Текст книги "Берлин – Москва. Пешее путешествие"

После обеда Анна Петровна отвезла нас в Зону. Недолгая поездка, и мы оказались перед большими ржавыми воротами из колючей проволоки, по обе стороны от которых тянулось ограждение, – это выглядело как советский исправительный лагерь в американском фильме. Открыть ограждение и проникнуть в Зону не составляло никакой проблемы. Мы поехали вглубь, и по мере нашего продвижения я постепенно перестал искать признаки катастрофы. Единственное, что о ней напоминало, пожалуй, – буйный рост травы, диких цветов и кустарников, но и это было совершенно обычно для местности, оставленной людьми. Все заросло. Не было больше ни лугов, ни полей, ни садов, с каждым летом лес отбирал все большую территорию у деревень, куда мы приезжали. Однажды эти деревни с заколоченными в спешке домами совсем исчезнут, но кто знает, может быть, когда-нибудь их хозяева все же вернутся. Ветви деревьев стиснули постройки в объятьях и медленно разрушали их. Провода на столбах, по которым энергия реактора подавалась в деревни, теперь свешивались вниз, как засохшие ветки с мертвых стволов.

Дорога, по которой Анна Петровна ходила в школу, вела теперь в кустарник, футбольное поле, где играли ее братья, уже поглотили заросли. Все вокруг шелестело, в деревне поселились дикие звери, фруктовые деревья гнулись под тяжестью желтых груш и красных яблок, которые никто не собирал. Или почти никто. Порой нам попадались кошка или собака, а теперь еще и вернувшийся в Зону старик, сам похожий на зверя. Он сидел на бревне перед своей избой и делал вид, что мы ему безразличны, но когда я направился к нему, он поднялся и убежал.

В Зоне пасли стада коров и убрали урожай зерновых с полей – жизнь продолжалась. Мы приехали к военной базе, где приземлялся после катастрофы Горбачев; асфальтовая дорога превратилась в крошево. База когда-то была совершенно новой, современной, в ней стояли четырехэтажные дома с сауной и супермаркетом. Но и здесь была та же картина. Мы уже вдоволь насмотрелись на пиршество дикой природы, как будто воспроизводимое в замедленной киносъемке, и поэтому поехали к бывшей деревне Крюки. Анна Петровна сказала, что дождь неравномерно распределил радиоактивность по Зоне: где-то можно зафиксировать очень высокий уровень, а на опушке леса – очень низкий. В Крюках радиация была очень высокой, поэтому с ними должны были сделать то же, что и с реактором, то есть захоронить. Деревня была полностью перепахана и зарыта в землю. Но всего в четырех километрах отсюда мы видели, как крестьянин убирает пшеницу.

Мы съехали с дороги, по кочкам поехали через поле и остановились на высоком берегу реки: внизу виднелись песчаные отмели и цвели кувшинки, неподалеку в поле один-одинешенек пасся конь, а расположенная на другом берегу равнина с роскошным летним лесом была уже Украиной, там где-то должен был стоять Он, и действительно, там виднелось что-то белое, большое, напоминавшее коробку. Аркадий побежал вперед к краю обрыва.

– Он там! Это должен быть Он!

Мы последовали за ним, мы были наэлектризованы и хотели без промедления видеть реактор. Анна Петровна предложила проехать еще немного вдоль берега. Там впереди, мол, открывается лучший вид на реактор. Мы прыгнули в машину и поехали. Беловатый саркофаг был по-прежнему плохо различим, но все верили Аркадию: он должен был знать точно, ведь он – ликвидатор. Аркадий больше не смотрел на реактор. Он пустился в пляс по полю.

– Приезжайте в Зону! Здесь столько леса, столько дичи, столько потенции! Какая энергия! Энергия!

Любовь немецкого гауптмана

Несколько дней я оставался в Минске. Иногда заходил в православные церкви. В них действительно не было часов, зато в каждом католическом храме, который я посещал, на стене висели обычные часы. Я, как и все остальные, покупал в притворе две длинные свечи из медового воска, точно такие же свечи непрестанно зажигали одну от другой внутри церкви, запах воска и меда наполнял сияющее золотое пространство. Вокруг ходили старушки, они убирали догоравшие свечи с большой латунной подставки, протирали ее и чистили, я подозревал, что свечи едва успевали догореть до половины; перед церковью тоже стояли старушки, крестились по-православному, клали земные поклоны перед иконой и протягивали руку для подаяния. Я осознал, что отправляюсь в путь, когда начал подавать милостыню берлинским попрошайкам, – и это была не просто жалость. Скоро я тоже буду лежать на обочине, как и они, умоляя о чем-то незнакомых людей: о стакане воды или крыше над головой – и где-то в глубине души я надеялся, что за то, что я для них делаю, мне когда-нибудь воздастся.

