Текст книги "Прокурор Никола"

– Я ведь не просто сюда был направлен в качестве ссылки, – внимательно взирал на Кравцова архиепископ Иларион. – Озадачил меня сам Патриарх Светлейший поручением особым, значимым. Задолго до моего назначения в эти края беспокоили Его Святейшество предшественники мои сообщениями о проделках злодейских, воровских в монастырях, храмах церковных, в городище самом, где, ведомо вам, конечно, расположены самые ценные соборы наши, Троицкий и Успенский. Соборы эти до сих пор властью государевой епархии не возвращены, и, хотя в Успенском блюстить стали относительный порядок, оба они совершенно безнадзорны, беззащитны от расхищения и корыстного глаза. А Троицкий собор вообще изгажен и заброшен, используется под склад рухляди. Худшего богохульства не выдумать!

– Николай Петрович, – Кравцов обернулся к прокурору области. – Действительно бесчинствуют бандиты? Много таких краж регистрируется?

– Не о том хотелось мне сказать, – перебил Кравцова архиепископ. – Речь я веду о другом. Беспокойство мое в следующем. Замечены были попытки злодейские проникнуть в подземелья храмовые, обнаруживались из года в год подкопы в монастыри, не охраняемые никем, в соборы. Наглядный пример сегодняшний. Рыщут воры в подземельях кремля, тревожат гробницы в склепах, разоряют захоронения древние, усыпальницы церковных людей. А ведь в подземельях Успенского собора покоятся останки всех владык епархии здешней, почивших в родной земле! Тревожат их прах греховодники! Сеют в сердцах верующих боль великую!

– Факты эти нетерпимы, – обвел прокуроров пристальным взглядом Кравцов. – Я с вами согласен, владыка. И со своей стороны обещаю, что мы примем все меры к тому, чтобы их пресечь. Обеспечим раскрытие этого преступления, я его возьму на контроль. Виновные понесут наказание, и суд организуем выездной сессией. На глазах народа будем судить злодеев.

– Премного благодарствую, Борис Васильевич, – склонил голову архиепископ.

– А скажите мне, пожалуйста, уважаемый владыка, – Кравцов подпер подбородок ладонью, – последние раскопки археологов в Успенском соборе были инициированы патриархом не с этой целью? Действительно имелись серьезные основания считать, что усыпальницы разорены, а одежды и ценности с останков захороненных епископов разворованы?

– Причины раскопок мне достоверно не ведомы, а наговаривать зря не желаю, – помрачнев, ответил архиепископ Иларион. – Скажу точно, последнее время Успенский храм превращен безбожниками в позорное место всяческих выставок и игрищ, затоптали, затерзали его туристы праздные. В конце же зимы тысяча девятьсот семьдесят третьего года под неусыпным присмотром местного КГБ древние усыпальницы архиереев вскрыли. Археологи или ученые из столицы то были, в епархию нашу не сообщалось. Полагаю, не ведал о том Его Святейшество, иначе не допустил бы он неслыханное кощунство и издевательства, которые учинены были над прахом несчастных. После того как с останков почивших напрочь содрали имевшие ценность предметы, те люди лишили их даже облачений, сложили в фанерные ящики и набили ими один из трех сохранившихся склепов. Чего искали власти? Чем интересовались посланные ими приспешники? Не могу даже догадываться. Ибо разум мой не способен справиться с таким надругательством, но душа ропщет!

Архиепископ Иларион смолк на минуту-другую, продолжил, горько досадуя:

– Могу предположить: не затеяно ли сие было ради останков двух грузинских царей, хранившихся в тех же подземельях? Их ведь удостоили более почетной участи. Оставили в прежних дубовых гробах, хотя тоже полностью раздели.

За столом нависла напряженная тяжелая тишина.

– А мне приходилось читать где-то, – вдруг подал голос все это время не проронивший ни слова Колосухин, – будто искали какую-то ценную историческую реликвию. Золотой крест или посох древнего архиерея времен Степана Разина? Вроде сомневались ученые, здесь ли захоронена та неординарная личность или все вымысел.

– За этим золотым крестом и охотились, видно, криминальные кладоискатели? – тут же подхватил Игорушкин, поощрив догадку заместителя взмахом руки. – Разин архиерея тогда с колокольни сбросил. А захоронили его у нас, в Успенском соборе.

– Злодеяние сие разбойники учинили над митрополитом Иосифом, – согласно кивнул архиепископ Иларион. – В книге священника Благонравова, изданной в вашем городе в тысяча девятьсот втором году, доподлинно писано, что возвели святителя на раскат и оттуда сбросили вниз по приказу сподручного Разина, разбойника Васьки Уса. В соборную ризницу положили золотой крест убиенного, украшенный жемчугом, яхонтами и восточным хрусталем. Ни золотого креста, ни посоха, которым святитель разгонял бунтовщиков, столичные раскопщики не нашли. Однако, разорив погребение епископа Иоанна, умершего в тысяча девятьсот двадцать втором году, они обнаружили осеняльный крест с длинной рукоятью, чеканный, обложенный серебряной басмой. Этот крест и был объявлен крестом убиенного Иосифа.

Архиепископ горько вздохнул и закончил:

– К сказанному мне добавить нечего. Злая шутка то была или злодейский умысел? Пусть потомки гадают.

– Но ведь вскрытием усыпальниц занимались и сами здешние архиереи? – снова скромно подал голос Колосухин. – На архиепископа Любарского даже в Синод доносы посылались чиновниками местными. Жаловались, что ломал тот надгробия архиерейских усыпальниц, разорял могилы. Он ведь и повредил тогда гробницы грузинских царей!

Кравцов и Игорушкин с любопытством уставились на заместителя.

– Может быть, это и послужило причиной вмешательства археологов? – смутившись, быстро закончил тот.

– Наш Антоныч-то, глянь! – Шаламов, бросивший дремать, лишь речи пошли о подземелье, толкнул ногой под столом Ковшова. – Подготовился к совещанию. Литературку краеведческую всю ночь ворошил, небось?

– Знать надо, – шикнул на него Ковшов. – Такой литературы не найти. К тому же за ночь только студенту можно к английскому подготовиться.

– Да-да!.. – восхищенно поцокал языком криминалист. – Открываются скрытые таланты! Грузите, Шура, апельсины!

– А вы, глубокоуважаемый Виктор Антонович, на досуге-то не с Иоанном Саввинским[13]13
  Священник, член Астраханской Духовной Консистории Иоанн Саввинский, автор «Исторической записки об Астраханской епархии за 300 лет ее существования», 1903 год.


[Закрыть] беседы ведете? – улыбнулся лукаво архиепископ Иларион.

– Он у нас университет имени Михайлы Ломоносова закончил! – вступился за заместителя Игорушкин. – Это, я скажу, не нынешние институты.

– Кладезь науки, – милостиво согласился архиепископ. – Однако, глубокочтимый Виктор Антонович, наверное, имел в виду Платона?

Колосухин закивал.

– Незаурядной личностью слыл архиепископ Платон, в миру Петр Любарский, – продолжил Иларион, – много сил и здоровья потратил на улучшение состояния церквей и духовенства. Справедлив был, но суров. А освидетельствовал он гроб митрополита Сампсона для подтверждения его святости и нетленности, а не корысти ради. Сампсон митрополитом служил во времена императора всероссийского Петра Великого. Прославился и почести заслужил тем, что личной отвагой и мужеством прекратил бунт в городе в то время, как воевода Ржевский в курятнике прятался, где и был убит толпой бунтовщиков. Главным же памятником жизни Сампсона служит до сих пор величественный Успенский собор, который он воздвиг, несмотря на бедствия и лишения. И горел храм, и рушился свод его, и денег не хватало, однако ничто не остановило митрополита. Сам Петр Великий, когда посетил город за три года до кончины, молвил императрице на молебне: зри, мол, прекрасное здание сие, во всем государстве моем нет такого лепотного храма. Не щадил жизни пастырь Сампсон ради Отечества.

Архиепископ Иларион сверкнул очами из-под лохматых бровей и проговорил, глядя на Колосухина:

– Ради того, дабы облобызать десницу святого тела Сампсона, и вскрыл Платон через девяносто лет гробницу его. В рукописи, составленной ключарем кафедрального собора Кириллом Васильевым, жившим в те времена, записано, что одежды в липовом том гробу лежали нетронутыми, а тело тлению не было подвержено.

Кравцов, дослушав архиепископа до конца, поднял руку, не отрывая локоть от стола, будто прося слово:

– Мне не хотелось бы, чтобы у вас, владыка, сложилось мнение, будто сотрудники прокуратуры в своих вопросах высказали сейчас некоторое недоверие работникам Церкви.

– Отнюдь, – поклонился архиепископ Иларион. – Я не склонен этого и подумать. Наоборот, проникся их участием к моим заботам и готов поделиться некоторыми сокровенными знаниями, коими располагаю. Теперь, когда и мне ведомо, что произошло в склепе, полагаю, мои сведения помогут изобличить злодеев.

При этих словах Ковшов напряг все свое внимание, а Шаламов даже придвинулся к столу и высунулся, чтобы лучше видеть архиепископа, которого ему заслонял тоже насторожившийся Колосухин.

– Помощник мой, как его изволили здесь величать отцом Ефимием, – монах по особым поручениям при Его Святейшестве. Прибыл он сюда с единственной целью помочь мне пресечь тайные попытки неизвестных греховодников проникнуть в подземелье кремля, извести их ухищрения разорить усыпальницы и гробницы древние. О его истинных планах неведомо никому. Для остальных он – ревизор столичный…

Архиепископ не договорил. Резко отворилась дверь, и в кабинет влетела Ирэн. Ни в кои веки такого себе она не могла позволить.

– Николай Петрович! – не извиняясь, выпалила секретарша. – Возьмите трубку!

Игорушкин грозно глянул на подчиненную и уже готов был грянуть громом, но что-то его остановило.

Секретарша, опережая его, сама добежала до аппарата, стоявшего на столе прокурора области, и вмиг доставила его по назначению, протянув трубку.

– Спасибо, – буркнул Игорушкин и приник к телефону.

Ему что-то возбужденно кричали с другого конца провода. Игорушкин слушал, не перебивая, наконец положил трубку на аппарат.

– Борис Васильевич, – нагнулся он к прокурору республики. – Моих срочно в КГБ требуют. По этому делу. Вы разрешите?

– Ну вот и зашевелились в подземелье, – поднял глаза на Ковшова и Шаламова Кравцов.

Игнашка с выпрыгивающим из груди сердцем и перекошенным от боли и страха лицом, задыхаясь, едва поспевал за Кирьяном. Рожин то и дело специально или ненароком резко дергал поводок, натерший уже до крови тонкую шею подростка, и Игнашка тыкался головой вперед, как ягненок, изо всех сил стараясь удержаться на ногах и не свалиться. Один раз он уже испытал, чем это грозит, и теперь страшился до смерти повторения. Однако ему опять не повезло – споткнулся, не сориентировавшись в темноте, неловко упал от жестокого внезапного рывка веревки; Кирьян, не заметив, проволок мальчугана несколько метров по узкому туннелю подземелья и остановился, только услышав сдавленный хрип за спиной. Кричать подросток не мог, поводок сжал ему горло. Кирьян заматерился, привалился огромной спиной к каменному своду, сел на корточки и забренчал в колокольчик, который ему загодя дал Мунехин для особых случаев.

Цепочка людей, медленно продвигающихся в подземелье, остановилась.

– Что там у вас? – донесся спереди глухой голос Мунехина, ведущего кладоискателей.

– Твой поганец что-то артачится, – ответил ему, сплюнув тягучую слюну, Кирьян. – Или задохся совсем.

– Сынок! Ты как там? – крикнул в туннель Мисюрь, развернул фонарик и зашарил им в глубине подземного лабиринта, лучом света отыскивая мальчугана в кромешной тьме.

Первым попалась в свет фонаря перекошенная от частого дыхания серая рожа Хряща, он задыхался и ловил воздух часто, как рыба, с выпученными глазами. Пользуясь вынужденной остановкой, Хрящ тут же сел на пол, упал на спину и раскинул в изнеможении руки. Следующим был Ядца, жирная морда толстяка обливалась крупными каплями пота, заливающими рубаху на груди и спине. Он то ли по-поросячьи хрюкал, то ли так дышал со скрипом, но вида не подавал, лишь присел на корточки, чтобы не заслонять свет фонарику. Рожин еще чуть отступил к стене, но мальчугана увидеть не удалось. Темная неподвижная масса-кучка пласталась на полу. Возле нее бегали, пищали темные зверьки.

– Сынок! – снова громко позвал Мунехин и дернулся вперед всем телом. – Игнашка!

– Стоять! – заорал Кирьян. – Стой, тебе говорят!

Мунехин привалился к стене, замер.

– Здесь твой змееныш. Отлеживается, – Рожин ткнул в темную кучку металлическим крюком, она зашевелилась; тем же крюком он отогнал зверьков.

– Сволочи! Если что случится с пацаном, заведу вас в такие углы, сдохнете все!

– Ты полегче там.

– Богом клянусь! Крысам достанетесь!

– Никто твоего сосунка не трогал. Сам хилый такой. Дышит на ладан. Кормить лучше надо.

– Игнашка! Сынок!

– Здесь я, папа, – подал, наконец, слабый голос мальчуган.

– Ты не потерял свисток, что я тебе оставил?

– Нет.

– Когда устанешь или плохо что, свисти! Я же тебя просил!

– Хорошо.

– Слушай, Кирьян, – позвал Мунехин. – Мы же с тобой договорились.

– Чего это?

– Ты за пацана моего в ответе.

– Сказал тебе, жить будет.

– Ты поводок-то сними с него.

– А сбежит?

– Куда ему тут деться? Он ничего не знает. Тут сунься куда, враз или яма, или ловушка. Вилы даже встречаются. Я сыну не враг.

– За поводок не проси.

– Повяжь веревку ему на пояс. Задохнется, вам не жить!

– Ты мне не грози.

– Освободи шею пацану, Богом прошу.

– Ладно. Успокойся. Я его за ногу… Иди сюда, сопляк.

Рожин ощупал подползшего к нему мальчугана, затянул веревку двойным узлом на ноге, зло хмыкнул:

– Теперь ты у меня, как тот юнга у Сильвера.

Игнашка зыркнул на бандита глазами, готовый укусить.

– Весь в отца пошел, гаденыш, – толкнул Кирьян его ладонью в лицо, крикнул Мунехину:

– Передохнем минут пять.

– Некогда. Идти еще да идти.

– Куда спешить-то? Ты же сказал, дорогу с закрытыми глазами найдешь?

– Найду. Только путь длинный. И здесь не лес да поле.

– А мы не торопимся.

– Задохнутся твои помощнички. Подохнут, не добравшись до кладов.

– Это кто сказал? – поднял голову Хрящ. – Ты на кого, падла, катишь?

– Лежишь уже. Ноги-то не держат.

– Здесь прохладнее.

– Вот так и засыпают, отравившись. Кислорода-то тю-тю. Здесь гнилостных газов столько, что каждому за глаза. Подымай их, Кирьян!

– Чего-то ты добренький!

– А я подохнуть с вами не хочу. Минут через десять поворот будет, а там местечко есть с притоком свежего воздуха с поверхности. Там покурите.

– Подъем! – заорал Рожин.

Цепочка подземных путников: Мунехин, согнувшийся в три погибели впереди с прыгающим лучом фонарика, Хрящ, все еще стоявший на коленках, не в силах стать на ноги, Ядца, переваливающийся тяжко, как утка, звучно кряхтел, подпирающий спиной свод подземелья Рожин и мальчуган на веревке – медленно двинулись по узкому туннелю. Мисюрь, осторожно ощупывающий дорогу, ни на секунду не переставал думать о Донате. Он еще раньше в перебранке с Рожиным уловил назидательную фразу Кирьяна о том, что Донат упрятан в подземную ловушку и, согласившись вести бандитов к тайнику с драгоценностями, принял решение вести их от угловой башни, где неподалеку от спуска в подземелье был хорошо известен ему развороченный каменный мешок. Может, там прячут сына?

Мисюрь обнаружил то страшное место в давние времена, когда промышлял еще с Лавром, отыскивая в подземельях кремля пути к драгоценностям не признанной Русью царицы Марины. Лавр рассказывал, что в древности особо верующие принимали обет и удостаивались чести быть замурованными живьем в такие каменные мешки. Оставляли лишь небольшие отверстия затворникам для пищи и воздуха, а когда те умирали, замуровывали их навеки. Мисюрю это было известно еще от Стеллецкого, но он не перебивал Лавра, зная и другое. Нередко в каменные мешки помещали врага или преступника за великое злодеяние, а то и тайного узника. Но этим пищу уже никто не носил, и для воздуха отверстия не оставляли.

Мисюрь и Лавр каменный мешок тогда разорили полностью, но следов драгоценностей Марины Мнишек не нашли, под их кирками развалились полуистлевшие кости человеческого скелета. И кто был тот узник, осталось вечной тайной. Лавр отметил в заветном пергаменте, доставшемся ему от прадедов, тот тайник жирным крестиком и огорчился. Но тогда они только начинали совместные поиски, и впереди их ждало множество таких неудач и огорчений. А у Лавра еще целы были обе руки, и крепкие ноги держали могучее тело. Он не думал, не гадал, что скоро едва не погибнет под завалом. И, конечно, не подозревал о том, что настанет время, и его в подземных поисках сменит зеленоглазая жена Мисюря, которой из-под земли однажды выбраться живой не удастся, хотя удача улыбнется ей перед самой смертью бесценной короной непризнанной царицы.

Вот к тому, помеченному в пергаменте когда-то Лавром, разоренному каменному мешку, и вел бандитов Мисюрь. Тайника не было, но в стенах остались крючья, к которым в древности подвешивали узника цепями. Не на них ли теперь мучается его Донат? Вот что запало в голову Мисюрю. Крутился же возле Рожина Пашка Дубок. Этот юнец – проныра известный! Не раз гонял его Мисюрь от лазов и спусков в подземелья кремля. Мог и проследить за ним, мог и сам добраться со своей кодлой. А теперь выдал все секреты этим бандитам, дорогу указал. Надеялся Мисюрь выручить сына.

За поворотом, как и предупреждал Мунехин, воздух заметно посвежел, чувствовалось его движение, и сразу непонятно куда подевалась духота, исчезла испарина с лиц, спокойнее забились сердца. Мисюрь скомандовал свистком остановку, и все повалились с ног. Даже Рожин, не подававший признаков усталости, и тот присел, тяжко переводя дух. Мисюрь выключил фонарик.

– Дай свет! – заорал отчаянно Хрящ. – И так, как в могиле!

– Зачем выключил? – подал голос и Ядца.

– Тише! – прикрикнул Рожин. – Беречь батарейки надо.

– Взяли же с собой про запас! – снова взвился Хрящ.

– Закрой глаза, будто спишь, – только и ответил ему Рожин, и больше никто не посмел возражать.

В гнетущей тишине и кромешной тьме, не двигаясь поначалу, каждый приходил в себя от изнурительного перехода по узкому туннелю подземелья. Когда очухались под легким дуновением потока свежего воздуха и задышали спокойнее, начали шевелиться. Рожин ткнул рукой в одну сторону, в другую, былой тесноты в пристанище не ощущалось. Он включил свой фонарик, обвел желтым лучом пространство вокруг себя. Они находились на полу небольшого просторного помещения квадратной формы, где можно было свободно перемещаться, не мешая друг другу, всем пятерым. Как ни шарил он лучом света по своду, источника поступления воздуха не нашел.

– Здесь и жить можно, – мрачно сплюнул он под ноги.

Никто не оценил его юмора.

– Далеко до короны еще? – спросил он Мунехина.

Тот неопределенно пожал плечами:

– Как идти будем.

– Отдышимся, побежим.

– Тогда скоро.

– Дальше пойдем в другом порядке.

– Мне все равно.

– Я с сосунком за тобой. Хрящ следом, а Ядца замыкает. Поняли все?

– Я последним не хочу. Тут крысы бегают, – подал голос толстяк. – Того и гляди, вцепятся в ноги.

– Возьми крюк, – сунул ему свое металлическое орудие Рожин. – Мне он не понадобился. Где ты крыс видел?

– Я их чую. Мальчишку вон допекают. Под ногами пищат. Слышал, Хрящ?

– Я одну тесаком задел, – поднял вверх свой ножичек Хрящ. – Здоровенная, думал, кошка.

– Откуда здесь кошки? – хмыкнул Ядца. – Если и были, их давно сожрали эти стервы. Дай мне пацана, Кирьян. Пусть он последним будет.

– Сказано тебе! – рявкнул на толстяка Рожин. – Крысы от переднего шарахаются. До тебя не доберутся.

Ядца, понурившись, примолк. Рожин переместился поближе к Мунехину, но Игнашку к отцу не подпустил. Сам поманил Мисюря к себе и выключил фонарик.

– Пока лежим здесь, скажи, чтобы эти поганцы не слышали, как же ты сам эту корону царскую из тайника не упер? Говорил, что искал столько лет, подземелье все облазил со стариком тем да с женой и вдруг отказался брать? Не пойму я.

– Если не понял, то и сейчас не поймешь, – хмуро бросил Мунехин.

– Я тебя рукой не тронул, – Рожин сплюнул, – а ты, видать, не вразумел?

– Разные мы люди с тобой.

– Это чем же мы разные?

– Бандиты вы!

– А ты, значит, лучше?

– Я людей не граблю. Не убиваю.

– А воруешь?

– Чего я украл?

– Небось, с Лавром-то золота здесь накопали в церковных подземельях? Не зря ты сюда от Стеллецкого рванул. Знал, где клады прячут.

