Текст книги "Гостеприимная вода"

Генерал Бабкин

Он приплывал всегда в одиночку, на небольшой, но очень ладной лодочке. Спускался по Ивине из посёлка Ладваветка. Весной – по шумным порогам, сидя на корме, управляя и подгребая одним веслом, а осенью, проталкиваясь шестом по мелким, зарастающим водной растительностью плёсам. Как он поднимал потом лодку вверх, – не знаю. Но он никогда не оставлял её на разливе, а позднее даже на базе, очень берёг и, видимо, не хотел, чтобы к ней прикасались чужие руки. Замки и цепи тут, разумеется, были не в счёт…

Постоянного места стоянки у него, кажется, не было. Да и зачем? Всё его снаряжение состояло из прорезиненного, в последней стадии носки офицерского плаща, маленького хорошего топорика и закопченного котелка. Всё это, вместе с провизией и патронами помещалось в объёмистом старинном берестяном кошеле, с деревянными, на верёвочках, застёжками, всякими подвязками и лямками из сыромятного ремня. И только ружьё, – дорогое, кажется, бельгийское, всегда идеально вычищенное и ухоженное помещалось в кожаном и тоже дорогом жестком футляре, так не гармонировавшим с остальной экипировкой. Поэтому, его устраивало любое место, где был хоть маленький клочок сухого берега, дрова для костра и камыш на подстилку. Да чтобы никого рядом. На облюбованном месте он разводил экономный костерок, вырезал ножом из ивы одну рогульку и, перекинув через неё лодочный шест, вешал котелок. Постелью служил нарезанный ножом камыш. Возвратясь с зорьки, он обстоятельно и неторопливо варил нехитрую еду. Нам казалось, что он совсем мало спал, уж очень долго в ночи мерцал его костёр. Если случался дождь, он вытаскивал свою лёгкую лодку на берег и устраивался под ней, переворачивая её вверх дном. Стрелял он, в отличие от нас, довольно редко, но как мы не раз убеждались, почти без промахов.

Нашу, порой многочисленную, компанию он, кажется, узнавал, поскольку встречались мы с ним и весной и осенью на протяжении многих лет. И всё-таки, более чем: «Здравствуйте» и «Как охота?» – разговора не получалось. Был он чуть выше среднего роста, худощав и жилист. Двигался лёгкой, спокойной, какой-то пружинистой походкой, выдававшей в нём хорошего ходока. Но ни проседь в русых, довольно густых ещё волосах, ни морщины, ни выражение некоторой угрюмости на лице не давали нам возможности определить его возраст, хотя бы приблизительно. Он был, в отличие от нас, просто старым.

Однажды, приехав весной, мы обнаружили на плывунах в самых удобных для охоты местах чудесные сооружения. Это были сплетённые из ивовых прутьев скрадки, напоминающие по форме огромное лукошко без ручки, поставленное на плывуны круглым дном кверху. С одной стороны сферы был оставлен круглый лаз, чтобы залезать через него внутрь, а потом вести оттуда стрельбу. Для маскировки достаточно было бросить сверху пучок сухого прошлогоднего тростника и чуть прикрыть «амбразуру» Цветом и фактурой эти «огневые точки» великолепно вписывались в пейзаж, и в разных местах мы насчитали четыре штуки. Сколько же терпения, времени и труда нужно было затратить, чтобы построить такое! Кто автор и творец? И зачем ему их так много? Весило это «лукошко» не так уж много, мы попробовали. На уложенных поперёк лодки двух шестах его можно было легко перевозить с места на место.

Всё прояснилось под вечер. Мимо нашей стоянки плыл на зорьку в своей замечательной лодочке наш таинственный полузнакомец. Он ответил на все наши вопросы. Рассказал, что заехал нынче на разлив рановато, пролётной птицы ещё не было. Томимый бездельем, вспомнил своё детское увлечение – плетение корзин и взялся за работу. Сделал пробный экземпляр – понравилось… Принялся за следующий. А в удовольствие и работа идёт быстрей.

– Вот, вы приехали, и вам, вижу, понравилось, – слегка улыбаясь, говорил он – Пользуйтесь, но только аккуратно, постарайтесь не сломать, чтобы не на один год хватило.