Другой минской константой был ежедневный поход в один из трех «Макдональдсов» – ради туалетов. Здесь они были лучшими в городе – чистый белый фаянс – сравнить можно только с туалетами в Гете-Институте, у которых не было конкуренции: солидный материал, надежное оснащение, прочные держатели для бумаги. Не знаю, какое заимствование из Германии производило большее впечатление: институтская библиотека или туалеты.

Я покинул церковь Петра и Павла, сделал несколько шагов к проспекту Машерова, дом один, корпус два, квартира четырнадцать. Долго медлил, прежде чем позвонить. За дверью меня ожидала история, то есть сама она нечего не ждала: этот пробуждающий воспоминания звонок часто раздавался и раньше. Воспоминание, скрытое за дверью, уже было сюжетом немецкого телевидения, немецких газет и немецкого радио. Помимо древесины воспоминания были единственным пригодным для экспорта сырьем в этой стране, поэтому с запада, где такой материал встречается все реже, сюда на его добычу приезжали репортеры, сценаристы, писатели. Мой палец лег на кнопку звонка, все-таки я дал себя убедить. Восток – это могильник истории, месторождение трагического, материал здесь плотно лежит под слоем дерна, он действительно сырой, необработанный, нешлифованный. Со своей аморальной красотой он скорее похож на причудливые саги, чем на назидательные притчи, пользующиеся популярностью в эпоху нравственного дефицита. Я позвонил.

Пожилая рыжеволосая дама, пригласившая меня войти, как мне показалось, не меньше меня осознавала странность ситуации. Раз в пару месяцев в ее дверь звонил какой-нибудь немецкий специалист по воспоминаниям, и она снабжала его тем, в чем он нуждался. Теперь ей было восемьдесят четыре, и она была последним живым свидетелем безрассудно отважного поступка, совершенного гауптманом Шульцем во имя любви. В двух словах история такова. Этот немецкий офицер так сильно влюбился в немецкую еврейку из гетто, что предал все: политические убеждения, воинский устав, прежнюю жизнь, чтобы спасти свою любимую, а это значило – бежать вместе с ней к партизанам.

Лиза Гуткович не только была свидетелем, но и сама участвовала в подготовке и осуществлении этой впечатляющей авантюры. Она показала мне фото: Шульц непринужденно опирается на край письменного стола, форменная фуражка, худое лицо, не более редкое, чем его фамилия. Его подруга – в свитере, очень стройная, на ней бусы, юбка, у нее длинные темные волосы, ничто в этой фотографии молодой женщины и мужчины не указывает на гетто. Заметна только разница в возрасте. Ей едва восемнадцать, ему – сорок четыре. Но ведь шла война, и было не до мещанских приличий. Неподписанная фотография: визит в родительский дом. Неизвестный офицер со своей невестой. Если бы речь шла об обычной войне, о территориях и власти, о коалициях и сырье, эту фотографию могли сделать в доме фройляйн Ильзы Штайн, в городке Нидда, округ Веттерау, земля Гессен. На самом деле снимок был сделан в Минском гетто, рядом с местом массовых захоронений.

Моя хозяйка вышла в соседнюю комнату и вернулась, держа вешалку с вычищенной формой офицера Советской Армии:

– Это моего второго мужа, он умер.

Ее первый муж был скрипачом в Белорусской филармонии в Минске, сама Лиза Гуткович была дочерью крестьянина-еврея из деревни под Витебском. Когда пришли немцы, у Лизы был маленький сын. Она вместе с мужем тут же попала в гетто, ребенка ей удалось вовремя передать другим людям. Своего мужа она больше никогда не видела и никогда не узнала, где он был расстрелян, ребенок пропал.

