Текст книги "Дочь короля"

– Бретонцы воистину строптивы, – помрачнел Иннокентий. – В этой провинции до сих пор царит языческая ересь.

Взглянув опять на графа Люсьена, он, казалось, окаменел в безмолвном неодобрении.

Граф Люсьен не дрогнул.

– Мадемуазель де ла Круа! – позвал его величество, словно не замечая напряженного молчания. – В память вашего отца повелеваю вам написать кантату в честь годовщины моего восшествия на престол.

– О, ваше величество! – воскликнула Мари-Жозеф, вне себя от страха, но потом ее решимость пересилила все опасения. Одобрение его величества значило для нее несравненно больше, чем гнев его святейшества.

– Посвятите кантату пленению русалки. Кому же и сочинить сию пьесу, как не сестре удачливого охотника?

– Благодарю вас, ваше величество!

Она присела в глубоком реверансе, чувствуя, что вот-вот упадет в обморок. Она преклонила колени на сверкающем паркете, широко раскинув юбку и низко опустив голову.

– Охота – занятие, не подобающее священнику-иезуиту, – вновь вмешался Иннокентий, – а сочинение музыки – занятие, не подобающее его сестре!

– Помилосердствуйте, кузен! Я старик, мне так хочется праздника – с пиром, русалкой и кантатой! Пойдемте, за ужином мы успокоимся и забудем обо всех разногласиях!

«Я должна встать», – подумала Мари-Жозеф, пристально глядя на блестящий пол и не находя сил даже поднять голову.

– Мадемуазель де ла Круа, – твердо прозвучал у нее над ухом голос графа Люсьена, – вы должны встать.

«Интересно, уж не читает ли он мои мысли, подобно тому как читает мысли его величества?» – удивилась Мари-Жозеф. Он взял ее руку своими длинными, тонкими пальцами.

– Позвольте мне помочь вам, – раздался с другой стороны голос Лоррена.

Он взял ее за другую руку и с легкостью поставил на ноги.

Его величество возглавил торжественную процессию, направившуюся на полночный ужин в Салон Изобилия. Его святейшество последовал за ним, бросив мимолетный взгляд на Ива и демонстративно игнорируя Мари-Жозеф и графа Люсьена. Мари-Жозеф опустила глаза на графа Люсьена, а потом подняла на Лоррена.

– Спасибо, господа, – прошептала она.

Граф Люсьен склонился над ее рукой. Чуть-чуть прихрамывая, легонько постукивая тростью по полу, он отошел, оставив ее в обществе Лоррена.

– Кретьен еще более одержим правилами хорошего тона, чем король, – усмехнулся Лоррен.

Внезапно рядом с ним появился месье и взял его под руку:

– Пойдемте, Филипп. Мы не должны оставлять моего брата.

Лоррен поклонился, передал Мари-Жозеф Иву и медленно зашагал прочь вместе с месье. Мари-Жозеф умирала от голода и хотела было двинуться за ними, но Ив ее удержал. Все остальные придворные устремились за его величеством. За их спиной на Мари-Жозеф уставился месье Гупийе; лицо его выражало неприкрытую злобу и зависть. Наконец он отвернулся и велел камерному оркестру играть одну из его собственных кантат – элегантную пьесу, начисто лишенную дерзости и оригинальности.

– О чем ты вообще думала? – напустился на нее Ив.

Пораженная поведением месье Гупийе, опечаленная неодобрением его святейшества, Мари-Жозеф была вынуждена защищаться:

– О том, как угодить тебе и его величеству.

– Неужели ты не знала…

– Откуда мне было знать, что все так кончится? Это же просто пьеска, не более. Малыш Доменико услышал, как я ее играю, и сыграл своему отцу, месье Гупийе услышал ее, восхитился…

«Он ею больше не восхищается», – мысленно добавила она.

– Раньше ты хотела помогать мне! – горячился Ив. – Ты говорила, что хочешь мне ассистировать, и только! А ныне ты предалась рассеянию и легкомыслию!

– Неправда! Я и сейчас хочу тебе ассистировать. Но как я могла отказать королю?

– Ему не следовало давать тебе таких приказаний. Когда его святейшество выразил неудовольствие, он должен был подчиниться, а не…

– Он король и вправе поступать, как ему угодно! Он еще раз оказал честь нашей семье, – конечно, она несравнима с той, которой удостоился ты, но согласись, неужели мне заказано снискать частичку славы? В память нашего отца!