Ошарашенные услышанным, мы наперебой стали приглашать его к нашему огоньку, но он только улыбнулся, налёг на весла и скоро исчез в направлении одного из своих замечательных скрадков. На зорьке мы слышали его, как всегда, немногочисленную стрельбу.

Охотиться из этих сооружений было удовольствием. Для сидения туда были завезены сухие чурбачки. Птицы не боялись их и налетали вплотную, а поставлены они были так, что перекрывали местные перекрёстки птичьих трасс. Каким опытным и наблюдательным охотником надо было быть, чтобы с такой точностью определить эти места. Как мы были ему благодарны!

И всё-таки, однажды он причалил к нашему лагерю Просто так, без приглашения, в тот же год осенью, когда наступает та прекрасная пора начала сентября, в которой природа щедра без меры: лёгкие утренники уже убирают так надоевших за лето комаров, а днём, не изнуряя жарой, светит ласковое солнце, леса одаривают ягодами и грибами, вода рыбой, и охотничьи зори дичью.

Наверное, в эту пору у людей, даже самых нелюдимых и привычных к одиночеству, появляется желание поделиться с другими своими мыслями, радостями, а может быть и печалями. Пробормотав смущённо что-то вроде:

– Да вот, заехал по пути посмотреть, как вы тут устроились… – он аккуратно зачалил свою скромную на вид лодку рядом с нашими яркими байдарками и мотолодками. Не спеша, прошёлся по обширному биваку, огибая палатки и с интересом приглядываясь ко всему. Нагнулся, поднял оброненный в траву обрывок капроновой бечёвки. Повертел в руках и повесил на сучок сосны рядом с палаткой, подошёл к костру. На краю обгорелого места ещё дымились брошенные в костёр утиные перья. Глаза его помрачнели. С обидой в голосе обратился к колдовавшему над котлами Витеньке Бушу:

– Что же вы, ребята, добро-то жжёте?..

– А что с ним делать – сначала не поняв, а потом, даже рассмеявшись, ответил Виктор, – Ведь ветром разнесёт, грязь будет…

– Эх, молодёжь, молодёжь, – теперь он улыбался, – Вроде охотники не плохие, а таких простых вещей не понимаете. Вот ты на чём спишь?

– На надувном матрасе и поролоновой подушке, – сразу смекнув, о чём пойдёт речь, с ехидцей ответил Буш.

– Вот, вот, – именно на поролоновой, – продолжил гость. – А перо ни себе, ни людям. Собрали бы в любой мешок, весом не затруднит, в деревне отдать любой старушке, она его переберёт, крупное порубит, сделает перину или хотя бы подушку своей внучке на приданое. Глаза его потеплели.

Говоря это, он, видимо, представлял себе эту самую внучку с огромной подушкой в руках. Нам стало неловко.

Мы пригласили его отобедать с нами. Он не отказался и даже с удовольствием, как мне показалось, выпил стопку нашей ягодной настойки, как водится – за охотничьи успехи. Отобедав, он в сдержанных выражениях похвалил Витькину стряпню, дал ему какой-то дельный совет по приготовлению дичи в полевых условиях. Потом мы ещё немного поговорили, сидя у огня. Так – о том, о сём… О себе он рассказал немного: карел, из местных, ладвинский. С юности судьба забросила далеко от родных мест. Воевал, был военным врачом, после войны ещё немного послужил и вернулся на родину. Теперь – здесь, на Ивине…

И была ещё одна встреча. Тоже осенью, но другой и в плохую погоду. При возвращении с далёкой вечёрки у меня отказал мотор. Быстрая мотолодочка без него сразу превратилась в неуклюжее корыто, не желающее передвигаться на вёслах против ветра. А до нашего лагеря было ещё далеко. И тут я увидел костёр. Но не наш, а гораздо ближе. Я знал, что беспокоиться обо мне не будут. Пока…Мы иногда оставались ночевать в лодках, чтобы не делать лишних поездок ради экономии бензина. А костёр так манил!..

У костра оказался он, тот самый, теперь уже наш знакомый. Просто, без лишних эмоций, поздоровался, выслушав мои беды, подкинул в костёр дров, повесил на огонь остывший котелок. У меня с собой было всё: и еда, и посуда, и спальный мешок – на всякий случай. Уже сильно стемнело. В небе угадывался близкий дождь. Наскоро поужинав, я поблагодарил его за чай, пожелал спокойной ночи и залез в свою моторку. Снял сиденье, расстелил на плоских стланях подстилку и спальник. В специальные пазы на рамке лобового стекла и задней стенки кокпита вставил лёгкие дюралевые вёсла, перекинул через всё это тент, закрепив его крючками к бортам. Получилась надёжная крыша над головой, как в палатке. И пусть поливает любой дождь! Под его шум ещё лучше спится…

Но почему-то не спалось. Мешало что-то, к чему хотелось прислушаться. И, наконец, я понял что – его голос. Я знал, что у людей, привычных к одиночеству, есть манера разговаривать с самим собой. Но он говорил… – с ружьём. Тонкие фанерные борта моей лодки, видимо, создавали акустический эффект и, приподняв голову, я отчётливо услышал тихий голос:

– Продам, вот увидишь, – продам, что ты себе позволяешь, опять осечки. Я осторожно выглянул из-под тента. Сидя у костра, он чистил ружьё. Огонь освещал его лицо, и мне хорошо были видны шевелящиеся губы:

– И ведь живишь[1]1
  Живить – охотничий термин, когда при плохом бое ружья получается много подранков.


[Закрыть] – ну, как это так, – крякушу с тридцати метров пятёркой и не чисто. В его голосе совершенно не слышно было иронии, а только досада и грусть, – Нет, хватит, ещё будешь так себя вести, – продам!

Мне стало как-то не по себе…

Больше мы с ним никогда не виделись. Но однажды, случайно у местных рыбаков я узнал, что фамилия его Бабкин. Имел он звание генерал-майора медицинской службы. После войны работал в Москве, вроде даже, в Кремлёвской больнице. А потом у него случились неприятности по службе и в семье, и он один вернулся в родные края. Я ещё подумал тогда, – а не один ли он из тех, кто попал, как и мой отец, в одну из «сталинских мясорубок», которая, кажется, называлась – «дело о врачах». И после шумной, бурной столичной жизни остались у него только: ружьё, лодка и широкий простор Ивинского разлива, залечивающий своей ласковой волной все людские горечи, скорби и печали.

Утиные «тараны»

Вспоминая некоторые забавные охотничьи эпизоды, я не могу придумать ничего лучшего для их названия, чем слово «таран». Само понятие – таран, как физическое действие, известно человечеству давно и применялось в основном в военных целях. Но, оказывается, знакомо оно и животным. Как-то по телевизору демонстрировался фильм о горных козлах. Там была сценка, когда во время гона, за право стать вожаком стада самцы соревнуются в силе довольно оригинальным способом. Поднимаясь друг перед другом на задние ноги, они с силой посылают корпус вперёд и сшибаются утолщёнными основаниями рогов, поскольку концы их загнуты к спине и оружием служить не могут. Удары очень сильные, судя по звукам и динамике движений. Так это же – самый натуральный таран! Только обоюдный. Известны случаи, когда на облавных охотах медведь, поднятый из берлоги, чтобы вырваться из оцепления, сбивал головой загонщика и, не причинив ему больше никакого вреда, удирал. А во время корриды, например, разъяренный бык таранит головой деревянные барьеры. А как дело обстоит у птиц? Оказывается, что они тоже не чужды тарану. Самый классический тому пример – охоты сокола сапсана. Во время перелётов, и весной, и осенью вместе с большими гусиными стаями летят иногда и эти, редкие теперь, птицы. Каждый сокол со своей стаей, как пастухи. И постепенно отбраковывают себе на прокорм слабых и отстающих. Когда наступает голод, сапсан, наметив себе жертву, поднимается повыше, разгоняясь, входит в пике и, выставив вперёд очень крепкие суставы полу сложенных крыльев и втянув в плечи голову, бьет намеченную птицу в спину. Удар настолько сильный, что даже самый крупный, превосходящий сокола по весу в четыре-пять раз, гусь падает, кувыркаясь в воздухе и теряя перья, а сапсан, делая красивые виражи, провожает его до земли, где добивает при необходимости клювом.

Однажды на Ивине я видел, как сапсан ударил кряковую утку. Таранил над водой, и она стала падать на плёс. Но до воды долететь не успела. Сделав после удара боевой разворот, и выставив вперёд когтистые лапы, сокол подхватил её у самой воды и с трудом потянул к ближайшему лесу.

