Текст книги "Книга, в которой исчез мир"

Порыв ветра сотряс оконное стекло. Было видно, как за окном плясали в воздухе снежинки. Циннлехнер угрюмо огляделся. Николай без труда мог представить, что сейчас происходит в душе этого человека. Вскоре сюда явятся посланники других дворов и первым делом уволят всех слуг. И куда пойдут такие, как Циннлехнер? Да еще среди зимы. Или у него были связи в других местах? Но об этом не стоило спрашивать. Выражение лица аптекаря было и без того достаточно красноречивым. Но Николаю вдруг пришло на ум нечто совсем иное. Все, что здесь произошло, было весьма необычным. Таинственная смерть Альдорфа за закрытыми дверями сорвала спектакль, который обыкновенно разыгрывается у постели заболевшего государя: никакие родственники не ожидали с нетерпением кончины завещателя, чтобы броситься друг на друга, потрясая патентами на право владения. Если рассуждать здраво, то уже на протяжении двух дней замок стоит без хозяина. Не в этом ли состояло намерение Альдорфа? Не потому ли он заперся в библиотеке? Но зачем? Чего он хотел этим достичь? И почему управляющий ускакал из замка, не сказав никому ни слова в объяснение?

– В кухне говорили о каких-то гостях, – сказал Николай. – О черных гостях и белокурой женщине.

– Незадолго до кончины Агнесс фон Альдорф, а именно в феврале этого года, в замке появилась какая-то женщина. Она, как поговаривали, приехала из Лейпцига и представилась духовной сестрой Максимилиана. Она высказала желание посетить могилу умершего. Увидев рядом свежую могилу его сестры, женщина была потрясена и начала тихо молиться. Эти молитвы произвели сильное впечатление на графиню, и она попросила женщину задержаться в замке еще несколько дней. Но женщина все же уехала. Когда же графиня фон Альдорф внезапно умерла, дама неожиданно вернулась. Теперь сам граф привел женщину на могилы своих близких. Женщина снова начала возносить молитвы. Граф был словно околдован. Он умолял женщину остаться с ним и утешать его во имя безвременно умершего сына.

– Вам известно, кто она?

– Нет. Никто не мог сказать о ней ничего определенного. Женщина оставалась в замке несколько недель. Никто не видел ее лица, так как она всегда носила вуаль. Я помню только ее прекрасные белокурые волосы. Говорили, что она произносила утешительные молитвы для графа, и эти молитвы оказывали на него очень благотворное действие. Но через несколько недель она исчезла.

– Просто так? Без всяких причин?

– Да. Альдорф неистовствовал, состояние его ухудшилось. Едва только женщина уехала, как граф слег в постель с тяжелой лихорадкой и проболел несколько недель. Постепенно он выздоровел, и едва только ему стало лучше, как невесть откуда снова вынырнули эти господа.

– Что за господа?

– Не знаю. Это были какие-то незнакомцы. Сначала они приходили по одному. Потом маленькими группами. Целыми днями они сидели с графом в библиотеке, и всем было запрещено входить даже на этаж, где они собирались. Между тем здоровье графа продолжало ухудшаться.

Николай слушал аптекаря с возрастающим внутренним напряжением.

– Зеллинг начал проявлять большое беспокойство по этому поводу, – продолжал Циннлехнер, – но и у него не было доступа к графу. Альдорф неделями сидел над своими книгами – один или в обществе какого-либо из своих гостей, приказывал сервировать стол в вестибюле и практически ни с кем не общался. Однажды у графа произошла ужасная стычка с Калькбреннером, когда тот настоял на том, что должен поговорить с графом по какому-то неотложному делу. Он собственноручно бил Калькбреннера по шее и, придя в бешенство, кричал, чтобы тот беспрекословно выполнял его распоряжения и не приставал к нему с вопросами. Я знаю, что Калькбреннер сообщил обо всем в другие дома. Но никому не было до этого дела – ни Вартенштейгу или Церингену, ни Ашбергу или Ингвейлеру. Там уже внимательно изучали правила наследования и подсчитывали, какой кусок каждый из них оторвет после угасания рода Альдорфа.

– Простите, – перебил аптекаря Николай, – но я не вполне вас понимаю. Что вы хотите этим сказать?

Глаза Циннлехнера сверкнули.

– Естественно, вы не можете этого понять. Кто вообще разбирается в делах и правилах наследования? С двенадцатого века Альдорфы – ветвь дома Лоэнштайна. Всего пятьдесят лет назад из-за дробления наследства этот дом раскололся на множество мелких владений. Уже в последнее время в доме Лоэнштайн – в одной из последних областей Германской империи – было принято право первородства в получении наследства, что должно было предупредить дальнейшее дробление. Однако с момента принятия нового закона о наследовании не проходило десятилетия, в которое не было бы ссор и примирений из-за дележа наследства. В делах наследства часто доходило едва ли не до вооруженных схваток между семействами дома Лоэнштайн, которые обосновывали свои претензии разными прежними договорами и соглашениями. Угасание рода Альдорфов было бы божьим даром для других домов…

Циннлехнер многозначительно не закончил фразу. Николаю потребовалось одно мгновение, чтобы полностью осознать чудовищность обвинения: неужели Циннлехнер хотел сказать, что семейство Альдорф было истреблено умышленно, чтобы отрубить побег, который ослаблял основной ствол генеалогического древа? Мысль действительно чудовищная. Был ли Максимилиан убит в Лейпциге по заданию одного из соперничавших домов Лоэнштайн? А теперь и сам граф?

– Ну и что вы теперь думаете обо всем этом? – насмешливо спросил Циннлехнер. – По какой причине умер граф Альдорф?

Николай пожал плечами. Им овладело слабое недоверие.

– Не знаю, – ответил он. – Очевидно, от яда.

Циннлехнер вскинул брови.

– От яда, – медленно повторил он и кивнул. – Вот как. Но от какого яда?

– Пятнистого болиголова, – ответил Николай. – Я уловил его запах в стакане.

Циннлехнер снова кивнул.

– А как быть с ожогом? Как вы объясняете его появление?

– На это у меня нет объяснений, – не медля ответил Николай.

– Но не вызывает ли это у вас естественного любопытства?

Николай насторожился. Куда клонит этот человек?

– До этого вы высказали одну интересную мысль, – продолжал между тем Циннлехнер. – Об организме. О том, что он часто подает нам тревожные сигналы, но природа не позволяет нам понять их.

– Да, и это очень прискорбно.

Николаю стало жутко. В то же время он отчетливо вспомнил заметный ожог на икре Альдорфа. Это было действительно странно и возбудило в нем большой интерес.

Внезапно Циннлехнер понизил голос.

– Вы изобрели способ смотреть сквозь стены. Но вы не в состоянии заглянуть под кожу, не так ли?

Врач внимательно посмотрел на аптекаря. Вот к чему свелся этот разговор. Циннлехнер чего-то хотел от него.

– Что вы хотите этим сказать? – недоверчиво спросил он.

– Альдорф был убит, – ответил Циннлехнер.

– Это очень серьезное обвинение, – предостерегающе произнес Николай. – Как вы пришли к такому умозаключению?

– Со времени смерти Максимилиана здесь все стало не так, как было раньше. Чужаки… незваные гости… они до неузнаваемости изменили графа. Пятнистый болиголов, пафф! Вероятно, он действительно проглотил этот яд. Но то, что на самом деле его убило, было во сто крат хуже. Я видел, как он страдал, ужасно страдал. Но тело скоро предадут земле. Никто не вскроет графа Альдорфа, чтобы узнать, что на самом деле с ним произошло. И это внушает мне страх.

Николай серьезно посмотрел на аптекаря.

– Вы хотите сказать, что граф Альдорф страдал тяжелым заболеванием?

– Заболеванием? Нет, это был яд, но яд особенно коварный.

– Есть ли у вас доказательства ваших подозрений? – спросил врач.

– Доказательства? – Циннлехнер фыркнул. – Если бы вы его вскрыли, то сами увидели бы эти доказательства. Но мы не смеем этого делать.

– Ну что ж, – после недолгого молчания медленно произнес Николай, – для всего есть свои способы и средства.

Циннлехгнер внимательно посмотрел на Рёшлауба.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что определенно есть один способ заглянуть внутрь тела, не прибегая к его вскрытию.

– Вы шутите.

Соблазн был слишком велик. Николай изо всех сил хотел обуздать себя, но ему это не удалось. Нельзя было упускать такую возможность.

– Нет, – ответил он, – я не шучу. Такой способ есть.

10

Уродливый экипаж с черепашьей скоростью двигался по ужасной лесной дороге. Чтобы не сбиться с нее, приходилось ориентироваться на звук, так как путь был практически невидим. Почтальон беспрерывно разговаривал с лошадьми, временами отдавая кучеру короткие команды. Экипаж то и дело опасно кренился и останавливался, тогда раздавался щелчок кнута, и осыпаемые ударами лошади дергали карету и продвигали ее вперед еще на несколько шагов. Пассажиры тяжелой деревянной колымаги – две монахини и дармштадтский купец, – измученные многочасовыми непрерывными толчками, впали в совершенное оцепенение. Несмотря на усталость и боль от ушибов, они при каждом толчке – когда на пути попадался камень или рытвина – должны были изо всех сил беречь голову и хвататься за массивную скамью, чтобы не свалиться с нее. Несчастные пассажиры в первый момент испытали несказанную радость от того, что экипаж вдруг резко остановился.

О том, что произошло потом, можно было позже прочитать во многих газетах. Дверца кареты внезапно распахнулась настежь, и в ту же секунду раздался ужасный взрыв, насмерть перепугавший трех пассажиров. Впоследствии пассажиры рассказывали, что нападавший либо выстрелил в расположенное напротив дверцы окно экипажа, либо сделал холостой выстрел в самой карете, чтобы запугать седоков и сделать их более сговорчивыми и покорными. Пассажиры, не оказывая ни малейшего сопротивления, кашляя и хрипя, вылезли из заполненной пороховым дымом колымаги и, парализованные страхом, были отведены от дороги двумя незнакомцами, закутанными в плащи. Кроме того, они увидели, что еще два человека навалились на почтальона и кучера и потащили их в лес.

Между тем дальше не произошло решительно ничего. Разбойники обыскали своих жертв, но за исключением агатового перстня, который слишком вызывающе красовался на пальце купца, они ничего не взяли.

Однако само ужасное нападение этим отнюдь не закончилось. Пассажиры услышали, что разбойники выпрягли лошадей. В первый момент людям показалось, что на них напали не разбойники с большой дороги, а конокрады. Но пассажиры ошиблись – последовала яркая вспышка, и то, что разыгралось после этого перед их глазами, стало столь устрашающей загадкой, что даже много дней спустя они так и не смогли понять, почему стали целью такого бессмысленного нападения. Пламя стремительно охватило почтовую карету. Купец издал крик отчаяния, видя, как его поклажа, уложенная на крышу экипажа вместе с остальным багажом, становится жертвой огня. Вскоре пламя пожрало карету, и на ее месте осталась лишь куча дымящегося пепла, из которого кое-где торчали уцелевшие раскаленные металлические части.

Полиция допросила жертв нападения, но те были настолько сильно испуганы, что не смогли описать внешность разбойников. Задолго до того, как колымага сгорела наполовину, нападавшие незаметно скрылись, ничего не похитив у пассажиров.

11

Вслед за Циннлехнером Николай шел по неосвещенным холодным коридорам замка. Он не имел ни малейшего понятия, где они находятся, но аптекарь, казалось, знал все самые укромные уголки замка. Вдруг Циннлехнер остановился и открыл дверь, незаметную на фоне деревянной обшивки стены одного из залов. Врач и аптекарь вошли в дверь. За нею оказалась узкая крутая лестница, ведущая наверх. Николай с большим трудом начал взбираться по высоким ступенькам. К счастью, путь оказался недолгим, и через несколько мгновений Циннлехнер открыл еще одну дверь.

– Идите вперед, – сказал аптекарь, – мне надо привести в действие механизм, иначе дальше мы не пройдем.

Оказавшись в каком-то помещении, Николай сделал два шага и в нерешительности остановился. В первый момент ему показалось, что они вошли в часовню. На всех стенах были видны изображения святых. Окна были закрыты тяжелыми занавесями. Николай быстро взглянул на тело графа, лежавшее на ложе у противоположной стены. Врач подошел к ложу, снял одеяло с тела и – чтобы лучше видеть – поставил ближе две из четырех свечей, стоявших возле ложа. Очевидно, слуги, перенесшие тело умершего графа из библиотеки в спальню, выпрямили труп, который уже не казался окоченевшим.

Циннлехнер не сдвинулся с места и остался стоять возле двери.

– Подойдите поближе, – прошептал Николай, – мне потребуется ваша помощь.

Циннлехнер преодолел неприятное чувство и приблизился к Николаю.

– Обнажите свой торс и ложитесь рядом с покойником, – спокойно произнес Рёшлауб.

– Как вы сказали? – заикаясь, пролепетал аптекарь.

– Да, по-другому ничего не получится. Мне нужно сравнить грудную клетку здорового человека с грудной клеткой покойника.

Циннлехнер уставился сначала на труп, потом снова поднял взгляд на врача.

– Я должен… лечь рядом с покойным?

Николай между тем решительным движением освободил от одежды торс графа.

– С вами не случится ничего плохого. Я мог бы, конечно, все вам сначала объяснить, но такое объяснение займет гораздо больше времени, чем демонстрация. Прошу вас, сделайте это и ничего не бойтесь.

Аптекарь, однако, продолжал пребывать в нерешительности.

– Но что вы собираетесь делать?

– Я выслушаю, от чего умер этот человек, – ответил Николай.

– Выслушаете?..

– Да. Дело в том, что мы не имеем возможности его вскрыть. Но мы можем использовать красноречие вашего тела, чтобы проникнуть за стену молчания тела усопшего. Прошу вас, разденьтесь, ведь скоро настанет утро.

Скрепя сердце Циннлехнер снял куртку и рубашку.

– Но это не опасно?

– Нет, это не опасно, ручаюсь вам. Я узнал эту методу от одного из учеников ее изобретателя и испробовал ее на многих больных.

– Но здесь нет больного. Этот человек мертв.

– На самом деле это совершенно не важно.

Циннлехнер немного помедлил, но потом все же лег рядом с трупом.

Рёшлауб внимательно осмотрел аптекаря. По комплекции он намного уступал графу, но врач был в целом удовлетворен осмотром.

– В том, что касается относительного распределения тканей в теле, вы очень похожи на графа, и это хорошо. Это нам поможет.

Он видел, что Циннлехнер не имел ни малейшего представления о том, что подразумевал Николай под относительным распределением тканей. К тому же по телу аптекаря пробежала дрожь отвращения, когда он случайно коснулся плечом холодного, как лед, мертвого тела. Циннлехнер в ужасе дернулся в сторону. Николай улыбнулся и протянул аптекарю платок.

– Вот, прикройте грудь.

После этого он вторым платком прикрыл грудную клетку графа и склонился над ним.

– В средние века медицину не относили к семи свободным искусствам. Известно ли вам это?

Циннлехнер отрицательно покачал головой. Собственно говоря, это его не слишком сильно интересовало.

– Медицину не считали настоящей наукой, – продолжал Николай. – И знаете ли вы, какой окольной дорогой медицина получила доступ в университеты?

Он дважды легонько стукнул по грудной клетке покойного.

– С помощью музыки. Здоровье – это музыка организма. Древние хорошо это знали. Закон гармоничных отношений управляет всеми движениями внутренних органов. Болезнь – это не что иное, как диссонанс. Вы слышите, как ужасно звучит это тело?

Он принялся выстукивать грудную клетку трупа в разных местах. Потом он проделал то же самое на грудной клетке аптекаря. Тот смотрел на Николая ничего не понимающим взглядом.

Николай пояснил:

– Грудная клетка – это полость, в которой расположены органы. Различные размеры и положение органов приводят к тому, что тональность звучания грудной клетки различна в разных ее отделах. Когда я выстукиваю здесь, то слышится ясный тон. Если же я выстукиваю здесь, где расположено сердце, то резонанс становится глуше. Слышите?

Циннлехнер неуверенно кивнул.

– Принцип очень прост, – снова заговорил Николай. – Ауэнбруггер развил этот метод шестнадцать лет назад, работая с больными и трупами умерших. По различию в отзвуках можно судить о состоянии органов, расположенных в этой полости.

Циннлехнер недоверчиво вскинул брови.

– Ауэнбруггер? – спросил он.

– Вы все еще не верите мне, – сказал Николай, – но тем не менее вы не сомневаетесь в непогрешимости Фогеля из Геттингена или Бальдингера из Йены.

Выражение лица Циннлехнера красноречиво свидетельствовало о том, что он никогда не слышал об этих прославленных докторах.

– Фогель и Бальдингер – известные профессора медицины, что, однако, не помешало им без проверки с пренебрежением отмахнуться от этого метода. Они сравнивали его с суккуссиями Гиппократа, чем выдали свое полнейшее невежество. Не следуйте дурному примеру этих профессоров, господин Циннлехнер. Просто слушайте и доверьтесь своему здравому смыслу.

Циннлехнер постарался забыть, что лежит рядом с трупом, и сосредоточился на звуках, которые производил Николай, легонько постукивая по его груди, а потом по груди покойника. Через непродолжительное время на лице аптекаря появилась изумленная улыбка. Таинственные шумы были то короткими и ясными, то – над какими-то образованиями – притуплялись, становясь глухими. Через несколько минут Циннлехнер начал различать и более тонкие нюансы. Он прислушивался к этим звукам, как к диковинной, незнакомой ему музыке.

– Вы правы, – произнес он тихо, – это очень трудно выразить словами. Да, знаете, у меня возникло такое ощущение, словно невидимая рука касается изнутри грудной клетки. Какое странное открытие.

– Превосходное сравнение, – ответил Николай и вновь принялся с особой тщательностью выстукивать грудь умершего.

– Вы слышите? – спросил он после довольно долгого молчания. – Я улавливаю глухой звук, выстукивая почти всю правую половину грудной клетки.

Тем временем Циннлехнер сел и, чтобы лучше слышать, повернул голову к трупу.

– Значит, грудная клетка наполнена водой, – предположил аптекарь. – Вы подозреваете гнилостное разложение. Распад продолжается и сейчас.

– Да, конечно, но здесь… почему такой глухой отзвук над нижней частью левого легкого? Этот звук распространяется дальше, на паховую область. Слышите?

Циннлехнер приблизил свое ухо к указанной области и сам легко постучал по ней. Все правильно, звук получился глухим, не похожим на эхо, слышное над грудной полостью.

– Вот это место, – сказал Николай и указал на точку, расположенную выше диафрагмы. – Что-то не так в нижней половине левого легкого.

– Жидкость, – высказал предположение Циннлехнер. – Гнилостная жидкость.

Николай скептически покачал головой.

– Ауэнбруггер, изобретатель метода, наполнял грудную полость многих умерших различными количествами воды, а потом описывал особенности резонанса. Разумеется, трудно вывести из этих наблюдений общие правила, ибо все люди отличаются сложением тела. Толщиной и прочностью кожи, выраженностью мышечных и жировых слоев, объемом грудной клетки, размерами органов, но…

Он замолчал и снова принялся выстукивать то место, которое уже давно привлекло его пристальное внимание.

– Вы слышите? Звук слишком глухой для воды. Там находится либо слизь, либо густая гнилостная жидкость.

Он выпрямился, в глазах его появилось странное выражение.

– Готов спорить, что здесь гнойная жидкость, – торжествующе произнес он.

– Гнойная жидкость? – недоуменно переспросил Циннлехнер.

– Да.

Циннлехнер поднялся, словно эта непонятная находка возбудила в нем желание отодвинуться подальше от трупа.

– Что это?

Николай начал объяснять:

– Когда здоровый или болезненный сок движется по кровеносным сосудам, он может осесть в каком-либо определенном месте, при этом образуется плотная масса. Жизненные силы организма выделяют жидкость из сосудов, частично растворяя массу, снова превращая ее в жидкость, которая, в свою очередь, окружает себя капсулой. Действительно, очень досадно, что мы не можем вскрыть тело. Могу предположить, что эта инкапсулированная гнилостная жидкость – абсцесс или распад легкого.

– Что же все это может значить?

– Вы чувствуете? В этом месте ощущается скопление жидкости.

Николай взял аптекаря, который подошел к нему и встал рядом, за руку и приложил ее к подозрительному месту.

– Существует два рода распада легкого, – продолжил свою лекцию врач. – Гнилостный и гнойный. Гнилостный захватывает только легкие, гнойный же скапливается в остальных участках грудной клетки. Ясно, что это гнилостная жидкость, но… вы же сами чувствуете, что она находится ниже легкого.

Циннлехнер попытался осмыслить услышанное, но не сумел.

– И что все это значит? – спросил он.

Николай, кажется, и сам был не слишком уверен в своей правоте.

– Говоря о гнилостном распаде, мы имеем в виду пространство, в котором скопился не гной, а более текучая жидкость, которая, как правило, имеет красновато-желтую или коричневую окраску. Можно предположить, что эта жидкость попала сюда из пораженного циррозом легкого. Если же эта субстанция воспаляется, то формируется абсцесс и образуется белая, вязкая и жирная жидкость. Обе эти находки называются порвавшимся абсцессом легкого, так как содержимое расплавленных пространств, сообщаясь с разветвлениями бронхов, посредством мокроты отхаркивается из легких. Поэтому открытые скопления гнилостной жидкости имеют большую площадь, чем изолированные.

– Значит, существуют четыре вида патологической жидкости, – понял Циннлехнер, захваченный производимым опытом.

– Да, – ответил Николай, – если вам так угодно. Изолированная гнойная, открытая гнилостная и так далее. Но здесь… – он снова постучал по передней брюшной стенке покойного графа, – здесь, как мне представляется, мы имеем дело с закрытым скоплением гнилостной жидкости. И это очень странно. Она расположена слишком низко… У графа был кашель, не так ли?

Циннлехнер кивнул.

– Сухой или влажный?

– Поначалу он был влажным, – ответил Циннлехнер.

– Отхаркивал ли он мокроту?

– Да.

– И что? Вы исследовали ее?

– Мокрота была гнойно-кровянистой. При нагревании она начинала издавать гнилостный запах. При погружении в воду она тонула. Но потом кашель стал сухим – мучительным и сухим. Граф все время хрипел. Иногда кашель был так силен и вызывал такие судороги, что графа начинало рвать. К тому же периодически у него была лихорадка. Щеки и губы становились багрово-красными, он терял аппетит и практически переставал есть. В это же время начиналась одышка. Однажды я даже пощупал его пульс. Это было когда однажды во время прогулки вокруг замка ему стало плохо, он побледнел, задрожал и без сил упал на скамью. Пульс в это время стал слабым, частым и очень мягким. Я хотел пустить ему кровь, так как подумал, что она слишком сильно сгустилась, но он не позволил мне это сделать. Потом ему снова стало немного лучше.

– Когда это случилось?

– Весной, в мае.

– Что было потом?

– С каждым днем ему становилось все тяжелее дышать. Все было как у дочери. Он медленно задыхался, хотя временами наступали улучшения.

Внезапно Николай снова представил себе ту картину, какую он увидел в библиотеке. Мертвец в кресле, странное положение его тела, ожог на голени. Николаю пришла в голову одна мысль.

– Вы знаете, на каком боку он спал? – поинтересовался врач.

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Хотя этого, конечно, не может быть… – задумчиво произнес Николай.