– Отец де ла Круа! Мадемуазель де ла Круа!

На пороге стоял граф Люсьен.

– Боюсь, что его величеству может прийтись не по вкусу ваш спор, – многозначительно произнес он. – Отец де ла Круа, один из королевских… осведомителей может донести монарху, что вы не одобряете его решений.

– Поверьте, это всего лишь семейная ссора, не больше! – взмолилась Мари-Жозеф.

«Наверное, он подслушал, что сказал Ив, – подумала Мари-Жозеф. – Неужели утверждать, что король должен подчиняться папе, – значит совершать государственную измену? Или это значит только разгневать его величество, а это, в сущности, то же самое?»

– Пожалуйста, разрешайте семейные разногласия в другом месте.

– Благодарю вас за совет, граф Люсьен.

«Он не донесет на нас королю, он всего лишь предупреждает, что вокруг немало тайных осведомителей», – с облегчением решила она.

Он холодно поклонился и исчез. Мари-Жозеф, почти лишаясь чувств от голода, думала только о том, как бы поскорее прекратить спор с Ивом и отправиться ужинать. Но брат повел ее вглубь парадных апартаментов. Салон Меркурия был скупо освещен и совершенно пуст. Мари-Жозеф спрашивала себя, могут ли они остаться тут наедине, в обществе одного лишь Меркурия. Вестник богов проносился по потолку: в мерцающем свете свечей, казалось, трепетали перья петухов, которые влекли его колесницу.

– А как же русалки? – напомнил Ив. – Как только я завершу вскрытие, Академия потребует твои рисунки. Ты все успеешь?

– Кантата – это произведение на несколько минут.

– Рисунки важнее.

– Я их подготовлю, – пообещала Мари-Жозеф. – Я тебя не подведу. Ты доверял мне в детстве. Неужели сейчас ты не простишь мне один-единственный маленький проступок? Ты мне уже не веришь?

– Ты изменилась, – сказал он.

– Ты тоже.

– Его святейшество недоволен тобою.

– А его величество мне благоволит.

Рука об руку, в полном молчании, Мари-Жозеф и Ив прошли по Салону Меркурия. «Моим рисункам не будет равных, и между нами снова воцарится мир и согласие», – подумала она.

В Салоне Марса месье Гупийе дирижировал сарабандой. Под размеренную музыку посреди зала танцевала одна-единственная пара. Конечно, это был Лоррен, его высокую, стройную фигуру ни с кем нельзя было перепутать. Он и его партнер поравнялись, замерли, повернулись и разошлись в такт медлительной мелодии.

Лоррен и месье танцевали, безучастные к присутствию музыкантов, к взглядам Мари-Жозеф и Ива. Месье поднял взор на своего друга; Лоррен наклонился и поцеловал его. Густые локоны темного парика Лоррена на миг скрыли лицо месье. Плавным, скользящим движением вступая в следующий шаг сарабанды, Лоррен встретился глазами с Мари-Жозеф.

Он улыбнулся ей и как ни в чем не бывало продолжал танцевать.

Ив заторопился прочь из музыкального салона, увлекая за собой Мари-Жозеф, гневно сжав губы и играя желваками на скулах. Он протащил ее мимо бильярдных столов Салона Дианы и остановился лишь на пороге переполненного Салона Венеры, где жадно поглощали ужин королевские гости. Из Салона Изобилия сюда долетали аппетитные запахи, и у Мари-Жозеф сразу потекли слюнки.

Ив не мигая смотрел на нее, и его синие глаза почти почернели от ярости.

– Тебе не пристало присутствовать при таких зрелищах! – произнес он. – Брат его величества пользуется…

– Чем? Месье – добрейший человек на свете. Да что тебя так разозлило?

– Они же целовались! – Ив осекся. – Ты не понимаешь причины моего негодования? Хорошо, тем лучше.

– А почему месье не может поцеловать друга? Лотта же целует меня.

Поначалу это удивляло Мари-Жозеф, ведь любые проявления чувств в монастыре воспрещались. Сестры убеждали воспитанниц, что любить надлежит одного лишь Господа.

Она высоко ценила расположение Лотты и не рассталась бы с ней даже в угоду брату.

