Текст книги "Книга, в которой исчез мир"

3

Еще до того, как они вошли в замок, у Николая появилось ощущение странности этого визита. Девушка повела его к боковому входу. Полная луна освещала громоздившиеся вдоль дороги кучи отбросов, от которых, несмотря на мороз, распространялась ощутимая вонь. Прошло несколько минут, прежде чем дверь отворилась и их впустили внутрь. Конюх взял лошадь Николая под уздцы и повел ее прочь. Больше никого не было видно. Внутренний двор был пустынен и безлюден, фасад темен, за исключением двух окон четвертого этажа, в которых горел свет.

Николай не представлял, куда в конце концов приведет его служанка. После бесчисленных переходов, лестниц и коридоров девушка наконец остановилась в маленькой передней. Николай сел на деревянную скамью. Девушка исчезла, а он остался ждать. В соседней комнате послышались приглушенные голоса, но он не смог разобрать слов. Вдобавок ко всему он сильно продрог. Через некоторое время дверь открылась, и в переднюю вошел какой-то пожилой человек.

– Лиценциат Рёшлауб? Камергер Зеллинг. Спасибо вам за то, что вы приехали. Прошу вас, следуйте за мной.

В соседнем помещении, по счастью, был камин, в котором горел жаркий огонь. Зеллинг закрыл дверь и указал Николаю стул, на который лиценциат с удовольствием сел.

– Городской врач Мюллер не смог приехать?

Николай кивнул.

– Вы, должно быть, недавно в Нюрнберге. Во всяком случае, я вас не знаю.

– Я живу в городе с апреля, – сказал Николай.

Зеллинг окинул молодого человека оценивающим взглядом, что дало Николаю возможность в свою очередь внимательнее приглядеться к камергеру. Во всяком случае, этому человеку было за сорок, то есть он был наверняка в два раза старше, чем Николай. На Зеллинге был безупречный парик. Несмотря на поздний час, мужчина был тщательно напудрен. Но это обстоятельство только подчеркивало резкость черт и без того изможденного лица. Легкий румянец на щеках был либо болезненным, либо искусственным, а покрытая расширенными порами кожа красноречиво говорила о состоянии здоровья Зеллинга. В других обстоятельствах Николай обязательно бы спросил этого человека, чем он обычно питается. Однако он тотчас отбросил эту мысль. В конце концов, он приехал осматривать графа, а не его камергера.

– Надеюсь, вам нравится Нюрнберг, – заговорил Зеллинг.

– Да, очень, благодарю вас, – солгал Николай.

Что еще мог он ответить? Среди обитателей Нюрнберга он не нашел ни гостеприимства, ни развлечений, ни даже того, что называют подобающей вежливостью. Посетители кофеен таращили на него глаза так, словно он был пришельцем из другого мира. При его появлении люди начинали шептаться, а когда он обращался к кому-либо, то ему отвечали либо подчеркнуто подобострастными поклонами, либо короткими «да» или «нет», а в иных случаях просто замолкали при его приближении. Поначалу он твердо решил найти в этом городе хоть что-нибудь приятное, но первое впечатление от улиц и переулков ничуть не изменилось со временем: они прихотливо и без всякого порядка переплетались в непонятные лабиринты, а если все же были прямыми, то либо круто поднимались вверх, либо так же круто опускались вниз. Мало того что у него было мало оснований слишком надолго задерживаться в мрачных, тесно застроенных переулках, житья не давали уличные мальчишки, которые, выкрикивая непристойности, при полном попустительстве полиции и городской власти, клянчили милостыню. Доходило до того, что Николай, для того чтобы добраться от одного дома до другого, был вынужден нанимать кучера. Только после того, как он несколько раз показался на улице в обществе городского врача Мюллера, эта орда перестала приставать к нему или довольствовалась тем, что орала ему вслед нечто нечленораздельное на своей франконской тарабарщине. Но сколь бы удручающей ни была его жизнь, вряд ли она могла сильно интересовать Зеллинга. В конце концов, Николай приехал в замок для того, чтобы заняться больным.

Но почему камергер не ведет врача к пациенту?

– Меня это радует, – продолжал говорить Зеллинг. – Городу нужны порядочные люди. Где вы учились?

– В Вюрцбурге, – ответил Николай.

– У Папиуса?

Николай изумленно кивнул.

– Очень скверный человек, не правда ли?

Рёшлауб не знал, что на это ответить.

– Ну, он читал нам не так много лекций, – неуверенно проговорил Николай.

Зеллинг усмехнулся.

– Со мной вы можете говорить, не стесняясь, – продолжая улыбаться, сказал камергер. – Я хорошо узнал этого неряху – за тот год, что прожил в Вюрцбурге. Папиус любит охоту и кофейни. Это за ним водилось уже тогда. Элен тоже там?

– Да, он читает курс о жизненных силах.

– И делает это в совершенно мертвящей манере. Его лекции погружают душу в беспробудный сон, не правда ли?

Николай против воли улыбнулся. Ему нравилось доверительное отношение камергера.

– Господин Зеллинг, – заговорил Николай, – по какой причине я здесь?

– Мы ждем еще одного человека, – ответил камергер.

– Но граф… разве он не… я хочу сказать, разве он не нуждается в спешной помощи?

Вместо ответа камергер поднялся и выглянул в окно. Николай, не зная расположения помещений замка, предположил, однако, что находится в одной из тех комнат, освещенные окна которых были видны со двора.

Зеллинг снова обернулся к молодому человеку.

– Лиценциат Рёшлауб, в данном случае есть некоторые сложности. Граф Альдорф не выходит из библиотеки уже двое суток. При том что состояние его здоровья не слишком благоприятно, это не может нас не беспокоить.

– Разве у графа нет лейб-медика?

– Нет, здесь нет врача, только аптекарь, господин Циннлехнер, с которым вы тоже познакомитесь. Но граф Альдорф не слушает его, как, впрочем, и всех остальных. У графа свои представления о врачебном искусстве.

Подумав, он добавил:

– С очень давних времен любому обитателю замка до кастеляна включительно строго запрещен вход в библиотеку, где граф занимается какими-то тайными исследованиями. Мне же кажется, что, сообразно настоящим обстоятельствам, мы должны преступить этот запрет. Но господин Калькбреннер, управляющий имением и мой предшественник, придерживается иного мнения. Он отказывается нарушить запрет графа. Я бы хотел, чтобы вы помогли мне переубедить господина Калькбреннера, ибо своим долгим ожиданием мы можем взять на себя более тяжкую вину, нежели нарушение запрета. Граф болен. В течение двух суток он безвыходно пребывает в библиотеке. Бывало, что он и раньше, не выходя, проводил там по нескольку дней, но не в таком состоянии.

– Но о нем как-то заботятся? – спросил Николай.

– Да, конечно. Есть шахта, которая соединяет библиотеку и находящуюся в подвале кухню. Но в последние два дня корзина с едой возвращается в подвал такой же, какой ее отправляли. Граф не притрагивается к пище.

Николаю потребовалось несколько секунд, чтобы понять, чего же хочет от него Зеллинг: видимо, ему придется поставить диагноз, не видя больного.

Тем временем Зеллинг принялся описывать картину состояния здоровья графа Альдорфа. Очевидно, камергер знал, о чем говорил, хотя и посещал лекции по медицине всего лишь в течение одного года. Николай задавал встречные вопросы, ответы каждый раз были точными и настораживающими, и положение, видимо, было действительно серьезным.

Зеллинг прервал свой рассказ, когда открылась дверь.

– Ах, вот и вы, господин Калькбреннер, – сказал он.

Человек, вошедший в комнату, не произнес в ответ ни слова, но тем не менее протянул Николаю руку. Потом он коротко кивнул Зеллингу и, тяжело отдуваясь, опустился в кресло, которое отчаянно заскрипело под его тяжестью. Калькбреннер превосходил Зеллинга не только возрастом, но также весом и размерами живота. У Николая сразу же создалось впечатление, что эти два человека недолюбливают друг друга. Как бы то ни было, вряд ли можно было найти двух столь непохожих людей. Камергер Зеллинг казался учтивым и сдержанным человеком. Он избегал смотреть в глаза собеседнику, но у того тем не менее возникало ощущение, что он является предметом сердечной заботы камергера. Всем своим поведением он создавал впечатление ненавязчивой деликатности. Казалось, что Зеллинг, если его попросят, может немедленно раствориться в воздухе. Напротив, Калькбреннер – всем своим видом – излучал угрожающую энергию, которая, казалось, может воспламенить самый воздух, окружавший его. Он испытующе смотрел в лицо собеседнику своими глубоко посаженными глазками и при этом тяжело и шумно дышал. Должность ближайшего графского наперсника, бывшая не чем иным, как должностью управляющего, при его комплекции и не слишком дружелюбной физиономии, коими наградила его природа, скорее всего была ему по нраву, и он легко с ней справлялся.

– Где Циннлехнер? – грозно спросил он Зеллинга.

– Я послал за ним, – ответил камергер. – Сейчас он будет здесь. Я объяснил положение лиценциату Рёшлаубу, и…

– Нет никакого особого положения, – перебил Зеллинга управляющий.

Камердинер сдержался, овладел собой и после короткой паузы снова заговорил:

– Лиценциат Рёшлауб разделяет мою точку зрения. Граф Альдорф находится в смертельной опасности, не так ли?

Калькбреннер перевел сварливый взгляд на Николая, который не знал, как реагировать.

– То, что я услышал относительно состояния здоровья графа, – Рёшлауб решился осторожно поправить камердинера, – действительно внушает некоторые опасения. Но я не могу сказать, насколько смертельна угрожающая графу опасность…

– Видите, – рявкнул Калькбреннер. – А я, по-вашему, должен подставлять свою голову. Вы знаете законы этого дома не хуже, чем я. Никто не смеет войти туда без ясно выраженного приказания самого графа. Ни при каких обстоятельствах. Никогда!

Зеллинг, сохраняя невозмутимость, снова повернулся к Николаю:

– Лиценциат, скажите, сколько времени может выдержать без воды и пищи больной, страдающий лихорадкой?

Калькбреннер сложил руки на груди и засопел, не сказав, однако, ни слова, хотя и смерил лиценциата недовольным взглядом.

Николай все сильнее ощущал двусмысленность своего положения. Он не понимал, что здесь происходит. Зачем его вообще сюда привели? Больной господин удалился в библиотеку, в которую никто не смеет войти. Возможно, что граф Альдорф своим же собственным распоряжением поставил себя в опасное для жизни положение. Все это напоминало о средневековом обычае, согласно которому к упавшему с коня королю нельзя было подходить до тех пор, пока не находился подданный достаточно высокого ранга, имевший право оказать помощь государю. Этот обычай стоил жизни не одной коронованной особе. Но что должен в этой ситуации делать он, Николай? Два дня без воды и пищи. Это выглядело не слишком хорошо. Вообще нехорошо.

– Без воды не более…

– У него есть вода. – Калькбреннер снова не дал собеседнику закончить фразу. – Сколько угодно воды.

– Что ж, если это так, – возразил Зеллинг, – то почему пуст ночной горшок?

Николай тотчас попытался обосновать свое мнение этим тревожным наблюдением. Ни один человек, даже если у него нет лихорадки, не может так долго оставаться без воды. Но в этот момент дверь снова отворилась, и в комнату вошел еще один человек, и Зеллинг не медля обратился к нему:

– Господин Циннлехнер, когда вы в последний раз выносили ночной горшок графа?

– В среду, то есть два дня назад, – ответил человек. Он быстро взглянул на Николая и беспомощно улыбнулся, давая понять, что чувствует недопустимость происходящего. Однако Зеллинг, не давая аптекарю опомниться, продолжал задавать вопросы.

– Не могли бы вы рассказать лиценциату Рёшлаубу о том, что вы видели?

Циннлехнер, стараясь не смотреть в сторону Калькбреннера и глядя в пол, вкратце рассказал о своих наблюдениях.

– В последнем горшке, спущенном в шахту, моча почти отсутствовала. В ней была примесь крови, она была мутной и очень дурно пахла. Кроме того, на дне я заметил мелкий осадок.

Николай почувствовал, что Калькбреннер остановил на нем свой недобрый взгляд. Чего этот человек от него хочет? Во-первых, он еще ничего не сделал, а во-вторых, он не относится к графской челяди. Только немного погодя Николай понял, что именно это и было причиной раздражения Калькбреннера. Зеллингом и Циннлехнером он мог помыкать по своему произволу, а он, Николай, явился из города и не был обязан ему подчиняться.

Положение было очень неприятным. Меньше всего Николай желал очутиться в поле зрения великих мира сего. Он хорошо усвоил урок, преподанный ему в Фульде. Никаких конфликтов с аристократами. Разумеется, замок находится на территории округа Лоэнштайн. Но Калькбреннер наверняка рассчитывал на свои добрые отношения с Нюрнбергским магистратом. Избави Бог от того, чтобы такой человек стал его врагом!

Надо, однако, подумать и о деле. Такая моча говорила о нарушении обращения телесных соков. Если подобное нарушение существует уже в течение двух суток, то не стоит питать по этому поводу никаких иллюзий. Возможно, что граф уже мертв. Но даже если он жив, то он, вполне вероятно, так ослаблен, что ему вряд ли можно помочь. С какой стороны ни смотреть, опасения Зеллинга были совершенно обоснованными. Что же касается управляющего, то он просто боялся нарушить приказ, и этот страх был также совершенно обоснованным. Надо сделать такое предложение, какое бы не задело верноподданнических чувств Калькбреннера и Зеллинга, но в то же время не втянуло бы его самого в это очень непростое дело. Надо переложить решение на человека, у которого не было никаких причин бояться ни самого Альдорфа, ни его слуг.

– Но почему мы не можем посмотреть, что творится в библиотеке, не заходя туда? – спросил Николай.

Зеллинг и Циннлехнер обменялись недоуменными взглядами. Калькбреннер шумно выдохнул и промолчал. Видимо, он был настолько ошеломлен этим предложением, что не нашел готового ответа.

– Если я правильно вас понимаю, господа, – снова заговорил Николай, – это действительно медицинская проблема, но совершенно в ином смысле, нежели я мог предполагать.

– Что вы имеете в виду? – спросил аптекарь.

– Дело в том, что все происходящее не слишком отличается от обычной болезни. Есть симптомы поражения внутренностей, которые весьма сильно меня тревожат. Но обстоятельства мешают мне подойти к больному. Находясь здесь, вне библиотеки, я практически ничего не могу сделать. Если же я попробую войти туда силой, то это будет сопряжено с большой опасностью для меня.

– И что? – прорычал Калькбреннер. – Нам не поможет это философствование. Мы не можем пройти сквозь стену.

– Нет, – сказал Николай, – мы не сможем.

Он окинул взглядом присутствующих и закончил фразу:

– Но я готов поспорить, что мы все же найдем того, кто сможет войти в библиотеку.

4

Боскеннер строго-настрого велел им чисто одеваться и прилично вести себя в гостиницах, чтобы не привлекать внимания. Он держался от них на некотором отдалении, наблюдал за их поведением и больше всего заботился о том, чтобы никто не видел его вместе с ними.

Полученные им от заказчика наставления казались загадочными и ему самому, и тем четырем парням, которых он нанял для этого дела. Вначале он собирался сочинить и рассказать им правдоподобную историю, но, как он ни думал, история получалась еще более фантастической, чем то поручение, которое им дали. Самым реальным во всем этом деле была оплата. От одной мысли о таких деньгах у Боскеннера кружилась голова. Нанявший его человек отсчитал ему треть оговоренной суммы в золоте, а потом показал и обещанный остаток – полновесные талеры один другого лучше. Самым заманчивым была кажущаяся легкость задания. Потом незнакомец показал ему карту с нанесенными на нее дорогами, по которым курсировала почта. Задание выглядело не особенно рискованным. Почтовые тракты в этих округах считались безопасными и почти не охранялись. Если действовать быстро, то можно управиться до появления дозора. В этом случае все было бы очень просто.

