Книга: Голуби в траве - Вольфганг Кеппен

Из трёх романов сильнее всего меня увлёк и поразил первый, поэтому в честь него и назвала рецензию «Книга имён», с него начну и о нём буду говорить больше всего.

I. «Меня зовут…»

В романе «Голуби в траве» охватывается всего один день из жизни безымянного, но узнаваемого немецкого города. День всего один, а карточек с именами десятки. Автор размещает перед окуляром читательского микроскопа срез немецкого общества конца 1940 — начала 1950-х годов: это и обычные бюргеры, и жертвы-нацисты, и успешные в новом, воскресшем социуме актёры, и неуспешный там же писатель, и всемирно известный писатель, сбежавший от мира и известности, и обнищавшие аристократы, и американские солдаты и лётчики и бейсболисты, и верные секретутки, и бессердечные врачи, и американские учительницы-туристки, высматривающие по сторонам дискриминацию женщин, и коммивояжеры, и бедняки, сдающие последнее имущество в ломбард, как будто украли его, и «богемные» офисные работники, и дети с пугающе богатым воображением, и старые солдаты, и дети старых солдат, и истощённый бессонницей химик-наркоман, и баронесса-кондуктор трамвая, и эмигранты, и носильщики, и спортсмены, и художники, и студенты, и продавщицы носков, и работники культуры, и мягкосердечные священники, и сладострастный психиатр, и разочарованная кошкомордая скульпторша, и беглый капельмейстер германского вермахта, и чешская девка, и просто толпа. И имя каждой профессии, название каждой социальной ниши и каждого члена общества находит в тексте своё место и определение. Возможно, это Книга имён в самом широком смысле этих слов. Архив человечества, погребённый на полках малоизвестной литературы прошлого века. Впрочем, если выбирать вид издания, то из-за кричащих лозунгов, скачущих от заметки к заметке тем, историй на злобу дня, актуальности и оперативности — «газета» подходит больше. Газета имён одного немецкого города.

Кстати, имена тоже были выбраны неслучайно. Обычно считается, что если лезешь в справочник во время чтения, значит, книга весьма интеллектуальна. Но что, если ты даже не подозреваешь о своём невежестве и о том, что должен лезть в справочник? Какая это тогда литература? С «Голубями» так же: это книга имён, но об не догадываешься, пока автор хотя бы раз в открытую не соотнесёт героя c легендой о нём (да-да, я про Одиссея), только тогда и задумываешься, что все остальные имена тоже могут иметь какое-то значение.

