Текст книги "У"

– Так давайте я поеду, если вас это так беспокоит.

– Надо здесь дело покончить, а не ехать. Очень мы разъезжать любим. Костюм упустим.

– Да я могу пойти и достать.

– Войдите!

В дверях стоял Жаворонков, он плотно прикрыл дверь, перекрестился, полез в глубокий карман, запустив туда руку по локоть. Черпанов сидел, поставив ноги. Жаворонков достал грязный платок и положил его на ноги Черпанова. Платок завязали узлом. Черпанов положил платок в карман.

– Спасибо.

– Да чего ж не пересчитаете?

– А зачем считать, разве их тут дюжина?

– И побольше дюжины, – самодовольно сказал Жаворонков.

– Измял ты их?

– Да не измяты, а сложены.

– Шелковые, что ли?

– Бумажные.

– Маленькие размером, значит?

– Нормальные.

– Ну да черт с ними, есть о чем разговаривать! Спасибо. Где нашел-то?

– А у себя в сундучке.

– Любопытно, как я их мог только засунуть под сундук.

– Да нет, в сундучке.

– Извини, но в сундук я твой не лазил.

– Да зачем вам туда лазить? Кроме меня да бога никого туда не пускается.

– Что ж, выходит, что ты у меня их и спер.

– Я спер? Мои кровные.

– Твои. Зачем же ты мне их даешь?

– На дело.

– Делов у меня много.

– А на то самое. На несчастную религию, в пользу вашего скрытого креста. Мне одно только желательно, хоть я и погибнуть могу в этом деле, скажите, что помощь вам оказывает Жаворонков, и он всегда с вами.

– Платками.

– Да нет, не платками тут, а делом.

Черпанов пощупал деньги в кармане.

– Действительно шуршат. А я думал, мои носовые платки, я их всегда теряю. Сколько же их тут?

– Двести пятьдесят. Вы бы мне расписочку о вступлении в коммуну от вашего скрытого креста.

– Какого скрытого?

– А скрытого Красного Креста, который пришел в лице вас на помощь запуганным. Я могу вести молитвы, даже так ловко, что никто и не догадается, которые опасаются, я знаю такую краткую и убийственную на врагов молитву, которую, можешь и в компартии состоять, – читай, и все простится и все в нашу сторону повернется.

Черпанов передал ему платок обратно.

– Ты ошибаешься, Жаворонков, у нас атеистическая коммуна.

– Человек с такими удостоверениями, как у вас, в нашу трущобу не залезет. Мне тоже известно и про стадион. Никто, кроме вас, не может повернуть и увести нас от стадиона. Вам дали неограниченные полномочия, и вы, увидев вокруг меня бога, как я им поворачивать могу, поняли, что возможно только при этом условии нести жребий.

Жаворонков наклонился и прислонился к его коленям.

– Не я обнимаю, а бог тебя обнимает.

– Давай монету, – сказал Черпанов. – Но деньги нам, повторяю, твои, Жаворонков, не нужны, и было б лучше, если б ты достал мне костюм, который ты упустил, но я беру деньги в кассу коммуны, а в общем, пожалуй, надо тебя ввести в президиум.

Жаворонков все держал платок в руках, получил он его обратно не без удовольствия, и возвращать его ему не особенно хотелось.

– Когда же будет заседание президиума коммуны?

– Скоро. Я тебя извещу.

– Народ-то здесь вредный и не особенно верующий, их надо держать в руках. Вот если б вы мне позволили, я бы их сдержал.

– Ладно.

Черпанов ударил его по руке, он выронил деньги. Он наклонился. Черпанов наступил сапогом и сказал:

