Текст книги "Книга, в которой исчез мир"

5

– Так, значит, вы не знаете, выздоровела ли она после пережитого потрясения?

– Нет, ведь она до сих пор спит.

– Она не ранена?

– Тело ее не повреждено, но о состоянии ее разума я пока не могу сказать ничего.

– Вы связали ее?

– Да, из предосторожности.

– Скоро ли она придет в себя?

– Через три, может быть, четыре часа. Я бы хотел на это время отлучиться и отдохнуть. Я устал, и мне не мешает хорошенько выспаться.

Ди Тасси пододвинул врачу бокал и налил туда красного вина из пузатой бутылки.

– Вот выпейте. Это сделает ваши сны более приятными.

Николай, не возражая, взял бокал и отпил глоток вина.

Они сидели в кабинете Зеллинга. Здесь все осталось по-прежнему. Обстановка кабинета не изменилась за три дня, прошедшие с тех пор, как Николай был здесь, когда впервые приехал в этот замок. Но одновременно все в этой комнате изменилось до неузнаваемости.

– Вы во что бы то ни стало должны привести ее в такое состояние, чтобы она описала преступников, – сказал ди Тасси.

– Вы полагаете, что она видела эту сцену?

– Вы можете как-то иначе объяснить ее состояние?

Николай покачал головой. Нет. Ди Тасси абсолютно прав.

– Вы знаете, кто она? – спросил он после недолгого молчания.

– Нет, но скоро мы узнаем и это. Двое моих людей утром отправятся в окрестные деревни. Кроме того, нам надо разыскать Циннлехнера.

– Он тоже пропал?

– Да, и при этом все указывает на то, что он и есть преступник.

Николай не смог скрыть изумления.

– Циннлехнер смог это сделать? Я в это не верю.

Ди Тасси ничего не ответил на это, лишь посмотрел на Николая каким-то особенным, странным взглядом. Что-то очень смущало Николая в этом человеке. Большую часть времени он не чувствовал той естественной дистанции, какая существовала между ними. Но потом вдруг он понимал, что перед ним имперский чиновник, человек двора августейшей особы, человек из императорской канцелярии, выполняющий свой долг, распоряжающийся своими подчиненными и, огражденный своими многочисленными привилегиями, обитающий в какой-то иной и чуждой вселенной, каковая была так же далека от Николая, как старая добрая Луна.

– Зеллинг и Циннлехнер должны были сегодня утром многое рассказать мне о событиях последних недель и месяцев и ответить на некоторые мои вопросы, – сказал ди Тасси. – Вдруг незадолго до того, как вы прибыли сюда, мне сообщили, что камергер Зеллинг покинул замок. Я распорядился обыскать его покои. Но нам не удалось ничего найти. Он собрался в полной тайне. Тогда я приказал позвать Циннлехнера, так как полагал, что он многое знает обо всех обстоятельствах исчезновения Зеллинга. Но Циннлехнер тоже исчез. Сундуки были пусты, а лошади в конюшне не было. Я послал своих людей в погоню за ними с распоряжением задержать обоих. Их следы были хорошо различимы на свежем снегу. Они и привели нас на то место, где мы нашли Зеллинга. Все остальное вы видели собственными глазами.

– Зеллинг уехал, а Циннлехнер отправился вслед за ним?

– Да, похоже, что было именно так.

– И нет никаких следов того, куда уехал Циннлехнер?

– Да, пока нет. Но я гонюсь за ним по всем четырем следам.

– Четырем?

– Да, с той поляны ведут четыре конских следа. Два обрываются недалеко от Ансбаха, третий на дороге в Ханау, а четвертый ведет на восток. Это все, что нам пока известно.

– А девушка? Как она попала туда?

– Видимо, она в то время шла в одну из тамошних деревень. Вероятно также, что она приехала с одним из всадников.

– Но зачем ей это было надо? – спросил Николай.

– Этого я не знаю. Именно поэтому я так хочу, чтобы вы привели ее в чувство, а она рассказала бы нам об этом.

Ди Тасси поднял глаза к потолку и шумно выдохнул.