Выбор имени Одиссея более чем очевиден — царь жизни, царь джунглей, покоритель женщин, победитель по жизни, то и дело вляпывающийся в неприятности. Поначалу его сопровождает носильщик Йозеф — носитель имени библейского, прибавится, будет добавлен, — но куда важнее, что тот самый библейский Иосиф был толкователем снов. И когда ему снится, что он умирает, — сон сбывается. Ну и конечно Сюзанна — отличное имя для сексуально распущенной девушки, старцы не врали. В переводе с еврейского — «лилия», такой, знаете, весьма распущенный цветок. И когда Сюзанна идёт с Одисеем, она воображает себя Цирцеей, сиренами и, может быть, Навзикаей, — теми самыми, которых повстречал гомеровский Одиссей. При этом фантазия не мешает девушке-цветку обчистить своего Одиссея, вследствие чего умирает Йозеф (это ей тоже не мешает). Или вот например Вашингтон — чёрный бейсболист из военного ведомства, обеспечивший достатком и ребёнком белую секретаршу Карлу оттуда же. «Вашингтон» — некогда распространённое среди освобожденных рабов имя, ставшее весьма популярным среди чёрного населения Америки именем и фамилией. Вашингтон — тот, кто стремился к свободе, и тот, кто действительно мог её обрести, пусть и пройдя через страдания. И его Карла: имя происходит из древне-немецкого, где «Карл» — «мужчина», и тогда женская форма имени «мужественная». Нужно много мужества, чтобы воспитать ребёнка-мулата, и даже не важно, в каком источнике она будет это мужество черпать: в собственном отчаянии или в твёрдой вере Вашингтона. Ах да, есть ещё сын Карлы от первого брака, Хейнц, сокращение от «Генриха» — «вождь», предводитель маленьких уличных разбойников. Генрих и Генриетта были популярными именами в довоенной Германии. Для Генриетты, которая бежала из Германии, вышла в Америке замуж и ни за что, даже одним глазком, не хотела взглянуть на послевоенные развалины родины, для неё очень хорошо подходит другая часть перевода этого имени — хозяин дома, точнее, «хозяйка богатого дома», «богатая хозяйка». И её муж-американец, буквально спасший Генриетту — Кристофер, «несущий Христа», «носящий в себе Христа». А познакомившись с их рыжеволосым сыном Эзрой, этим маленьким страшным человечком с богатым воображением, я в первую очередь вспомнила его тёзку-поэта, поддерживавшего в своё время фашистский режим (нужно ли уточнять, что лишь в Италии?), а не то, что в переводе с иврита его имя означает «помощь». Или вот ещё милый пример: популярнейший актёр Александр, его жена Мессалина, дочь Хиллегонда и её нянюшка Эмма. С «Александром» просто — победитель и защитник, овеянный ореолом славы. Мессалина — третья жена императора Клавдия, властолюбивая распутная римлянка (очень меткая характеристика этой где-то глубоко в душе стыдливой героини). У их дочки очень древнее нидерландское имя, перевода которому я не нашла, — но ведь и девочка пока ещё мала. Зато её няня — личность вполне состоявшаяся: немецкое «Эмма» — бог с нами. Неудивительно, что она видела в Хиллегонде лишь плод порока и таскала девочку по мессам. Конечно, это не все имена. Был ещё один из важнейших персонажей по имени Филипп, но я не смогла прикрутить к тексту ни перевод его имени с греческого («любитель лошадей»), ни факт того, что подавляющее большинство венценосных особ Европы и просто знать носили это имя. Как с этим связан Филипп, писатель-неудачник, интеллектуал и раб семейной жизни с Эмилией (от лат. «старающаяся не уступать, ревностная» или «соперник», соперничала с творчеством мужа) на обломках немецкой аристократии, рухнувшей и лишённой состояния, — не представляю. И смысл некоторых других имён также мне не ясен. Но автор ведь не обязан подбирать каждому имени какой-то символизм, правда? Книга хороша и без этих напластований истории, аллюзий и параллелей — этих бесконечных перечислений, совсем как в моей рецензии, — но надо признать, что с ними она ещё лучше.

Кроме имени каждый персонаж имеет и свою точку зрения. Множественность точек зрения хороша тем, что наглядно показывает, что за зверь зовётся Общественным Мнением и как разительно он отличается от реальности. Мне в этом плане понравилось эпизод с выступлением Эдвина: там описывалось и то, как выглядело общество со стороны, и то, кто из уже хорошо знакомых персонажей там присутствовал, то есть составлял это самое общество. Впрочем, какими бы забавными сонными бюргерами они ни были, нельзя не признать, что люди умом и культурой повыше отправились на выступление Эдвина, а люди пониже — в пивной зал (вот где жизнь бурлила!). Пока вежливые спят, грубые дерутся. Это было интересное наблюдение.

А вот наблюдая за собой, я сделала довольно любопытное открытие: чаще всего меня привлекали и оживляли тексты, связанные с писателями и так называемой богемой — именно эти персонажи и отрывки были мне ближе и понятнее всего. Но ведь каждый человек может найти в книге что-то своё, в зависимости от собственных интересов и убеждений? Значит, эта книга поистине для всех, потому что в одном-единственном дне Кёппену удалось охватить все современные ему социальные и культурные слои. (Наблюдая же за Филиппом, сделала немаловажное открытие: неудачники обычно нетерпимо горды и принципиальны, хотя для везения и удачи достаточно было бы отворить дверцу под названиями «любой ценой», «я должен», «плевать на всё! я это сделаю!» Кажется, у меня нет особой гордости, впрочем, чувство собственного достоинства я ещё не заложила в ломбард).