Нередко охотникам случается стрелять дичь, налетающую на различной высоте прямо на стрелка. И если выстрел был удачен, то птица начинает падать на охотника, что не всегда приятно, хотя и называется «королевским выстрелом». О нескольких таких случаях или нечаянных «таранах» я и попробую сейчас вспомнить.

Однажды, после не очень удачной утренней зорьки, сидел я в лодке, загнанной в кромку тростника на краю большого внутреннего ивинского плёса. Поднявшееся над лесом солнце уже чуть-чуть подогрело выхоложенный за ночь воздух, но не успело придать ему движения. Последние клочки тумана, зацепившиеся за береговые кусты и тростник, замерли, как будто в раздумье. Нервное напряжение, вызванное ранним подъёмом, трудностью пути в темноте через затопленный лес к плёсу и несколькими обидными промахами, наконец, улеглись, и меня потянуло в сон.

Вокруг – ни души. Ни чучела, ни пара битых уток, замерших на плёсе, никуда не денутся, а ястреб или скопа вряд ли осмелятся на разбой на виду у лодки. Значит, ничего не мешает мне сейчас рухнуть на это душистое сено, чем забита вся её носовая часть. Я уже представил себе, с каким удовольствием кимарну часика этак два и даже закрыл от умиления глаза. А когда открыл, увидел над самым тростником быстро приближающийся знакомый силуэт. Прямо на меня… Такие варианты мой приятель Игорёша называет – «Бог в форточку кинул». Охотничий рефлекс сработал быстро и очень чётко – ружьё по месту, цель на мушку. Слегка толкнуло в плечо. Небольшой заряд бездымки двадцатого калибра почти не нарушил тишину. Я уже видел, что это чирок. И что я в него попал. Он ещё продолжал бить крыльями, но уже изменил траекторию полёта на снижение, и я понял, что наша «встреча» – неизбежна… Изменить положение тела, сидя на низком сиденье с вытянутыми ногами, задача не из простых. Единственное, что я успел сделать, это податься вперёд и вниз, убирая лицо от удара. И всё-таки, он меня «достал». Но не в лоб, а вскользь по макушке, сорвав с головы любимую старую «лондонку»[2]2
  Теплая импортная кепка, очень модная в шестидесятые годы.


[Закрыть] и отлетев ещё несколько метров за лодку. Но уже мёртвым. Отчего же такая боль в правой брови и кровь на руке? Всё, однако, оказалось просто, – резко наклонив голову вперёд, я наткнулся бровью на спущенный курок моей бельгийской курковки, которую не успел опустить от плеча. Если учесть, что чирок в прямолинейном полёте развивает скорость до девяноста километров в час, а гасить её у него не было, ни времени, ни возможности, то отделался я, как говорится, лёгким испугом. Помнится ещё случай. Сидим на вечерней зорьке в нашем любимом утином «коридоре». Это мы так называем узкий, длинный и открытый прогалок между двумя массивами затопленного леса. Лес, конечно, давно погибший, голый. Глубина воды в нём – от силы метр-полтора. И всё это заросло за много лет различной водной растительностью. Но основные заросли, особенно хвоща, семенами которого так любят кормиться все водоплавающие, находятся дальше, где затопленный лес переходит уже в нормальный, но сильно заболоченный. Туда и летают на кормёжку и ночлег утки. А мы их перехватываем на пути в «коридоре», где почти чистая от растительности вода и видно упавших птиц. Нас трое в лодке, не считая собаки, которую зовут Чок. Это мой охотничий помощник, о нём я уже рассказывал.

Лодку мы ставим поперёк утиной трассы, чтобы всем удобно было стрелять. У меня хорошо идёт стрельба под левую руку, и я сажусь всегда слева, обстреливая свой край прогалины. Марк Адамов «работает» по правому краю, а центральных встречает «браунингом» Витя Буш или, как мы его зовём, – Бусик. У него стрельба в основном «на штык», и битые птицы падают обычно на плёс позади лодки. Но однажды, после выстрела Бусик рявкнул: «Берегись» – и дёрнулся со своего места в мою сторону. И тут же, солидно откормленная кряква, влетев уже битая внутрь лодки, так шарахнула по кромке борта, что наша посудина чуть не перевернулась. А однажды случилось такое. Поехали мы с женой за клюквой в плывуны. Тогда, в семидесятые годы, на них вызревало огромное количество этой ягоды, чем пользовались местные жители и прочие приезжие. Так вот, за ней мы и отправились. Но ружьишко у меня всё равно на плече! Угодья-то охотничьи. Идём. Под ногами всё качается, как на батуте, но – дело привычное. Вначале много топтанины, кое-кто уже побывал, хотя взято не чисто, впохватку. Это так нетерпеливые хапуги поступают, им всё крупную подавай. Особенно хорошо видно ягоду в следах от сапог, они там в воде плавают. Я уже приостанавливаться начал, бросая горсть, другую в корзину. И тут замечаю – утка. Летит себе спокойненько и может оказаться на выстреле. Кричу негромко жене, она чуть вперёд ушла:

«Присядь и сделай вид, что ты кочка». Куртка-то у неё защитного цвета, и сама она у меня молодец, в охоте разбирается. Вижу, присела на корточки и даже капюшон на голову натянула, ну точно – кочка. А утка – вот она, уже рядом. Я – бах! Зацепил… Забила она лихорадочно одним крылом, второе перебито, забочила и стала падать, прямо на мою благоверную. Я только рот открыл, чтобы крикнуть, – ей-то не видно, к нам спиной сидит, как кряква – хрясь ей по спине, хорошо ещё, что не всем прикладом, а вскользь. Ну, а что и сколько она мне после этого сказала, уж вы сами догадывайтесь. Но самый забавный случай рассказал мне мой старинный приятель и очень дельный охотник – Лёша Королюк. Охотился он весной на озере Ильмень. Отстоял в хорошем месте утреннюю зорьку, кажется, что-то взял и собирался ехать на стан.

Уже взошло над озером солнце, выгнало из тростника клочья холодного ночного тумана. Стало тепло, над береговыми лужайками зазвенели жаворонки. И подумалось ему: а что, собственно говоря, ему делать сейчас на берегу? Сидеть у костра, греть чай… Так он у него ещё и в термосе есть, горячий. Все припасы с собой, вот они – в рюкзаке! В лодке сухо, удобно, захочется поспать, так есть сено и тёплый тулуп. А костёр?.. Да шут с ним, с костром! На берегу его всё равно никто не ждёт. Загнал он лодку в край старого уцелевшего тростника так, чтобы и ветром не задувало и солнышком освещало. И стал «собирать на стол», то есть устраивать походный пир в честь весны, в честь удавшейся нынче вот этой, долгожданной поездки и, конечно, – Пасхи. Она как раз в этот день и наступила. Надо отдать должное Королюку, что делает он всё аккуратно и красиво. А уж такое дело, как оборудовать праздничный стол… И это не важно, что за ним будет сидеть он один, если, конечно, не навернёт кто-нибудь случайно на челноке в гости. Да и так не один он вовсе! Сейчас вместе с ним вся прекрасная, весенняя ильменская природа. Стлань из кормы он пристроил к среднему сиденью, получился довольно большой стол. Застлал его оставшейся со времён войны плащ-палаткой. До чего же всё-таки многоцелевая эта солдатская вещица, на всё годится. Начал он красиво раскладывать на ней еду. А припасено, из расчёта к празднику, было порядочно. Тут и яйца крашенные, и килечка к ней балтийская, и колбаса, хотя и варёная, любительская, да не чета теперешним. И кусочек кулича был к чаю и, конечно, фляжечка. Всё это красиво разложено, не стыдно и гостей кликать. Сотворил он бутербродик, яичко на него порезал, а сверху пристроил пару килечек. И взялся за фляжку. Думаю, что и слюнки в это мгновение у него потекли… Но, как это часто бывает в компаниях, когда уже и чокаться начали, – звонок в дверь, и всё дело портит запоздалый гость. Тут сразу все – штрафную ему, штрафную! Ну, а селезню, внезапно налетевшему с озера, какой штраф дать? Пожалуй, заряд пятёрки из верного МЦ, что лежит рядом, только руку протяни. Лёха так и сделал и сразу пожалел об этом… Потому что сверзившийся с высоты сорока метров непрошенный гость так брякнулся о праздничный стол, что полетели в разные стороны и стопка, и крашеные яйца и килечка. Но фляжка, на счастье, всё же оказалась завинченной!

Погасший маяк

Плывёт, скажем, корабль по синему морю. Давно плывёт, уже и ночь настала. Все, кто не на вахте, спать завалились. В ходовой рубке вахтенный матрос и штурман. Матрос на компас поглядывает, да штурвал крутит, а у штурмана дел побольше. Он то в бинокль глянет, то секстаном на звезду прицелится, то в карте что-то линейкой измеряет, – беспокоится… Скоро пролив узкий, а в нём и справа камни, и слева рифы – до большой беды недалеко, если не туда заплывёшь. Уже и ход сбавили. И вдруг в ночной темноте как будто кто-то фонариком – миг, миг, миг… Это справа по курсу маяк обозначился. В бинокль огонёк хорошо видно. Запеленговал его штурман, посчитал с секундомером, сколько он раз в минуту мигает, и с картой сверился. Всё правильно. Вот он, маяк! У входа в пролив стоит. Повеселел штурман, компасный курс подправил. Скомандовал механику – полный вперёд! А рулевому – так держать! И снова рванулся корабль на всех парах во тьму. Слева – его уже другой маяк встречает, а дальше и ещё будут… Хорошо это, когда тебе маяки в пути светят!

Помню, добирались мы с приятелем однажды до Ивинского разлива на маленькой мотолодке. Днём – по Неве, да по каналу, а ночь на Свирь пришлась. А останавливаться неохота, спешим. Пока по низовью шли, хорошо было. Пусто на реке, только бакены светят. Бежишь от огонька к огоньку, всего и забот. Но вскоре Лодейное поле показалось. Тут страху и натерпелись. Огней, огней… И на воде и на берегу и всех цветов. Это рулевому на большом корабле хоть бы что. Он-то – вон на какой высоте в рубке торчит. А у нас всего – от воды полметра. Все огни от неё отражаются и нам в глаза слепят. Мы уж и ход сбросили, мечемся между этих огней. Да как разберёшь, какие из них бакены? Наконец, в какие-то плоты уткнулись, огромные. На них будка-жилуха. Вышли из неё бородатые мужики, посмеиваются. Ночуйте, говорят, ребята здесь, дальше – плотина, шлюз, ночью всё равно вас не пустят. Помогли выдернуть нашу «скорлупку» на плот. Приняли мы с ними по стопке и спать повалились. В жилухе у них тепло и свободные нары оказались. Утром проснулись – в затоне стоим, а река с бакенами – вон, в стороне. И как мы только в темноте сюда забрались? Поблагодарили мужиков за ночлег и снова в путь.

Выше Подпорожской ГЭС Свирь теперь широкая, полноводная. И фарватер глубокий, большие корабли ходить могут. А до строительства плотины верховье было мелкое, извилистое, с порогами. Поэтому и называлось – раньше большое село, а теперь уж город, – Подпорожьем. Деревень-то вдоль верховьев много было, но остались только те, что повыше стояли. Остальные переселять пришлось, – затопило, ушли на дно, как уходили до этого на Рыбинском и других созданных не природой водоёмах, где приложили руку советские гидростроители.

Так уж повелось издавна на Руси, что погосты и церкви ставили на самых высоких и сухих местах. И когда началось заполнение Свирского водохранилища, все деревенские пашни, покосы и то, что осталось от переселённых деревень, скрылось под водой, остались торчать на буграх только церкви. В самом разливе – две, да пониже, у деревни Пидьма ещё одна. Та недалеко от правого берега на узкой косе очутилась, а сама деревня повыше перебралась. Ивинская церковь как-то умудрилась спрятаться, – за мысок, да за лесок. Зато Остречинская чуть ли не на середине разлива оказалась, на крохотном островке вместе с кусочком погоста. С судового хода сама церковь хорошо была видна. На воде, как на ладони. Чайкам там сразу очень понравилось, гнездиться начали.

Ивинская и Остречинская церкви, вернее то, что от них к тому времени осталось, на вид были совершенно одинаковые. Как близнецы, может быть, одни мастера их и строили. Уж не знаю, какая судьба была у них в советские годы до затопления, но думается, что не завидная и, скорее всего одинаковая. А как разлилась вокруг них вода, то разбежались их судьбы в разные стороны. Ивинская, забытая людьми, лишь скорбным памятником осталась стоять рядом с теми могилами, что сохранились на заброшенном церковном кладбище. Притулилась к ней ещё непутёвая изба, в которой рыбаки останавливались, да росла рядом удивительная ель. Семь мощных прямых стволов устремлялись ввысь из толстенного комля. И – ни гнильцы, ни сухой ветки! Спорила ли она когда-то стройностью с красотой белоснежной церковной башенки или лишь подчёркивала её красоту – кто знает? Потом уже, когда поселили туда егеря, он хоть обустроил немного место, огород завёл, скот, – земля-то добрая была. Только до остатков церкви всё равно никому дела не было.

Зато к Остречинской вновь взгляды людей потянулись. И уважение. Потому что стала она вдруг на всю округу маяком. Выходишь на лодке из деревеньки Ровское в разлив – вот, она! Большим белым парусом впереди маячит. Налево от неё пойдешь, на остречинскую охотбазу попадёшь, поправей возьмёшь, к Ивине приплывёшь, а уж если ещё правей… Заберётся подпорожский рыбак аж под самую Муромлю, закружится, заплутает в лабиринте проток… Дело к вечеру, время возвращаться, а куда идти? Встанет он, балансируя веслом, на нос своей лайбы, чтобы повыше было, оглянется по сторонам. И покажется ему за дальними тростниками белое пятнышко. На него и держать теперь надо. А как выйдет к открытому плёсу, возьмёт левее, к фарватеру. Подхватит его быстрое течение и понесёт в родное Подпорожье. Мимо пойдёт – церкви поклонится, вывела на путь истинный.

Всякий охотник и рыбак пользовался на разливе этим ориентиром. Он и в солнечную погоду блестел и в пасмурную белым пятном светился. Ну, чем не маяк! Как-то весной припозднились мы в Плотичном. Но всё же решили не терять день и вышли. Только в разлив сунулись, видим дело плохо. Лодка у нас маленькая, и ветерок её боковой волной бьёт, заливает. И темнеть быстро стало. А если по ветру идти, там аккурат Остречинская церковь маячит. И мы – к ней. Причалили за ветром.

Только в тот раз я её, как следует, и рассмотрел. Осталось от неё немного. Кирпичная квадратная коробка с большими оконными проёмами наверху, деревянный купол луковкой и шпиль без креста. Шириной на сторону она была, пожалуй, метров десять, а высотой поболе «хрущёвской» пятиэтажки. Помню, что поразили меня тогда тёсанные из дикого камня ступени от богатого, видимо, когда-то крыльца. Внутри коробка была пуста, лишь под самым куполом ещё торчали балки перекрытия. Вокруг, по гниющим обломкам угадывались деревянные пристройки. Но сама кладка стен собранных на растворе, замешанном, наверное, на извести с яйцом, оставалась ещё крепка, как монолит. И особенно удивляла белизна оштукатуренных поверхностей, которую не брали ни дожди, ни время.

Пришлось на этом островке заночевать. Долго искали место, чтобы и посуше, и не так дуло, и, в конце концов, устроились прямо на кладбище, больше негде было. Ещё не сразу нашлась ровная площадка для палатки, и её пришлось натянуть между могил. На память об этом ночлеге остались в моём походном дневнике такие строки:

 
Всё затоплено мощью реки, лишь торчат кое-где островки…
Вместе с рощицей старых берёз уцелел Остречинский погост.
Повалились, подгнили кресты, из костей прорастают кусты.
Пусть палатка стоит меж могил, ведь покойнички нам не враги.
 

Утром, по хорошему свету, я разглядел, что некоторые могилы всё же прибраны, ухожены. Нет, нельзя вот, просто так, затопить и отрезать водой у человека его память.

И стоять бы этому памятнику и маяку долгие годы. Если бы не «дикий» случай. Плыл как-то на теплоходе, отдыхая, «большой человек». И не понравилась ему чем-то стоящая над водой церковь. А ниже он и другую такую же углядел. И устроил местным властям раздрай, что, дескать, обломки культовых сооружений портят вид достижений советских пятилеток. Дрогнуло начальство и послало для устранения «безобразия» сапёров. Приказ есть приказ… Приехали сапёры, заложили взрывчатку. «От греха подальше» – отошли подальше. Рвануло… А когда осела взметнувшаяся к небу красная, как кровь, кирпичная пыль, когда скорбно опустились на воду ещё совсем зелёные, сорванные взрывной волной листья кладбищенских берёз, вдруг все увидели, что диким, пустынным стал этот островок, лишённый своего доброго предназначения…

Потому что – погас маяк.