Однако Боскеннера не покидало дурное предчувствие. Несмотря ни на что, поручение – непонятно отчего – ему не нравилось. Незнакомец не назвал своего имени и не стал распространяться о цели задуманного предприятия. Конечно, он имел на это полное право. Тот, кто хорошо платит, не должен тратить слова на объяснения. Но одно дело нарушать земельные законы, и совсем другое – нарушать законы логики. Боскеннер не видел в полученном задании никакой логики. Была неувязка и с другими участниками. Ему пришлось ясно и доходчиво объяснить им, что для успеха всего предприятия его непременно надо провести так, как того хочет заказчик. В противном случае они никогда не увидят туго набитый кошелек с чудесными талерами. Поручение было несложным. Они должны нападать на кареты, но не грабить путешественников. Вознаграждение в обусловленном размере они получат от своего заказчика по прошествии нескольких недель после нападения на пятый по счету экипаж. Но что-то во всем этом деле вообще не нравилось Боскеннеру.

Будущие разбойники обосновались в Эрлангене. Первый экипаж, которым они решили заняться, был уже в пути, но особенно спешить не стоило. На своих лошадях они могли передвигаться намного скорее, чем неуклюжая и тяжелая почтовая карета, и вполне успеют справиться с делом, если выедут в девять часов. К одиннадцати часам они догонят медленно двигающийся экипаж. К тому времени карета будет в пути уже семь часов. Пассажиры после столь долгого пути будут чувствовать себя вконец разбитыми и усталыми. Никто из седоков не ожидает нападения. Во всяком случае, на этом отрезке дороги. В ноябре уже нет ярмарок, на которые купцы везут набитые кошельки и дорогие товары. Все дело должно было завершиться в течение получаса. Он решил объяснить своим людям подробности плана перед самым нападением. Как они отреагируют? Это было трудно предвидеть. Он действительно не знал и не мог даже догадываться, как они воспримут такую новость.

В любом случае надо избежать риска. В наши дни почти все путники ездят в каретах вооруженные и пускают пистолеты в ход, почти не раздумывая, если чувствуют, что им грозит опасность. В самое последнее время часто бывало, что пассажиры почтовых карет ранили, а то и убивали людей, которые приближались к ним с самыми невинными намерениями, например, спросить дорогу. Ну уж нет, они должны напасть абсолютно внезапно, действовать быстро и жестко, скорее сделать дело и мгновенно исчезнуть. Прикинув, он понял, что обещанная ему плата в несколько раз превосходила то, что они могли бы разыскать в кошельках и сумках пассажиров. Конечно, бывают и исключения. Счастливые исключения. Но чаще всего такой разбой бывает не слишком прибыльным, и за деньги приходится сбывать награбленное добро. Здесь этого делать не придется. Полновесные талеры! Это самое лучшее из всего, что существует на свете. Ни в коем случае нельзя разочаровать такого заказчика. Он решил еще раз прочистить мозги своим людям. Руки прочь от вещичек пассажиров. Нам уже заплачено.

Он свистнул и посмотрел на стол, за которым сидели его сообщники, успевшие выпить не одну бутылку вина. Боскеннера это мало волновало. Он уже и раньше имел дело с каждым из этой четверки. Ребята были мастера на все руки и, когда доходило до серьезного дела, были очень надежны.

Кроме того, верховая езда до оговоренного места протрезвит их, не говоря уже о том, что на месте им придется ждать еще часа два. Так что времени проветрить голову было больше чем достаточно.

Его гораздо больше тревожило опьянение совсем иного рода, и эта тревога вызывала в нем сосущее неприятное чувство. Он опасался опьянения нападением, насилием, нервозностью и алчностью. Силу и глубину этого опьянения было невозможно взвесить и предсказать. И еще он мучился от того, что не понимал, почему кто-то готов платить за этот пустяк такие большие деньги.

5

– Я приведу собаку, – сказал Калькбреннер и исчез, не дождавшись ответа. Циннлехнер и Зеллинг удивленно посмотрели на Николая. Естественно, он не знал и не мог знать, есть ли у графа Альдорфа собака, но вероятность была достаточно велика, чтобы отважиться на опыт.

– Интересная идея, – заговорил Зеллинг. – Вы думаете, что собака сможет рассказать нам, как обстоят дела у графа?

– Надо пустить собаку в шахту подъемника пищи, – вставил слово Циннлехнер. – И тогда мы сможем узнать, что с графом.

– Я бы не советовал вам этого делать, – осторожно сказал Николай. – Преимущество эксперимента состоит в том, что реакции собаки перед дверью будет достаточно для того, чтобы мы могли судить о том, что происходит за дверью.

– Именно, – согласился Зеллинг, – это и есть квинтэссенция идеи. Это интереснейшая попытка, которая не будет противоречить графскому запрету. Даже Калькбреннер не сможет ничего возразить.

Это верно, подумал Николай. Однако от него не ускользнуло, что управляющий смотрел на него с такой враждебностью, будто в случившемся несчастье был повинен Николай. Но разве не Зеллинг заставил его приехать сюда из Нюрнберга?

Один из слуг ввел в комнату молодую веймаранскую легавую. Николай тотчас подошел к изящному псу и начал ласкать его, поглаживая мускулистые лапы, уши и брюхо. Собака с явным наслаждением перевернулась на спину и подставила себя ласковым рукам врача. Вскоре она уже повизгивала от удовольствия.

– Кажется, вы любите собак, – произнес Зеллинг.

– Да, и весьма.

Он едва не добавил к этому, что собаки принесли большую пользу медицинским исследованиям, но предпочел промолчать о том, что видел в Галле. Там проводили медицинские опыты на собаках. Однажды он даже присутствовал при таком опыте. Профессор в присутствии множества студентов рассек ребра, диафрагму и сердечную сумку гренландской овчарки, чтобы показать, как согласованно работают сердце и легкие. Для этого он сделал в верхней части трахеи разрез и вставил в нее трубку кузнечного меха. Как только он начинал вдувать в трахею воздух, собака оживала. Но стоило профессору перестать нагнетать воздух в трахею, как собака теряла сознание. И так на протяжении получаса профессор попеременно то оживлял, то убивал собаку по желанию собравшихся студентов.

Словно зачарованный Николай снова и снова смотрел в закатившиеся глаза животного, которые в такт движениям меха то начинали блестеть, то снова тускнели. Некоторые студенты в негодовании покинули анатомический театр. Сам Николай поначалу тоже внутренне воспротивился такому эксперименту, этой бессмысленной игре, превращающей живое существо в автомат, в клубок беспорядочно сокращающихся сосудов и волокон. Но он остался в анатомическом театре и внимательно досмотрел эксперимент до конца. Именно благодаря таким опытам человек открыл, что во внутренней части организма существует два вида волокон, а именно: те, которые лишь реагируют на возбуждение, и те, которые проводят возбуждение дальше. Студентов всегда учили – читайте древних. Но тогда, в анатомическом театре, Николай воочию убедился в том, что древние заблуждались. Волокна бывают нервными и мышечными. И если такой способ познания причинял животному боль, то какие же страдания принесло человечеству допущение, что нервные и мышечные волокна суть одинаковы?

Было уже одиннадцать часов, когда все трое направились во флигель здания, где находилась библиотека. Николай вел собаку, которая, то и дело преданно заглядывая ему в глаза, бежала рядом. Переходы были плохо освещены, но у Зеллинга и Циннлехнера были фонари. Когда они дошли до площадки, откуда лестница вела на следующий этаж, Николай остановился и погладил пса. Животное не проявляло никакого беспокойства. Пес выжидающе посмотрел на троих мужчин, нетерпеливо мигнул и высунул ярко-красный язык.

– Как его зовут? – спросил Николай.

– Дарий, – ответил Зеллинг.

Пес насторожил уши и залаял.

– Да, да, это ты, – ласково произнес Николай и, ободряя собаку, ласково почесал ей холку. – Вперед, Дарий, пойдем искать Александра.

Они поднялись по лестнице и вошли в длинный коридор. В поведении собаки тотчас произошла разительная перемена. Она зарычала и рванулась вперед с такой силой, что Николай едва удержал ее. Затем Дарий внезапно остановился, словно наткнувшись на невидимую преграду, опустил голову и прижал уши. В следующее мгновение пес стремительно поднял морду. Причина такого странного поведения не осталась незамеченной и людьми. Со двора послышался топот копыт. Зеллинг поспешил к окну и выглянул во двор.

Ворота были открыты. Калькбреннер только что сел на коня и поскакал прочь.

Зеллинг прищурил глаза. Аптекарь подошел к камергеру.

– Куда он отправился? – услышал Николай голос Циннлехнера.

– Этого я не знаю, – последовал ответ.

Но пса в этот момент заинтересовало нечто иное. Он снова рванулся вперед и потащил Николая по коридору. Не прошло и нескольких мгновений, как Дарий остановился перед тяжелой деревянной дверью. Пес сел на задние лапы и заскулил, одновременно обнюхивая порог. Николай опустился рядом с собакой на корточки, обнял ее и попытался успокоить животное. Все было напрасно. Когда Зеллинг и Циннлехнер подошли к двери, пес внезапно вскочил, опрокинул Николая, снова приник носом к порогу и угрожающе зарычал. Он царапал дверь когтями, скулил и извивался всем телом из стороны в сторону. Потом, прежде чем Николай успел помешать, Дарий рванулся назад, бешено залаял, потом отпрыгнул от двери, припал брюхом к полу, прижал уши и зарычал.

Обескураженный Зеллинг сделал шаг вперед, подергал ручку, постучал в дверь и крикнул:

– Ваше сиятельство, прошу вас, откройте!

Ответа не последовало.

– Ваше сиятельство, вы меня слышите?

Собака снова принялась скулить. Из библиотеки не доносилось ни звука.

– Нам надо взломать дверь, – сказал Зеллинг. – Господин Циннлехнер, позовите каретника.

– И возьмите с собой собаку, дайте ей что-нибудь поесть, чтобы она успокоилась. Мне кажется, что она нам больше не понадобится.

Аптекарь поспешно зашагал прочь. Зеллинг провел рукой по массивной дверной коробке.

– Да, это будет нелегкая работа.

– Нет ли в доме второго ключа? – спросил Николай.

Зеллинг отрицательно покачал головой.

– Так я и думал, – злобно прошептал он. – Калькбреннер все знал. Какой же я глупец…

– Что вы сказали? – спросил Николай.

Но Зеллинг резко отвернулся.

– Я скоро вернусь, – проговорил он. Николай остался один перед закрытой дверью.

И для этого он в столь поздний час приехал сюда из Нюрнберга? Что здесь вообще происходит? Калькбреннер ускакал. Может быть, он хочет оповестить о случившемся родственников графа? Лоэнштайн был разделен на шесть графств, но имения были разбросаны по всей округе и находились в отдалении друг от друга. Ближе всего к Альдорфу располагался Вартенштейг, до которого был всего час езды. До других графств – Церингена, Ингвейлера и Ашберга – был целый день пути. Потом Николаю пришло на ум нечто более значительное. Собственно говоря, где семья графа? Если человек болен или даже находится при смерти, то почему здесь, перед этой дверью, не стоит его супруга или дети и внуки, готовые позаботиться о больном отце? Почему вообще этот замок так тих и пуст?

Он приложил ухо к двери и прислушался. Однако из библиотеки по-прежнему не доносилось ни звука. Насколько велика эта библиотека? Зеллинг говорил, что граф проводит там какие-то опыты. Быть может, это помещение являет собой некую смесь библиотеки и кунсткамеры, как это часто бывает в княжеских домах? Многие государи посвящают свой досуг алхимическим опытам и прочей черной магии. Может быть, собака именно поэтому так бурно отреагировала на приближение к двери? Ее привел в бешенство запах, доносившийся из-под двери.

Николай опустился на колени и приблизил свой нос к тому месту, куда собака так упорно тыкалась мордой. Запах был очень слаб, но Николай тотчас уловил отвратительную вонь. И если он, человек, сумел учуять этот невыносимый запах, то что испытала собака, обоняние которой в сотни раз более чувствительно, чем у людей? За дверью пахло серой.

Николай встал и огляделся. Нет, кроме этой двери, в библиотеку не было другого входа. Взгляд Рёшлауба упал на окно, прорезанное в задней стене замка.

Он подошел к окну и как можно дальше высунулся из него. Справа он разглядел выступавшие из стены подоконники. Вероятно, это были окна библиотеки. Но фасад был темен. Либо в библиотеке было темно, либо эти окна были закрыты шторами. Он хотел было отойти от окна, но в этот момент взгляд его упал на маленький сад во дворе. Но нет, это был не сад, а кладбище. Обрамленное буками, виднелось небольшое, припорошенное снегом пространство, на котором в лунном свете можно было рассмотреть дюжину могил. Вход на кладбище охраняли две статуи ангелов. Вдруг нечто странное привлекло его внимание и заставило вглядеться в могилы. Спустя мгновение Николай понял, что именно. На некоторых могилах не было могильных камней. Из трех надгробных холмов торчали только деревянные кресты. Это были свежие могилы. Лежавшие в них покойники были похоронены совсем недавно.

Вдруг у Николая возникло чувство, что он здесь не один. Он огляделся и заметил, что Анна, девушка, приходившая за ним в город, стоит в двух шагах от него. Откуда она взялась? Он не слышал никаких шагов. Служанка неподвижно встала у закрытой двери.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Николай и подошел к девушке.

– Теперь они взяли и его, – произнесла она в ответ.

– Что взяли? Кого? О чем ты говоришь?

Но Анна, не сказав больше ни слова, повернулась и пошла прочь. Совершенно очевидно, что здесь все сошли с ума. У Николая возникло сильное желание выйти из замка, сесть в седло и вернуться в Нюрнберг. Но в этот момент с лестницы донеслись голоса и звук шагов. К двери подошел Циннлехнер в сопровождении коренастого человека в рабочей одежде и кожаном фартуке. Вскоре появился и Зеллинг. Он принес два больших фонаря и поставил их справа и слева от двери, которую предстояло взломать, и зажег фитили.

Каретник оглядел створки двери, несколько раз попытался в разных местах втиснуть конец железного зубила в узкую щель между дверными ручками, выбрал наконец подходящее место под щеколдой и двумя ударами молотка вогнал зубило в дверь. Затем он резко навалился на противоположный конец получившегося рычага. Раздался громкий треск, и каретник ударился о створ двери. Отлетевшие щепки обнажили дыру, но дверь устояла. Каретник повторял свои попытки до тех пор, пока между щепками не появилась задвижка замка. После этого каретник засунул конец зубила глубоко под задвижку и попросил Циннлехнера помочь. Вдвоем они надавили на инструмент и с невыносимым скрежетом выломали замок из двери.

Правая створка со скрипом открылась внутрь. Тяжело дыша, они застыли на месте и внезапно отскочили назад. Что это за запах? Николай предусмотрительно отошел подальше и постарался задержать дыхание. Вход в библиотеку предстал перед глазами черной дырой, откуда шел густой, отвратительный запах серы. Фонари Зеллинга начали мигать. Люди остановились на пороге, не зная, что делать дальше. Николай, ощутив тошноту, отступил от двери еще на несколько шагов. Остальные последовали его примеру. Каретник бросил инструмент и поспешил к окну. Зеллинг быстро отступил в коридор. Один Циннлехнер казался заколдованным против запаха. Он отер пот с лица, взял один из фонарей, вошел в библиотеку, даже сделал несколько шагов и пристально вгляделся в темноту.