– Какое отличное это красное вино.

Николай смущенно молчал. Пережитое за последние несколько часов совершенно выбило его из колеи. Он чувствовал себя вконец разбитым.

– Вы знали этого Зеллинга, не так ли? – спросил ди Тасси.

Николай кивнул.

– Он принимал меня здесь, в этой комнате, четыре дня назад. Потом появился господин Калькбреннер, а еще позже пришел и господин Циннлехнер.

Ди Тасси вскинул левую бровь и скорчил удивленную гримасу.

– И очевидно, все эти господа сразу после смерти графа решили срочно покинуть замок.

Фраза многозначительно повисла в воздухе. Прежде всего Николай подумал о Циннлехнере. Ведь именно с ним он исследовал труп графа Альдорфа. Теперь его трясло от одной мысли об этом. Неужели это Циннлехнер так жестоко расправился с Зеллингом? В такое Николай просто не мог поверить. Но кто еще мог совершить это злодеяние?

Вероятно, советник юстиции в этот момент тоже подумал об аптекаре.

– С Циннлехнером вы познакомились несколько ближе, не правда ли? – заговорил он. – Какое впечатление он на вас произвел? Были ли какие-то трения между ним и Зеллингом?

– Нет, – ответил Николай. – Во всяком случае, я этого не заметил. Если и были какие-то трения, то они касались Калькбреннера.

– Можете ли вы дать этому объяснение?

Николай ненадолго задумался.

– Могу я задать вам один вопрос?

– Да, пожалуйста.

– В Нюрнберге ходят слухи, что граф Альдорф оставил по себе много долгов. Так ли это?

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Здесь можно найти объяснение исчезновению Калькбреннера.

Ди Тасси мгновение помедлил.

– Пока мы не смогли в полной мере оценить его мошенничества, – заговорил он после паузы. – Но точно установлено, что пропало очень много денег.

– А все члены семьи графа Альдорфа умерли в течение всего одного года, не правда ли?

Ди Тасси кивнул.

– Лиценциат, что вы хотите отсюда вывести?

– Я всего лишь собираю факты. Если вы хотите, чтобы я думал, то мне надо знать их.

– И о чем же говорят вам эти факты?

– Калькбреннер был управляющим Альдорфа. Если граф занимался неблаговидными делами, то Калькбреннер должен был об этом знать. Можно также с полным основанием думать, что и сам Калькбреннер был ответственен за мошенничество. То, что граф умер, естественно, вызвало у него страх. Ведь теперь все махинации могли быть раскрыты. Управляющему надо было выиграть время, чтобы подготовиться к бегству. Именно поэтому он пытался как можно дольше препятствовать нашему входу в библиотеку. Такие рассуждения представляются мне достаточно логичными.

Советник налил себе еще вина и удовлетворенно кивнул.

– Ваши рассуждения кажутся мне интересными, лиценциат. Продолжайте.

– Зеллинг и Циннлехнер были действительно озабочены состоянием графа. Калькбреннер же до самого конца был против того, чтобы входить в библиотеку. Против трюка с собакой ему было нечего возразить, и он решился на немедленное бегство. Но меня занимает совершенно другой вопрос.

– Какой же?

Николай постарался привести в порядок свои воспоминания о разговоре с Циннлехнером. В ту ночь аптекарь сообщил ему такие вещи, смысл которых только сейчас начал постепенно доходить до Николая.

– Если я правильно понял господина Циннлехнера, то граф Альдорф совершенно изменился за год, прошедший после смерти его сына Максимилиана.

Ди Тасси встал из-за стола и прошелся по комнате. Взяв несколько листов бумаги, он снова сел и принялся делать какие-то пометки. В это время Николай рассказывал советнику содержание своего разговора с аптекарем – о последовавших друг за другом смертях, посещениях белокурой дамы и о незнакомых людях.

Ди Тасси слушал с неослабевающим вниманием. Его перо быстро скользило по бумаге.

– Значит, Циннлехнер думал, что Максимилиана убили, чтобы прекратить род Альдорфа? – спросил он, когда Николай закончил свой рассказ.

– Да, во всяком случае, он намекал именно на это.

– Но по скептическому выражению вашего лица я вижу, что вы не очень-то в это верите.

Николай умоляюще вскинул руки.

– Позвольте, я же врач и для вас я только свидетель, не имеющий права выносить свои суждения по поводу всех этих событий.

Ди Тасси отпил еще глоток вина, потом произнес:

– Возможно, я смогу у вас кое-чему поучиться. Как мыслит врач? Что бы вы стали делать на моем месте?

Николай смутился. Чего хочет от него ди Тасси? Это нечто большее, чем допрос свидетеля. Не открывается ли перед ним выход из затхлого нюрнбергского существования?

Он посмотрел в глаза советнику юстиции и сказал:

– Я бы вернулся к исходному пункту.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил ди Тасси.

Внезапно в голову Николаю пришла мысль. Законы разума одинаковы везде. В Фульде его оттолкнули и отвергли с его идеями, но этот ди Тасси, кажется, с вниманием отнесся к его размышлениям. Не стоит ли рискнуть?

– Как-то раз одна служанка поранилась о гвоздь. Ранка была маленькая, но она нагноилась, и образовался болезненный сок. Очевидно, страх или боль от раны в теле девушки привели к тому, что развились судороги, приведшие к уплотнению слизи или крови, застою, закупорке и гниению. Я дал ей очищающие средства и ревень, чтобы направить ток телесных жидкостей в ногу. Кроме того, я расширил рану, чтобы выпустить гной. Но это не помогло. Нога начала гноиться еще больше. Раневое отверстие оказалось слишком малым. Я прибегнул к нескольким кровопусканиям, чтобы удалить из тела гнилостные соки, но было слишком поздно. Соки застаивались все больше и больше, нога почернела, и девушка умерла.

– И что из этого? – нетерпеливо спросил ди Тасси, когда Николай сделал паузу.

– Я лично наблюдал десятки подобных случаев, а читал о сотнях, – ответил врач, – и мне кажется, что мы станем жертвами заблуждения, если будем искать причины отравления только в теле.

– Но где тогда надо искать причины? – спросил советник и выжидающе посмотрел на Николая.

Врач спокойно продолжил:

– То, что происходило в этом замке и с этой семьей, представляет собой непрерывную цепь причин и следствий. Три, а может быть, и четыре человека один за другим заболели и умерли. Еще три человека очень странно себя после этого повели. Естественно, наш разум пытается упорядочить эти события по их причинам и следствиям. Но при этом мы имеем дело лишь с феноменами, единичными проявлениями. Мы не знаем, что есть причина и что есть следствие. Вероятно, мы имеем дело лишь с симптомами, но не с событиями как таковыми, а с последствиями событий, о которых мы ничего не знаем или которые нам не удалось наблюдать. Но вернемся к примеру с девушкой: мы наблюдаем телесную картину болезни, проявления ее реакции и ищем объяснения в теле, в организме. Но не в отношениях, которыми связан этот организм. То, что мы наблюдаем как явление, быть может, есть не что иное, как вымысел. Но настоящий вопрос заключается в другом: какое событие предшествовало всем остальным событиям? Где начало цепи причин и следствий? Когда организм решил заболеть?

– И где же, по вашему разумению, находится эта причина? – спросил ди Тасси, не скрывая на этот раз своего нетерпения.

– Этого я точно не знаю, – ответил Николай, – но скорее всего она в гвозде.

Ди Тасси мгновение помолчал и удивленно посмотрел на Николая.

– В гвозде? – озадаченно переспросил он. – И где же находится тот гвоздь?

Николай вскинул брови. Разве советник сам это не видит? Это же так очевидно! Ди Тасси ждал ответа.

– В Лейпциге, – сказал Николай.

Ди Тасси откинулся на спинку стула, плотно сжал губы и наморщил лоб. Потом лицо его прояснилось.

