Знаете, каждый должен сам заботиться о своем здоровье. Мы питаемся только с моего огорода. У главы района маленький ребенок и свой датчик радиации, он часто сюда приходит и производит измерения: показания в моем саду лучше, чем в Минске. Он и сам питается только с моего огорода.

– Но как же грибы?

– А, грибы. Укроп плох, он много впитывает. И молоко плохо, оно также впитывает много радиации. И грибы из леса. Но мы все равно их иногда едим.

Она сказала также, что яблоки все-таки нужно мыть, а также то, что мужикам, которых после аварии посылали в Зону, чтобы вывезти добро и скот, перед каждой вылазкой приходилось пить сто граммов водки, которая, якобы, защищает от облучения, и тогда произошло много несчастных случаев, поскольку мужики в мерах предосторожности выпивали по целой бутылке. Она меня запутала. Порой она объясняла все с научной точки зрения, но тут же начинала рассуждать, как настоящая крестьянка, которая перед лицом новой эпохи и ее новых ужасных болезней прибегает к помощи своих старых домашних рецептов. Я сдался и перестал размышлять об этом. Вид сада, свет в летнем доме, запах еды прогоняли лишние мысли. Ели только мужчины, – женщины готовили, накрывали на стол, ожидали в дверном проеме, следили за тем, чтобы все было нам по вкусу, и радовались, когда мы просили добавки. Все это занимало меня еще и потому, что напоминало о той большой кухне, в которой я первый раз в жизни дотянулся до края стола, о непрерывных готовке и заготовке и о четком разделении мужского и женского труда. Лишь после завершающей перемены блюд женщины присели за стол и тоже поели. При этом не наблюдалось ни малейших признаков униженности или покорности. Каждый делал свое дело, вот и все.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 | Следующая
  • 4.4 Оценок: 5

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации