Текст книги "Красный лик: мемуары и публицистика"

Ново-Николаевск в конце ноября – в начале декабря 1919 года был тем единственным городом, где оставалась некоторая власть Омского правительства. Хотя Совмин и не проявил здесь никакой деятельности, спеша к месту своего умирания на восток, но пребывание здесь адмирала, высших военных начальников, а также настроение местной и пришлой наиболее активной общественности создало в Ново-Николаевске некий кратковременный, но довольно эффектный узел.

Если, однако, узел этот и был ярким выражением действенного Омска в лице особого совещания общественных организаций, пытающегося образовать некоторую силу, могущую остановить постепенный развал фронта в долгом, зимнем необорудованном пути, то в этом же узле ещё более ярко выразились те центробежные силы, которые и привели к распаду Омской государственности.

Два момента определяют собой Ново-Николаевск указанного периода. Во-первых, образование этого вышеупомянутого совещания, во-вторых, выступление полковника Ивакина, вставшего на ту точку зрения, что всё уже кончено, и первого произнёсшего слово «мир».

Как я говорил уже выше, в Ново-Николаевске велась довольно большая работа по созданию крестовых дружин и по распространению глубоко в толще народа противобольшевистских идей. Район Ново-Николаевска по населению своему делал работу эту вполне возможной. Налицо было богатое, зажиточное крестьянство, густая сеть кооперативных организаций, крепко державшихся за то, что ими достигнуто по улучшению края. От большевизма кооперативам, конечно, не приходилось ждать улучшений для условий работы, и поэтому ячейки свои они охотно предоставляли для распространения литературы.

Кроме того, Барнаульский и Алтайский районы густо населены старообрядцами, настроения которых не оставляли никаких сомнений. Поэтому добровольческое движение в местах этих имело под собой крепкую почву. Крепкие, зажиточные люди, закалённые природой, они не боялись борьбы. Идея сформирования на местах дружин самообороны, выдвинутая В.Н.Пепеляевым, встретила в них полное сочувствие, и в некоторых сёлах по приговору сходов были проведены мобилизации и происходили даже стычки с большевистскими шайками под командой агентов РБП.

Такие обстоятельства, конечно, всем подобным образованиям придавали особенный вес. В критический же момент общего распада они играли выдающуюся роль. Можно сказать, что было время, когда у власти стояло именно особое совещание общественных организаций во главе с поручиком П.П.Васильевым и старообрядцем Мельниковым, стоящими на точке зрения необходимости объединения как правых, так и левых кооператоров, до Центросоюза включительно.

Эта группа, связанная идейно с генералом М.К. Дитерихсом, толковала его отставку как непосредственное начало конца, и потому, отправившись однажды делегацией к адмиралу, сделала представление об отставке генерала Сахарова.

Генералу Сахарову, приведшему армию в состояние развала грандиозными неорганизованными маршами, ставилось в виду именно это отсутствие спасительного плана Дитерихса.

Кроме того, делегация в составе М.С.Лембича, Ф.Е.Мельникова и о. Г. Жука представила проект нового управления территорией Сибири. Создавались два округа – Западносибирский и Восточносибирский, с ген. В.В. Голицыным и М.К.Дитерихсом во главе, под общим руководством проектируемого главнокомандующего ген. Пепеляева. Насколько популярно было имя ген. Пепеляева, доказывает тот любопытный факт, что ген. Андогский в вагоне ген. Голицына обещал объединить вокруг него весь генеральный штаб и генералитет.

Предполагалось создание отдельных кабинетов в Ново-Николаевске и в Иркутске, причём в Н.-Николаевске роль этого кабинета должно было играть это самое особое совещание.

Разумеется, что самое наличие таких представлений показывало достаточно на панику, которая охватила всех. Верховный обошёлся с делегацией очень сурово, несмотря на то что раньше сочувствовал подобным планам. За неё взялись разные контрразведки, которых в Н.-Николаевске скопилось видимо-невидимо, и такому определённому противобольшевистскому деятелю, как Мельников, пришлось скрыться…

Это означало прекращение всякой работы этих групп.

Уехал на восток Верховный, уехал генерал Сахаров. К обороне как будто предназначалась линия ст. Тайга, куда отошла уже 1-я армия генерала Пепеляева, растянутая до Ачинска, за которым стоял сильный своим гарнизоном и артиллерией Красноярск.