Первый массовый расстрел в ноябре 1941 года ей удалось пережить благодаря мужеству и везению. Внезапно эсесовцы с собаками и автоматами начали сгонять людей в одно место. Она рискнула бежать из колонны и смешалась с русскими женщинами на обочине. Ни одна из них ее не выдала. До глубокой ночи она пряталась в каком-то саду. Но она решила, что не может бросить свекровь одну в гетто, и тайно вернулась туда через колючую проволоку, ее снова никто не заметил. Вскоре после этого она попала в рабочую колонну из двухсот женщин, находившуюся под началом гауптмана Вилли Шульца, члена партии национал-социалистов.

Однажды в марте 1942 года колонна возвращалась с работы, ворота гетто оказались перегороженными; ремесленникам приказали остаться снаружи, а прочим идти внутрь. Лиза поняла, что это значит. При регистрации она хладнокровно скрыла, что она инженер. «Интеллигенцию» ликвидировали в первую очередь. Но время показало, что быть никем и ничего не уметь, так же погибельно. Она выдала себя за портниху, это значилось в ее аусвайсе, поэтому ее отогнали в сторону от ворот, подальше от роковой колонны. Случилось то, что она предчувствовала. Большинство женщин погнали сквозь ворота и дальше – к черной могиле, которую и сегодня показывают в Минске. Здесь погибли пять тысяч человек.

Небольшой группе, остававшейся снаружи во время многочасового массового расстрела, было сказано, что им сохраняют жизнь. Но они должны стоять на коленях. Она стояла на коленях, на протяжении четырех часов слышала залпы, и отморозила себе пальцы ног. Затем ворота снова открылись: «Эй вы, внутрь!» На следующий день их снова отправили на работу. Из двухсот женщин в их колонне осталось пять. Пришел Шульц. Он указал на оставшихся и произнес: «Я в этом не виноват». Убитых заменили новые работницы. Прежде были русские еврейки, теперь привезли депортированных из других стран. И тут произошло нечто совершенно невероятное. Шульц остановился около одной из новеньких, очень юной и впечатляюще красивой. Он подал ей руку. Немецкий офицер, член национал-социалистической партии, подал руку еврейке в гетто. Они поговорили по-немецки, он спросил, как ее зовут, и она ему ответила: Ильза Штайн. Да, Штайн. Из Нидды. Да, из-под Франкфурта. После этого он ушел.

Работа была тяжелой. Приходилось выгружать дрова и торф из вагонов для большой котельной здания администрации. «Русские женщины были привычнее к физическому труду, чем иностранки», – Лиза Гуткович рассмеялась. Она воспользовалась этим как предлогом для того, чтобы заговорить с красивой новенькой и показать ей, как правильно держать себя. Они подружились, а Шульц, засматривавшийся на девушку из Гессена, приходил снова, разговаривал с ней, приносил еду из немецкой кухни и в качестве привилегии поручал ей несложную работу в помещении. Он был настолько безрассуден, что сделал совсем юную, неопытную Ильзу бригадиром колонны, но при этом достаточно умен для того, чтобы назначить подругу Лизу ее заместителем. Он вынашивал мысль о побеге, но для этого ему нужен был доверенный человек, опытный, а главное – говорящий по-русски. Ни он, ни Ильза Штайн по-русски не говорили. Одни они не прошли бы и десяти километров. Нейтральной зоны, куда они могли бы бежать, не существовало. Подобная пара не смогла бы найти защиту ни у командования вермахта, ни у гражданского начальства. В тот момент выбор стоял только между территорией СС и территорией партизан.

Он был не единственным немцем в Минске, пытавшимся спасти кого-то из евреев: даже сам генеральный комиссар Вильгельм Кубе иногда, преследуя свои интересы⁴⁰, делал это, но то, что предстояло влюбленному Шульцу, стоило очень дорого – это была государственная измена. Переход на сторону врага. Ведь он поступал так не из жалости или симпатии, а из любви. Он не просто хотел спасти девушку и отойти в сторону, он хотел связать с ней свою жизнь. «Я люблю Ильзу», – сказал он однажды Лизе Гуткович и посвятил ее в отчаянный план: он собирался просить друга-летчика перебросить обеих женщин через линию фронта. Но летчика откомандировали в другое место. Шульц попытался достать подложные документы. Конечно, говорит Гуткович, за деньги можно было купить бумаги у белорусских полицаев. Но только не для еврейки из гетто. Шульц непременно хотел узнать настоящее положение дел на фронте. Он распорядился, что Лиза должна убирать комнату, в которой стоял приемник. Она ловила московское радио и докладывала ему. Но это длилось недолго. Однажды, именно в тот момент, когда диктор произносил по-русски «Говорит Москва!», в комнату вошел эсесовец. Немец заорал на Лизу: «Кто настроил радио?»

