Текст книги "Дочь короля"

– Да, ваше величество.

Монарх всецело сосредоточил внимание на Иве и его рассказе. Людовик был солнцем, а его натурфилософ сиял отраженным светом короля. Невидимая в тени успеха брата, Мари-Жозеф могла без помех наблюдать за придворными. Члены королевской семьи образовали вокруг Ива водоворот, оставив Мари-Жозеф на мелководье, где было не так опасно.

– Поведайте нам все, отец де ла Круа!

Мадам взяла Ива под руку, словно король, месье или шевалье могли отнять его, чтобы единолично насладиться его историями.

– Не упустите ни одного чудовища, ни одной русалки, ни одного левиафана, ни одного морского бриза!

– С удовольствием исполню ваше желание, мадам, хотя, по правде говоря, плавание сопровождалось не столько приключениями, сколько неудобствами и скукой.

Придворные пробирались мимо Мари-Жозеф, оттесняя ее от круга избранных. Аристократы обоего пола наперебой удивленно восклицали, превознося дерзание и смелость Ива, его победу над чудовищами.

– Какой красавчик! – прошептала юная герцогиня Шартрская, мадам Люцифер, как прозвал ее супруг и кузен Филипп Орлеанский. Ее фрейлина мадемуазель д’Арманьяк чуть слышно промурлыкала в ответ: «Да-да».

Мадам де Шартр и ее супруг не обменялись ни единым словом, ни единым взглядом. Мадам кивнула ей безупречно вежливо, но холодно. Пока мадам де Шартр беззастенчиво разглядывала Ива, трепеща веером, мадемуазель д’Арманьяк беззастенчиво разглядывала супруга мадам Люцифер Шартра, трепеща ресницами.

За спиной признанной дочери его величества выросла высокая фигура шевалье де Лоррена.

– Дамы, он разобьет вам сердце, – произнес он негромким веселым голосом, противиться обаянию которого было невозможно.

Мари-Жозеф пропустила придворных, занимающих более высокое по сравнению с ней положение. Устроившись в тени возле дверей, так чтобы ее не толкали, она решила, что лучше выспросит Ива обо всем без посторонних. Он может поведать ей о своих приключениях, когда они останутся вдвоем. Сегодняшний вечер всецело принадлежит ее брату, а он принадлежит двору. Он заслужил каждое мгновение своей сияющей славы, которой облек его король.

В воздухе чувствовался густой запах дыма, пота и духов. Из Салона Изобилия долетел аппетитный аромат пирожков. У Мари-Жозеф заурчало в животе. Ей не оставалось ничего иного, как постараться забыть о голоде. За весь день она съела только несколько пирожных и выпила чашку шоколада; от обилия сластей у нее разболелась голова, а желудок требовал супа, мяса и салата. Однако она знала, что придворных пригласят ужинать лишь через несколько часов.

Мари-Жозеф переступила порог, проскользнув в пустой Салон Дианы: ей так хотелось побыть в одиночестве, подальше от толпы. Бильярдные столы в зале ждали, когда его величество соблаговолит предаться любимой игре. В пустом зале играл еще один камерный оркестр.

Из Салона Марса донеслись мощные начальные аккорды какой-то музыкальной пьесы. Мари-Жозеф заглянула в дверную щель. Музыканты еще одного оркестра настраивали инструменты. Перед ними в позе, выдававшей нервозность, замер месье Никола Гупийе, капельмейстер его величества.

Синьор Алессандро Скарлатти, неаполитанец, возвышался над своим маленьким сынишкой Доменико, который сидел за великолепным клавесином. В свете свечей на боковых стенках клавесина сияли сцены, инкрустированные редкими породами дерева и перламутром. Жадность – грех, алчность – грех, но Мари-Жозеф отчаянно жаждала, просто алкала поиграть на этом клавесине.

Ее окружали изображения войны и триумфа. На потолке злобные волки влекли на битву колесницу бога Марса. Всюду, насколько хватало глаз, посетителя встречали символы войны и победы. Мари-Жозеф жалела, что король не избрал своим музыкальным салоном Салон Дианы, так как ей куда больше нравилась мифическая охотница и высеченный месье Бернини мраморный бюст короля, с высоты пьедестала, казалось, с юной надменностью окидывавший взором весь покой. Мари-Жозеф горевала о том, что ей не довелось видеть его величество юным. Разумеется, он был до сих пор хорош собой, но тридцать лет тому назад он был сказочно прекрасен.

