Текст книги "У"

– Чем же они странны?

– Да вот рассуждения об общности жен и прочем. Они не выскакивают дальше буржуазной клеветы на наш строй.

– Позвольте, но я, что ли, придумал все это? Здесь кто? Последние представители буржуазии. Так это я коммуну-то придумал?

– Однако же вы ее одобрили.

– Просто брякнул. Не думал же я, что они всерьез меня примут, да здесь поход и на стадион многое показал. Для них выяснилось, что они героями быть не могут и что вся теперь надежда на спасение – надежда на меня, так как они даже на стадион не в состоянии прийти!

– Невероятно что-то. А братья Валерьян и Осип?

– Они же шли в толпе.

– Шли.

– И тоже отстали?

– Отстали.

– Ну так в чем же дело? Оказывается, и они ни к черту со своими финками не годятся. Да вы не верите.

– Трудно поверить.

– Хорошо, я продемонстрирую вам.

И он повел меня на кухню. Зрелище, свидетелем которого я был, можно было б назвать одним из удивительнейших, если б мне не пришлось быть свидетелем более удивительных зрелищ. Имя Черпанова, улыбка в его сторону, лесть и одобрения не сходили со всех уст. Вот что есть слава! Ему поставили сами чайник на огонь, причем, подбрасывали вне очереди дрова, и не чужие, а свои, смотрели на его руки и говорили, что ему все перегородки разбить ничего не стоит, какая-то разбитная девица сказала, что как только создастся «комиссия любви» – ну, распределит всех комиссия по любви, – Черпанов повел оком в мою сторону, – то она, не стесняясь, выставит кандидатуру на любовь Черпанова.

– А если дети? – спросил он грубо, но все признали его шутку чрезвычайно милой, часть нашла, что присущая ему грубость придает колорит внеклассового общества, которому чего ж скрывать свои чувства! Черпанов мог нюхать безнаказанно, чем пахнет в мисках, он даже запустил пальцы в миску и вытащил плавающий сверху кусок сала, Жаворонков крякнул, но он его дернул за бороду, и тот тоже пошутил, т. е. дотронулся до его подбородка. Вот можно было чувствовать даже упоение какое-то на кухне. Черпанов прошелся, съел, хотя ему и не хотелось, стакан сметаны. У Ларвина отнял баранки, которые он кому-то принес, влез ему в карман и достал конфеты, саданул по животу Степаниде Константиновне, его поход был стремителен и мрачен. Хотя все и улыбались, он пронесся по кухне – и исчез. Даже на меня, как на его секретаря, попадала часть благодеяний – мне налили тарелку манной каши, и я, черт ее знает, почему, вообще-то я терпеть не могу манной каши, но я съел. Я рад был исчезнуть. Однако когда я доел манную кашу и пошел к Черпанову, его уже не было.

***.

А в коридоре передо мной стоял доктор. Я почувствовал, что нуждаюсь в его разъяснениях, хотя и знал, что их не получу. Так оно и случилось. Едва я заговорил о коммуне и об испытании, производимом надо мной Черпановым, как доктор меня прервал:

– У буржуазии всегда странные понятия о коммунизме, не более странные, правда, чем у аристократии о капитализме, но тем не менее это не помешает ей погибнуть, подобно аристократии, которую она погубила. Но чем нелепее она думает, тем быстрее и легче она погибнет – это закон сохранения энергии.

Рассуждая подобным образом, он увлек меня во двор. Здесь, гуляя по кирпичным дорожкам, посреди пыльной и почти лиловой травы, он неожиданно спросил меня:

– Думали ль вы когда-нибудь, Егор Егорыч, о финках и о любви?

– Я мало знаю Финляндию, а о том, о чем я мало знаю, я стараюсь не думать.