Затем он захотел знать, о чем говорит диктор. «Немцы стоят под Москвой», – ответила Лиза. Эсесовец снова заорал: «Ты врешь, проклятая еврейка!» Она бросилась к Шульцу. «Если на меня донесут, – сказала она ему, – меня убьют сегодня же». Шульц ее успокоил: «Я уже давно знаю, что ты инженер, если бы я сообщил об этом, тебя бы давно убили». «Почему вас, евреев, уничтожают?» – спросил он. «Я не знаю», – ответила Лиза Гуткович.

Шульцу было известно, что она поддерживает контакт с подпольем гетто. И ее связной из подполья знал о планах Шульца. 30 марта 1943 года в восемь часов утра по московскому времени к еврейской бирже труда подъехал закрытый грузовик – водитель из вермахта был подкуплен Шульцем, – в машину забрались двадцать пять человек: двенадцать женщин и тринадцать мужчин, якобы для отправки на работу. Среди других здесь были Ильза Штайн, ее младшая сестра Лизхен и Лиза Гуткович. Тринадцать мужчин были вооружены, у одного из них даже была винтовка. Все оружие достали в гетто, через подполье, которое прикрывало операцию и оказывало поддержку. Через несколько часов они должны были добраться до партизан.

Шульц сел в машину в нескольких километрах от города, грузовик без осложнений проехал немецкий дорожный пост на железнодорожной станции. Проехали вглубь леса более, чем на сорок километров, затем путь преградила река, через которую не было моста. Вода была ледяная, но один молодой человек из сидевших в грузовике, отличный пловец, вызвался переплыть на другой берег и привести помощь. Перепуганный водитель стал кричать, и Шульц хотел его застрелить. Лиза сказала ему, что когда убивают немца, за это выжигают целую деревню. Шульц убрал пистолет. Тут подошла лодка, одна-единственная, и еще прежде, чем они все перебрались на другой берег, явились партизаны, целый отряд. Я перецеловала их всех, вспоминает Гуткович, но партизан интересовали только находившиеся в группе немцы. Шульц вышел к ним с поднятыми руками и сказал по-русски: «Здравствуйте, товарищи!» Затем он обнял Ильзу и произнес: «Любимая, все-таки я тебя спас!» Прискакал верхом партизанский командир. Шульца непрерывно допрашивали. Зачем он это сделал? Он всегда отвечал одинаково: «Я люблю ее больше всего на свете. Я сделал это для нее». По доброй воле. «Мое главное желание – быть с Ильзой. И попасть в Москву. Говорить с людьми. Рассказать им о том, что сделал Гитлер». Шульца с Ильзой, водителя и Лизу Гуткович отправили в штаб:

– В эту ночь они поженились. В партизанском поселке было пять изб, в одной из которых жили семейные пары. Там разместили Шульца и Ильзу. Первый раз они были вместе. Это была свадьба.

Новые допросы, теперь у командира партизанского соединения. Все время повторялся один и тот же вопрос и звучал один и тот же ответ: «Я люблю эту женщину. Ради нее я сделал это. Да, я осознал, что представляет собой национал-социализм». Подруг разлучили.

– Ильза плакала. Она подарила мне на прощанье свои янтарные бусы и платье.

Однажды ночью сбежал водитель, без сапог, и все боялись, что он их выдаст. Но тот далеко не ушел. Он доковылял до одного дома, где горел свет. Его впустили, накормили и дали водки, а сами отослали весточку партизанам.

– Они забрали его. Его ноги были совершенно отморожены. Выяснилось, что он был австрийцем и немного знал русский. Он уверял, что хотел вернуться, чтобы спасти еще больше евреев. Но никто ему не поверил. Его расстреляли.

После войны Лиза Гуткович вернулась в разрушенный Минск и встретила здесь друга своего убитого мужа-скрипача. Он рассказал, что выжить удалось не только ей: «Твои родители в Сибири, и с ними твой сын». Лишь в 1985 году она прочитала в минской газете объявление: «Кому известно что-нибудь о спасении двадцати пяти человек немцем во время войны?» Это была Ильза Штайн. У нее была другая фамилия, и она жила в Ростове-на-Дону.