Синьор Скарлатти рявкнул на сына, отдавая ему какое-то приказание. Мари-Жозеф разобрала отдельные итальянские слова, по большей части «нет, нет, нет». Доменико перестал играть и сложил руки на коленях. Синьор Скарлатти пропел мотив без слов, не исключая и мелизмов, отбивая такт дирижерской тростью по сверкающему перламутру клавесина.

– Тра-та-та-та! Capisci?[8]8
   Понятно? (ит.)


[Закрыть]

– Да, отец.

Доменико заиграл снова; синьор Скарлатти, сложив руки на груди, грозно воззрился на него, пока он играл. Мари-Жозеф считала Доменико несравненным вундеркиндом и лукавым шалуном.

Синьор Скарлатти заметил Мари-Жозеф:

– Надо же, а ведь это наша малютка, учительница арифметики!

Он подошел к Мари-Жозеф и поцеловал ей руку.

– Добрый вечер, синьор, – приветствовала его Мари-Жозеф.

– Фортуна была к вам благосклонна, – промолвил он.

– Я всего лишь стала по-другому одеваться, – возразила Мари-Жозеф.

– И прошли немалый путь от Сен-Сира до Версаля. – Он томно поглядел на нее. – Теперь, когда вы заняли столь высокое положение, смею ли я, смиренный, надеяться на поцелуй?

Мари-Жозеф покраснела:

– Если я стану целовать мужчин, особенно женатых, то непременно навлеку на себя гнев брата.

– Но если я сумею угодить вам, если я сумею угодить ему, если я сумею угодить его величеству…

– Сударь, я и не предполагала, что, написав вам в подарок незатейливую песенку, я превращусь в вашу должницу.

Она вырвала у него руку.

Скарлатти усмехнулся:

– Судя по всему, вы пробыли при дворе недолго.

– Вы же сами знаете. Пожалуйста, забудьте, что я когда-то просила вас об услуге, пожалуйста, забудьте, что когда-то к вам обращалась!

– Синьорина Мария!

Доменико кинулся к ней и пылко обхватил за талию, почти исчезнув в пышных оборках нижней юбки.

– Маэстро Демонико! Как чудно вы играли!

Он, как обычно, рассмеялся, услышав прозвище, которое она придумала ему, когда он и его отец приезжали в Сен-Сир играть перед воспитанницами. Она опустилась на колени и обняла его.

– Он играл бы лучше, если бы упражнялся, – вздохнул синьор Скарлатти. – Здесь мы порепетировали, – он грозно покосился на сынишку, – но недостаточно! Он убежал – захотел, видите ли, поиграть! И это в день, когда ему предстоит выступать перед королем! Можно подумать, ему три года, а не шесть.

– Мне не шесть! Мне восемь!

– Ш-ш-ш! Если спросят в Версале, говори «шесть». Ну давай, репетируем!

Мальчик за руку потянул Мари-Жозеф к клавесину. Она села рядом с ним.

– А я видел вашу русалку, синьорина Мария!

– И что же? Она очень страшная?

– Нет, она красивая и поет, как будто рассказывает чудесные истории.

– Это вам сейчас придется пропеть историю, молодой человек, – перебил его синьор Скарлатти. – А если сыграешь скверно, что скажет наш покровитель? Вице-король вышлет нас из Неаполя. – Он склонился к самому уху Мари-Жозеф. – Но тогда я смог бы остаться во Франции и боготворить вас, пока вы не вознаградите меня за преданность.

– Ваша игра придется по вкусу королю, – сказала Мари-Жозеф Доменико, а затем обратилась к синьору Скарлатти: – И его величество вознаградит вас куда более щедро, чем это под силу мне.

– Я бы отдал все его богатства и титулы за один-единственный поцелуй, – не уступал синьор Скарлатти.

Его домогательства уже нельзя было принять за дружеские шутки; Мари-Жозеф напомнила себе, что он, может быть, богат и знаменит, но она – девица благородного происхождения.

– Синьор, – сурово произнесла она, – мы вернемся к этому разговору, когда вы обретете его богатства и его титулы.