Но он ничего не ответил врачу. Разговор был прерван громким стуком. Дверь открылась, и в комнату вошел Фойсткинг. Николай тотчас встал, так как еще до того, как пришедший успел заговорить, он услышал крик девушки. Она проснулась раньше, чем он ожидал. Состояние ее не изменилось. Не говоря ни слова, Николай поспешил к больной.

6

Когда он принялся расстегивать ее платье, руки его задрожали.

Дыхание девушки было безмятежно-спокойным, грудь поднималась и опускалась с завораживающей регулярностью. Под платьем оказалась простая ситцевая рубаха – обычная одежда местных деревенских девушек.

Расстегнув пуговицы до пояса, он осторожно подсунул руку под спину девушки, легко приподнял ее и, спустив платье, стащил его с ног и сбросил на пол. Больная не реагировала, она расслабленно опустилась на подушки, ни на йоту не изменившись в лице.

Прошло много часов, прежде чем она успокоилась. Он долго противился необходимости снова одурманить и усыпить ее. То неведомое, что происходило в ее потревоженной душе, должно было, по его разумению, пройти и успокоиться само. Иногда она становилась спокойнее, и Николай пользовался такими моментами, чтобы ласково говорить с больной. Он до сих пор как должно не осмотрел ее и надеялся дождаться, когда она хотя бы отчасти придет в себя. Но возобновление припадков лишило Николая этой надежды, и он был принужден снова дать больной снотворное. На этот раз он дал девушке меньшую дозу, смочил водой ее растрескавшиеся губы, откинул со лба прядь темных волос и успокаивал ее ласковыми словами, пока она наконец не уснула.

И вот теперь она беспомощно лежала перед ним. Николаю стоило больших усилий подавить смятенные чувства. Он с вожделением смотрел на ее шею, на ключицы, мягко вырисовывавшиеся под нежной кожей. Кажется, у нее была лихорадка. Кожа блестела, а на груди проступали мелкие капельки пота. С большим трудом он взял себя в руки и сосредоточился. Надо осмотреть лодыжку. Может быть, у больной есть и другие ушибы или даже переломы, которыми ему следовало бы заняться. Но он никак не мог оторвать взгляд от ее лица. Сердце его сильно билось, он понимал, что надо позвать еще кого-нибудь, что он не должен, не имеет права оставаться в этой комнате наедине с больной. Но одновременно он ничего так не желал в этот момент, как быть с нею наедине. Снова и снова против его воли глаза обращались на девичью грудь, которая в такт равномерному дыханию опускалась и поднималась, натягивая белую, становящуюся в этот миг прозрачной ткань рубашки. Сквозь ткань виднелись большие коричневые ареолы, окружавшие соски, и он, чтобы отогнать ненужные мысли, спрашивал себя, не рожала ли она. Неописуемое ощущение поразило его чресла, в которых пульсировал горячий, пугавший его поток. С большим трудом он взял себя в руки, прикрыл ее тело и принялся осматривать ноги.

Левая лодыжка, как ему показалось, распухла еще больше. Он размотал тряпку, которой девушка за отсутствием белья обмотала голень, чтобы защититься от холода. Николай ощупал кости голени до колена и нашел их неповрежденными. Вероятно, она просто подвернула ногу при падении. Но перелома не было. Во всяком случае, голень была цела. Он снял грубую ткань с другой ноги и нашел ее также в полном порядке. Он знал, что ничего не сможет сделать с припухлостью. Повязка и покой – это все, что требовалось, в остальном следовало положиться на природу.

Но бессилен он был и против той обольстительной силы, с которой действовало на него ее тело. Он опасливо оглянулся, словно боялся, что кто-то в замке прочет его мысли сквозь наглухо закрытые двери. Словно кто-то может сейчас ворваться в комнату и оторвать его от девушки. Но ничего такого не произошло. Он был наедине с ней в этой комнате, которую до сих пор ни разу не видел. Здесь жила служанка или горничная. Шкафы стояли открытыми, выставив на всеобщее обозрение пустые полки. Кровать, стул и маленький комод составляли все скромное убранство. Кровать застлана соломой, прикрытой теперь попоной, в которую завернули девушку. Но Николай плохо видел все это. В нем проснулось и рвалось наружу неуемное, непреоборимое вожделение. Он сел на край кровати и упивался видом девушки, которая с каждым мгновением казалась ему прекраснее.