– Когда она выходила из поезда в Минске, силы ее покинули, и двое молодых людей поддерживали ее.

Шульц оказался в Москве, как и хотел. Вместе с Ильзой. Их перебросили на самолете. Два месяца они жили в предоставленной им квартире и с ним не обращались как с военнопленным. Затем как-то приехала машина, одна из тех самых машин, приезжавших тогда, и больше они уже не виделись. Много позже на ее запрос пришел ответ, что Шульц умер в одном из лагерей для военнопленных от тифа, как всегда писали в таких случаях. Молодой женщине из Нидды, что в Веттерау, предложили переехать в Биробиджан, в Еврейскую автономную республику на Дальнем Востоке. Она так и сделала и устроилась там работать портнихой. После войны она вышла замуж за еврея, офицера Советской Армии, и вместе с ним переехала в Ростов. И однажды, спустя долгие годы после войны, когда на далеком западе президентом стал киноактер, а Советский Союз доживал свои последние дни, она нашла свою младшую сестру – Лизхен из Гессена исполнилось уже пятьдесят лет, у нее было двое детей, и она жила в Астрахани.

У меня оставался еще один вопрос к пожилой даме, которая то и дело поправляла волосы, как будто хотела сказать: «Знай я, что вы зайдете на чай, я быстренько бы сбегала в парикмахерскую».

– Она его любила?

Гуткович ответила, что то же самое она спрашивала у своей подруги, когда они снова встретились спустя сорок два года. И та ответила не раздумывая: «Всегда только его одного».

– Все эти годы?

– Все эти годы.

Сибирский йога

В Минске был еще один человек, с которым мне было любопытно встретиться. Последний. Я хотел увидеть его до того, как пойти дальше. Он должен был вернуться из Крыма, где проводил лето. Назначенный день пришел, и я поехал на метро до станции «Тракторный завод». Это было похоже на аудиенцию. Он сидел на стуле в комнате, полной изображений святых, его длинные локоны, черные с серебром, доставали до плеч, рядом с ним стояла Татьяна, его прекрасная Татьяна. Он был красивым мужчиной, а ее присутствие подчеркивало это, как выгодное освещение. Что еще? Кресло с крестами, угол с фотографиями, на которых были благословившие его монахи и старцы, таинственные мужи с длинными волосами и длинными бородами, снимок его матери. На коврике лежали новенькие, сверкающие хромом гантели. Меня усадили напротив хозяев на низкой тахте, где он снимал пациентам боль. Аудиенция была краткой. Он спросил, кто я и почему путешествую. Затем он объяснил, кто он такой. А затем – как должны жить люди. Здоровая, легкая пища, ежедневные упражнения, молитвы и все такое.

Как и все йоги, он был плохим рассказчиком. Это не их конек. Они забывают детали, имена, время. Он спросил меня озабоченно, не собираюсь ли я писать историческую книгу – в этом случае ему нечего мне сказать. Я его успокоил. Суть моего путешествия не нуждалась в долгих объяснениях. Идти пешком, вот и все. Он знал одного монаха, который тоже шел пешком. Десять тысяч километров. Один старец, седой мудрец, сказал этому человеку: «Ты должен постоянно менять монастырь, постоянно находиться в движении, в этом состоит твое служение богу». Монах повиновался. Он дал обет пройти по России десять тысяч километров. Олег встретил его в монастыре под Псковом, избавил его от болезни ног и других недугов, за что монах подарил Олегу крестик на цепочке, который он сделал своими руками и носил в пути, в каком-то смысле этот крестик хранил теперь и меня. Я хотел узнать больше про этого монаха, но Олег все забыл, он даже не помнил его имени.

Аудиенция подошла к концу. Ему уже не нужно было сидеть на стуле – он вскочил, я тоже встал, он вытянул руки в мою сторону, на правой у него недоставало одного пальца. Остальные девять были заряжены энергией и вздрагивали, когда что-нибудь находили. С их помощью Олег исследовал меня, как лозоходец.

Нос. «Тут пара каналов закрыты».

Плечи. «Болит?»

Живот. «Что-то не так с почками».

Он вышел в другую комнату, вернулся назад с полным подносом и дал мне выпить молока со смесью цветочного и гречишного меда. Один из его пациентов был пасечник, он расплачивался медом.