– Мужчины не должны целоваться. Впрочем, обсуждать это непристойно. Не будем более говорить об этом.

Мари-Жозеф тяжело было это слышать. В детстве, когда они совершали совместные вылазки на пляжи, болота и поля Мартиники, ничто не могло укрыться от их любопытства. Мари-Жозеф жалела, что брат так изменился. Но и она изменилась: из маленькой девочки, готовой восторгаться братом, следовать за ним повсюду, шалить и проказничать, она превратилась во взрослую женщину, до сих пор готовую восхищаться братом, следовать за ним повсюду, но только не подчиняться ханжеским предписаниям.

Он провел ее по теплому, светлому и шумному Салону Венеры и далее, в Салон Изобилия. От голода у нее уже дрожали руки.

«Я не должна делать вид, будто во всем с ним соглашаюсь, – подумала Мари-Жозеф, – но, если буду спорить, точно останусь без ужина».

Его величество был не менее щедр, чем богиня изобилия, изображение которой украшало потолочное панно: она томно раскинулась на облаках, словно на мягких подушках, едва прикрытая трепещущими шелковыми покровами. Амуры и зефиры ее свиты наделяли адептов вином и плодами из рога изобилия. Столы его величества прогибались под тяжестью говядины и дичи, фруктов и всевозможных пирогов.

Перед Мари-Жозеф вырос лакей с блюдом, на котором громоздились самые изысканные яства: жареные голуби, персики, груши. Мари-Жозеф схватила жареного голубя и расправилась с ним за минуту. Поджаренная до золотистого блеска корочка хрустела, нежное мясо так и таяло у нее во рту. Крошечные косточки придавали мясу особую пикантность. Лакей подал ей льняную салфетку, и она отерла губы от жира.

Проглотив трех голубей и персик, Мари-Жозеф почувствовала, что может держаться на ногах. Она откусила кусочек груши. Груши она впервые попробовала, только прибыв ко двору. Груши, персики и яблоки плохо приживались на Мартинике, а почти все поля там были засеяны сахарным тростником.

Месье и Лоррен под руку вступили в Салон. Лоррен подвел своего друга к Мари-Жозеф и Иву. Он улыбнулся Мари-Жозеф, словно их связывала общая тайна, из тех, что не принято разглашать. Она сделала реверанс месье, а потом Лоррену. Ив ограничился холодным, чопорным поклоном. Лоррен ответил на его приветствие; месье с улыбкой кивнул.

Лакеи бросились прислуживать месье и его спутнику. Перед месье они поставили золотое блюдо, перед Лорреном – серебряное. Зная вкусы своих хозяев, лакеи подали герцогу Орлеанскому сдобные пироги и сласти, а Лоррену – говядину с кровью. Лоррен с наслаждением вонзил зубы в мясо, оторвав кусочек плоти от кости. Красный сок брызнул на его пальцы и серебристое кружево манжет.

«Как он хорош собой, хотя и стар, – подумала Мари-Жозеф. – У короля не осталось ни единого зуба, а у шевалье зубы как у юноши. Может быть, у него и волосы до сих пор густые?»

Лоррен носил прекрасный черный парик по самой последней моде. Локоны ниспадали ему на плечи. Никто никогда не язвил: вот, мол, он надевает парик, потому что волосы у него давным-давно выпали. Он носил парик, просто следуя моде и подражая королю, а король ввел эту моду, когда волосы у него поредели после болезни. Лоррен предпочитал лучшую парчу и изысканнейшее кружево, а его башмаки на высоких каблуках выгодно подчеркивали стройность его ног, облаченных в белые шелковые чулки. Он был так высок, что Мари-Жозеф, разговаривая с ним, приходилось поднимать голову.

Глаза у него были необычайно прекрасные, голубые.

– Отведайте этих пирожных, дорогой Филипп.

Лоррен обернулся к месье, словно сказав: «Я весь внимание, друг мой!» Стоило ему отвести взор от Мари-Жозеф, как свет потускнел, будто едва заметный ветерок потушил половину свечей в зале. Но хрустальные канделябры ярко горели как ни в чем не бывало, затопляя зал благоуханием воска.

Месье предложил другу нежный кусочек пирожного, пропитанного сливками. К верхней губе месье, словно белая мушка, прилипла крошка сахарной пудры.

– Просто пальчики оближешь, – сказал месье.