Тогда на сцену выступили иные мотивы. Всё чаще и чаще отчаяние закрадывалось в душу армии. Всё чаще и чаще произносилось слово «мир» – как тонкое, неуловимое дуновение ветра, проносилась мысль, что большевики «уже не те»… Ничего, что эшелоны продолжали стоять длинной лентой до самого Кривощёкова и красные отрезали их каждый день, захватывая всё новую и новую добычу, грабя и обирая их беззащитное население. Может быть даже, что именно эта разруха так и действовала панически. Станция Ново-Николаевск с её разношёрстной, международной комендатурой, с её взяточничеством за вытягивание эшелонов на линию, с её кормлением железнодорожников американцами, раздававшими направо и налево свои товары, ром, деньги, чтобы выехать, и даже медали высшим чинам за спасение (такую медаль получил от американского консула заведующий эвакуацией) – всё это действовало деморализующе. И вот 7 декабря выступает открыто с предложением «демократического мира» молодой, 24-летний командир 2-го Барабинского полка полковник Ивакин. План был таков: мир с большевиками, демократическая свободная Сибирь, армия, во главе которой остаётся генерал Пепеляев.

Между прочим, известна телеграмма полковника Кононова – начальника штаба генерала Пепеляева, полковнику Ивакину, в которой ему предлагалось поддержать в глазах общественности ген. Пепеляева, но на время не более двух-трёх дней, потому что тот стоял на точке зрения продолжения гражданской войны, с чем не согласна партия эсеров, отстаивающая необходимость демократического мира.

Солдаты Барабинского полка, на который предполагалось возложить оборону Ново-Николаевска с юго-западной стороны, в эту авантюру вовлечены не были. Всё это было делом небольшого числа горячих молодых голов, забывающих, что для прекращения войны нужна сильная организация, сковывающая и общество, и армию, и дающая возможность проводить свои желания, забывающих, что такие декларации, разваливая то, что имеется, ведут просто к расплёскиванию пламени войны.

По приказанию командного состава Барабинцами были заняты правительственные учреждения, и ночью небольшой отряд их пришёл на вокзал для того, чтобы арестовать находящегося там командующего 2-й армией ген. Войцеховского.

Очевидцы передают, что отряд этот долго стоял на перроне в нерешительности, не зная, что ему делать. Так точно держалась и охрана штаба. И только благодаря распоряжению энергичного начальника штаба польской дивизии полковника Румши, пришедшие были арестованы, как арестованы были и остальные участники заговора.

По приговору военно-полевого суда полковник Ивакин и около 30 человек офицеров были расстреляны.

В эти дни распада и слабоволия, дикой неподчинённости и неорганизованных действий в Ново-Николаевске делать было больше нечего. С грустью закрыл я отделение РБП; служащие сели в вагоны. Надо было действовать дальше, искать возможную точку приложения сил. И вот, соединившись с помощником генерала Голицына по добровольческим формированиям П.П.Васильевым, выехали мы на лошадях через Тайгу в Томск, где в то время стоял штаб генерала Пепеляева – всеобщая надежда и упование.

Что это было именно так, что на 1-ю армию, фактически не имевшую за всё время своего существования ни одного поражения, возлагались крупные надежды, доказывает, что туда поехал на совещание оставивший Совет Министров В.Н.Пепеляев. От братьев-сибиряков все упорно ждали чуть ли не чуда…

Выехали мы с управлением добровольческих формирований, вокруг которого группировались офицеры, добровольцы, крестоносцы и вообще люди более или менее активные. Из нас сформировался отряд, человек до 100, командование над которым принял войсковой старшина Оренбургского казачьего войска Г.В. Энборисов.

Неделя путешествия со ст. Тайга была удивительно удачной. Мы ехали по богатым, старожильческим селениям, среди великолепной таёжной природы. Яркие, румяные вечера среди могучих, тихих, как храмы, тёмно-зелёных кедровников, где снег, шапками наваленный на пни и стволы поваленных деревьев, образовывал ряд фантастических фигур, вроде знаменитого Campo Sancta в Генуе, сияющие морозные утра… Только белки, перескакивая с дерева на дерево, обивали снег целыми тучами, да слышался монотонный скрип саней. Ночевали по огромным селениям, где дома, сложенные из тёмного кондового леса, напоминали собою картины Рериха. Двухэтажные дома чалдонов, сверкающие от масла жёлтые полы с разноцветными дерюгами, стеклянные горки с золочёными чашками и чайниками, всё это являло вид необыкновенно утробной, сытой, медлительно тяжеловесной жизни.