Когда я встретил Олега во второй раз, я упрашивал его рассказать о своей матери, от которой он научился целительству, а также о его юности и шахтах. Все, что мне удалось узнать, было следующее: до двадцати лет он жил на Дальнем Востоке, рядом с Якутией, от всего долгого детства и юности, проведенных там, в памяти сохранился лишь один образ. Магадан. Магаданские розы. Это единственное место на свете, говорил он, где одновременно можно увидеть лед и цветущие розы. Вспомнилось еще что-то. Дом, в котором он рос. Стены из грубо отесанных бревен, мох в щелях, уединенное место, кругом тайга. Дни, вся зима – вечность при свечах. Дом его матери, об отце он никогда не говорил, но и это воспоминание было смутным. Память тела была лучше. Оно сохраняло повышенную температуру, всегда тридцать семь и два, благодаря которой удавалось выдерживать невероятно суровую якутскую зиму с температурой минус пятьдесят-шестьдесят градусов. Пятьдесят, говорил Олег, было терпимо, но при более низких температурах дышать становилось больно. Когда ему исполнилось двадцать, он отправился к Северному Ледовитому океану, в знаменитые воркутинские шахты, за семнадцать лет он побывал в трех из них. Из этих глубин возникло еще одно воспоминание, такое же короткое, как и остальные. На коленях. Тяжелые работы в шахте большей частью выполнялись на коленях, постоянно случались несчастья: люди погибали или получали серьезные травмы. Уже тогда руки опережали его. Еще прежде чем он это осознал, они чувствовали, какая сила в них скрыта. Когда что-либо случалось, Олег видел, что их прикосновение способно останавливать кровотечение и лечить переломы. В Воркуте он изобрел свой медовый массаж. Водянка колена и отложения солей в суставах были самыми частыми недугами у шахтеров. Он втирал мед и разминал больное место, пока мед не вытягивал соль, белым налетом выступавшую на коже.

Я посмотрел на него. Правильные черты лица, темные глаза, кожа оливкового цвета, единственным недостатком был отсутствующий палец. Он был полностью вырван, с корнем, остался рубец в форме полумесяца. Я спросил его об этом.

– В шахте.

Моя последняя встреча с Олегом состоялась прохладным, дождливым летним днем, когда он забрал меня на своем красном опеле от станции «Тракторный завод», я знал лишь, что мы едем за город, в сауну. Я наблюдал за погодой с беспокойством: лето, очевидно, подходило к концу, мой путь становился более суровым. Когда мы выехали из Минска, навстречу нам попались «краповые береты», названные так по цвету своих головных уборов, их всегда задействовали там, где собиралась оппозиция. Их казармы находились на загородном шоссе. Рассказывали, что у этих привилегированных спецподразделений были широкие полномочия, их всегда прикрывали, независимо от того, что они делали. Ясно, что сегодня они появятся, – это был день президентских выборов. Распространялись слухи, что в случае победы оппозиции президент устроит переворот.

Друг Олега уже прогрел баню, где мы провели весь воскресный выборный день. Завернувшись в белые льняные простыни, мы сидели попеременно в русской парилке и в предбаннике, смотрели телевизор и ели свежие зеленые яблоки с медом. Рядом вновь оказался пасечник, он дал нам целую рамку с сотами, мы вырезали куски, высасывали из них мед и выплевывали комочки воска. Внезапно появился президент. На экране телевизора. Он, как и мы, был в бане, обернутый в белую льняную простынь. Он стоял в своей сауне и говорил, что температура сто двадцать градусов или даже сто тридцать для него самая подходящая. Все схватились за голову: сто двадцать, этого ни один человек не выдержит! В сухой сауне, еще может быть, но точно не в русской парилке.

Олег спросил, готов ли я. Он пошел со мной в парную, велел мне лечь на скамейку и плеснул ковшом воды, смешанной с травами, на раскаленную печь. Вода зашипела, от печи пошли волны жара, Олег направил их в мою сторону, помахивая полотенцем. Как будто ветер из самого пекла пустыни обрушился на меня и прошел насквозь. Мое предположение насчет того, что Олегу шестьдесят лет, не оправдалось: ему исполнилось только пятьдесят, но тело у него было как у тридцатилетнего. Он был весь покрыт татуировками, на груди и животе, руках и спине были какие-то меридианы и йогические символы; это не выглядело примитивно, напротив, казалось, что он с ними родился. Они были под кожей. Как просвечивающие синие артерии. Вода лилась по его лицу, как кровь, влажные пряди волос свешивались вниз; когда он вынырнул надо мной, показалась готическая голова, словно вырезанная из липы и потемневшая. Нет, древнее. Восточнее. Профиль и волосы из обожженной глины, пот блестящий, как глазурь. Он посмотрел на меня и засмеялся. Мои мысли было несложно прочесть: я удивлялся его виду.

– Мы ассирийцы.

Ассирийцы – об этом я мог бы догадаться!

– Моя мать была целительницей и еще врачом. От нее у меня дар целительства и знания по анатомии.

Он сказал, что ассирийцы с давних пор занимались целительством. Мне хотелось услышать больше, но это было все, что он мог рассказать о своем происхождении: целительство, а также то, что его народ был депортирован по приказу Сталина. Мне не нужно было уже его разглядывать: я видел сквозь него. Он словно распахнул закрытое окно. Ассирийцы не были нацией, они были ранней христианской церковью, третьей по численности после Рима и Византии – несторианской. Потерянной, почти исчезнувшей. Во времена расцвета она простирала свое влияние дальше обеих соперниц. Ее центр находился на земле, расположенной между Западной Персией и Сирией, в Верхнем Междуречье, ее католикос пребывал в Багдаде. Ассирийцы были образованными людьми, великими пилигримами и путешественниками, а также врачами. Еще в эпоху поздней Античности, а затем и в Средние века они отправляли миссионеров в глубь Азии, в Индию и гораздо дальше: они даже снискали определенный успех в Китае и Центральной Азии. Однако в отличие от римской и византийской, их вера нигде не стала государственной религией.

Голый человек, взявший в руки зеленый, связанный как веник пучок травы и погрузивший его в воду, был глухим отголоском великой традиции. Он ничего не знал о ней, она его даже не интересовала. Но то, чем обладали его руки, этот неуловимый струящийся дар, было достоянием его народа еще пятнадцать веков назад. До нас дошло саркастическое сетование одного обедневшего исламского врача из Багдада. Он жалуется, что приходится быть несторианцем – носить платье из шелка, как его преуспевающие коллеги, говорить на их диалекте, по которому пациенты узнают хорошего врача. Нужно быть столь же умелым, как они, люди из Гондишапура, – места, где находилась академия несторианских врачей.

Несторианец рядом со мной окунал веник в чан, чтобы тот набрался влаги, и был намного больше озабочен своим сиюминутным делом, чем бременем бытия, которое когда-то привело его народ в Советский Союз. Османская империя пала, а младотурки в своем стремлении осовремениться и стать однородной нацией уничтожали все, что не давало смешать себя с общей массой, но на этом ассирийский апокалипсис не завершился. Многие бежали от турецкого геноцида в Армению и Грузию, где их застала русская революция. Наступила эпоха краткого расцвета, начали печатать ассирийскую литературу, создавались культурные центры, но всему этому Сталин в своей обычной манере положил конец: элита была истреблена, а все прочие депортированы. Так эти ранние христиане с кожей оливкового цвета попали в якутскую глухомань, и поскольку их общность основывалась только на их вере и их древнегреческом воспитании, ассирийцы рассеялись легче, чем прочие депортированные народы, и стали такими же русскими, как Олег. Когда он ушел из угольной шахты на Полярном круге, ему было под сорок, и, когда он приехал в Минск и впервые увидел церковь, разумеется, православную, на него это произвело сильное впечатление. Тысячелетний магнит притянул к себе двухтысячелетнюю душу.

Он уже достаточно долго обмакивал веник из полыни в чан с водой, затем вынул его и начал хлестать меня. Я еще не упоминал о полыни: ее было в избытке на квартире Олега, где она висела, связанная пучками, теперь настало ее время. Он хлестал меня с головы до ног, затем скомандовал лечь на спину, и снова прошелся веником от головы до ступней. Он хлестал сильно, но не больно, только веник растрепался, и через некоторое время я был весь облеплен раскромсанными стеблями и листьями. Полынь на коже, на волосах, между пальцев ног, на зубах, под ногтями, в глазах, в каждой морщине. Остаток воды в чане Олег дал мне выпить. Теперь я насквозь был пропитан полынью.