– Вот и получился плохой каламбур, я спрашиваю о финках – ножах. Если вы обращали внимание, то финки навсегда, как ни странно я думаю, в силу своей портативности, заменили шпагу. Правда, опять-таки ввиду занятого времени, а наверное, не оттого же, что люди стали более трусливыми и нападают на своего противника из-за угла; раньше, как вам известно, вызывали, была довольно кропотливая канитель с нахождением секундантов, да и как найти подходящее поле; согласитесь, что с такими длинными штуками в рост человека для свободного упражнения надо площадку не менее футбольной, а теперь финка свободно прячется в карман, и только редкие щеголи, вроде Валерьяна и Осипа, имеют ее наружу.

– Я рад, что вы рассуждаете о жизни так, как о ней надо рассуждать, т. е. не приукрашивая ее.

– Разве перенесение действия в капитализм есть приукрашение? Ах, Егор Егорыч, вы продолжаете рассуждать кинематографически. Изменились ли происшествия, которые с нами происходили, оттого, что я их перестал переносить в условия капитализма? Нет. Значит, дело не в словах. Однако вернемся к вопросу о финках. Признаться сказать, я много думал о них. Каким это образом произошло, что спортивный невинный ножик превратился в орудие хулиганства и пьянства? Разве этому способствует его форма? Не думаю. Сапожный ножик приблизительно такой же формы, разве что только потолще, однако, он почти не применяется в тех сражениях, которые происходят в темных закоулках нашей провинции и недаром носят почти эпическое название «поножовщины». Упоминая провинцию, это не значит, что я забываю столицы, нет, и здесь такого не меньше, но это характерно, как провинциализм, как признак душевной отсталости, малокультурности и дегенерации. Финка и любовь, к сожалению, очень тесно соприкасаются, теснее, чем мы думаем. Видите ль, в этих переулках, как ни странно, женщина трудно добывается, например: чтобы вы обладали девушкой с другой улицы, вы должны за нее сражаться, потому что парни считают ее принадлежащей именно этой улице, своей, хотя, правда, и на своей улице Ванька с легкостью может подколоть Ваську, из-за этой девки, но не всегда, а если Васька придет с другой улицы, то финка в бок к нему неизбежна. Кроме того, финка, несомненно, значительно расширяет кругозор, человек, приобретший ее, может считать себя на пороге новой, исполненной опасности, жизни. Когда владелец впервые впустит ее в тело, причем она не всегда убивает, а то что называется «подкалывает», то человек, распарывая другого, распарывает и свою собственную жизнь, он приобретает обширные знакомства, связи, правда, – это вначале, потому что позже круг этот смыкается, после того, как человек попадает в так называемое преступное общество. Преступное общество редко состоит из большого количества субъектов, оно обычно доходит до десятка, остальное преступное знакомство не выходит за пределы того круга знакомства, который вы приобретаете, служа в каком-нибудь предприятии. Но, несомненно, вот этот-то круг незнакомых людей воздействует на вас больше, чем круг ваших друзей. В нашей с вами жизни женщины достаются легко, Егор Егорыч, мы не употребляем финку, и ее даже сравнить с пером нельзя, причем, странно, что сопоставление «пера» и финки одинаково, но я думаю, что это скорее всего случайно, потому что, что мы можем сделать пером? Оклеветать в стенной газете соперника? Написать письмо в редакцию, составить плохую эпиграмму или сообщить о том, что ваш соперник, напившись третьего дня в дурной компании, рассказал несколько контристо пахнущих анекдотов? Пустяки. Такой укол незначителен и пуст. Правда, и там много уколов пропадает неоткрытыми. Раненый, если вы спросите врача, редко указывает того, кто, по его мнению, подколол, – он боится мести, мы же зачастую молчим от презрения, и опять же потому, что нам легче достать женщину. По-моему, первый удар бывает из-за любви, из-за настоящей плотской любви, когда самец не желает уступить самку более мощному самцу. Обратите внимание, Егор Егорыч, что наиболее ревнивы импотенты, когда человек ревнив, рекомендую вам смотреть на его половую силу сомнительно, а если человек прибегает к оружию, тем более. И вот когда человек узнал силу первого удара, то, несомненно, ему уже легче ударить и по иным поводам – по неправильной игре в карты, по обиде, зачастую призрачной, потому что просто ваша харя ему – в пьяном виде – показалась чересчур благополучной, но редко бьют из-за родственных связей, может быть, потому, что дама нужна для каких-то грубых целей. Вы правы, Егор Егорыч, в одном: нам на жизнь нужно глядеть грубо, меня только смущает одно, почему вы считали, что, когда я вам говорил об иксах в капиталистическом мире, вы находили это приукрашиванием? Я же вам не давал никакой роскошной и лживой любви, правда, я намекал на традиционность литературной девушки, жертвующей собой, но это не только особенность русской литературы, но литератур вообще, а я просто попал в эпигоны, но опять же я не выдаю свое эпигонство за новое искусство и никогда не буду писать романов. Да, так вот очень любопытно знать, как братья В. и О. в иных условиях желают заступиться за оскорбленную сестру и будут убирать доктора. Они подкупят прессу, они сагитируют избирателей, его легко могут избить, много способов, но вот им вдруг показалось, что сестра поставлена в унизительное положение, и они доктору А. решили нанести рану…