– Лучше попозже, Филипп, – откликнулся Лоррен, – оно не сочетается с соусом.

Он показал на свое непрожаренное мясо, а потом отложил кость и смахнул сахарную пудру с губ месье.

«Какая дерзость, – подумала Мари-Жозеф, – называть месье по имени! Впрочем, может быть, они всего лишь шутят, в конце концов, они же тезки! Однако он никогда не обращается к месье так фамильярно в присутствии мадам и, разумеется, не осмелится нарушить этикет при его величестве.

Лоррену и даже месье, наверное, становится не по себе, когда лицо монарха застывает от сдерживаемого гнева. Одного слова осуждения из уст короля достаточно, чтобы положить конец придворной карьере.

И я не могу даже вообразить, что сказал бы по этому поводу граф Люсьен! Какой он странный и каждым вздохом, каждым движением предан его величеству. Наверное, он стал бы на цыпочки и тростью ударил Лоррена по пальцам, как сестра Пенитенция – воспитанниц в монастыре!»

Лоррен ходил со шпагой, а граф Люсьен – всего-навсего с коротким кинжалом. Мари-Жозеф вообразила, как бы она расхаживала со шпагой в монастыре, когда сестры били ее по пальцам, стоило ей замечтаться, или награждали пощечинами, если она едва слышно напевала, или лупили воспитанниц за то, что они осмелились спать вдвоем в одной постели, потому что боялись темноты.

«Вот если бы тогда у меня была шпага, – подумала она, – никто бы не решился бить меня по пальцам, а тем более лупить».

Глава 9

– Мадемуазель де ла Круа, вы просто волшебно преобразились, – изрек месье. – В свете свечей вы кажетесь совсем бледной, даже руки! Вы согласны, Филипп?

– Она очаровательна при любом освещении, – ответил Лоррен.

– Если я хоть сколько-то похорошела, хоть чего-то добилась и хоть в чем-то усовершенствовалась, то этим я всецело обязана вам и вашей семье, месье, – сказала Мари-Жозеф. – И я бесконечно вам признательна.

Месье был неизменно любезен и говорил без задней мысли, и Мари-Жозеф действительно была ему признательна, но ей претило, что он так часто поминает о ее провинциальном происхождении, считая колониальной простушкой.

К их столу подошел Шартр, ведя под руку мадам. Он залпом осушил вино и, передав лакею пустой бокал, потребовал следующий. Глаза у него блестели, лицо заливал гневный румянец.

Он опрокинул и второй бокал и схватил с подноса у проходившего мимо лакея третий.

– Этого более чем достаточно, сын мой, – осадила его мадам.

– Пока мне что-то не хватает, матушка, – не остался в долгу Шартр и осушил третий бокал.

– Отец де ла Круа, – взмолилась мадам, – избавьте нас от скуки! Поведайте нам о своих приключениях!

Не успел Ив открыть рот, как вмешался Шартр:

– Я хочу ассистировать вам…

– Мой сын вообразил себя натурфилософом, – слегка раздраженным тоном заметил месье, предупреждая Шартра, что не стоит касаться запретной темы.

Шартр, всегда такой расслабленный и томный, покраснел до корней волос и произнес с горячностью, обыкновенно ему несвойственной:

– …во время вскрытия морской твари!

– Для проведения вскрытия довольно и одного препаратора, сударь.

Ив говорил запросто, без обиняков, ибо не догадывался об интересах и тайных амбициях Шартра. Натурфилософу, обладающему его эрудицией, ни к чему был неопытный ассистент.

– Человеку вашего положения, – напустилась мадам на Шартра, – не пристало рыться в рыбьей требухе.

– Мадам совершенно права, – изящно поклонившись, поддержал ее Ив. – Если бы я проводил обыкновенное вскрытие, то мог бы доверить его подчиненному и ограничиться лишь указаниями. Но в присутствии его величества… – он почтительно развел руками, – я обязан провести вскрытие самостоятельно.

– Неужели вы не хотите, чтобы я послужил королю, матушка? – язвительно спросил Шартр у мадам.

– Да, но так, чтобы не уронить своего высокого титула.

– Не знаю, понадобится ли мне еще один помощник, месье де Шартр, – быстро сказал Ив. – Вы научитесь большему, просто наблюдая и изучая записи и рисунки… – Внезапно Ив оживился. – А вы умеете рисовать?