– Действительно, пока не уничтожат деньги, они могут употребляться совершенно в ложную сторону. Так государство изготовляет оружие, которое может быть направлено против него самого же. Вот здесь 250 рублей – это зачастую равняется 250 выстрелам из револьвера. Скрытый крест! Представьте, Егор Егорыч, сослан куда-то в Сибирь кулак или убийца или охранник. Получает от неизвестного лица 5 рублей. До этого он почти в полном отчаяньи, вокруг себя он наблюдает строительство новой жизни, в дебри проходят изыскательные партии, прокладываются дороги, находят уголь, нефть, торф, воздвигаются соц. города. Какое он чувствует одиночество! «И вдруг – 5 рублей. Перевод. Есть, оказывается, люди, которые его помнят, которые сочувствуют ему. Весело становится убийце, он начинает надеяться на лучшую жизнь, он начинает думать: отлично, выстроить-то соц. города можно, а вот как в них прожить и кто в них будет жить? Он начинает искать вокруг себя друзей, он не доверяет, конечно, особенно, но все-таки начинает пронюхивать, нащупывать почву, и вот однажды он бежит. Он спокойно идет по глухим тропам. Далекий московский друг ведет его. Вот он приходит под Москву, ложится в канаву и ждет. Пятьдесят ударов камнем – по пяти рублей, пятьдесят револьверных выстрелов. Да, страшная жизнь при деньгах. Иди, Жаворонков. Оставляешь деньги-то?

Он мало понял из речи Черпанова, но расставаться с деньгами ему было тяжело, он понимал, что бьет правильно, но все-таки опасался. Он старался не смотреть на ногу Черпанова, не слушал его речь – но странно, в его речи звучали нотки. Черпанов явно подражал или передразнивал доктора, я не знаю.

– Да ведь оставляю, сказал.

– Но твердо ли оставляешь?

Жаворонков сказал медленнее и, если б сказал это Черпанов, менее дразня его, он бы взял их обратно.

– Раз топчешь, значит, знак от бога, чего ж тверже.

– Я бы тебе рекомендовал все-таки расписку взять, что на благотворительные нужды взята от тебя, Жаворонкова, такая-то сумма!

Жаворонков молчал. Черпанов отнял ногу, взял платок, пересчитал.

– Да, двести пятьдесят. И долго копил?

Жаворонков ответил почти со злобой:

– У нас без копления не обходится.

– Ну, иди. Благословляю тебя. – И он перекрестил его.

Жаворонков выкатился.

– Ишь, дурь какая! Скрытый крест! У меня против этих супчиков, подобных этому, такой удар, Егор Егорыч, приготовлен, что лопнете со смеху.

– Напрасно вы взяли, – сказал я.

– А чего напрасно, надо же коммуне оборотный капитал иметь, а, кроме того, поскольку есть оборотный капитал, фактически коммуна оформилась, можно и защищать ее интересы. Я думал, хорошо бы послать эти деньги Мазурскому, чтоб он там не очень нам портил, вам только бы адрес его найти, а на этот предмет лучше всего у старухи.

– Слушайте, но это будет чистейшей воды взятка.

– Почему? Взятка – это когда не возвращают денег, а тут же мы возьмем с Мазурского их обратно, как только мы развернем дело, да, кроме того, он сам нравственный человек, принесет их, когда поймет, что взял их неправильно. Кроме того, переведем мы их по телеграфу, а в телеграмме вы же сообщите, что вот, мол, вам за молчание, а он их получит и несколько дней растерянно промолчит, а мы тем временем сядем всей коммуной в поезд – и в комбинат. Согласны вы идти к Степаниде Константиновне?

* * *

– Согласен, – ответил я, – но было бы лучше, если б не было там Ларвина. – И я объяснил свою встречу с ним последнюю.

Черпанов рассмеялся:

– Видите, попробовали б вы в иное время разрушить имущество Ларвина, да он бы вас и на версту к нему не подпустил, мой психический метод ущемления действует безошибочно…

– Все-таки здесь вы правы, но вот с деньгами!

– Ну, не пошлем. Поставим вопрос на обсуждение коммуны, дались вам эти деньги Жаворонкова, подумаешь, не видал я денег! Хотите, я могу вам их дать для сбережения?

Я промолчал, и он не стал настаивать.

Степанида Константиновна нас ждала и, видимо, приготовилась, но в то же время видно было, что она польщена нашим приходом. Степанида Константиновна была в особенной панике, повышенной против обычной, она, как всегда, старалась и не говорить и в то же время не могла не говорить. Едва Черпанов уселся и начал хвалить, как она одевается отлично при еще слабо развитой легкой индустрии, она, не слушая его, прервала. Черпанов, собственно, попробовал, шепнув мне, что номер его и Степанида Константиновна может «защемить» чрезвычайно.