Мы прошли уже несколько раз. Я посмотрел на него с удивлением. Мы присели на траву. Доктор достал из кармана яблоко и угостил меня.

– Вам что же, жизнь надоела, Матвей Иваныч?

– Вряд ли она мне когда-нибудь надоест. Для этого она слишком коротка.

– Но вы желаете говорить с братьями.

– Я желаю их разоблачить. Вы обратили внимание, как они держали себя, когда мы подходили к стадиону? Они держались за ноги, и создалось у многих такое впечатление, что доктор испугался их и дал стрекача.

– Совершенно ложное впечатление.

– Нет, не ложное. У меня прекрасный ход. Я не хочу, чтоб вы попадали в свалку. Это мой последний поход. Я связываю вам руки, и мы приходим и говорим: да мы вот даже связаны, вы одного можете подколоть, но двух вряд ли, мы наперед знаем, что вы не рискнете. Все дело в том, Егор Егорыч, хватит ли у вас смелости.

– Странно было б рассуждать. Конечно, хватит, и согласитесь сами: если они вас будут колоть, я что же, танцевать должен?

– Вы можете выбежать и крикнуть на помощь. Это единственный способ, по своей безрассудности, заставить их замолчать.

Мы препирались долго. Я возражал ему, но, видимо, слабо. Правда, мне и самому нравилась его мысль и, кроме того, приятно было осознавать то, что он не употребляет проклятых иксов и рассуждает нормально. Одним словом, мы пришли в нашу комнату, и он крепким ремешком, который был у меня в запасе, я надевал иногда рубашку, – связал мне руки сзади. Он поправил их. Я не мог не рассмеяться. Он тоже улыбнулся. И мы направились к братьям.

– Но вы даете слово, что это последний наш поход?

– Даю, – сказал доктор торжественно и пожал мои связанные руки.

– Завтра же мы выезжаем в Негорелое.

– Позвольте, но уже 2 недели.

– И прекрасно, мир на 2 недели ближе к катастрофе, любопытно посмотреть…

* * *

В комнате братьев Валерьяна и Осипа я был впервые. Людмила сидела на койке и курила. Валерьян был в одной стороне комнаты, Осип в другой, сестра посредине, так они во все время разговора и крутились, как маятники, показывая часы.

Мое появление со связанными руками действительно несколько ошеломило их, даже Людмила посмотрела на меня с любопытством, чем наделила меня частицей благ при будущем распределении любви. В комнате стояли три велосипеда, валялись велочасти и формы для тортов, печений, банки с печеньями, конфеты. Людмила вынимала из кармана овес и сыпала на руку, пробовала на зуб.

– Так брать, что ли? – спросила она нерешительно.

– Брать! – воскликнул брат.