Он отбросил одеяло, каким только что прикрыл ее грудь. Он понимал, что совершает нечто запретное и преступное, но ничего не мог с собой поделать. Искушение было так велико. Он должен ее рассмотреть. Черные волосы, обрамлявшие высокие скулы, растекались по обнаженным плечам. Николай взял лоскут ткани и нежно промокнул капли пота на коже девушки. Он вытер ей лоб, щеки, провел рукой по шее, плечам, по выпуклостям грудей. Он медленно, все больше и больше отодвигал край рубашки, прикрывавшей грудь. Снова Николай отдернул руку, словно это могло положить предел его вожделению, но тщетно, ибо в действительности произошло нечто противоположное. На лбу врача выступил пот. Сердце неистово билось, похоть болезненно распирала низ живота. Все опасения и мысли умерли. Он приник к девушке, пальцы его скользнули под рубашку и ощутили мягкость и тепло полной груди. Одним коротким и сильным движением он опустил рубашку и обнажил грудь.

Что он делает? Но что-то внутри его существа было намного сильнее всех доводов и страхов разума. Николай склонился над девушкой, упиваясь, как дурманящим ароматом, видом ее наготы. От ее вида у него кружилась голова. Четко вылепленное лицо, мягкие линии профиля, нежный затылок, плавно перетекавший в замечательно красивое тело, спину, на которой как крылышки выступали нежные лопатки. Он подался вперед, коснулся лицом прекрасного тела и обнял губами сосок левой груди. Это прикосновение потрясло его. Мягкая теплота груди, ласковая нежность кожи опьянили его и лишили разума. Это надо прекратить. Он был должен это сделать, но не мог. Снова и снова проводил он языком по ее телу, словно пытаясь в отчаянии найти объяснение этому несравненному наслаждению, отыскать имя этому восторгу. Наконец он снова выпрямился. Тяжело дыша, смотрел он на влажные пятна – следы своих преступных прикосновений. Девушка по-прежнему лежала не двигаясь. Ничто в выражении ее лица не говорило о том, что она воспринимает или чувствует происходившее с ней.

Николай провел рукой по лицу. Прекрати, сказал он себе. Ты должен прекратить это безумие. В душе зародились муки совести. То, что он здесь творит, есть самое худшее, что может совершить врач. Использовать на потребу своего вожделения беспомощное существо. Но все эти возражения совести звучали тускло и глухо на фоне какофонии чувств, бушевавших в его теле. В ушах звенели тысячи колоколов, призывая продолжить этот праздник чувства. Полуобнаженная девушка во всей своей красе лежит перед ним на кровати, черные волосы рассыпались по голым плечам, полные груди поднимаются и опускаются в такт ровному дыханию. Разве это не его долг – осмотреть ее бедра? Но он говорил себе это лишь для того, чтобы убедить самого себя в том, что его сумасшествие не зашло так далеко, чтобы исполнить то, что уже долгое время нашептывал ему на ухо соблазняющий дьявол: «Возьми ее! Возьми, ведь об этом никто не узнает!»

Он упрямо тряхнул головой. Нет! Никогда! Этого не будет! Он покажет дьяволу свою твердость. Он никогда этого не сделает. Чтобы доказать это, он продолжит осмотр, он пренебрежет искушением, снимет с нее одежду, чтобы узнать, есть ли у девушки другие повреждения или переломы. Он не станет слушать дьявола, он рассмеется ему в лицо – как врач, как человек, умеющий подавлять похоть, ибо он должен, обязан это сделать после всего того, что здесь произошло. Мой Бог, он целовал ее грудь! Нет, надо искупить эту вину. Он накажет себя, чтобы снять с себя грех, подвергнув себя еще большему искушению, каковое он вынесет со стоическим спокойствием. Он переместился к изножию кровати. Он завершит работу, вот и все. И никто не сможет сказать, что он уклонился от своего долга.