Синьор Скарлатти в отчаянии прижал руки к груди.

– Сдаюсь! – признал он. – Вы меня победили. Можете забрать мое сердце и повесить у себя на стене в качестве трофея.

– Я предпочла бы не лишать вас его, синьор Скарлатти. Лучше всецело отдайте его музыке.

– Я-то готов, а вот готов ли Доменико… Он разочаровывает меня, он разочаровывает месье Гупийе, но больше ни одна живая душа не заметит, если он сыграет неправильно. Месье Галлан восхищался нашей игрой на репетиции. А мое самое заветное желание – угодить вам.

– Угождать вы должны не мне, а его величеству, – поправила Скарлатти Мари-Жозеф.

– И его величеству, – согласился синьор Скарлатти.

Мари-Жозеф поцеловала Доменико в щеку.

– Нет на свете того, кому может не понравиться ваша игра, – сказала она мальчику и поспешила обратно в Салон Венеры, в царство благодатного тепла и рассеянного света.

В алькове, полускрытая занавесями и апельсиновыми деревцами, мадам Люцифер устроилась, как в гнездышке, с мадемуазель д’Арманьяк.

«Не забывай, ты всегда, даже мысленно, должна называть ее не „мадам Люцифер“, а „герцогиня Шартрская“, – одернула себя Мари-Жозеф. – Мари-Жозеф де ла Круа не вправе именовать члена королевской семьи прозвищем, да еще таким злобным». Разумеется, если бы оно вырвалось из уст Мари-Жозеф, мадам бы это позабавило, но публично ей пришлось бы притвориться оскорбленной.

Из-за занавесей приплыло облачко табачного дыма. Мадам де Шартр с наслаждением затянулась тоненькой сигарой, а потом передала ее мадемуазель д’Арманьяк; та поглубже вдохнула дым и сладострастно выдохнула. Мари-Жозеф захотелось присоединиться к ним, но у нее не хватало смелости.

– А вот и маленькая монашка, – процедила мадам Люцифер.

– Вы совершенно правы, мадам де Шартр.

Мари-Жозеф застенчиво улыбнулась, надеясь, что они предложат ей сигару.

– Полагаете, что она идет исповедаться? – спросила мадемуазель д’Арманьяк.

Дым струился от ее губ, а запах табака заглушал аромат апельсиновых цветов.

– Или исповедать нас?

Мадам Люцифер придвинулась к Мари-Жозеф. Драгоценности на ее корсаже сверкали, затмевая сияние ее безумного взора.

– Вы сообщите о наших прегрешениях своему брату, душенька, или моему отцу-королю?

– Мне не пристало обращаться к его величеству, – возразила Мари-Жозеф. – А мой брат всецело поглощен работой. Он не читает проповеди и не исповедует.

– А какие еще не приличествующие духовному лицу науки он изучает? – спросила мадемуазель д’Арманьяк уже более дружелюбным тоном.

– Мой брат не изучает никаких наук, не приличествующих духовному лицу!

– Ах, какая жалость! – вздохнула мадемуазель д’Арманьяк. – Подумайте, мадам де Шартр, скольким грехам можно было бы предаться с таким красивым священником!

– Сейчас подсчитаю, моя милая, – и я могла бы совершить на один грех больше, чем вы.

– Полагаю, на два больше, ведь вы же замужем!

Обе дамы рассмеялись. Мадемуазель д’Арманьяк передала сигару мадам Люцифер, и та проскользнула за апельсиновые деревца.

Глашатай остановился на пороге Салона Марса и трижды ударил о паркет жезлом:

– Званый вечер начинается!

Мадам Люцифер за рукав увлекла мадемуазель д’Арманьяк с глаз долой.

Показался его величество, возглавлявший процессию свиты в Салон Марса, на вечерние увеселения. По правую руку шествовал его святейшество. Ив шествовал слева – рядом с королем и папой, даже превосходя положением короля и королеву Англии, следовавших сзади. Мари-Жозеф была столь поражена, что замерла на пороге, открыв рот, и лишь в последнее мгновение, спохватившись, отпрянула и присела в глубоком реверансе.

Его величество остановился. Перед нею появились его белые шелковые чулки, красные башмаки на высоких каблуках, ноги, некогда славившиеся безупречной формой и малым размером ступни, но ныне жестоко истерзанные подагрой.