Мы услышали обрывок разговора, из которого можно было понять, что вопрос шел о покупке, но сметенное время или слишком большая партия – все это заставило Людмилу прийти в комнату братьев, вообще же она смотрела на людей в том смысле, как ловко их можно было обдирать, но уважать она могла только людей, которые могли любить, и, кто ее знает, – не пожертвовала бы она все человеку, который может любить. Одно могло показаться странным – и я поэтому не особенно верил в докторскую любовь, что и Людмила не особенно верила этой любви, я не понимал этого, она-то любовь могла понять; братьев же она не уважала и презирала за полную их неспособность любить как физически, так и морально. Братья и ей, как и всем остальным, внушали страх, но боюсь, что только до сегодняшнего дня, и так как она понимала, что доктор не может не явиться, а произойдет нечто странное, то она смотрела с любопытством. Мне думается, что она изучала доктора как раз в смысле любви, и когда он вошел, она даже начала прихорашиваться.

– Я надеялся видеть здесь Сусанну Львовну, – начал доктор.

– А она вас ждала, но не дождалась и пошла выпить с Ларвиным и Населем.

– Она меня ждала?

– Как же, вы же непременно должны были нас посетить.

– То есть потому что посещал других.

– Она высказала такое предположение, но так как ее нет, то мы можем с вами пройти или к ней, или выматывайтесь отсюда.

– Мы вам мешаем?

– А как вы думаете, легко войти в бесклассовое общество? Это не то, что взял котомку, как вам, безродным, за нами груз предков.

– Вы дурно поступаете с вашей сестрой. Я, собственно, затем и пришел вам сказать.

– Дурно! Только что мы уговаривали ее не пить, а она говорит: неизвестно какого рода будут напитки в бесклассовом обществе. А по вашему мнению?

– Не исключена возможность, что врачи приобретут большое влияние в бесклассовом обществе, кроме того, врачебная наука приобретет то единство, которого ей сейчас не хватает, а если мы приобретем достаточное влияние, то бесспорно алкоголь будет применяться как врачебное средство.

– Чепуху порете! А чем вот Людмила вам плоха? Выматывайтесь отсюда. Или хотите пойти туда?

– Нет, я бы хотел видеть Сусанну здесь.

– Прекрасно. Вы хотите ее тело, Людмила любопытна и знает все ее повадки, будем говорить в открытую, при закрытых глазах вы их не различите, а даже получите большее удовольствие, она сильнее, и ловчей, и опытней.

– Нет, я хотел бы видеть Сусанну на очной ставке с вами. Я знаю те соображения, по которым вы ее подпустили к Населю и Ларвину. Здесь даже нет расчета, какой мог бы быть, если б вы ее… здесь просто надругательство. Я хочу его вскрыть.

Людмила захохотала.

– Он мне нравится.

– Видите, Матвей Иванович, вы ей нравитесь, а это полное согласие. Бери овес, Людмила, отличная партия, и вполне обернешься до того момента, когда попадем в бесклассовое, дядя Савелий…

– Опять он.

– Без него не обойдешься. Бери овес и уходи с Матвеем Ивановичем.

– Идемте к нам. Сусанна не придет до вечера.

– Я не хочу к вам. Мне, какой бы то ни было ценой, необходима Сусанна. И разговор с нею в вашем присутствии.

– То есть, что это значит, какой бы то ни было ценой?

– А все, что вы можете понимать под ценой.

– Но я не знаю, сколько вы стоите на рынке. Вот овес, его необходимо испробовать, мне кажется, он затхлый, большая партия, очень ответственно, надо вывезти из склада. Это тот овес, который съели классические крысы, ах, сколько они несут в своих желудках возможностей жить тунеядцами. Овес трудно перевезти, и надо распродать извозчикам незаметно, вообще, с ним столько хлопот. Так не хотите ли ради Сусанны? Я, пожалуй, смогу ее сюда доставить, если вы отведаете овса.

– Сухого или вареного? – спросил доктор.

– Кони любят сухой.

– Я могу. Нужно вычесть пропорционально, сколько же я должен съесть, но мне надо запивать его хотя бы чаем, но, с другой стороны, кони же не пьют чай.

Людмила насыпала на тарелку. Все-таки поступок доктора ее изумлял.

– Кто бы вы ни были, но вы будете удивительным человеком, и я верю вам, что вы любите сестру.