Рубашка была спущена до талии. Николай обеими руками взялся за грубую ткань и медленно спустил рубашку. Обнажился пупок. Николай остановился. Почему ему стало так трудно дышать? Он внимательно всмотрелся в светлый пушок под пупком. Врач спустил рубашку еще ниже. Он провел ладонями по ее крутым бедрам, которые округло выступали под кожей, видневшейся из-под соскользнувшей ткани.

И только теперь он осознал, что видит.

Руки его застыли на бедрах девушки. Глазам врача открылась нижняя часть полуобнаженного тела. Явно был виден покрытый волосами бугорок Венеры. Еще одно движение, и он обнажит ее срам. Но что-то неуловимо изменилось всего лишь за долю секунды. Невероятное вожделение уступило место сильному подозрению. Как такое возможно? Он постарался привести в порядок свои мысли, но то, что он видел, противоречило всякой логике и опыту. И наконец он все понял. Энергичным движением, не имевшим ничего общего с той робкой нежностью, которая до сих пор направляла все его действия, он спустил вниз рубашку, и его взору предстала промежность девушки.

Врач несколько раз переводил взгляд с лобка на спящее лицо, обрамленное черными как смоль волосами, а затем снова вглядывался в очень светлый курчавый пушок, покрывавший потайное место.

7

Погребение Альдорфа состоялось на следующее утро. Это была самая необычная церемония, какую когда-либо приходилось видеть Николаю. Не нашлось священника, который был бы готов отпеть самоубийцу. Семьи родственных лоэнштайнских родов ограничились тем, что прислали своих представителей. На похоронах не было ни одного кровного родственника. Вся траурная процессия состояла из горстки чужих людей, проводивших в последний путь неприступного и надменного как в жизни, так и в смерти графа. Никто не произнес ни слова, когда четверо носильщиков опустили гроб в могилу.

Выходя с кладбища, Николай снова прочел попавшуюся ему на глаза необычную надпись. Даже последнее прибежище этого семейства было окружено загадками и тайнами. Однако вскоре все здесь зарастет плющом и забудется, так же как и покинутые стены замка. Богатство и земли отойдут Вартенштейгам, а старые стены скоро рухнут. Примеров тому в округе больше чем достаточно. Лоскутные княжества просто исчезали с карты.

Николай навестил свою пациентку, которая продолжала спать, и оставшееся свободное время посвятил прогулке по замку. Повсюду стояли готовые к вывозу, упакованные предметы мебели и обстановки. Замок производил впечатление чего-то призрачного. Очевидно, Лоэнштайны долго и с большим нетерпением ожидали этого часа.

Когда он вернулся в комнату больной, девушка проснулась. Она лежала в кровати с широко открытыми глазами, не произнося ни единого слова. Николай освободил ее руки от повязок, заметив при этом, что девушка обмочилась. Она не может больше оставаться в замке, решил он. Ей нужен уход, женский уход. Он спросил, не голодна ли она, нет ли у нее каких-то других желаний. Но в ответ он получил только лишенный какого бы то ни было выражения взгляд. Он напоил ее водой и снова уложил на подушки.

Он известил о происшедшем ди Тасси, который вскоре вошел в комнату.

– Я не могу лечить ее здесь, – сказал Николай. – Ей нужна женщина для ухода.

– Вы не могли бы прежде поговорить с ней?

– Может пройти не один день, пока это станет возможным. Ее надо перевезти в Нюрнберг.

Советник бросил на больную угрюмый взгляд.

– Хорошо, пусть так и будет. Я обо всем позабочусь. Куда надо ее отвезти?

– В больницу Святой Елизаветы. Там за ней будут хорошо ухаживать.

– Вы тоже сегодня уедете, не так ли?

Николай кивнул.

– Вы не могли бы до отъезда поговорить со мной?

– Да, конечно. Я приготовлю девушку к отъезду и приду к вам.