Как небо от земли, уже в этих давно заселённых местах отличались от чалдонских сёл новосельческие деревни. Неприспособленность, отсутствие инициативы, экономическая зависимость от старожилов так и сквозила в каждой семье. Всё это, конечно, должно было дать значительную пищу гражданской войне, которая уже надвигалась своими тяжёлыми шагами вслед за нами.

В одно морозное утро, вынырнув из тайги на линию железной дороги, увидели мы типично шатровые крыши домов города Тайги, и в то же время с ужасом увидел я, что чётный рельсовый путь занесён на четверть снегом. Ясно было, что эвакуация велась по одному лишь пути, что иначе означало полный её крах. Остановившись в семье какого-то зажиточного железнодорожника, неутомимо жаловавшегося на то, что инженер получает значительно больше его, а встаёт позже, пошли мы на станцию справиться, где находится ген. Пепеляев и его штаб, и были охвачены сразу же атмосферой недавно происшедшего здесь на ст. Тайга инцидента.

Как известно, когда поезда ген. Сахарова и Верховного находились на ст. Тайга, братьями Пепеляевыми, поддерживавшими компанию против главнокомандующего ген. Сахарова, адмиралу Колчаку был предъявлен ультиматум. В требовании этом было 3 пункта, в числе коих были отставка ген. Сахарова, своими докладами Верховному губившему всё дело, назначение главнокомандующим ген. Дитерихса и созыв демократического Сибирского Законодательного Собрания.

На первые два условия Верховный Правитель тотчас согласился, сам назначив следственную комиссию над действиями генерала Сахарова и отрешив его от должности. Ген. Дитерихс на посланную ему телеграмму ответил отказом, после чего был назначен ген. Каппель. Согласился Верховный сначала и с третьим пунктом, но потом отложил решение это до Иркутска.

Как я указал уже выше, положение было таково, что армия ген. Пепеляева, оттянутая ранее в район Томск – Тайга – Ачинск, представляла, в сущности, собою последнюю надежду. Тем более было у братьев оснований разговаривать таким образом, что блестящий, бело-зелёный Гренадёрский батальон ген. Пепеляева долго стоял на вокзале, выставив на вокзальной платформе совместно со стоявшим здесь 6-м Мариинским полком пулемёты.

Переговоры длились около двух суток. Генерал Сахаров, держась с большим достоинством, отказался от командования, дабы в такое смутное время не осложнять положение ненужными трениями.

«Братья-разбойники», как их называли тогда, уехали в Томск. Ушёл и поезд Верховного, чтобы так трагически застрять в Нижнеудинске. Вскоре после него проехал в своём поезде из Томска на восток и В.Н.Пепеляев, чтобы разделить участь адмирала.

Генерал Каппель вступил в командование расстроенной, пришедшей в брожение армией, лишь в лице некоторых, главным образом, воткинских и ижевских частей, героически в арьергардах дравшейся с наседавшим противником…

Этот пепеляевский инцидент опять выявил наше общее свойство – анархичность и неорганизованность. Прямой и решительный Пепеляев, дерущийся среди своих солдат, однако, не был никаким политиком. Тайгинский инцидент, если и привёл к персональной смене главнокомандующего, то он воочию показал широкой массе и солдат, и общества, до каких границ дошли затруднения центральной власти, если она вынуждена прибегать к таким средствам. Эта мысль не преминула превратиться немедленно же в известные центробежные стремления, в желание отдельных лиц уклониться из такого организма, который не импонировал больше своим порядком. И за водкой, на ст. Тайга, среди приятелей – прежних сослуживцев, офицеров 6-го Мариинского полка я услыхал на сей счёт совершенно недвусмысленные заявления:

– Как начальство, так и мы! Пойдём куда-нибудь на Лену золото рыть – по Джеку Лондону. Довольно тянуть волынку…

И это тем более печально, что политика-то во всём этом деле, в деле яркого решительного выступления обоих братьев оказалась в других руках. Цели своей достигли не они, как это скоро показали развернувшиеся события, а кто-то другой. Восстание в Ново-Николаевске, Тайгинский инцидент, восстание в Томске, выступление генерала Зеневича в Красноярске, переворот, устроенный штабс-капитаном Калашниковым в Иркутске, наконец, волнения во Владивостоке, оборвавшие с востока русскую государственную власть, – всё это оказались звенья единой цепи. И в штабе генерала Пепеляева сидели те люди, которые держали нити этих событий. Он же – прямой, решительный, вовсе и не политик, был лишь их жертвой.