– Мне только это и необходимо, вы тогда устройте мое счастье, мне необходимо только убедить вас, что существуют необыкновенные любовники, для которых половая любовь важна, но духовная все же стоит на первом месте.

– Вот это и кажется мне сомнительным, как так на втором животная часть?

– Но, извините, я не интересуюсь прошлым Сусанны.

– Да вы и настоящим не очень.

– Однако же вы утверждаете, что у вас было 400. Однако у вас нет ни одного ребенка, значит, вам мужья не дали того удовлетворения, в результате которого появляются дети. – Вы плохо знаете современную индустрию. – Доктор положил в рот несколько овсинок. Разочарование выразилось на его лице. Он думал, что овес приготовлен по особому способу, об этом он успел мне шепнуть, или он желал меня успокоить или показать, что Людмила сочувствует его любви; я тайком, ведь все смотрели на доктора, положил в рот овсинку и понял, что овес был самый обыкновенный, даже и не поджаренный, уж не говоря о каком-то особенном способе. Понял, что Людмила не испытывает к доктору никакого сочувствия, а желала его испытать. Как вы уже обратили внимание, руки у меня были связаны и мне надо было наклониться головой к столу. Доктор очень ловко придумал, когда завязал мне руки за спиной; мне стало противно, что он меня обманывает, делая этих людей выше той подлости, на которой они стояли, и я бы немедленно ушел, если бы мне не было противно обратиться с просьбой открыть дверь, открывавшуюся в комнату. Между тем доктор уже поднес миску с овсом к самому рту, затем попросил ложку и стал хлебать. Разжевывать ему было трудно, но легкий овал лица блестел и челюсти двигались с присущей ему твердостью. Он не хотел показывать, что производит какое-то особенное действо, он просто из любезности пробовал овес и тем временем вел с хозяевами разные любезные разговоры. Едва он доел миску и это гнусное зрелище кончилось, как Людмила, сказала, что он ел с одного конца, а теперь необходимо попробовать с другого, подвинула ему миску. – Человечество должно есть овес, – сказал доктор, продвигая миску, – мне просто кажется странным, что мы раньше не догадались это проделать, в этом есть особенная легкость, страшно хочется увлечения и молодости, хотя, конечно, не даром кормят детей овсянкой. – Вы сами ребенок, доктор, – сказал я, – с той разницей, что дети обычно ненавидят овсянку.

– Нужно их приучать есть овес, а не овсянку. Твердая шелуха, облекающая его, создает перегородки в желудке, за каждой перегородкой он будет отлично гореть, тысяча печей, если б средства вам позволяли, несомненно более равномерно нагреют вашу комнату, чем одна.

– Ваши рассуждения придадут любому безумству реальность.

И Людмиле мое замечание, видимо, не понравилось. Боюсь, что она подумала так же. Доктор посмотрел на велосипеды:

– Меня всегда удивляло коллекционерство. Я имел много книг, но пришел к заключению, что различия мнений только кажущиеся, особенно испытанные временем, и достаточно иметь по любому вопросу десяток книг, не исключая и литературы, чтобы иметь исчерпывающие сведения в данной области. Не думаете же вы, В. Л., из десяти велосипедов выстроить один автомобиль?

– Это будет не простой, а ракетный велосипед.

– Чрезвычайно любопытно, и тем более, что в нем я не вижу никаких особенностей.

– Особенность легко представить. Вот ставится консервная банка, наливается бензин, подносится спичка, бензин вспыхивает, и вы летите на желаемое расстояние. Хотите попробовать? Кстати, вы доели овес? Или вы желаете покушать еще?

– Я, собственно, сыт, но если Людмила Львовна желает продолжать испытание…

– Нет. Мне хватит.

Однако она не шла за сестрой. Верила ли она в любовь доктора? Завидовала ли она сестре? Не знаю, но все-таки она не двигалась. Или ее заинтересовала выдумка братьев?

– Видите ли, я понимаю, что, вполне возможно, вам даже неприятно идти к Ларвину и Населю, но я могу проделать этот опыт, чтобы вы могли свободно его продолжать. Вы обещаете привести Сусанну?