У Мари-Жозеф перехватило дыхание.

«Он решил наказать меня, – пронеслось у нее в голове, – поручив мои обязанности Шартру».

– Да! – воскликнул Шартр. – То есть… Я хотел сказать… Немного.

Встретившись глазами с неодобрительным взором матери, он совсем смешался:

– Я хотел сказать… плохо.

– Он хотел сказать, что нет. И покончим с этим.

Испытывая немалое облегчение, но одновременно жалея молодого герцога, Мари-Жозеф бросила на него сочувственный взгляд, а на мадам – благодарный. Но Шартр в ответ нахмурился, покосившись на нее невидящим глазом, а мадам и не догадывалась, что спасла Мари-Жозеф.

Лоррен, глядевший куда-то за спину Мари-Жозеф, внезапно поклонился.

В их тесный круг, блистая в своих усеянных бриллиантами корсажах, как хрустальные люстры, ворвались герцогиня Шартрская и мадемуазель д’Арманьяк. Мадам де Шартр в ответ на поклон Лоррена лишь пренебрежительно махнула рукой.

– Добрый вечер, батюшка, – поздоровалась мадам Люцифер с месье. – Добрый вечер, матушка.

– Добрый вечер, мадам де Шартр, – поприветствовал ее месье. – Здравствуйте, мадемуазель д’Арманьяк.

Мадам, ее свекровь, вежливо, но чрезвычайно холодно кивнула. Мадам де Шартр сделала вид, что не замечает мужа; он в свою очередь демонстративно не смотрел в ее сторону, потягивая вино. Мадемуазель д’Арманьяк взглянула на Шартра из-за края веера и, встретившись с ним глазами, кокетливо потупилась, нимало не смущаясь присутствием своей подруги мадам де Шартр.

«Интересно, каково это, – думала Мари-Жозеф, – расти, как мадемуазель де Блуа, когда никого не можешь назвать матерью и отцом, ведь не могла же мадам Люцифер обращаться к его величеству „папа“?» Детей мадам де Монтеспан воспитала мадам де Ментенон, а когда мадам де Монтеспан отправили в изгнание, они во второй раз лишились родной матери.

Ходили слухи, что мадам де Ментенон любит незаконнорожденных детей его величества как своих и ревностно блюдет их интересы. Она нашла им блестящие партии, куда лучше, чем они могли мечтать. Женив и выдав их замуж за людей, занимающих более высокое положение в обществе, она нанесла оскорбление многим и многим придворным, не в последнюю очередь мадам.

– Мы пришли похитить отца де ла Круа, – объявила мадам Люцифер, – все дамы просто сгорают от нетерпения его увидеть.

Они с мадемуазель д’Арманьяк увлекли Ива за собой, и все вместе исчезли в толпе.

– Они ведут себя как уличные девки, – пробормотала мадам. – Предостерегите брата, мадемуазель де ла Круа, как бы он не нарушил своих обетов.

– Мой брат никогда не нарушит обетов, мадам! – уверила ее Мари-Жозеф. – Он не способен на такое!

– И никогда не поддастся никакому искушению? – спросил месье.

– Никакому, месье.

– А что же со вскрытием? – осведомился Шартр. – Когда оно будет возобновлено?

– Не знаю, – ответила Мари-Жозеф, – когда пожелает его величество.

– Мой августейший дядюшка будет откладывать до тех пор, пока эта тварь совсем не сгниет, – с отвращением процедил Шартр.

Хотя Мари-Жозеф в свое время говорила так же, а сейчас опасалась того же, она сочла разумным сменить тему.

– Сударь, я написала минхеру ван Левенгуку, умоляя его продать один микроскоп. Говорят, что его линзы не имеют себе равных.

– Левенгуку? – удивился Шартр. – Уж лучше бы вы купили настоящий французский микроскоп со сложными линзами. Мадемуазель де ла Круа, у вас такие чудесные глаза, неужели вам не жаль испортить их, сидя за хитроумным прибором Левенгука?

– Который ему придется ввозить во Францию контрабандой, – вставил Лоррен, – а то еще оставит себе деньги и ничего вам не пришлет.

– Ввозить контрабандой, сударь?

– Возможно, он завернет его в листки с непристойными лубочными картинками, – предположил месье, – и так за один прием ввезет два рода контрабанды сразу.

Лоррен рассмеялся.

– Ведь мы же сейчас в состоянии войны с голландцами, мадемуазель де ла Круа, – напомнила мадам.

– Достаточно одной маленькой кампании следующим летом, чтобы положить этому конец, – провозгласил Шартр.

– Не надейтесь, что вам снова поручат командование! – обнадежил его месье.

– Но кавалерия под моим началом одержала победу!

– А напрасно, вот это было совершенно ни к чему!

– Натурфилософия может сделать войну ненужной и положить ей конец, – в наступившей тишине робко произнесла Мари-Жозеф.

– Ну разумеется! – поддержал ее Шартр.

– Положить конец войне могут дипломаты месье де Кретьена, – сказал Лоррен, – беспрепятственно пересекающие границы.

– Поэтому, без сомнения, – заключил месье, – вы получите свой микро… как его там.

– Чрез его посредство можно узреть невидимое, отец, – вмешался Шартр.

– Как чрез посредство Библии? – осведомилась мадам.

– Можно увидеть крохотные вещи, мадам, – заверила ее Мари-Жозеф. – Например, если бы мы посмотрели в микроскоп на блох Георгинчиков, то заметили бы на их блохах других блох, поменьше.

– Мы должны немедленно заняться исследованием блох! – объявил Лоррен.

– Я бы предпочла обойтись без этого, – сказала мадам.

Под боком у Шартра точно из-под земли вырос еще один лакей. Шартр потянулся было за бокалом, но Лоррен опередил его столь изящным движением, что Шартр даже не смог возмутиться.

– Вы целый вечер ничего не пили, мадемуазель де ла Круа, – сказал Лоррен. – Выпейте, успокойтесь, забудьте о войне и натурфилософии.

Мари-Жозеф не испытывала необходимости успокоиться, но ей хотелось пить, и потому она взяла бокал. В пурпурном вине вдоль серебряного обода бокала причудливыми узорами отражался свет.

Она чуть-чуть отпила, ожидая почувствовать горьковатый, водянистый вкус вина, которым их причащали в монастыре. Вместо этого ее языка коснулся темно-бордовый бархат. Мари-Жозеф ощутила благоухание фруктов и цветов. Она сделала еще один глоток, с закрытыми глазами наслаждаясь вкусом. «Этим вином можно наслаждаться, просто вдыхая его аромат», – подумала она.

Открыв глаза, она обнаружила, что Лоррен глядит на нее сверху вниз, пленив ее своей веселой улыбкой.

– Вам понравилось, – вынес он вердикт.

– Как же иначе, – откликнулся месье, – такой восхитительный букет.

– Вы преподнесли мне мой первый бокал вина! – призналась Мари-Жозеф.

– Первый?! – в ужасе воскликнул месье.

– А чем еще я могу одарить вас… первым? – тихо и вкрадчиво спросил Лоррен.

– Вы не так поняли меня, сударь.

– А что же вы пили в этой колонии, на богом забытом острове? – спросил месье, изумленно глядя на нее, словно на заморскую диковинку.

– В монастыре, сударь, мы пили слабое пиво и воду.

– Воду?! – воскликнул месье. – Скажите спасибо, что вообще остались живы.

– Какая восхитительная невинность! – добавил Лоррен.

Мари-Жозеф отпила глоток вина и взглянула на Лоррена из-под опущенных ресниц:

– Вы льстите мне, сударь…

– Я?! Помилуйте, всем известно, что я говорю только правду и ничего, кроме правды.

– А монахини всегда предостерегали меня, сколь коварна лесть…

– Забудьте о моей преданности, забудьте о моем восхищении, молю вас, мадемуазель де ла Круа. Муки разбитого сердца хоть сколько-то меня развлекут.

Шартр хмыкнул и осушил еще один бокал вина.

– Забудьте о его жалком остроумии, – отрезала мадам. – Он лишь тщится развлечься, пресытившись скукой. Монахини простили бы даже Лоррена, если бы им пришлось вынести хотя бы один прием при дворе его величества.

– Они вынесли… – Мари-Жозеф помедлила, пытаясь унять дрожь в голосе, – мы все вынесли безмолвие монастырских стен.

Лоррен с поклоном поцеловал ей руку.

– Вы – истинное украшение двора, милая мадемуазель де ла Круа, как некогда ваша матушка.

Она отняла у него руку, стесняясь загрубевшей кожи, состояние которой неоднократно порицал месье.

– Идемте, дорогой шевалье, – громко и радостно провозгласил месье. – Вы должны сразиться в бильярд с моим братом-королем.

Он взял Лоррена под локоть и повел его прочь из зала. Шартр последовал за ними, спотыкаясь не только по причине своей хромоты. Мари-Жозеф сделала реверанс, но все трое уже успели отвернуться.

Внезапно Лоррен оглянулся на нее через плечо, простер к ней руку и трагически вздохнул.

Мадам схватила Мари-Жозеф за руку.

– Если ваш брат не желает избавить меня от скуки, вы должны взять это на себя! – заявила она. – Пойдемте же, отыщем какой-нибудь тихий уголок.

– Мадам, неужели вы можете скучать?

– Как же иначе, мадемуазель де ла Круа? Ничего, вы поймете меня, проведя при дворе год и вытерпев примерно триста этих бесконечных вечеров. Я предпочла бы писать письма или заниматься своими коллекциями. Жду не дождусь, когда отчеканят медаль в честь плавания отца де ла Круа! Надеюсь, она будет достаточно эффектной!

Она нашла канапе в приоконной нише и уселась на него. При посторонних она не могла предложить Мари-Жозеф сесть в ее присутствии, даже если бы ей в голову пришла такая мысль.

– Я ничего не могу рассказать вам о плавании брата, – призналась Мари-Жозеф. – С тех пор как он вернулся, мы и минуты не провели вместе.

– Что ж, тогда поведайте мне еще что-нибудь необыкновенное, что я могла бы пересказать в письме домой, рауграфине Софии.

– Вот разве что… Русалка поет как птица! И повторяет слова как попугай!

– Неужели?! Быть может, вам удастся выдрессировать ее и она станет развлекать его величество!

– Я могла бы попробовать, если бы у меня нашлось время, но я едва ли сумею ее приручить, с ее-то норовом! Она испугала одного возчика, и он замахнулся на нас обеих кнутом!

– Он ударил вас?!

– Нет-нет, граф Люсьен – только не смейтесь! – успел остановить этого мужлана.

– Что же тут смешного? Полагаю, месье де Кретьен примерно наказал негодяя?

– Да. Граф не носит оружия, но сумел отвести кнут своей тростью.

– Я и не ожидала ничего иного от человека его происхождения и воспитания.

– Мадам… Вы позволите спросить у вас кое-что?

– Душенька, вы оказываете мне честь! Даже собственные дети никогда не просят у меня совета, как вы и сами могли заметить, судя по мезальянсу Шартра.

– Я боюсь показаться бестактной.

– Бестактной? Что ж, тем интереснее!

– По-вашему, граф Люсьен храбр или безрассуден?

– Почему вы полагаете, что он безрассуден?

– Безоружный, он заслонил меня собою от этого мужлана. Он не следит за модой. И он так дерзко отвечал его святейшеству…

– Неужели вы думаете, что ему пригодилась бы шпага? Едва ли он мог бы вызвать на дуэль простолюдина, даже если бы его величество и разрешал дуэли, а он их запрещает. Без сомнения, этот мерзавец должен был счесть себя счастливчиком, ведь граф Люсьен мог приказать своим слугам избить его до полусмерти.

Мадам движением подбородка указала на противоположный угол зала, где граф Люсьен беседовал с маркизой де ла Фер. Каштановый парик и золотые кружева любимого королевского придворного сияли в свете свечей.

– А если говорить о моде, что именно вас не устраивает? – лукаво улыбнулась мадам. – Мадам де ла Фер вполне довольна его обликом, а ее вкус считается безупречным. Быть может, вы сравниваете наши моды с теми, что приняты на Мартинике?

– Помилуйте, мадам! Откуда же на Мартинике взяться собственным модам! Как только в гавань Фор-де-Франса входил корабль, мы устремлялись за свежими новостями. Офицеры мало что могли сообщить нам, а вот пассажиры иногда рассказывали, что носили в Париже в прошлом сезоне.

– Я равнодушна к моде, – совершенно искренне заявила мадам. Она одевалась несколько затейливей, чем мадам де Ментенон, поскольку не была столь подчеркнуто благочестива, однако редко оживляла свой придворный роброн драгоценностями, редко выбирала яркие цвета и непременно прикрывала пышную грудь палантином. – Мне бы так хотелось пожить в Фор-де-Франсе!