Через два дня после ночи езды с большевиками-машинистами на паровозе я был в Томске.

В половине декабря приехали мы в Томск, но после каких перемен! Омск был занят, весть о занятии Ново-Николаевска в ночь с 13-го на 14-е декабря уже докатилась до Томска. Сопротивления никакого по реке Оби оказано не было, и прямой тракт Ново-Николаевск – Томск заставлял ждать в скором времени падения и этого города.

Но город по-прежнему был спокоен. Удалённое положение его на Сибирской магистрали, этот «appendix» по выражению томичей, и беспокоиться не позволял об эвакуации. По железной дороге выбиться с ветки на магистраль нечего было и думать. И если в Омске, Ново-Николаевске предбольшевистское настроение было весьма тревожным, если там была известная тревога, известные приготовления, то Томск покорно и лояльно склонял свою выю пред грядущим диким ярмом.

Во всех кругах, неизвестно откуда прилетевшее, царило одно убеждение: большевики стали другими. Или тем успокаивали себя, потому что делать, в сущности, ничего больше не оставалось, или, может быть, то был умный, ловкий, тонко заброшенный слух.

Как логический вывод – отсюда следовало снова: мир. Чего, в самом деле, воевать, раз изменились они, противники наши… И это слово повсюду висело в воздухе: мир, мир, во что бы то ни стало…

Снег покрыл улицы города, и они стали нарядные, опрятные, не то что в октябре. Опять тянулись уходящие воинские части, обоз, как и из Омска, но в обозах этих бросалась в глаза подобранность того, что увозилось: везли самое необходимое – оружие, патроны, снаряжение, продовольствие, да и в самых войсках чувствовалась некоторая налаженность: солдаты с бело-зелёными ленточками на шапках «колчаковках» выглядели молодцеватыми.

Вместе с войсками по тракту на Мариинск уезжали и частные лица. И как всё-таки изобретателен русский человек: помню, как на улице, на которой помещается книжный магазин Макушина, стояли приготовленные в поход дровни. На них сооружено было нечто вроде домика, даже с окошком и трубой, из которой шёл дым.

Первым нашим визитом был, конечно, визит в штаб армии. Загнанные в тупик на станции Томск II, стояли три тяжёлых эшелона штаба. Будучи приняты начальником штаба, полковником Кононовым, спокойным молодым офицером одного из последних выпусков Академии Генерального Штаба в Петрограде, комиссаром 5-й армии при Керенском, – мы изложили ему цели своего приезда. П.П. Васильев развил свой взгляд на работу по созданию добровольческого движения в районе первой армии, я поддержал его моими соображениями насчёт работы печати в этом направлении.

В ответ от полковника Кононова мы услыхали буквально вот что:

– Дело в том, что боёв западнее Томска не будет, армия оттянется восточнее. Так как при этом она войдёт в район бесхлебный, то операций нельзя будет вести за недостатком как снабжения, так и угля, ибо Анжерские копи перейдут в руки большевиков. Вся же железная дорога восточнее занята и на довольно продолжительное время – чехами. Армии, таким образом, действовать не придётся; операции могут свестись только к партизанской войне, совершенно бесполезной. Я удерживаю генерала Пепеляева от этого шага, но как человек решительного волевого напряжения, он неудержим. Уже всё дело проиграно тем, что в Тайге оно было не доведено до конца и не был сброшен адмирал Колчак. Поэтому боюсь, что ваша работа тоже будет бесполезна, потому что когда вы будете в Мариинском и Ачинском уездах, там будем уже и мы…

Этот план оправдался. Хотя Васильев и получил бумагу от генерала Пепеляева, назначающего его уполномоченным по формированию добровольческих частей в названных уездах, а также и в Красноярском, но пустить в ход её ему не удалось: события разыгрались чрезвычайно быстро, скорее даже, нежели предполагал полковник Кононов.

Обезоруженные такими планами, провели мы два-три дня в Томске. Было так приятно хоть немного отдохнуть после этих передряг, этих тревог пути. Томск, как я уже сказал, был до отказа насыщен слухами о мире. Но не только носились в воздухе слухи эти и чаяния. Разговоры шли и более определённые. Говорили о том, что начальник штаба полковник Кононов ведёт переговоры по этому поводу с левыми центральными социалистическими кругами, вставшими на точку зрения примирения с советской властью, однако с требованиями известных демократических гарантий.

Переговоры и встречи эти велись у богатого присяжного поверенного и мецената В.П.Зеленского, состоявшего на военной службе и устроившегося в редакции газеты «Русский Голос», возглавлявшейся проф. М.М.Хвостовым. В качестве же одного из главных деятелей этого объединения называли А.И.Гавриловича, беженца-пермяка, весьма любопытную, чисто бытовую личность.

Старый «политический», ссыльный моряк, он в 1917 году после революции выплывает в Перми, где играет видную роль в совете солдатских и рабочих депутатов. Во время Корниловского выступления в громовой речи «клеймит позором» гарнизонное собрание офицеров и призывает их «к творчеству». После октябрьского переворота сходит со сцены и уже с весны начинает устраивать офицерские организации. После захвата Перми генералом Пепеляевым отходит от работы ввиду «разочарования», но эвакуировавшись из Перми в Омск, желает постоять против большевиков. Я предлагал ему все технические средства РБП, чтобы он «со товарищи» использовал их как угодно, без всякого контроля с нашей стороны, но только для борьбы – против большевиков. Долго у нас шли переговоры, но, наконец, оборвались.

– Мы боимся, чтобы не было Зубатовщины, – сказали нам они.

Однако А.И.Гаврилович выразил желание работать по вербованию ижевских и воткинских добровольцев, почему и поехал в Томск, где был начальником вербовочного пункта. При свидании с ним я постоянно видел, как, несмотря на успешную работу свою, он страстно возмущался царящими кругом порядками. Действительно, санитарное дело в Томске стояло ниже всякой критики: беженцы гибли от разных тифов, и причиной всему этому была самая обыкновенная русская косность всех – от начальника до подчинённого. После же крушения Омска он так же горячо принялся «организовать» мир, как организовал ранее борьбу. Где-то теперь и как действует неуёмный, непрактичный, всё и вся портящий русский интеллигент!

Так вот этот самый миротворец, решив, как ныне проф. Устрялов, что времена повелительно требуют мира, «пересмотрел» – свою идеологию, что не составляло никакой трудности: есть у таких людей, пострадавших когда-то, тенденция относиться к давешнему страданию как к патенту на революционное дворянство и, ловко лавируя, наслаждаться получаемой с него рентой уважения и почёта. Словно та рента их защитит от известной непочтенности подобного перелёта в видах иудейского страха!

В этих совещаниях принимали участие и ещё кое-какие лица, между прочим командир ранее 25-го Екатеринбургского Адмирала Колчака полка, а потом 13-го Добровольческого, молодой полковник Герасимов. И я утверждаю, что план оставления Томска в описанном выше виде был выработан при участии этой компании, что подтверждается и самим характером оставления несчастного города.

В день оставления его, 17 декабря, если не ошибаюсь, по всем улицам был расклеен приказ генерала Пепеляева, контрасигнированный начальником штаба, о том, что «вся власть» в городе, ввиду отхода войск, передаётся им комитету самообороны. Этот комитет, выбранный по всем правилам четырёхвостки и долженствовавший «выявить волю» обывателя города Томска, со страху уже залезавшего под кровать, – получил оружие для граждан, по рассказам что-то около 6000 винтовок, пулемёты, ручные гранаты. И так-то чрезвычайно сложна психология человека, в первый раз взявшего в руки ружьё, а тут ему приходилось ещё опасаться, как бы его с этим самым доказательством неблагонамеренности в руках не застали большевики.

И вполне понятно поэтому, что оружие попало не в те руки, в которые следовало. С наступлением темноты в замёрзшем, чёрном, опустелом городе началась отчаянная стрельба. Я выходил в это время от одного своего приятеля, куда принуждён был пойти на обед, потому что все рестораны прикрылись, и, услыхав стрельбу, решил пойти узнать, в чём дело, в штаб Гренадёрского батальона Пепеляевской охраны, стоявший в Доме Науки под бело-зелёным флагом.

Был чёрный вечер, когда я добрался туда. Всё кругом было темно, и только один электрический высокий фонарь на дворе Дома Науки сыпал сухие, белые нити света. Внизу под ним копошилась чёрная толпа. На углу площади, выглядывая из-за домов, смотрело туда несколько человек.

Из толпы нёсся гул, потом грянул отдельный выстрел, раздался чей-то одинокий вскрик, и вдруг, прорезая гул толпы, прокричал один голос:

– Товарищи, тащи скорей пулемёты!

То был восставший батальон охраны генерала Пепеляева, готовившийся к обороне от 13-го добровольческого полка и собиравшийся идти на ст. Томск II, чтобы захватить командующего армией, выдать его красным и таким образом заключить мир. Я пробрался к вокзалу. Отход штабного поезда предполагался около 2-х часов ночи. Но поезд был уже готов. С фонарями торопливо бегали офицеры, осматривая сцепления. Я сел в поезд, и вскоре он тронулся.

Профиль пути между станциями Томск II и Томск I представляет из себя впадину. Пыхтя, под отдельные трески выстрелов двинулся в темноту огромный состав, набитый людьми и семьями. Спустился благополучно под уклон, но при вытягивании на подъём оборвались подрубленные тяжи и весь поезд, прогудев с огромной скоростью по мостику, промчался обратно на ст. Томск II, откуда в это время выходил поезд с броневиками и где все, и служащие, и солдаты, были увлечены грабежом оставшегося в эшелонах имущества.

Столкновение, на счастье, не произошло. Мы снова двинулись под гору, где и остановились на средине пути, среди снегов, в полной неизвестности.

Наконец, со ст. Томск I добыли наш паровоз, выкинули порвавшиеся вагоны и, обрезав на версту телеграфные провода, уехали на станцию Тайгу.

Как потом сообщалось, Томск в течение двух суток был в руках грабящей город и склады черни, пока не вошли красные части. И вот, начиная с этих дней так безрассудно, нелепо оставленного Томска, начинают разыгрываться на всей Сибирской магистрали кровавые предательские драмы заключаемого с большевиками мира, первый акт, который был неудачным выступлением полковника Ивакина. Что это выступление было спорадическим, а им скрыто руководили другие руки, – явствует из того, что все эти выступления имели отношение к штабу генерала Пепеляева. Во-вторых, из достоверных источников я слышал, что польскими войсками был захвачен и вскрыт направлявшийся в Ново-Николаевск в адрес полковника Ивакина вагон, по документам – с сахаром, из штаба армии. При вскрытии оказалось, что там были пулемёты Шоша.

Чья заботливая, миротворящая рука пересылала их?

Встретив на ст. Тайга наш отряд, я своих лошадей оставил следовать с ним, а сам двинулся по железной дороге. Было любопытно находиться в центре событий. До Mариинска, и даже двумя станциями дальше, мы доехали в штабном поезде 1-й армии. На ст. Мариинск ген. Пепеляев из громоздкого своего штаба сформировал небольшой походный штаб, с которым и двинулся против большевиков. Война приняла действительно партизанский характер, но не была удачной. Генерал Пепеляев, по обыкновению, принимал личное участие в боях, сражаясь в арьергарде, но заболел сыпным тифом и был вывезен чехами, распустившими слух о его смерти.

Состав штаба, как я указал выше, не ушёл далеко, хотя всё население огромного поезда принимало самое деятельное участие в его продвижении – таскали на паровоз снег вёдрами, вёдрами же передавали из предусмотрительно и расчётливо прицепленных вагонов к хвосту поезда уголь на тендер. Вся комендатура станций до Красноярска была в польских руках – в чём немалую роль сыграла Ново-Николаевская история, и движением эшелонов распоряжался полковник Румша. Распоряжения его сводились, в сущности, к постепенному оставлению одного за другим составов и продвижении вперёд только польских эшелонов. Останавливались и сиротливо торчали на станциях беженские эшелоны, полные тревоги за свою грядущую судьбу, разыгрывались тяжёлые сцены.

На одной из станций, помню, ночью увидал я в одном месте много огоньков. Полагая, что там торгуют торговки, пошёл туда и увидал следующую картину. Под тёмным небом, в снегу, при свете недвижных на морозе свечек у раскрытых сундуков, корзин копошилось много народу. То едущие выгружались из поезда в сани, отбирая с собою только необходимое, оставляя всё остальное…

На станциях валялись дела, телефонные аппараты, взломанные несгораемые шкафы. Я наблюдал, как к одному такому подошёл мужичок из местных, потолкал ногой в его развороченное брюхо и констатировал:

– Эх, для рубашек больно хорошо будет.

Подобная участь постигла и наш штабной поезд. После усиленного воздействия на паровозы всех, кому не лень, один из них оказался сожжённым, другой замороженным.

Остался и этот поезд. Крепко сетуя на себя за то, что из-за излишнего любопытства оставил лошадей, двинулся я вперёд, пробираясь со случайными эшелонами.

По линии железной дороги шли целые толпы народа разного звания. Особенно тяжело было смотреть на женщин с детьми. Одна дама с девочкой лет восьми довольно долго путешествовала вместе со мною, забираясь на площадки вагонов, пока они шли, и уходя дальше, как только поезд останавливался. Двигались вперёд только польские части да польские санитарные поезда. С одним таким санитаром ехал отряд Американского Красного Креста, с которым мне и удалось добраться до Красноярска.

Но и польские войска были уже не те, что раньше. Первый польский полк, успешно дравшийся западнее ст. Тайга, на названной станции потерпел крупную неудачу и, бросив эшелоны, стал отходить пешком. Отдельные солдаты, часто без оружия, в отличных шинелях своих брели вдоль эшелонов, заходя в польские эшелоны только затем, чтобы поесть, деморализуя ещё нетронутые части и своим видом, и своими разговорами, и ни за что не желая присоединиться к ним. На все приказания они отвечали, что сборный пункт для них в Красноярске, и уходили при первом удобном случае.

Деморализация эта усилилась ещё тогда, когда чехи не пожелали пропустить даже ни одного санитарного польского эшелона вперёд, и сдача поляков на станции Клюквенной, 12000 дивизии – банде красных в 500 человек – явилась печальным эпилогом к печальной их истории.

В довершение всего и без того напряжённая атмосфера сплочённого движущегося человеческого муравейника по полотну железной дороги была накалена рассказами о бедствиях, постигавших захватываемых красными. И действительно, сцены были ужасны.

Так, на станции Тайга, застрелив всю свою семью, застрелился один полковник. При захвате красными броневиков перед ст. Тайга самоубийства происходили десятками. Вообще, по дороге свирепствовала эпидемия самоубийств, и психологически возможность покончить со всеми этими передрягами пулей в висок вызывала в вас определённо приятное чувство возможности близкого покоя.

Надо помнить далее, что при этом не только линия железной дороги была запружена потоком людей, и все дороги кругом, снежные, избитые, кишели обозами.

И всё это двигалось, шло, брело, ехало туда, на обетованный восток. Что же их ждало на этом востоке, их, и воинов, и не воинов, но объединённых всех одним – противобольшевизмом?

На одной из станций, когда ещё не был кинут эшелон Пепеляевского штаба, я подошёл к полковнику Кононову, который сдал свою должность полковнику Штальбергу, а сам с генералом Пепеляевым не поехал.

– Скажите, г-н полковник, как обстоят дела на востоке?

– Отлично. Я только что разговаривал по прямому проводу с генералом Зиневичем в Красноярске… Он сдал всю власть земству и работает с ним в полном контакте, при полной поддержке всех общественных организаций и кооперативов… В армии прекрасное настроение…

– А в Иркутске?

Тревожные слухи об Иркутске докатывались до нас уже тогда.

– Да, там были выступления, но теперь у власти стоит земство, войсками командует штабс-капитан Калашников, так что и в Иркутске всё прекрасно…

Потом полковник Кононов пешком шёл было навстречу этому прекрасному, но, кажется, не дошёл. Но зато, когда мы добрались, наконец, до Красноярска, то первое, что я прочитал в газете, было объявление о заседании в тот день Совета солдатских и рабочих депутатов…

Это было действие объявленных генералом Зиневичем свобод и мира…