Ди Тасси вышел, и Николай как мог занялся девушкой. Какой черт вселился в него прошлой ночью? Он с трудом брал себя в руки, когда в памяти вновь проступали странные картины. Он торопливо закутал девушку в теплое одеяло, посадил на деревянную скамью у окна и выглянул во двор. Тяжелые капли дождя мягко шлепались на раскисшую землю. Шиферные кровли крепостных стен отливали мокрой чернотой. На улице не было ни одной живой души. Единственным звуком, доносившимся до уха, был шум дождя.

Ему уже приходилось спать с женщинами, но эта девушка была совсем другая. Его чувства, хотя он и смог взять себя в руки, снова разыгрались, когда она была рядом. Он явственно ощутил мягкую кожу ее груди на своих губах, хотя с тех поцелуев прошло уже несколько часов. Девушка излучала такую невинность, что при всем желании в ее соблазнительности нельзя было отыскать и следа непристойности. Он искал слов для изъяснения этого странного чувства и наконец пришел к весьма причудливой формулировке, назвав его святым вожделением, которое сумела разжечь в нем эта девушка. Но как может похоть быть святой? Потом он вспомнил о странном открытии, сделанном им ночью. Надо ли говорить об этом ди Тасси? Нет, он не может этого сделать, ибо распишется в своей непристойности.

Часом позже он стоял у ворот замка, глядя вслед карете, уезжавшей по дороге на запад. Карета уже почти исчезла из виду, когда на горизонте вдруг показались всадники. Они промчались мимо экипажа и продолжали приближаться бешеным галопом. Это были земельные стражники, почти дюжина. Но Николая изумил вид пленника, которого они везли с собой. Это был Калькбреннер.

Человек этот выглядел так, словно побывал между мельничными жерновами. Как позже Николай узнал от Фейсткинга, вартенштейгские слуги, которые теперь доставили его для допроса, поймали Калькбреннера на границе Гессен-Касселя. Уже при задержании он сделал глупость, оказав сопротивление, и поплатился за это двумя передними зубами. После этого он сделал попытку бежать, за что получил рану на затылке. Богатая одежда управляющего висела теперь на нем рваными клочьями. Оборванный, покрытый засохшей грязью и поистине взывающий к состраданию, сидел он теперь, тихо постанывая, в комнате, некогда служившей жилищем Циннлехнеру.

Николая позвали, чтобы перевязать раны Калькбреннера. Врач сомневался, что управляющий узнал его. С управляющим обошлись так жестоко, что он едва ли мог что-либо воспринимать из-за тупой, мучительной, пронизывавшей все его тело боли. Избитый до полусмерти и покрытый грязью, он был тем не менее сразу доставлен на допрос, грубо усажен на стул и принужден отвечать на обвинения, которые ди Тасси узнал от своих людей.

Человек молча слушал, кивал головой на все обвинения и лишь время от времени мямлил, что все это приказывал делать граф, что на нем, Калькбреннере, нет никакой вины, так как он лишь исполнял распоряжения графа. Распоряжения эти, правда, были чудовищны. Целый год Калькбреннер систематически брал кредиты у состоятельных горожан якобы на ремонт замка. Одних только этих долговых обязательств набралось больше, чем на сто тысяч талеров. Лесные угодья множество раз выставлялись на продажу. Документы о продажах подделывал сам Калькбреннер собственноручно, что было нетрудно, так как соответствующие печати были собственностью графа. Некоторые делянки продавались по три раза, при этом покупателей выбирали из разных, удаленных друг от друга мест, чтобы у них сразу не возникали подозрения. Титулы владения должны были переписываться только в феврале нового года, но они не были еще даже зарегистрированы. Отчуждались и продавались угодья, которых не существовало вовсе. Эти продажи и отчуждения также удостоверялись фальшивыми документами, изготовленными тем же Калькбреннером, который на все эти обвинения отвечал тем же невнятным бормотанием:

– Так хотел Альдорф. Он принуждал меня делать все это.

– Принуждал? Воровать? Лгать? – рычал ди Тасси.

Калькбреннер чуть не плакал.

– Я всего лишь слуга моего господина. Я подчиняюсь ему, я – его рука. Что я должен был делать? Он бы выгнал меня или, что еще хуже, обвинил бы в вымышленном преступлении и посадил в тюрьму. Моя семья умерла бы от голода. Я не мог поступать по-иному.