Америка в те годы была похожа на Германию, но историю пишут победители, поэтому сегодня эта схожесть не так бросается в глаза, как в первые послевоенные годы. Схожесть вот в чём: в те годы, когда в Германии ущемляли права евреев всеми мыслимыми и немыслимыми, бесчеловечными способами, в Америке практически тоже самое происходило с чёрным населением. Вся разница в том, что нацисты считали евреев второсортным народом, недостойным жить, а белые даже не считали чёрных за людей, но позволяли им жить, чтобы было кому прислуживать за столом. Страшное время. Однако сильнее всего меня напугал мальчик Эзра, который сидя в машине, фантазировал, как обстреливает этот город, заставляет его жителей молить о пощаде, сбрасывает на них бомбу... Война вроде бы закончилась, зарождается новая жизнь, пусть даже и смуглокожая, но взрослые позволяют себе надеяться на лучшее. И только мальчишки играючи продолжают войну. Вывод: Германия — это имя, наполненное особым сокровенным смыслом, но это всего лишь имя.

II. «Я должен»

Пожалуй, роман «Теплица» — самый непримечательный из трёх, хотя это совершенно не значит, что его не стоит читать. Он интересен, хотя и труден, зато значим, вот только печален и всклочен, как плохо спящий ночами честный чиновник. Множество цитат, аллюзий и метафор, хорошо знакомых и понятных, органично вплетающихся в текст. Но трудным чтение делают не они, а отвлечённая мечтательность главного героя Феликса Кетенхейве: его нет в его жизни, ему было плевать на настоящее, потому что мыслями он постоянно уносился в погоню за желаемым. Он принадлежал к той разновидности политиков, которые хотят сделать мир лучше, но ничего не добиваются. Однако в отличие от большинства, омерзительного народу, Кетенхейве был импотентным депутатом в силу своей мечтательности, а не из соображений личной выгоды и равнодушия к судьбе соотечественников. Политик-романтик. Правда, обычно знающие люди говорят, что государство с такими политиками долго не протянет.

Кстати, чем политический роман отличается от исторического? Всего лишь комментариями: в первом их практически нет, может, расшифруют пару раз упоминаемую легенду — и только, а во втором они изобильно рассыпаны по книге, потому что её имена и события уже утратили актуальность. Так и с Кёппеном: в год публикации он был актуален и остр, как газетная шпилька; 65 лет спустя это всего лишь прошлое, в котором одинаково хорошо разбираются как политологи, так и историки. И с такой удалённой точки зрения хорошо видно, что Кетенхейве не предавался бесплодным мечтам, а пророчествовал. Воплотить что-то в жизнь у него бы вряд ли получилось: из пацифистов, как известно, выходят плохие политики. Он был против войны, против армии, против нацизма и даже национализма, он считал, что должен что-то делать — и даже делал! — но при этом оставался слишком мирным, слишком «добродушным болваном», чтобы с ним всерьёз считались и он мог чего-то добиться без поддержки. Он представлял себе мир без армий, без границ, без государственных суверенитетов и оттого выглядел смешным в 1953 году. Но что мы видим сегодня? Это больше не смешно, это что-то реальное, хотя всё такое же хрупкое и уже завтра может снова стать похожим на шутку.

Поэтому Кетенхейве — человек, которому можно доверять. И <поэтому, когда он говорит, что Германия 1950-х похожа на теплицу, ему опять-таки можно верить. Душная, искусственная,

Германия стала огромной публичной теплицей. Кетенхейве мерещилась диковинная флора, хищные, питающиеся мясом растения, огромные фаллусы, похожие на фабричные трубы, полные коптящего дыма, сине-зеленые, красно-желтые, ядовитые. Во всей этой пышности не было ни здоровья, ни молодости; все прогнило, состарилось, стебли налились соками, но это была всего лишь слоновая болезнь.

Он считал, что её можно вылечить. У него не получилось, впрочем, теперь мы знаем, что кто-то продолжил его дело.

Самое интересное в этом романе — конец. Не потому что он особенный, красивый или непредсказуемый — как раз таки наоборот, жизнь Кетенхейве с первых страниц устремляется к единственно возможному мрачному финалу. А потому, что в своей ненастоящей, дважды выдуманной жизни (выдуманной и автором, и самим Кетенхейве) он совершает наконец-то реальный Поступок. После мучительно тусклого существования двух последних дней, описанных в книге, после полутора сотен страниц ожидания хоть какого-то развития сюжета, после озарения, что у Кетенхейве только один выход, и десятков предположений, как автор этот выход оформит, после всего этого импульсивный, но реальный Поступок реального человека, страдающего и полного страстей, — это глоток свежего воздуха в вязкой атмосфере «Теплицы», это отличная развязка, не требующая продолжения. Конец — он и есть конец.