– Последние пять лет я провела в монастырской школе. Там все одевались одинаково, вне всякой моды.

– В таком случае как же вы можете судить о костюме месье де Кретьена?

– Благодаря воспитанницам Сен-Сира, мадам. Если они не обсуждали вопросы религии, что случалось очень редко, то говорили и о жизни при дворе, и о его величестве, и обо всех новых веяниях моды.

Мадам усмехнулась:

– Что ж, значит, они не хотят беспрекословно повиноваться старой шлюхе! Рада это слышать.

– Говорят, что при дворе только молодой офицер, получивший увольнительную в полку, имеет право отрастить усы, или подвязывать парик, или распускать концы шейного платка. Полагаю, месье де Кретьену было бы неудобно ходить со шпагой…

– Сегодня вечером он гладко выбрит, да и парик на нем весьма элегантный.

– Может быть, кто-то объяснил ему с глазу на глаз, – робко предположила Мари-Жозеф, – что незачем следовать офицерским обычаям?

– Почему же? – тоже вполголоса откликнулась мадам. – Не хочу сказать, что его величество позволил бы любому офицеру явиться ко двору прямо с поля брани, в пыльных сапогах и в подвязанном парике. Но полагаю, он не стал бы упрекать в этом месье де Кретьена.

– Граф Люсьен участвовал в сражении?

– Не просто участвовал, а, как и всякий молодой аристократ, заслуживший благосклонность его величества, командовал полком – прошлым летом в битве при Стенкирке, а несколько недель тому назад – при Неервиндене[10]10
   Битвы при Стенкирке (1692) и при Неервиндене (1693) (на территории современной Бельгии) – кровопролитные сражения между французскими войсками и англо-шотландско-голландско-немецкой коалицией в ходе войны Франции и Аугсбургской лиги за Пфальцское наследство. Не принесли решающей победы ни одной из сторон.


[Закрыть]. Он проскакал целую ночь, чтобы вовремя добраться до Версаля и сопровождать его величество в Гавр.

Мари-Жозеф взглянула на графа Люсьена другими глазами, увидев в нем офицера, вооруженного шпагой, а не тростью. Мадам де ла Фер что-то произнесла. Он восхищенно рассмеялся. Дама улыбнулась в ответ, отвела от лица веер, и на щеках ее обнажились глубокие оспенные рубцы.

Граф Люсьен отпил глоток вина. Мари-Жозеф испугалась, что он обернется, заметит ее, побледневшую от стыда, и тотчас же прочитает ее мысли, но он не обернулся. В отличие от Лоррена, месье или Шартра, он всегда сосредоточивал внимание на собеседнике, сейчас был полностью поглощен разговором с мадам де ла Фер и не стрелял глазами по сторонам в поисках развлечения повеселее, случая возвыситься или прелестницы с безупречно гладкой кожей.

– Неужели вы думали, – спросила мадам, – что он не принимал участия в кампании?

– Признаюсь, мадам, именно так, – сказала Мари-Жозеф, – или даже совсем не думала, а просто предположила и приняла без доказательств. – Она попыталась улыбнуться. – Мой брат подверг бы мои методы жестокой критике. Во время эксперимента они бы не оправдали себя.

– Храбр месье де Кретьен или безрассуден? Я умоляю сына избегать безрассудства, но отдала бы все на свете, чтобы его сочли храбрым. И он действительно храбр. Шартр с твердостью, как подобает воину, перенес ранение. Рана его была не особенно тяжкой, но даже такая способна лишить нас близкого человека, дай только волю докторам.

– Месье де Шартр очень храбр, – с готовностью согласилась Мари-Жозеф. – Уверена, что нога его к зиме будет как новенькая.

– Нога?

– Разве вы не сказали, что он был ранен в ногу?

– Нет, в руку. Одной мушкетной пулей в клочья изодрало полу его платья, а другой… – Мадам вытянула руку и коснулась собственного плеча, словно испытывая боль от одной мысли о страданиях сына. – Он сам извлек пулю, а месье де Кретьен перевязал ему рану. Она затянулась быстро и не воспалилась, так что теперь я готова простить графу его многочисленные недостатки.