Николай слушал допрос со смешанным чувством. Этот человек был ему отвратителен, но одновременно он испытывал к нему жалость. Действительно ли он виноват? Какой управляющий посмеет перечить своему господину?

– Но вы не могли не понимать, что долго скрывать это мошенничество не удастся! – выкрикнул ди Тасси.

Лицо Калькбреннера исказилось, он покачал головой.

– У меня… у меня не было иного выбора, – жалобно проговорил он. – Я умолял графа не принуждать меня более к таким постыдным делам, но этот человек накричал на меня, он угрожал отправить меня и мою семью на виселицу, если я не стану делать того, что он от меня требовал.

Взгляд его оцепенел, когда он продолжил.

– Никто не может знать, каким непредсказуемым, вспыльчивым и ко всему прочему решительным человеком был граф Альдорф. После смерти Максимилиана в него вообще вселился дьявол. Что я мог со всем этим поделать? – жалобно воскликнул Калькбреннер. – Само мое существование, моя жизнь зависели от графа Альдорфа. Он мог уничтожить меня одним движением руки. Я не мог иначе.

– А Зеллинг и Циннлехнер? Они знали что-нибудь о мошенничествах?

– Зеллинг! – ядовито вскричал Калькбреннер. Лицо его вдруг приобрело холодную жесткость. Сквозь жалкое выражение проступила голая, ничем не прикрытая ненависть, а сквозь скривившиеся губы полились путаные беспорядочные обвинения в адрес графского камердинера.

– Зеллинг – это самая коварная из всех коварных змей.

– Как это понимать?

– Он околдовал графа Альдорфа.

– Ага. И почему вы так решили?

Никаких объяснений не последовало. Управляющий сидел с застывшим взглядом и бормотал нечто невразумительное. Зеллинг и граф Альдорф – одного поля ягоды. Это он затянул удавку, на которой в конце концов придется болтаться им всем. Где он – этот незапятнанный, честный и знающий свой долг господин Зеллинг?

– Господин Калькбреннер, – резко прервал его ди Тасси, – камергер Зеллинг мертв.

Калькбреннер беспомощно заморгал глазами.

– Мертв? – пробормотал он. – Как это могло случиться?

– Этого мы не знаем. Он был убит. Не более чем в двух милях отсюда, в лесу.

Казалось, что Калькбреннера от этой новости разбил паралич.

– А деньги? Все деньги. Где они?

– То есть вы утверждаете, что Зеллинг получал все деньги, которые вы выручали своим мошенничеством?

– Эта змея… – начал Калькбреннер, разразившись полной ненавистью тирадой в адрес камергера. Но вскоре слова потонули в громких рыданиях, которые судорожно сотрясали грудь управляющего. Николай уже начал опасаться, что у Калькбреннера сейчас случится спазм сердца и он умрет у них на глазах. Но Калькбреннер, несмотря на жестокое избиение, какому подвергли его слуги Вартенштейгов, показал себя твердым орешком. От природы он обладал крепким несокрушимым здоровьем. Страдала его душа, но отнюдь не тело. Глаза его налились кровью, он неровно и трудно дышал и потел как скотина, несмотря на зимний холод. Он дико вращал глазами, словно ожидая, что сейчас явятся невидимые духи и уничтожат его. Было такое чувство, что он снова испытывает панический страх перед Альдорфом, словно тот не умер и может в любой момент войти в комнату и подвергнуть своего управляющего жестокому наказанию.

Однако ди Тасси был по горло сыт мычанием Калькбреннера. Советник встал, сделал Николаю знак следовать за собой и покинул комнату в весьма дурном расположении духа.

– Все они здесь проклятые лжецы, – злобно ругался он, идя по коридору. Николай молчал, обдумывая все тяжкие обвинения, вылитые Калькбреннером на Зеллинга. Неужели и Зеллинг замешан во все эти преступления? Камердинер показался ему глубоко порядочным и заслуживающим доверия человеком. Но подумать дольше ему не удалось.