– Искали мы корону одну. У Лавра и был листок тот с чертежом, который я отцу Ефимию отдал. Говорил же. Листок древний, от прадедов ему достался. Лавр за ту корону здоровья лишился. А я жену загубил. Ей хотел корону ту достать из-под земли. Да Господь рассудил иначе. Грешники мы все великие!

– А корону ты видел? Не врешь?

– Видел. Только в руках не держал.

– Это как же?

– Десять раз тебе повторять?

– А тебе не убавится. Все равно лежим.

– Корона в тайнике была. И сейчас там хранится.

– Что за тайник?

– А мешок каменный.

– Это что же?

– Увидишь скоро, если не знаешь.

– А ты расскажи.

– Скелет там в камне замурован. И решетка его держит. На черепе корона.

– Это кто же? Сама Мнишек?

– Мнишек в столице умерла. Ее, когда поймали, к царю в Москву в клетке привезли вместе с любовником. Любовнику башку напрочь, дите Марины малолетнее тоже при народе казнили, чтобы бунтов новых не затевал, а Мнишек – в темницу. Там она и задохлась.

– А корона как же?

– Лавр рассказывал, что, когда в кремле у нас Мнишек с любовником своим пряталась, казак тот, ейный ухажер, еще одну бабу завел, молодую да краше. Эта молодуха втайне, милуясь с казаком, корону ту любила примерять, а Мнишек их застукала. Вот и запрятала свою соперницу в каменный мешок под землю, чтоб неповадно было, и корону ей на голову надела.

– Не пожалела, значит?

– В гневе, видать, была. Баба крутая, недаром на двух Дмитриях венчалась. И обоих пережила.

– А вот любовник ее подвел!

– Это как водится…

– Сказки все это.

– Лавру дед рассказывал, а ему другой дед. А тому… А тому – сам стрелец, который любовника того пленил вместе с Мнишек, когда они из кремля бежали по речке. Ему же пергамент тот достался, где начертан тайник был.

– А чего ж ты карту монаху отдал? Не жалко?

– А зачем она мне? Дорогу к тайнику я и без нее знаю. Иначе не вел бы вас.

– И короны тебе не жаль?

– Проклятие на ней.

– С чего это ты?

– Понял я. Только слишком поздно. Когда добрались мы с Марией наконец-то к тайнику, мне Лавр вспомнился. И тогда, когда Мария к решетке за короной сунулась, я не верил, что добыли мы жар-птицу. Так и случилось…

– А что Лавр? Чего вспомнил-то его?

– Лавр многое перевидал. Сколько ему жить досталось, люди не живут. Кладоискателей знал и истории про них рассказывал. Раскопал один такой золото в кладбищенской часовне…

– С покойника, значит?

– А клады, они только от покойников и достаются. Или покойники за ними сами приглядывают.

– Ты с ума-то не сходи.

Мисюрь только хмыкнул мрачно.

– Вот и я не верил, как тот, унесший золото из гробницы домой. Как в дом внес, так вся семья тяжким мором пошла. И родители, и жена полегли, и до детей смертушка добираться начала. Кладоискатель тот отнес золото в церковь, на него храм кладбищенский выстроили. Господь и простил грешника. А я вот поздно поверил и сгубил Марию.

– Как же засыпало ее?

– Я и сообразить не успел. Схватилась она за решетку, вроде как за короной потянулась, и обвал случился. Она вниз полетела. Там, видать, ловушка была. А сверху песок посыпался. Откуда ему быть? Везде камень… Откопал я ее, да не дышала уже.

– И ты корону…

– Проклял я ту корону! Там же и проклял, пока жену откапывал.

– Там и осталась?

– Корона-то? Там. Где же ей быть? Сидит на черепе скелета воровки той.

– Значит, там…

– Была…

– Стращаешь меня?

– Ты не малец какой, чтобы тебя пугать. Думай сам. Доната мне верни, а корону забирай, если не боишься. Отведу. Я же листок тот, карту стрельца, отцу Ефимию отдал. Думал, вернул свой долг. Снял проклятие. Ан нет. Ты за карту ту сгубил безвинного Ефимия. Сам себе судьбу выбрал.

– Ладно, – мрачно сплюнул под ноги Кирьян. – Перевели дух. Веди да помалкивай.

– А мне что? Ты решай. Слово держи за сына.

– Сделаешь свое дело без обмана, получишь живыми обоих. Мое слово – кремень.