– А почему ж не обещать?

– Доктор! – воскликнул я. – Но ведь это же чепуха. Как от взрыва бензина в консервной банке может возникнуть ракета?

– Вам неизвестна конструкция консервной банки, неизвестно и качество бензина, да и что вы знаете о велосипеде, какие в нем произведены улучшения. Я сам должен поджечь бензин, или есть фитиль, или вы подожжете?

– Нет, вы зажигаете спичкой, сами.

– Да вы и сами сгорите, и спалите дом.

– Где будет происходить опыт? На улице или в коридоре?

– Я думаю, в ограде.

– Прекрасно. Который велосипед, где банка, давайте бензин! Я спешу!

Доктор схватил первый попавшийся велосипед. Валерьян подал ему бензин. Осип – какой-то помазок и консервную банку. Я попробовал сказать, что велосипед сломают, но тот сказал мне, что надо его отучить, чего он хочет от девицы, зачем обижает, она и без того на все согласна, детей хочет, но это глупости: кто сейчас хочет детей? Многие из отцов сейчас «кукушествуют».

Злоба на доктора была огромная, но, с другой стороны, их смущала такая решимость, совершенно безрассудная, и мягкий овал его лицевой ясности. Конечно, Валерьян лгал, когда говорил, что ему не жалко велосипеда и что ему цены никакой нету, в смысле дрянности, он был такой оборотистый и такой специалист по этой части, что мог продать велосипед, приведя его в годность, хотя бы он целый год лежал в воде на дне речном.

Правда, и велосипед он дал самый дрянной, но я думаю, что его тревожило то, что к ним в комнату при нагоняемом ими ужасе никто не заглядывал, и они даже открыто сделали из своей комнаты склад, чего никто из всего дома не осмеливался сделать, все-таки первым пришел доктор. Осип же подуськивал брата потому, что ему надоел этот склад. Как можно торговать такими непортативными вещами? Недаром он твердил, то ли дело шоколад, в одном портфеле вы имеете полное состояние; кроме того, им хотелось и вытурить поскорей из своей комнаты нас.

«Видите ли, уже все ясно, все давно открыто, почему же не арестуете, ведь ясно, что мы сплавляем и нам разрешено сплавлять, а вы даже взятки не берете, ясно, что Черпанов действует по тайным инструкциям», – думали они, так я полагал. Выкатили велосипед, привязали консервную банку, там, где обычно привязывают разную ерунду. Велосипед скрипел и визжал, доктор понесся на нем по коридору, крича: «Прекрасный велосипед, великолепный велосипед! Какая быстрота полета! Давайте бензин, я прямо отсюда выскочу, лейте!»

Он держал в руке коробку со спичками, Валерьян бежал за ним, плеща бензином из бутылки; затем доктор вдруг начал стрелять спичками. Вам, наверное, помнится эта детская забава, прижимаете головку спички к черной полоске на коробке, другой конец сжимаете пальцем и щелчком бьете в сердцевину, спичка летит, горя. Тот вначале и не думал, что доктор осмелится с ним так шутить, доктор кричал: «Пропадает взрыв, я вас приближаю к себе взрывами, вы выплескиваете взрывы!» И начал стрелять во всплески.

Валерьян вначале не понял, а затем, когда спичка горящая пронеслась совсем было у локтя, он разозлился и швырнул в доктора бутылкой, но так как он напуган был возможностью взрыва в его руке бутылки, то он кинул ее недалеко, и на средине, приблизительно на расстоянии между доктором и Валерьяном, спичка встречная соприкоснулась с бутылкой. Доктор стрелял так метко или это чистая случайность, но спичка попала прямо в горлышко бутылки. Последовал взрыв. Через дым и пламя доктор пронесся на велосипеде. Валерьян стоял с растопыренными руками, и доктор наскочил на него, велосипед подпрыгнул, и произошло то, что зовется на языке велосипедистов «восьмеркой». Доктор перелетел через голову Валерьяна, велосипед впился ему в ноги, доктор упал ко мне в ноги, и мы вместе с ним опять очутились в комнате братьев. Доктор мгновенно уселся на корточки и спросил:

– А как вы думаете? Они не обиделись?