– Чего не могло быть? – нетерпеливо воскликнул аптекарь.

– Его положение… я хочу сказать, вы помните, в каком положении мы его нашли? Там, в кресле у камина.

– Конечно, помню.

– Давайте еще раз его так положим.

– Но…

– Прошу вас. Вы сейчас сами все увидите. Помогите мне. Подложим подушку и уложим его как нужно.

Трупное окоченение стало заметно слабее, но аптекарю и Николаю потребовалась пара минут на то, чтобы поднять покойника и усадить его в том положении, в каком он пробыл несколько часов в кресле, прежде чем его нашли. Свечи отбрасывали неяркий свет на пепельно-серую кожу мертвого графа. Николай оглядел комнату, быстро направился к камину и вернулся с горстью золы. Он растер золу указательным пальцем по ладони и принялся рисовать свой диагноз на животе покойника.

– …до этого уровня доходит жидкость в правом легком, не так ли?

Он рисовал очертания органов на восковой коже.

– По логике вещей, Альдорф должен был лежать на правом боку, потому что… смотрите! В таком положении отяжелевшее легкое давит прямо на сердце. Вы это видите?

Циннлехнер кивнул. Все это действительно было очень странно.

– Здесь, внизу, находится другое уплотнение, природу которого мы не в состоянии объяснить. – Николай нарисовал контуры выпота на коже нижней части туловища покойника. То, что они увидели, заставило обоих онеметь. Какая же ужасная тяжесть давила на сердце этого несчастного! С правой стороны удушьем грозило правое легкое, а слева сердце сдавливал словно специально созданный для этого абсцесс. Не надо было иметь большого воображения, чтобы представить себе, как умирающий метался в кресле, раздираемый приступами удушья и безумной болью в сердце. Он не мог унять одну боль без того, чтобы усилить другую. Смерть подступала с обеих сторон. Не стоит удивляться тому, что этот человек решил положить конец своим страданиям. Но чем были вызваны эти страдания?

Циннлехнер заговорил первым:

– Великий Боже! Граф лежал на левом боку. Он сам себя задушил.

Даже в смерти это тело не обрело равновесия. Несколько мгновений аптекарь и врач молчали, созерцая покойного. Не оставалось никаких сомнений. Этот человек задохнулся, об этом говорил синюшный оттенок щек, языка и ногтей.

– Он принял яд, но слишком поздно, – сказал Николай. – Посмотрите на ожог. Он не вынес мучительного ожидания смерти.

Циннлехнер в ответ только покачал головой:

– Это невозможно. Ни один человек не способен задушить сам себя.

– Но это единственное объяснение, – возразил Николай. – Смотрите, он сам оставил нам документальное свидетельство того, насколько невыносимо медленно действовал яд. Боль, должно быть, стала настолько ужасной, что он приложил к голени тлеющую головню, чтобы узнать, сколько времени еще ему придется ждать.

Аптекарь недоверчиво вскинул брови.

– Но что же это была за болезнь?

В ответ Николай только пожал плечами.

– Вероятно, это была гнойная язва, абсцесс или злокачественное перерождение.

На некоторое время он задумался, потом спросил:

– Что случилось с дочерью Альдорфа? Вы говорили, что она тоже задохнулась, не так ли?

– Да.

– Вы присутствовали при ее смерти?

– Нет.

– Был ли при ней кто-нибудь?

– Только ее отец.

– А где находилась его жена?

– В то время она была уже очень тяжело больна. Я говорил вам об этом. Смерть Максимилиана погрузила мать и дочь в глубокую меланхолию. Это было ужасно. Но Альдорф никого не допускал к ним.

Николай поднялся и подошел к окну. Снегопад прекратился, ветер стих. Далеко внизу виднелись контуры заснеженных могил маленького кладбища. Николай услышал, как за его спиной Циннлехнер прикрыл саваном тело умершего. Металлический щелчок означал, что аптекарь привел в действие тайный механизм двери. Николай повернулся и вслед за Циннлехнером поспешил из спальни.