– Мадемуазель де ла Круа, – строго вопросил король, – от вас пахнет табаком?

Она поднялась. Вспомнив о насмешках мадам Люцифер в адрес Ива, она испытывала искушение попросить его величество обернуться и посмотреть, кто притаился за апельсиновыми деревцами. Но если бы мадам Люцифер была с ней любезна, то предложила бы ей сигару и от Мари-Жозеф сейчас пахло бы табаком, поэтому она не могла утверждать, что не совершила никакого прегрешения.

– Это обычай, принятый на Мартинике, – сказала она, ни в малой мере не солгав.

– Это языческий обычай, – сурово поправил Мари-Жозеф его святейшество, – заимствованный у американских дикарей.

Он стоял совсем близко и мог бы милостиво протянуть ей руку и дать поцеловать перстень, но он не удостоил ее этой чести.

– По крайней мере, гнусный. Я не одобряю курения, особенно когда курят дамы, – промолвил Людовик. Он печально вздохнул. – Курение мне по душе еще меньше, чем фонтанжи, но пользуюсь ли я при собственном дворе хоть каким-то влиянием? Я вижу, вы привезли с собой один ужасный обычай, а другой, не менее ужасный, переняли уже здесь, во Франции.

– Прошу прощения у вашего величества, – прошептала она, сжавшись под его неодобрительным взором.

Его величество прошествовал дальше, но, поравнявшись с апельсиновыми деревцами, отвел ветви тростью, обнаружив за ними мадам Люцифер и мадемуазель д’Арманьяк. Облачко сигарного дыма, выплывшее из-за апельсиновых деревьев, окутало его величество и его святейшество.

Мадам Люцифер с вызовом воззрилась на них и лишь спустя несколько секунд соизволила сделать реверанс. Его величество грустно покачал головой с отеческим неодобрением и направился далее, в музыкальный салон. Придворные устремились за ним. Шартр, смущенный молодой супруг, не удостоил опозоренную супругу взглядом.

Мари-Жозеф гадала, что думает его величество о ее поведении и думает ли вообще, угодила ли она ему, защитив его дочь, или разгневала его своим невинным обманом.

Мадам Люцифер, проворчав гнусное ругательство, отбросила окурок на сияющий паркет и принялась посасывать обожженный палец. Пол под непотушенным окурком зашипел. Одно мгновение – и воск расплавится, а сигара опалит дерево.

Граф Люсьен подбросил сигару тростью и отшвырнул ее в серебряную кадку с апельсиновым деревцем. Судя по выражению лица, это происшествие не столько обеспокоило, сколько позабавило его. Все понимали, что мадам Люцифер могла бы избежать немого королевского упрека, если бы соображала быстро, под стать графу де Кретьену. Хотя Атенаис де Монтеспан славилась проницательностью и остроумием, ее дети от Людовика не унаследовали сообразительности.

Поравнявшись с Мари-Жозеф, Лотта быстрым движением увлекла ее за собой, в стан придворных. Она даже не пыталась скрыть, как ее развеселил афронт мадам Люцифер, и злорадно хихикала. Мадам, за долгие годы лучше научившаяся скрывать свои чувства на публике, едва слышно усмехнулась, но потом сжала губы.

– Какая вы сообразительная, умница! – воскликнула Лотта. – Какая вы смелая!

– Я только сказала правду! – возразила Мари-Жозеф.

Когда она проходила мимо мадам Люцифер, та, все еще посасывая обожженный палец, злобно уставилась на нее. Если Мари-Жозеф и надеялась услышать от нее благодарность, то удостоилась всего-навсего хмурого подозрительного взгляда.

– Но если уж меня все равно выбранили за курение, – тихо сказала Мари-Жозеф Лотте, – то лучше бы я вправду покурила.

– Мадам надавала бы мне пощечин, если бы я осмелилась курить! – запротестовала Лотта. – Да и вам тоже!

– Я не позволю даже мадам надавать мне пощечин, – твердо сказала Мари-Жозеф. – Хватит и того, что я натерпелась от монахинь в школе, мадемуазель.

Глава 8

Зазвучала музыка.

Под управлением месье Гупийе камерный оркестр заиграл тихую прелюдию. Рядом с музыкантами стоял прекрасный клавесин и конторка.

Его величество слушал не шевелясь, даже не поднимая истерзанную подагрой ногу на пуховую подушку. Он сидел в кресле, держась горделиво и прямо. Рядом с безмятежным выражением лица, под стать королю, внимал музыке его святейшество. Хотя он и отказался от золотых украшений и драгоценных камней, его белоснежное облачение сияло на фоне пурпурных кардинальских мантий.

Король, папа Иннокентий, а также король и королева Англии сидели в креслах первого ряда. За его спиной и с боков на табуретах расположились члены королевской семьи. Герцогини и несколько придворных, пребывавших в особом фаворе, примостились на оттоманках. Граф Люсьен стоял возле короля, позади незанятой оттоманки. Мари-Жозеф заметила, что он никогда не садится, если может стоять, но никогда не ходит пешком, если может скакать на лошади.

Ив стоял среди молодых придворных, позади великого дофина, законных внуков, принцев крови и незаконнорожденного герцога. Шартр, в нарушение этикета, остался с Ивом.

Стоя позади мадемуазель, Мари-Жозеф с беспокойством ожидала конца прелюдии. В салоне, к немалому удовольствию Мари-Жозеф, сделалось тепло. Лотта стала обмахиваться изящным сандаловым веером. Капля пота сбежала с ее виска по разгоряченной щеке. Мари-Жозеф вынула платок и осторожно промокнула лоб своей покровительницы.

Месье Гупийе завершил прелюдию торжественным тушем.

– За клавесином, – объявил церемониймейстер, – синьор Скарлатти-младший.

Малыш Доменико Скарлатти, в атласе, лентах, парике, с чопорным видом подошел к инструменту и грациозно поклонился его величеству. Слушатели зашептались и зашушукались, обсуждая юный возраст и высокую репутацию вундеркинда.

– Месье Антуан Галлан, – провозгласил далее церемониймейстер, – прочтет свои переводы арабских сказок – «Тысячи и одной ночи», – выполненные по распоряжению его величества.

Месье Галлан оказался чрезвычайно нервным и пугливым молодым человеком. Он чуть было не забыл поклониться; едва не уронил свою тоненькую книгу в кожаной обложке, открывая ее на конторке, но успел подхватить томик. На драгоценной отделке переплета заискрился свет свечей. Месье Галлан снова поклонился его величеству. Король благосклонно кивнул, и месье Гупийе поднял дирижерскую трость. Музыканты и маленький солист заиграли.

Месье Галлан почти шепотом начал чтение.

Мари-Жозеф с трудом различала слова, хотя перевод месье Галлана задумывался как главное украшение вечера. Мари-Жозеф хотела сосредоточиться на собственном творении, которое сейчас облекали в звуки Доменико, месье Гупийе и музыканты оркестра.

Мелодия играла и переливалась, словно свет свечей. Ноты вызывали образы далеких пустынь и садов, опасностей и приключений, экзотических ароматов и чудесных песен.

Годами слушая музыку лишь в собственном воображении, она теперь упивалась мелодией, заворожившей двор «короля-солнце». Ей казалось, что реальная музыка всегда уступает той, что звучит в уме, если только ее не исполняют ангелы или демоны.

«А вдруг я права и Доменико воистину ангел или демон?» – подумала она.

Мари-Жозеф медленно закрыла глаза, представив себе, что слушает музыку в одиночестве. Шелест шелка, атласа и бархата, шепот придворных, устало переступающих в толпе с ноги на ногу, приглушенные возгласы дам, восхищающихся красотой ее брата, – все это исчезло, и под звуки музыки она перенеслась в таинственную Аравию, зачарованная ее дерзкой и чувственной прелестью.

– «Шахерезада, супруга моя, – читал месье Галлан теперь уже уверенным и громким голосом, – я окажу тебе милость, и ты проживешь еще одну ночь, – объявил султан. – Ты расскажешь мне еще одну сказку. Но потом умрешь, ибо мне известно, на какие измены и предательство способны женщины».

Сказка и песня Мари-Жозеф завершились одновременно бравурными клавесинными аккордами Доменико.

Вне себя, Мари-Жозеф открыла глаза. Сердце у нее учащенно билось. В чудесном исполнении оркестра и малыша Доменико пьеса показалась ей воистину прекрасной.

Месье Галлан, Доменико и синьор Скарлатти поклонились его величеству. Когда они безмолвно выпрямились, Мари-Жозеф жадно вперила взор в лицо короля. Она надеялась, что его величество хотя бы одним движением, одним взглядом выкажет, что доволен.

Его величество поаплодировал своим музыкантам и своему переводчику, выразив одобрение. После этого все стали наперебой восхищаться или притворяться восхищенными. Зал взорвался аплодисментами.

Месье Гупийе представил Доменико, синьора Скарлатти, музыкантов оркестра. Месье Галлан снова поклонился.

Папа Иннокентий слушал почти безучастно. Мари-Жозеф задумалась, дозволено ли ему, человеку святой жизни, наслаждаться светскими развлечениями.

Жаль, если нет, решила она.

Лотта энергично обмахивала веером лицо и шею. Она остановилась было, вновь затрепетала веером, нетерпеливо захлопнула его с громким щелчком, опять открыла веер с громким щелчком и стала обмахиваться. Мари-Жозеф заставила себя вспомнить о своих обязанностях, вытащила из рукава Лоттин платок и нежно промокнула ее щеку, стараясь не слишком размазать румяна.

– Превосходная сказка, месье Галлан, – похвалил король, – весьма увлекательная.

– Благодарю вас, ваше величество.

Месье Галлан снова отвесил поклон, покраснев. Он отдал книгу пажу, тот вручил ее церемониймейстеру, а церемониймейстер передал ее графу Люсьену. Граф Люсьен в свою очередь преподнес томик его величеству.

– В знак признательности за августейшее покровительство, которого изволил удостоить меня его величество, – объявил месье Галлан, – я распорядился напечатать в моем переводе и переплести первую из «Сказок Шахерезады», иначе именуемых «Тысяча и одна ночь».

Его величество взял книгу из рук графа Люсьена, благосклонно оглядел богатый переплет и вернул ее графу.

– Я с удовольствием принимаю подарок.

– Благодарю вас за высокую оценку моих усилий, сир.

– Синьор Скарлатти!

Скарлатти поспешно выступил вперед и снова поклонился.

– Синьор Скарлатти, передайте мое почтение вашему патрону маркизу дель Карпио и поблагодарите его за то, что он прислал мне вас и вашего сына.

Король улыбнулся малышу Доменико:

– Ты чудесно играл, мой мальчик.

Доменико чопорно поклонился, неловко сгибаясь в поясе, словно маленькая марионетка. Его величество лично вручил мальчику золотой.

– Месье Гупийе!

Капельмейстер бросился к его величеству и несколько раз поклонился.

– Очаровательная пьеса, месье Гупийе, прежде мы ее не слышали. Вы написали ее нарочно к сегодняшнему дню?

– Да, ваше величество, – ответил Гупийе.

– Великолепно, великолепно, хотя и довольно дерзко.

Мари-Жозеф замерла в изумлении, быстро сменившемся возмущением и гневом. Его величество решил, что пьесу сочинил месье Гупийе, а месье Гупийе промолчал!

– Ее написала синьорина Мария! – произнес малыш Доменико.

По толпе придворных прокатился испуганный гул: неужели сын простолюдина осмелился без разрешения обратиться к королю? Доменико, сжимая золотой большими и указательными пальчиками обеих рук и держа его перед собой, словно талисман, глядел на его величество, не мигая от ужаса и сжавшись в комочек, точно и в самом деле сожалея, что ему восемь, а не шесть.

– Это правда, господин Гупийе?

– До некоторой степени, ваше величество, – заторопился месье Гупийе. – Я переработал ее, орнаментировал, ваше величество, чтобы она соответствовала высоким требованиям двора.

Людовик обратил взор темно-голубых глаз на Мари-Жозеф. Как же она теперь раскаивалась в том, что когда-то, в Сен-Сире, сыграла Доменико свою пьесу. Стоило его величеству обратить на нее внимание – не важно, с упреком ли, с одобрением, – как она преисполнялась ужаса.

– Мадемуазель де ла Круа!

Пока она делала реверанс, в голове у нее одна за другой проносились безумные мысли: «Я должна подойти к нему, но как? Протиснуться сквозь толпу? Растолкать придворных? Перепрыгнуть через Лотту вместе с ее табуретом?»

Поднявшись, она обнаружила, что рядом с нею стоит граф Люсьен и предлагает ей руку и что придворные уже почтительно расступились перед ними. Она положила руку ему на запястье и с благодарностью последовала за ним, повинуясь его воле и твердо ступая по земле. Не будь его, она могла бы взлететь к потолку и порхать там среди живописных облаков, а то и вовсе унестись неведомо куда на запряженной волками колеснице Марса.

Его величество изволил улыбнуться:

– Мадемуазель де ла Круа, сколько, оказывается, у вас талантов! Укротительница русалок, спутница Аполлона и новая мадемуазель де ла Герр![9]9
   Элизабет-Клод де ла Герр, урожденная Жаке (1665–1729) – французский музыкант и композитор, в особенности прославившаяся пьесами для клавесина.


[Закрыть]

– Ах, ваше величество, мадемуазель де ла Герр – гений, а я всего лишь дилетантка.

– Но вы здесь, а она в Париже и занята творчеством вдвойне: рожает ребенка мужу и пишет мне оперу. Я давно ее не видел, однако надеюсь, что уж оперу-то она посвятит своему королю.

Его величество резко встал, выпрямившись и проворно подняв ногу с подушки. Все, кто до сего мгновения сидел, также встали. Королевская семья, иностранные принцы и остальные придворные придвинулись поближе к королю, чтобы услышать, что его величество говорит той, на кого в этот миг соизволил обратить свое благосклонное внимание.

Мари-Жозеф не имела представления, что делать, и потому снова присела в реверансе. «Ну разве можно свидетельствовать почтение королю?» – подумала она и потому сделала реверанс его величеству и реверанс – папе.

Папа Иннокентий протянул ей руку. Она преклонила колени и поцеловала его перстень. Губами она ощутила тепло золота, напоминающее живое дыхание, дух Господень, причастившись ему через тело его святейшества. Глаза ее наполнились слезами, мир вокруг затуманился.

Граф Люсьен помог ей встать. Она поднялась, едва не лишившись чувств от голода и благоговейного трепета, и схватилась за его руку, чтобы не упасть.

– Вы сочиняете музыку? – спросил Иннокентий.

– Да, ваше святейшество.

– Вы истинная дочь своих родителей, которыми я так дорожил, – произнес его величество. – Вы столь же прекрасны и умны, как ваша мать, и столь же очаровательны и талантливы, как ваш отец, мой друг. Вы играете и поете так же чудесно, как он?

– Я не в силах сравниться с ним, ваше величество.

– А вы, отец де ла Круа? Вы унаследовали от отца способности к музыке?

– Моя сестра – куда более талантливая музыкантша, – ответил Ив.

– Возможно ли это? – удивленно спросил король. – Впрочем, не печальтесь, полагаю, отец передал вам другие редкие качества.

– Вот только должной суровости среди них не было, – промолвил папа Иннокентий, – иначе он образумил бы синьорину де ла Круа и не позволил бы публично исполнять ее пьесу. Это непристойно.

– Прошу прощения, ваше святейшество? – ахнула пораженная Мари-Жозеф.

– И правильно делаете, – ответил папа. – Музыка должна прославлять Господа. Неужели вы не слышали о наказе Церкви? Женщинам надлежит молчать.

– Но это же в церкви, ваше святейшество! – Мари-Жозеф прекрасно помнила это правило, которое обрекало монастырскую школу на постоянное скорбное безмолвие.

– Не только в церкви, всегда! Музыка взращивает бесстыдство! Кузен, вы должны положить конец этим языческим забавам!

Нежный румянец радости, только что заливавший щеки Мари-Жозеф, сменился бледностью, когда она почувствовала, что ничего не понимает в происходящем. Потом она зарделась. «Почему я отказалась, когда месье хотел меня напудрить, – пронеслась у нее в голове безумная мысль, – тогда мне бы удалось скрыть, как я унижена и обижена! Иннокентий – муж святой жизни, не запятнавший себя развратом, который обесчестил его предшественников. Если он полагает, что мое поведение непристойно, быть может, так оно и есть?»