– Окаянный дом, не зря его похожим на яйцо сделали, таким, знаете, что его всем хочется съесть. Вот, возьмите, 50 тысяч будет на стадионе, и каждый про нас знает…

– Ну уж и не каждый, – прервал ее было Черпанов. Но она уже понеслась:

– Мне доподлинно известно, что каждый. Я вынуждена была вернуть одеяла и подушки этой свекловице, потому что она разгудела, она приходит и вытягивает из меня постепенно. Раньше она нас преследовала кладами. Видите ли, мы переменили несколько квартир, и в каждой после нас ищут клад.

– И находят? – спросил с необычайным интересом Черпанов.

– А вас это интересует?

– Если клад в области готового платья – очень.

– Вчера, говорят к тому же, на стадионе какой-то сарай сгорел. И все на нас. Что же касается кладов, то они все найдены, но в этом проклятом доме непременно найдется, и ваше, Леон Ионыч, предложение, скажу вам по правде, совершенно уместно. Но я поставлю условием при переезде, чтобы нам дали квартиру в новом доме, чтоб никаких кладов, мне это все надоело…

Но, думаю, что ее вряд ли беспокоили клады, паника – паникой, но она искусно прятала истинную причину своей паники.

– Вот шесть братьев Лебедей, шуточное прозвище, они тоже на Урале, – она вздохнула. – Видимо, раз им понравилось, очень оборотистые и умные ребята, но чересчур отважные, я им всегда советовала: не рискуйте. И вы нас не очень заставите рисковать.

– Рискнуть один раз – это поехать.

– Ехать-то мы согласны, но вы, может быть, как-нибудь по-особенному заставите ехать?

– Нет, все будет по-обычному. А тут стадион…

– Но ведь совершенно дурацкий и глупый слух.

– И еще как дурацкий. Из нашего дома, видите ли, ведем подкоп. Ведь тут нужно десять бочек пороха.

– Есть более совершенные средства, чем порох, – сказал я, мне очень хотелось спросить о «шести Лебедях».

– Но ведь и совершенных средств бочку надо. А вы же сами видели все бочки в нашем хозяйстве. И, кроме того, у меня даже мысль мелькнула, что доктор не умалишенный, а отыскивает клад или порох. Все бочки рассохлись.

– Портфеля, наполненного новейшими взрывчатыми веществами, достаточно.

– Портфель! Так он, может быть, не клад ищет, а этот портфель?

Черпанов страшно переполошился при слове «клад», он заерзал по карманам, что выдавало его чрезвычайное волнение.

– Кто ищет клад?

– А доктор.

Черпанов успокоился.

– Десятки раз вам говорю, что это влюбленный, но не надо привлекать врачебного внимания. Потерпите два-три дня, а то у вас время в обрез, а в случае чего, так все можно свалить на доктора и на ту суматоху, которую он производит, надо разоблачить его любовь.

– Впервые вижу такого влюбленного, когда девушка может дать ему все, что он пожелает.

– Да что, разве моя дочь сопротивляется?

– Нет, я этого не сказал.

– Так чего ж, каких еще доказательств внимания он желает? Жениться пусть женится.

– Я сам видел, как она ему отказала в любви.

– Странно, зачем ему говорить, она запугалась, он ее переговорил, и ей захотелось ответить тоже красиво.

– Я у него все бы выкрал. Я бог духовных воров, однако он чистой воды влюбленный, и я думаю повезти его на Урал. Вы знаете, я введу в инвентарь чувств и это чувство, я все-таки не могу не налюбоваться на него, очень красиво любит, редкая женщина может устоять перед такой любовью, но теперь разрешите перейти к другому вопросу: какое ваше отношение к одежде?

– А что, разве вы возражаете против одежды? Я без одежды ходить не согласна. Необходимо хоть купальные костюмы оставить.

– Никто вас раздевать не собирается, да вряд ли это кому и любопытно, хотя, конечно, это есть чистейшее дело вкуса, следовательно, ваш вывод не отрицательный по отношению к одежде?

– Бежать, так нужно одежду полегче.

– Я так вас понимаю, – ответил он ласково на ее улыбку, – что вы намерены распродать все перед отъездом.

– Совершенно верно.

– О зятьях ваших не беспокойтесь, им костюмы будут доставлены первый сорт. Я знаю, вы беспокоитесь о Ларвине.

– Отчаянный, вот если б он меня слушал. А как вы думаете, это не опасно для жизни, вот и коммуна и переезд!

– Нет, только целебно. Распродать – вы правильно. Я рекомендую вам продать мне.

– Как же так, вы сами и организатор, сами и покупаете.

– А может быть, я покупаю в общее пользование?

– Они бесшабашные, да вот Лебедевы, а жаль, что один остался здесь.

– Позвольте, один из них здесь?

– Да Мазурский, – сказала Степанида Константиновна, блестя своим скафандром. – Он первый по бегу был, но совсем за жульнические проделки дисквалифицирован.

– Да я вам об этом уже и говорил! – воскликнул Черпанов.

– Ничего вы мне не говорили. Когда же это?

Я был крайне этим изумлен, и поэтому мне становился все понятнее испуг Черпанова и бегство Мазурского. Но размышлял я недолго.

Черпанов напер на старуху:

– Будем говорить коротко: отдаете вы мне или нет то готовое платье, которое получили от Мазурского?

Старуха замялась.

– Выбирайте: в общее пользование или за наличные деньги. Вот выкладываю.

Он достал платок Жаворонкова, развязал.

– Да я не понимаю, для каких вам целей нужно? Совершенно же странная вещь. То есть ваши поступки, Леон Ионыч, я только на другой день понимаю, а этот и на третий не пойму, хоть вы мне объясняйте, хоть не объясняйте, но я просто пугаюсь, это страшнее, чем уехать на Урал. – Она начала багроветь и злиться. – Дайте мне отойти.

Черпанов понял это и отошел.

– Не понимаю, как можно простым предложением продать готовое платье навести на вас панику? Не годится оно мне?

– Да вполне годится.

– Чего ж тут удивительного!

– Но вы нас не за границу же ведете?

– Нет.

– Зачем же вам такое платье?

– А вот и нужно.

– Отойдите от меня, я начинаю гореть.

Черпанов отошел.

К сожалению, этому поучительному разговору нельзя было развиться, помешали и вошли Насель, Жаворонков и Трошин. Они, всякий по-своему, но были чрезвычайно взволнованы. Насель подошел к Черпанову, потряс ему руку и сказал:

– Ну да, он сбежал.

Старуха побагровела, она напугалась и готова была выскочить в окно: кто-то сбежал раньше нее, кто-то учуял панику лучше нее, но ее успокоило то, что она знает, куда нужно убежать, паника мгновенно как-то мяла всю ее фигуру, но затем следовал поток брани, который как бы направлял ее чувства по твердому пути. Она выпустила несколько изящных и ловко построенных ругательств, она готова к бегству.

– Кто еще убежал? – спросил Черпанов.

– Никто еще, а убежал Мазурский.

– Позвольте, но ведь вы мне от него записку передавали, чего же вы обеспокоились?

– Но беспокоишься, когда вы на записку не реагируете общими для всех средствами. Нас надо успокоить, в конце концов мы желаем знать, если ехать на Урал, то хотя бы какой-нибудь местком, что ли, избрать, чтобы кто-нибудь обеспокоился билетами; у меня на шее родственники, они требуют ясности.

– Ясность. Пожалуйста. – Черпанов вынул письмо Мазурского из одного из своих бесчисленных карманов и прочел. – Видите, человек сбежал. Неизвестно куда, но все-таки заботился обо мне. Чем эта забота вызвана? Да тем, что я его испытывал, может ли он поехать на Урал, и он испытание это не выдержал и удрал к Черному морю.

– Почему вы думаете, что он удрал к Черному морю?

– Да все жулики направляются туда, все неприспособленные, а может быть, он чахотку у себя нашел, – одним словом, он почувствовал тяжесть, и его бегство вынуждает меня сказать вам, что вы выдержали испытание, а он нет. Вы можете войти в бесклассовое общество, а он нет.

– В чем же выражались эти испытания?

Но тут вошли Ларвин и Сусанна. Черпанов очень даже обрадовался приходу Ларвина, а тот шел разухабисто и развязно.

– Вот отлично, что пришел Ларвин, – сказал Черпанов. – Я рад буду развить перед ним свои идеи относительно того, в чем же происходило испытание, но раньше всего попрошу выслушать меня внимательно и особенно вас, товарищ Ларвин. Очень хорошо, что вы все столь быстро поняли необходимость поездки в бесклассовое общество, что вы так быстро согласились, и вот уже требуете путевки и местком. И ваши попытки к созданию месткома и требования совершенно правильны, но я должен сказать одно, что вы очень быстро начали возноситься. Все-таки мало того, чтобы попасть в бесклассовое общество, надо заработать себе право на жизнь в нем, а право это развивается на внимании к старшим товарищам, которые вас ведут.

– А чем же вам не оказано внимание?

– Всем. Понимаю, но в одном пункте все здесь присутствующие нагрешили. Я буду говорить прямо. Это всем вам известное готовое платье. Вместо того, чтоб честно передать его старшему товарищу, вы начинаете его перебрасывать из рук в руки и не видите даже в этом насмешки надо мной, а продолжаете делать свои выгодные дела. Костюм – что. Я на нем не стал бы и настаивать, если б не рассматривал этот вопрос принципиально. Дело в том, что вот и разговорчики о кладах и все прочее – это не годится. А, кроме того, ну, за каким чертом вы натянете костюм? Ведь вас же и совесть и все окружающие засмеют, когда вы будете ходить в лучшем костюме, чем ваш старший товарищ, да вам, наконец, и самим будет стыдно. Вот возьмем Ларвина, – человек, к которому прекрасно идет военный костюм, который будет комендантом охраны комбината, и вдруг нарядится черт знает во что…

– Именно, – сказал Ларвин и, наклонившись ко мне, сказал: – Собственно, он прав, надо бы достать костюм да и отдать ему, зря я его замыл, перебросил.

– Кому? – спросил я тихо, но Черпанов позвонил в стакан:

– Внимание! Для возражений будете иметь слово, фактически я вам сейчас читаю почти официальный доклад о комбинате. Не ждали? Вы подробно узнаете о целях и задачах. Ошеломляющие сведения. Сейчас Егор Егорыч доставит вам планы, которые нами только что получены, и здесь, надо сказать, без ослепления, даже я, человек привыкший и принимавший сам в этом участие, и то был ослеплен и не могу без ослепления смотреть на это дело. Но раньше, чем спуститься нам в подробные планы комбината, раньше, чем я изложу вам те принципы, установки, опираясь на которые мы выберем местком, я позволю себе еще раз вернуться к тому вопросу, который я не зря, конечно, поставил в начале своего доклада. Я говорю опять-таки о готовом платье. Товарищи, если мы вначале будем себя вести так, то, извините, с какими же мы лицами приедем в комбинат? С лицами, наполненными собственностью, и мелкой собственностью вдобавок. Я должен буду дать исчерпывающий отчет людям в каждом проведенном мною часе, а я буду говорить, извините, что я гонялся за костюмом. Но ведь это же странно, по меньшей мере, скажут мне. И они будут правы. А между тем, костюм американский, нужный не только для представительства, а вот скажите-ка вы все, здесь присутствующие, – ради каких целей вы его прятали? Кто в нем приезжал, с кем вы переговоры вели и на какой предмет? Черт побери, не возникнет ли вопроса, из какого вещества этот предмет? – Черпанов проявил странную горячность и запальчивость. – И этот вопрос к вам, как к военному, будет обращен в первую очередь, Ларвин! С какими целями вы вели переговоры с иностранцами? Может быть, вы продали какое-нибудь странное изобретение, нужное для страны? Кто приезжал?

– Никто не приезжал, – ответил Ларвин.

– Как никто? Что же, этот костюм с неба свалился? Ведь он готовый к вам попал?

– Готовый.

– Никто не шил?

– Нет. Мы и разучились шить, мы все в старье ходим.

– Отлично. Вы его получили от Мазурского. А Мазурский получил от Населя.

– То, что он получил от меня, иностранец не мог привезти, он получил от другого.

– А Насель от кого? Виляете, финтите! Отвечайте правду! Но не будем вести глупого допроса, допустим, что Мазурский взял не тот костюм, а здесь он определенно намекает на американский, следовательно, к вам-то, Ларвин, попал явно американский костюм. И это легко проверить. Несите его сюда, и тогда мгновенно между нами рассеется очень неприятное недоразумение, и мы сможем приступить к выбору временного месткома. Тащите.

– Да, я вот уже и Егору Егорычу объяснил, что не могу его принести. Вы правильно говорили, зачем мне собственность. Я и отдал его. Может быть, он и обменяет на нужное дело.

– Отдали? Кому?

– Ну не все ли равно кому.

– Нет, вы обязаны сказать – кому. И общее собрание подтвердит, дабы я скорее начал свой доклад.

Общее собрание действительно подтвердило. Ларвин замялся:

– Но ведь у меня вот имеется в связи с вашим докладом ряд совершенно конкретных предложений, и мне от них не хотелось бы отступать.

– Не отвиливайте и говорите: у кого костюм? Здесь, черт знает, что происходит. Я скажу вам в глаза: много я всякой дряни отправил в свой комбинат, но подобной еще не видал, чтобы задерживаться на такой чепухе, это уже совершенно странно. Кто этот человек, темные дела которого я, даже уполномоченный высшими инстанциями, не могу знать, в то время как все ваши дела узнал. Мне все известно, кто и что делает, а тут не могу. Доберусь до него, он прячет золото, я понимаю. Недаром ходит здесь легенда вокруг дома о короне американского императора. Все это необходимо вскрыть.

Слово о короне и о легенде произвело потрясающее впечатление на всех. Несомненно, об этом здесь знали, как и всю легенду, что ходила по городу. Но они напугались. Ларвин мгновенно стих.

– Я отдал его дяде Савелию, через Людмилу. Он действительно ведет все дела.

– Ну вот и кончено. Кто приведет дядю Савелия? Нет таких желающих? Он страшен для всех. Вы, Егор Егорыч, беретесь его привести?

– Нет, – ответил я, – меня мало занимает это. Мне вспоминается одна история… А кроме того, мне любопытно прослушать предложения Ларвина.

– Никаких предложений выслушано не будет, я вынужден прервать доклад.

– Нет, вы должны выслушать мои предложения. Все идет совершенно зря, не предпринимается никаких мер, тот же Черпанов говорит о возможности приезда комиссии, которая проверит его работу, но комиссия не увидит нашей подлинной перестройки. И если он производит испытания, я не знаю, как он их над нами производил, но я по себе чувствую, что этого недостаточно, и поэтому надо произвести общность имущества. Мы взяты на учет, надо поломать перегородки, устроить общее зало, создать общность жен и детей, если мы буржуазия, обреченный класс, то наш переход надо показать по-подлинному, чтоб они увидали, если мы вздумаем сломать перегородки и, скажем, устроить общую кухню, и если мы топили плиту по полену, – это уже указывает на то, что мы можем столковаться и об общей кухне и неужели не столкуемся об общей жене?

– Правильно! Таким образом возможна и разрешена проблема стадиона, увидят, что мы переродились, и, если домкомтрест согласится на сломку перегородок, то об этом заговорят все, при сломке будут члены домтреста, и они увидят, что никаких кладов нету.

Черпанов волновался:

– Но опять-таки дядя Савелий продаст костюм в другое место, и я так и не узнаю, кто же сюда приезжал.

– Да плюньте вы, – сказал я, – здесь развиваются более крупные события.

– А вы думаете, Ларвин предлагал серьезно?

– Не знаю, но похоже на то, что он не шутил.

– А, даже вы, Егор Егорыч, так думаете. Хорошо, я берег для дальнейшего свой удар, но обрушу его сейчас.

Он вернулся на прежнее место. Вокруг Ларвина стояли шум и крики. Людмила была довольна – она может управлять, у нее тоже слова нашлись, она оживилась необычайно.

– Отлично! – воскликнул Черпанов. – Предложение Ларвина удивительно по своей меткости. Я согласен организовать его, но предупреждаю, что организация будет жестокая, и так как никто мне говорить по моему вопросу не дал, то все, значит, согласны с Ларвиным. Я тоже поддержал и беру на себя все осуществить.

Он ушел. Я спросил:

– А где же ваш удар?

– Но вы видали.

– Но ведь предложение Ларвина только что всплыло, не могли же вы знать об этом раньше?

– Не мог, но я то же самое хотел предложить.

Слова эти возмутили меня. Шум продолжался. Сусанна смеялась. Я понял, что ничего не выйдет, тем более, что Черпанов убежал – и я ушел вслед за ним. Странно, но он побежал на улицу, он остановился на крыльце и рылся в бумажках. Я устал, суматоха несказанно ослабила меня. Я ушел к себе.

* * *

Ее страдания все возрастают, – встретил меня доктор, сидя на скрещенных ногах. Он ел хлеб с маслом, койка под ним качалась от движения мощных его челюстей, к ним прибавилась тайная симпатия ко мне.

– Чем же закончилась ваша беседа с дядей Савелием?

– Я перекурил их. Они обалдели, и я ушел. Впрочем, я высказал им все свои соображения касательно их поступков. Так как прямо в лоб говорить не достигает цели, то я решил говорить иносказательно.

Я выразил сомнения, что доктор может выражаться иносказательно.

– Почему же? Я сказал, что если мы можем курить плохие папиросы так долго, следовательно, нам нужно в чем-то объясниться.

– А они?

– Они в голос сказали: «Вон!» Помните, мы шли от Жаворонкова с антресолей?

– Вернее, падали.

– Не помните ль, там под носилками лежали ходули?

– Нет, я заметил сани, так как об них расшиб лоб.

– Вам больше нравится лето.

– Я просто не люблю пыли. Вспоминается мне один случай…

– Итак, вы осторожно приподнимаете носилки и видите под ними ходули, вы их встряхнете от пыли, если хотите, можете, в целях обезопаситься от заразы, обернуть их газетой. Я буду стоять в конце лестницы, с мокрой тряпкой, я бы пошел сам, но у меня болят ноги, мы их вынесем во двор и славно походим. Мне надо поразмяться, во дворе ветер, а забор заграждает ветер, попробуйте сразу увидите.

– Вам не терпится превратиться в такую же ходячую легенду, как корона американского императора…

– А кто говорил об этом?

– Я рассказал.

– Давайте ходули. Мужайтесь, Егор Егорыч, мы перекроем славу короны. Слава посредственностей, вы ее еще не знаете, – это самая мощная и крепкая слава, гений может погибнуть, надоесть, а посредственность будет жить, ей необходимо научиться, посредственности нужна посредственность, и она начинает меня любить. Кроме того, вам это любопытно в том смысле, что вы за мной будете бегать, это тоже вас развеет. Достаньте ходули, Егор Егорыч.

Конечно, в конце концов, если я постоянно возвращался к нему и Черпанов утомлял меня даже больше со своей последовательностью, то сидеть зря и спорить не стоит, да и лучше, конечно, дать ему ходули, пока он не придумал чего-нибудь более мощного.

Я пошел. В комнате… все еще слышался шум, там набилось много народу, доносился бас Жаворонкова. На лестнице был сильный полумрак и пахло затхлым еще больше. Я старался идти осторожнее, но наткнулся немедленно на какие-то ведра, тазы, коромысло щелкнуло меня в бок, я раздавил какой-то пузырек, липкая жидкость с запахом дегтя облепила мои пальцы. Я стал жечь спички. Я увидел темные – больничные – носилки с белыми крашеными ручками. Я – через газету – встряхнул эти носилки, но пыли на них не было, мы ее выбили нашими телами. Под носилками лежали, действительно, ходули, очень крепкие на вид, то место, куда ставится нога, было обтянуто кожей. Я их встряхнул и держал в руках – может быть, это из циркового барахла, все, что могла подарить Сухаревка, а может быть, это заложено, да и вообще у меня мелькнула мысль: ведь это имущество не Жаворонкова, а заложенное, но кто же может быть здесь ростовщиком, и неужели они еще водятся, потому что странно было появление этих предметов: весов, гирь, письменного стола. Доктор ожидал меня внизу. Я поделился с ним своими мыслями. Доктор ничего не ответил, в руках у него была, действительно, мокрая тряпка; он быстро обтер ходули, легко вскочил в них и сразу вырос на полметра. Едва он двинулся по коридору, как страшный грохот, словно коридор исполнял обязанности барабана, понесся. Я зажал уши, но мне было страшно смешно.

– Неправда ли, я на ходулях кажусь гораздо красивее. Я заметил, что вы всегда смотрите на мои ноги, они у меня, действительно, несколько коротки, а здесь я величественен.

Здесь он поравнялся с комнатой… В дверях ее показались Людмила и Сусанна. Сусанна была очень оживлена, в коридоре было темно, но походка ее даже казалась крепче и не такая сонная:

– Вот и на ходулях он будет ходить.

– Конечно, – сказал доктор, останавливаясь перед ними и топоча, он не мог стоять и, покачиваясь, ходил перед ними, даже, пожалуй, танцевал.

– Это легкий и пошлый способ упрекать в ходульности, но если я нахожусь на ходулях, то я имею на это право. Но что поделаешь, вы, Людмила Львовна, я говорю это в полном уважении, имеете право сделать мне этот упрек, опять-таки про ходульность, а как же иначе, если человек не умеет найти и заставить человека поверить в любовь? Иные приподнимаются на пышные слова и сверзаются с них, другие – на пышные поступки, к сожалению, это легче, если у вас отличное здоровье, совершить такие поступки, но жизнь идет своим чередом, сомопожертвования совершаются, все равно говорим ли мы наши слова или молчим. Я совершил много поступков, но теперь пришел к выводу, что все это зря, и в конце концов у вас одной есть ко мне сожаление, и вы мне можете дать совет богини, которая, как никто, может знать про любовь.

– Какие у меня советы?

– Не давай совета, Людмила, от твоих советов люди гибнут.

– Как приятно, Сусанна Львовна, погибнуть от хорошего совета, чем погибнуть от своего бледного разума. Куда хуже сверзиться с ходулей и разбить о булыжники лоб, нежели погибнуть от огня вражеской артиллерии. Я признаюсь в своей беспомощности, я добился только совета от лица, которое знает, как разбогатеть, но вас не удовлетворит богатство, а сейчас держать богатство – все равно что держать реку, столь же трудно.

– Кто вам дал совет разбогатеть? – сказала Сусанна.

– Я поднялся на ходули, чтобы успокоить себя. Вот вы не говорите: разбогатейте, а говорите: кто это, что за дурак и как можно дать совет быть талантливым, в нашей стране талант – это богатство единственное. Дайте мне совет, Людмила Львовна.

– Да какой она вам может дать совет, вы совершенно обалдели.

– Вам все почетно, Сусанна, она может дать совет. Можете ли вы дать такой совет, что Сусанна меня полюбит и пожелает жить со мной?

– Могу!

– Нет, не можете.

– Могу.

Народ уже начинал собираться. Вокруг доктора образовался круг, и он носился по нему с большим искусством. Все стояли отупелые, видно, «прорабатывая» в себе те мысли, которые возбудил в них Черпанов, а еще больше всполошило их предложение Черпанова. Ларвин стоял совершенно торжествующий, и еще торжествовала Людмила, они стояли бок о бок.

– Почему же ты раньше не могла дать совета, а теперь можешь?

– Он не входил в коммуну.

– Правильно! – воскликнул доктор. – Совершенно правильные оценки. Я должен, граждане, перед вами извиниться в том, что я проделывал, но это просто было какое-то ослепление, я просто временами болен, и это уже больше не будет повторяться, так как Людмила Львовна меня вылечит, она мне даст совет, она мне даст прочесть свою книгу.

– Книги нет.

– Где же она?

– Отдана читать.

– Кому?

– В редакцию.

– Какой же совет вы можете дать?

– Будьте проще.

– Врет, – сказала Сусанна, – врет, не надо мне простых людей, совершенная ложь!

– Это мне самый трудный и почти самый неисполнимый совет, но я попытаюсь его исполнить, однако мне очень бы хотелось отблагодарить вас и всех вас, граждане, за то внимание, которое вы оказали моим больным нервам, в том заблуждении, которое я испытывал. И мне кажется, что та помощь, которую я могу существенно сейчас оказать вам, может быть чрезвычайно полезной. Вам сейчас абсолютно необходимо спокойствие, вы должны и вы сами понимаете, как вы глубоко должны продумать тот поступок, который вы думаете совершить, да и мне необходимо успокоиться, я тоже еду с вами на Урал.