III. «Я бессилен»

Последний роман — «Смерть в Риме» — нельзя не сравнивать невольно с уже прочитанными. Например, интересен контраст героев «Смерти» и «Теплицы». Разумеется, в первом случае для разных героев характерно горькое раскаяние и алкание власти на крови, во втором — бездеятельная жажда перемен и деятельная жажда наживы. Но всё-таки в центре сюжета «Смерти» — немецкий палач, в центре сюжета «Теплицы» — немецкий романтик, и это задаёт контраст в атмосфере романов. «Смерть» — вообще более кровавая книга, более углубленная в воспоминания о пережитой войне, как будто Кёппену понадобилось почти десять лет, чтобы собраться с силами и заговорить про то время. Возможно, так оно и было, возможно, именно поэтому он впервые (насколько могу судить, обычно ему это не свойственно) говорит в качестве рассказчика «я»: я бессилен, мне больно, я хочу освободиться. И это впервые первое лицо производит сильное впечатление, особенно потому, что Кёппен наконец-то опускает столь типичные для себя курсивные выкрики-лозунги-заголовки, и повествование сразу становится более интимным и мягким.

И хотя для меня «Голуби в траве» до самого конца остались бесспорно лучшим кёппеновским произведением (но и два оставшихся в сборнике тоже хороши), всё же должна признать, что «Смерть в Риме» по характерам персонажей, по продуманности каждого из них намного ярче и любопытнее, чем более ранние «Голуби». Те больше похожи на архив имён, и им это подходит; в «Смерти» же разыгрывается подлинная драма. Да это и есть драма, достойная театральных подмостков. Например, мне показался забавным выбор места действия. Интересно не только сочетание слегка обыгрываемой новеллы Томаса Манна и характерных для Кёппена тем, но и моральная сторона этого выбора: такие как Юдеян не имеют права ходить по немецкой земле. Впрочем, из сюжета ясно, что автор имеет в виду не только немецкую, но и любую другую землю. Сложно сказать, как выглядела бы «Смерть» на сцене. Возможно, это были бы чередующиеся монологи-солилоквии, когда один персонаж уходил бы со сцены, а другой приходил на его место и подхватывал последнюю реплику (ещё одна черта кёппеновского стиля), размышляя о сокровенном вслух. Они бы шли одной дорогой, по странному совпадению, но не сталкиваясь и не догадываясь друг о друге. Для декораций можно было бы взять какой-нибудь поворот к Испанской лестнице или уголок пьяцца-дель-Пополо. И у каждого персонажа непременно был бы свой антураж, свои случайные люди на сцене, но все они обязаны были бы создавать только невнятный шум – вроде фона для озвучиваемых мыслей. Во втором акте атмосфера непременно должна была сохраниться, но в нём люди и чувства неминуемо сталкивались бы, неминуемо были бы встречи, разговоры и мысли. Во втором акте неминуемо что-то случилось бы. Юдеяна бы вдруг обуял гнев на весь мир, на тебя, на меня, на тупых прохожих, он захотел бы убивать направо и налево… Но мы ведь не враги ни Юдеяну, ни его маленькому внутреннему Готлибу. Его единственный враг — это возраст. А что ты думал, Юдеян? Что лучший нацистский палач не может состариться? Что если будешь достаточно страшным, то Смерть испугается и никогда к тебе не придёт? Во втором акте на римских улицах неминуемо что-то должно было бы случиться. Хотя... почему «что-то»? Это было известно с самого начала: смерть в Риме.

Обобщать три романа нет смысла. Несмотря на близкое соседство тем и техник, все три слишком разные для обобщения. Удивительным образом эта книга мест, имён и судеб мне понравилась, хотя по беглому первому впечатлению казалось, что и тема (послевоенная Германия), и техника (поток сознания разных персонажей в духе газетной статьи) совершенно не в моём вкусе. Но вот итог.