Она затрепетала, смущенная и опечаленная. Ей показалось, что она снова воспитанница монастырской школы и руки у нее горят от розги, а глаза – от набегающих слез, и она не в силах понять, почему вместо ответа на вопрос заслужила наказание.

«Я полагала, что сестры заблуждаются, – подумала Мари-Жозеф, – ведь я не могла поверить, что это по воле Господа мы прозябаем в скорби и безмолвии. Я полагала, что они в своем уединении забыли о благодетельном водительстве Матери-Церкви и Святого Отца. Но я ошибалась, а они были ближе к истине».

Его величество не торопился отвечать Иннокентию. Сначала он кивнул графу Люсьену, и тот вручил по увесистому, туго набитому кожаному кошелю, в которых позвякивали золотые, месье Галлану, синьору Скарлатти и месье Гупийе. Музыканты и переводчик, почтительно пятясь, вышли из покоя и исчезли с глаз.

– По-моему, пьеса была очаровательна, кузен, – наконец промолвил его величество.

Король говорил по-прежнему любезным тоном, однако весь зал почувствовал исходящий от него холодок неодобрения, пока он не улыбнулся Мари-Жозеф по-настоящему теплой улыбкой, хотя и не разжимая губ: он не хотел показывать беззубые десны.

– Она напомнила мне о прежних, блаженных временах. О временах моей юности. О пьесе, которую я сочинил когда-то… Помните, месье де Кретьен?

– Она была исполнена в честь возвращения посольства вашего величества из Марокко, – произнес граф Люсьен. – Посол счел это величайшей честью. Как и все мы, сир.

– Я уже много лет не писал музыку, – посетовал его величество. – Ах, сколь степенным меня сделала старость! Но вскоре все переменится!

Король рассмеялся.

Бледное, аскетическое лицо папы Иннокентия покрылось слабым румянцем, как будто он решил, что Людовик смеется над ним.

– Эта сказка исполнена языческой непристойности, – заявил Иннокентий, – а музыка так и призывает к разврату и прелюбодеянию!

– Ваше святейшество, – осторожно вмешался Ив, – ваше святейшество, прошу прощения, но моя сестра – воплощение невинности.

Мари-Жозеф мысленно благословляла брата за то, что он решился за нее вступиться, но папа Иннокентий критически оглядел ее с головы до ног: фонтанж, платье, декольте. Мари-Жозеф была поражена тем, что святой отец смотрит теми же глазами, что и обычный мирянин.

– Вот как, отец де ла Круа? Тогда вам следовало бы посвятить больше времени ее нравственному воспитанию.

«Я хотела только угодить Иву, – в отчаянии думала Мари-Жозеф, – а вместо этого навлекла на него порицание».

– Эта пьеса не для женских ушей, – заключил Иннокентий, – да и не для мужских, если мужчины стремятся ходить путями праведных.

– Кузен, – возразил Людовик, – француженки искушены в светских тонкостях.

– Уж слишком они искушенные и слишком светские, – ответил Иннокентий, – они слишком долго были лишены нашего влияния.

– А вы – их влияния, ваше святейшество, – неожиданно произнес граф Люсьен.

Иннокентий, опустив взгляд, возмущенно воззрился на графа Люсьена, но обратился к Людовику:

– Подумать только, я и не знал, что в свите короля Франции до сих пор состоят шуты. Вы проявили немалое великодушие, оставив на службе любимых уродцев покойной королевы.

Если придворных и позабавила словесная дуэль двух властителей из-за самых слабых и бесправных приближенных Людовика, лишь недавно попавших в фавор, то, услышав прямое оскорбление в адрес аристократа, они замерли в ледяном безмолвии. Даже его величество был поражен.

Иннокентий протянул руку по направлению к графу Люсьену, предлагая ему поцеловать перстень.

Граф Люсьен поглядел на папский перстень с отвращением.

– Не хотите нам сплясать, синьор шут?

– Только если вы согласитесь аккомпанировать мне на небесной арфе, ваше святейшество. – Граф Люсьен говорил самым любезным тоном, стоя в небрежной позе, держа эбеновую трость на сгибе локтя.

– Месье де Кретьен от моего имени управляет провинцией Бретань, населенной весьма строптивыми подданными, – произнес его величество. – Он мой преданный друг и надежный советник, и… он не танцует.