Лицо у него было испуганное и в то же время счастливое, он и сам, наверное, недоумевал в таких случаях – как он дешево отделался!

Я стал говорить, что наш последний поход завершен и нам надо вернуться на вокзал, опять мы опаздываем к поезду.

– Еще есть время, – сказал доктор, посматривая на часы, которые давно уже остановились.

Вошли братья и сестра. Я думал увидеть и Сусанну, но ее не было. Больше всего, думаю я, братья были ошеломлены тем, что все-таки после всего происшедшего мы опять сидим в их комнате. Валерьян накинулся на Осипа и начал бранить его, упрекая в том, что он подвел его и испортил ему отличный велосипед, который теперь нет времени починять, а есть только возможность продать на слом, благодаря чему нельзя «закрепить» денег.

– Вот свои конфеты ты продал, оставил вонючий торт, который никто не согласится есть, торгует всякой дрянью, я не знаю, ты только запугиваешь покупателя.

– Как я запугиваю? Вы, граждане, видите? – Он достал из чемодана картонную коробку, круглую. Мгновенно в комнате запахло кислым хлебом. Он открыл: – Говорят, испорченный. Вы понюхайте.

– Плохо пахнет.

– Откуда? Это из твоего рта пахнет. Просто ты давно не видал настоящих тортов, а может быть, ты в жизни их вообще не видал. Такие торты дарят только женихи невестам. Если бы мне не нужны были деньги на дорогу, я бы, очень возможно, купил всему обществу, в его брачной всеобщей ночи, когда сломают перегородки и когда ни у кого не должно быть имущества; откроют перегородки – у всех пусто, и у меня торт, вот как я люблю окружающих. Попробуйте, доктор! Да вы понюхайте!

Доктор понюхал и сказал, что, по его мнению, запах странный. Это можно было определить на большом расстоянии.

– Чего ж странного! Вполне возможно есть. Угощайтесь!

Ему не хотелось ссориться с братом, и, действительно, когда я видел у каждого различные выражения лица, то они были обычны, они были страшны только тогда, когда были вместе, а особенно, когда имели одно выражение лица.

– Видите ль, я исполнил ваше желание, поехал на ракетном велосипеде, но вы не исполнили своего: позвать Сусанну из дурного общества. Вы возразите, что взрыв произошел не у самого велосипеда, но уверяю вас, что ноги мои дали велосипеду совершенно такой же силы толчок, какой могла дать только ракета, не я виноват, что из-за дыма и тряски я спутал двери и попал в вашу комнату. Уверяю вас, что у меня было желание направиться именно во двор. Но все это легко исправить, давайте следующий велосипед!

– Это велосипеды не мои, я их продаю на комиссии! – вскричал Валерьян. Загубили велосипед, а этот стоит как дурак и любуется гнилым тортом. Это возмутительно, вместо того, чтобы помочь продать мне велосипеды, продать все свое и изображать торговлю, когда в руках только один гнилой торт и дрянные конфеты!

– Это исключительный торт, его можно попробовать, доктор, не бойтесь, я обладаю таким искусством, что любые раны на торте будут залечены. Да не бойтесь кушать.

– Я сыт.

– Какая вонь! – сказала Людмила, наблюдая доктора с любопытством. – Он позовет Сусанну.

– Ради Сусанны Львовны я могу, – сказал доктор, еще раз нюхая торт. Торт прекрасно пахнет, просто это больше было бензину и его смесь давала такой своеобразный запах. Порядочно времени мне не приходилось есть торта.

– Слушайте, доктор, это отрава.

– Что вы понимаете в отраве, Егор Егорыч? Большей отравы, чем любовь, нету. Об этом вы можете узнать в любой песне.

Осип проделывал это и с целью помириться с Валерьяном, и с целью рассмешить его. Он положил торт на блюдо, доктор сел за стол. Я был возмущен до крайности, а главное, – за кого же они меня принимали? Я стою с заложенными за спину руками, и в тот момент, когда они проносили мимо меня – возможно, что если б руки у меня не были связаны, я, размахивая руками, сказал бы только нравоучительные слова, но тут опять-таки мне мешали руки, я не знал, что сказать, да и вы сами можете заметить, что в описанном выше моем поведении нет многословия, – и вот, повторяю, когда Осип шел мимо меня с тортом и поравнялся со мной, я стоял поближе к доктору, доктор уже протягивал руки, изображая желание покушать, хотя ему было до чрезвычайности противно, я отступил на шаг назад и ногой ударил в торт. Торт метнулся кверху, оставив на волосах у Осипа основательный кусок своего бытия, описал мягкий круг над его головой и мягко шлепнулся на пол, еще более, чем прежде, наполнив комнату вонью. Валерьян и Людмила захохотали.

– Какой прекрасный торт погиб! – воскликнул доктор.

Я думаю, как и это замечание, так и смех брата и сестры заставили Осипа, который упал руками в торт, вымазав их – на них налипли куски торта, быстро вскочить. Я думаю, что вряд ли они и видели, Валерьян и Людмила, – во всяком случае, они были на противоположной стороне стола, – что торт подшиб я, они подумали это на доктора, да еще его жалобное восклицание, после которого все рассмеялись, даже я не мог утерпеть. Осип, перегнувшись через стол, на другой стороне которого все еще сидел, полунаклонившись к тарелке с ложечкой в руке, доктор, упал на стол, рассыпав конфеты, он протянул свои руки, вымазанные кусками торта, и мазнул ими по лицу доктора.

– Прекрасная мысль! – воскликнул тот, не отклоняясь, а еще более протягивая голову по направлению к Осипу. – Но вы мне попадаете в лоб, кладите прямо в рот. – Это меня возмутило окончательно. Я подпрыгнул и саданул ногой в зад Осипа, затем другой ногой опрокинул стол, и доктор вылетел ко мне.

Должен заметить, что ногами, при отсутствии рук, как произошло со мной в данном случае, можно драться, но трудно управляться со своим туловищем. Осип не успел подняться, как я саданул ему ногой в грудь, удар был кривой в бок, что способствовало тому, что он перевернулся и упал лицом в торт, а Валерьян, устремившийся к нему на помощь, споткнулся, и я очень ловко саданул его ногой по шее, совершенно с твердым намерением свернуть ему таковую.

Людмила тоже устремилась в драку, желая заступиться за братьев. Тут я понял, что доктор со своей деликатностью может мне напортить. Кто-то крикнул «режут!», и сердце у меня упало. Я вспомнил о финках. Я думаю, что крикнула Людмила, так как братья мгновенно вскочили, полезли в карманы, я увидел черную рукоятку с кольцом, выпали две пары кожаных ножен, лица у них были одинаковы, и я подумал, могу теперь сказать, что такое смерть, когда у человека не связаны руки, он еще может размышлять не только в смертельном направлении, Валерьян кинулся к доктору, я закричал ему: «Бегите!» Передо мной лежала табуретка, прекрасный велосипед, которым я мог бы при других обстоятельствах чудно воспользоваться, даже торт, который я попирал ногами, но ноги мои отяжелели.

Доктор стоял неподвижно, спиной ко мне. Я не видел его лица, но, признаться сказать, мне хотелось его видеть – тут бы я мог решить, что же, наконец, за характер у этого человека.

Валерьян шел медленно, со зверским лицом, совершенно как в кинокартинах, но там торопить не желает зритель, а тут двери замыкал Осип, тоже с финкой. И вдруг доктор наклонился, схватился рукой за финку, выдернул ее и ударил лезвием о край опрокинутого стола!

Честное слово, но она сломалась с обычным деревянным стуком. Это были щепки, и в ту же минуту Осип уронил свою финку на пол. Людмила сказала презрительно или радостно, в общем она тоже, пожалуй, не любила «мокрого дела»: