Текст книги "Тайны расстрельного приговора"

По шаткому настилу они добрались к рыбнице. На палубе Карагулькин успокоился, сбросил пиджак на руки Матвеичу, тот бережно передал одежду Валентину, и пиджак был унесён, как драгоценность.

– Не приходилось общаться с народом вот так, по-простецки, Лёвушка? – усаживаясь с видом аристократа в услужливо подставленное Валентином плетёное кресло, ухмыльнулся Карагулькин.

– Да брось дурака валять! Есть хочется, – оборвал его Вольдушев. – И выпить не мешало бы.

– Не спеши, дружище. Здесь свои правила, свой, так сказать, ритуал.

– Бывал я у рыбаков… И уху ел. Ничего особенного. Как говорят, рыба слаще, когда водки больше.

– К натурализму сводишь, Лёва. Зря. Ловцы – народ особый. Они, как дети. У них душа бархатная и чуткая. Тут Мане[3]3
  Эдуард Мане – французский живописец, натуралист, считал, что природа выступает как единый и универсальный принцип объяснения всего сущего.


[Закрыть] нужен, чтобы запечатлеть их естественную человеческую суть! Ловцы это!.. – Карагулькин сделал большие глаза и развёл в стороны руки, не находя слов.

– А рыбачки? – съязвил Вольдушев. – Живописца вспомнил! Чего ты его приплёл? С какой стати?

– Люблю я природу, Лёвушка, – осклабился Карагулькин, – чтобы всё естественное, прямо от самого корня. Гляжу, забрало и тебя, брат. Вон ты как на повариху-то зыркал. А говорил, не надо баб?

– Кончай, народ собирается.

К ним осторожно приближался Валентин, явно не желая мешать разговору. Карагулькин поманил его пальцем.

– Сделай милость, дружище, – секретарь подмигнул по-свойски, – помоги Льву Андреевичу раздеться, а то он запарился. Да принеси нам что-нибудь лёгонького для разминки.

– Приказано показать вам судно, – смутился тот, принимая от Вольдушева пиджак.

– Ничего, дружок. Делай, что я сказал. А кораблик ваш я Льву Андреевичу сам покажу.

Не прошло и двух минут, как появился столик с подносом и второе плетёное кресло. На подносе темнели запотевшие бутылки пива и светлели графинчик с рюмочками и стаканами. Вольдушев не успел раскрыть рта от удивления, Карагулькин опередил его:

– Мой вкус здесь знают. А водка без пива, сам понимаешь… Ну, поехали!

Они выпили и откинулись на спинки кресел, наслаждаясь.

– Ты что же? – вернулся первым на землю Вольдушев. – К самому Астахину меня привёз?

– А что Астахин? Рыбак, как все, – беспечно махнул рукой Карагулькин.

– Разве? – наливая пива в стакан и сделав глоток, продолжал Вольдушев. – Чурбанова, я знаю, он принимал со всем штабом управления милиции. Сувениры готовил, когда провожали Щёлокова… «Кавиар» у него, слышал я, высшего качества!

– Разговорился ты, Лёва! Ну, принимал он и Чурбанова, и Щёлокова!.. И всех примет, когда прикажем! Что тебе Астахин?.. Сегодня он, а завтра другой. Я вот разберусь, почему он нас не встретил! Зазнался Рудольф. Зажрался. Баб меняет, как перчатки. Одна забеременела, вторую притащил. Спортсмены какие-то бегают! Я же его предупреждал, чтобы не менял людей! Не притаскивал чужаков! Какого чёрта!..

– Не соскучились? – удивительно чистый голосок, словно колокольчик, перебил возмущённую речь Карагулькина.

Это повариха с подносом фруктов спешила к гостям.

– Спасибо, Викочка, – поцеловал ей руку Карагулькин.

Исполнено это было впечатляюще, и Вольдушев позавидовал: он так бы не смог, тренируйся хоть десяток лет.

– Викочка, что-то вы нас забыли, – кокетничал между тем секретарь. – С шефом вашим отдельный разговор, а Матвеич куда запропастился? Вы бы нас не оставляли.

– Я у плиты дежурю. Накормить, напоить… А Матвеич?.. Да вот и он.

Действительно, от кормы рыбницы к гостям торжественно шествовала необычная процессия. Впереди вышагивал, не сменив рыбацкой хламиды, улыбающийся Матвеич. Два полуголых мальца лет шестнадцати следом несли здоровенного живого осетра с жёлтым брюхом. Курносый красавец ещё дёргался от возмущения, что его вытащили на свет божий из воды, но рядом страховал носильщиков вёрткий Валентин. Вольдушев даже подскочил в кресле от неожиданности; Карагулькин, привыкший к подобным зрелищам, оставался бесстрастным. Матвеич скомандовал, и носильщики послушно замерли, как древние рабы с палантином. Рыбак торжественно оглядел гостей, принял от Валентина сверкнувший на солнце тесак, наклонился над осетром и коротким движением распахал брюхо от башки до махалки. Чёрным жемчугом вывалилась икра. Валентин подал рыбаку банку с солью. Тот набрал горсть, густо посолил икру и кивнул поварихе. Та вручила ему две краюхи свежеиспечённого хлеба, издававшего неповторимый аромат. Пробрало наконец и Карагулькина, у него заблестели глаза.

– С приездом вас, желанные гости! – торжественно рявкнул Матвеич, выплёскивая содержимое графинчика в два стакана и бережно вручая их Карагулькину и обомлевшему Вольдушеву. – Примите от чистого сердца!

Вольдушев растерялся, не знал, как поступить, но Карагулькин подмигнул ему и первым лихо осушил стакан. Матвеич уже держал наготове ломоть хлеба, щедро намазанный свежей икрой. Секретарь вонзил острые зубы в кусок, мигом разделался с ним и замер от восторга, но Матвеич держал уже новый ломоть не меньшего размера. Вольдушев ел медленно, растягивая удовольствие, облизывая губы, а, забывшись, вместе с ними и пальцы, на которые попадали аппетитные крупные икринки. Есть икру ему, конечно, приходилось. И не раз. И в ресторанах на званых юбилеях, и в дружеское застолье, и на официальных приемах, а также у рыбацких костров. Но не в таком количестве!.. И не таким своеобразным образом!.. Подумать только, из брюха тут же разделанного осетра! Он захмелел от выпитого, разомлел и, обнимая Матвеича, целуя Карагулькина, начал рассказывать, как в детстве брала его матушка в походы на городские базары, гудевшие восточной пестротой, татарским и армянским людом, невиданными сладостями, полосатыми арбузами и солнечными дынями. Среди торговых палаток, лавок и рядов, прямо на улице толстощёкие бабы в разноцветных косынках и белых передниках крикливо заманивали покупателей, предлагая испробовать икры и рыбных копчёностей. Тут же в бадьях плескалась всевозможная живая рыба: от жирных пучеглазых сазанов до зеркальных карпов и золотых карасей. Икра выглядывала из деревянных двухпудовых бочек. Торчали деревянные ковши и расписные ложки, этими причиндалами торговки потчевали наперебой икрой фланирующую публику. Каждая расхваливала свой товар, стараясь перекричать соседку.

Рассказывая, Вольдушев преобразился, стал необыкновенно весел, порой громко хохотал, а когда вспомнил, как из корзины няньки Зиночки, по обыкновению следовавшей за матушкой и принимавшей от той покупки: то куру к обеду, то мёд и сметану к завтраку, выпрыгнул сазан и чуть не убежал по мостовой, рассмешил всех. Сазана ловила вся публика и только в руках бородатого дворника желтобрюхий беглец угомонился.

Матвеич с раскрытым ртом внимал Вольдушеву, кивал головой и некстати вставлял своё, горюя и покачивая головой, что переводится крупная рыба, а осетровая – в особенности, в сети всё мелочь прёт, которую прежде не сдавали на рыбзаводы, считая сорной – щука да лещ.

Карагулькин, никого не слушая, откровенно заигрывал с поварихой:

– Все мы, Викочка, не ангелы, хотя высоко сидим. Достаётся нашему брату. Порой мотор так прижмёт, что без скорой помощи не справиться. Хорошо, что рядом такое существо окажется, как ты.

Повариха сочувственно улыбалась, но выскальзывала из жадных его рук, пряталась за спину Матвеича. Тот косолапо раскачивался, увлечённый своими воспоминаниями.

– Принимайте мои глубочайшие извинения, Михаил Александрович! – перебил вдруг всех густой сочный бас, и Астахин в неизменных белых брюках и «ленинградке», в солнцезащитных очках бросился обнимать секретаря. – Рад, очень рад, что вы нас посетили!

– Вижу, как рад, – укоризненно поднялся навстречу Карагулькин. – Гости в дом, а хозяина Митькой звали?

– Какие вы гости, Михаил Александрович? – смеялся тот. – Вы самые настоящие хозяева на этой грешной земле. Вот и Лев Андреевич с вами! Двойная радость!

Вольдушев, с опорожненной рюмкой и сигаретой, полез целоваться.

– Счастлив принимать вас в наших краях, Лев Андреевич, – обеими руками любезно пожал его ладонь Астахин. – Примите мои извинения, что заставил ждать. Не по своей воле. Не по своей, Михаил Александрович, искренне извиняюсь. Мы люди подневольные.

Астахин успевал поворачиваться то к одному гостю, то к другому.

– Директор держал? – возмутился Карагулькин. – Сказал бы Степанычу, что я у тебя.

– Да нет, не Степаныч, – Астахин повёл гостей в каюту. – Куда ему. Повыше люди нашлись, повлиятельней…

– Это кто же выше нас? – удивился Карагулькин. – Чего мелешь? Что за люди?

– Да шучу я, шучу, Михаил Александрович. Выше вас народа не может быть, – смутился Астахин и шепнул по-свойски Карагулькину, наклонившись к уху: – Расскажу всё потом честь по чести.

Каюта ошеломила Вольдушева непривычной экзотикой и безалаберностью: прямо в дверях на входящих рвался разъярённый тигр, задние лапы которого цеплялись когтями за потолок. Глаза тигра и пасть светились в полумраке комнаты.

– Неплохо, неплохо, – осторожно просунул руку в клыки чучела Вольдушев. – Откуда шкурка?

– Друзья привезли из Хабаровска, – Астахин наслаждался впечатлением. – Кончают там их. Спасается царь зверей в зоопарках да в цирках.

Великолепный стол был накрыт на три персоны. Кроме рыбных блюд и икры сверкала жирком уха в закопчённом котле, сам котёл покоился в центре стола на ажурной подставке, в которой тлел огонёк, не давая остыть вареву.

– Опять икра, – капризно затянул Карагулькин. – Ягнёнка не найдётся в этом доме? Хотя бы маленького ребрышка.

– Нет проблем, – Астахин и, словно Аль-Рашид, хлопнул в ладоши.

В дверях появилась Виктория. На ней уже было богатое платье.

– Михаилу Александровичу баранины! А вам, Лев Андреевич?

– Я рыбку поем, – усаживаясь и потирая руки, оглядывал комнату Вольдушев. – С ушицы начну, пожалуй. Проголодался чертовски.

– Это по-нашему, Лев Андреевич, – похвалил Астахин. – Мне тоже перекусить не удалось. Как-то всё на ногах. Виктория, нам со Львом Андреичем ушицы!

Продолжая удивлять, он пригласил гостей к аквариуму, смонтированному во всю стену, под толстым стеклом которого ошарашивал подводный мир: золотистые рыбы церемонно проплывали, не обращая на людей внимания, ковырялись в водорослях и кувыркались в воздушных пузырьках. Заправляла всеми стервозного поведения остроносая шустрая стерлядка.

– У тебя новая забава, – водя пальцем по стеклу, позавидовал Карагулькин. – Когда успел?

– В Москве увидел у нашего замминистра, – вяло буркнул Астахин, не обращая внимания на загоревшиеся глаза секретаря. – Студенты на рыбзаводе практику проходят, попросил молодцов. Им это не в диковинку. За неделю соорудили. Желаете, Михаил Александрович, вам устрою в кабинете? Во всю стену, только прикажите. Вы же шеф наш. Вам сам Бог велел.

– А что? – метнулся Карагулькин к Вольдушеву.

– Нестандартно! – продолжал Астахин.

– От зависти все сдохнут! – возразил Вольдушев. – Да и Борона не разрешит.

– Вздрючит по первое число, – согласился Карагулькин. – Всю оставшуюся жизнь корить будет.

– Ну, вам виднее. А то я мигом, – потёр руки Астахин.

Очередной диковинкой оказался угловой шкаф. Хозяин поспешил было к нему, пока гости ещё млели у аквариума, но Карагулькин его опередил, ретиво подскочил к дверке, распахнул и схватил с верхней полки почерневшую от времени иконку. Иконка мерцала серебром и в гордом одиночестве манила красотой. Ниже на двух полках отливали холодом разномастные ножи, наваленные в беспорядке, попадались редкие книжки, будто смахнул хозяин весь этот хлам вниз, ради одной той иконки.

– Мы его в партию собираемся принимать, а он вон чем занимается, – вертел в руках иконку секретарь. – Грехи замаливаешь?

– Рыбу приколдовываю, – опустился на первый попавшийся стул Астахин. – Чтобы соцобязательства выполнять.

– Вон откуда твои рекорды!..

– Только этим и беру.

– Ладно! – хлопнул по плечу помрачневшего Астахина Карагулькин. – С кем не бывает! Моя Катька, как только на новую квартиру переехали, во все углы их понатыкала. Я говорю – сними! Она ни в какую. Пришлось уступить. Но я ей условия поставил, как кто придёт, гости или там день рождения, всех их со стен долой.

– Ну и что? – полюбопытствовал Вольдушев.

– Как сказано, так и делает.

– Настоящая жена секретаря, – взял иконку из рук Карагулькина Вольдушев.

Астахин так и сидел, понурив голову.

– Однако, друзья! – обвёл стол голодным глазом секретарь. – Мы, кажется, забыли, зачем сюда приглашены. – Он с упрёком взглянул на Астахина. – Ты нас кормить-поить собираешься или голодом заморить решил?.. Давайте выпьем за эту красоту на столе!

Тут только все обратили внимание, что рядом с вазой, наполненной фруктами, благоухали три алые розы в высоком бокале. Они дружно зааплодировали зардевшейся Виктории, оказавшейся рядом, подняли тост за женщин и, выпив, принялись за еду.

– Должен сделать тебе комплимент, – шептал на ухо Рудольфу Карагулькин. – Новая повариха превосходит Тамарку. Вкусно приготовлено и преподнесено! Сервировка не уступает ресторанной! Не прячь красоту, пусть ухаживает нам за столом.

– Да ну их, баб, – отмахнулся Астахин, не отрываясь от тарелки. – Посидим без них, поговорим о своём. Дай мне слово сказать.

– Созрел для тоста?

– Угу.

– Одно другому не мешает. С Томкой-то что случилось?

– А что с бабой может случиться, когда одна среди крепких и здоровых мужиков? Как себя не береги, а от щипка не увернёшься! – хмыкнул Астахин.

– Балагуришь?

– Забеременела, дура.

– От кого же?

– Да разве уследишь. Списал я её на берег, пусть подумает, может, вспомнит.

– А новенькая откуда?

– Порекомендовали.

– Скромна.

– Вы же видите. В краску её ввели.

– А цветочки какие! – присоединился к дифирамбам Вольдушев, не понимая ещё, куда клонит приятель. – Где же их здесь нашли? Кругом вода на десятки километров!

– Ты, Лёвушка, расслабился совсем, – обернулся к другу Карагулькин. – Цветочки наш хозяин из города привёз. Так, Рудольф?

– Для вас же, Михаил Александрович.

– Не знаю, не знаю… А может быть, для новой крали?

– Заслуживает того, – согласился Вольдушев и, не обращая внимания на сотрапезников, опрокинул новую стопку. – Красивая женщина требует цветов!

– Не в цветах дело, Лёвушка, – съехидничал секретарь. – Погляди, как дружок наш преобразился. Весь в белом, прямо с бала! Или на бал? А, хозяин?..

Астахин смолчал, что-то останавливало его от возражений. Виктория тем временем успела убежать наверх.

– Очёчки вот чёрненькие на носу, – продолжал издеваться Карагулькин. – А под ними-то синяки… Откуда, дружок? Что за наваждение? Уж не подрался ли случаем? С кем?.. Из-за кого?..

– Михаил Александрович! – изменился в лице Астахин, чуя грозу. – Какие у нас драки? Трудовые будни! А одежда?.. На завод вызвали, отчёт сдавал, грамоту вот опять вручили. По такому случаю и приоделся. – Он дурашливо выпятил грудь и крикнул зычно наверх: – Валентин!

В дверях, словно джинн из бутылки, появился спортсмен.

– Дай-ка мою папку с бумагами, что привёз!

Валентин исчез.

– Как, Михаил Александрович, можно по этому поводу тост? – склонился Астахин к секретарю.

– За что грамота-то? – по-барски откинулся тот на шкуру тигра. – Я тебя к ордену готовлю, а директор рыбзавода бумажками стенки обклеивает…

– Ну что ты, Михаил? – пожурил приятеля Вольдушев. – Почётная грамота от трудового коллектива – высшая честь и похвала труженику!

Он опрокинул рюмку, не дождавшись остальных, заметно хмелея.

В дверях возник Валентин с кожаной папкой.

– Можно тост, Михаил Александрович? – Астахин принял папку и раскрыл. – Губы ссохлись, нутро горит и требует.

– Голова должна оставаться холодной, – погрозил ему пальцем секретарь. – Без баловства у меня!

– Какое тут баловство, – игриво сконфузился Астахин и по-пионерски отчеканил: – Рекорды ставим на трудовом марше!

– Так держать, – вяло махнул рукой секретарь, опрокинул рюмку с водкой и хитро подмигнул: – Ты мне всё-таки скажи, где разжился такой поварихой?

– Я же говорю, Михаил Александрович, порекомендовали, – замялся Астахин и, нагнувшись к уху Карагулькина, что-то деликатно зашептал.

Тот величественно кивал, но видно было: большие сомнения одолевали его.

– Врёшь, бродяга, – наконец скривил губы.

– Мамой клянусь!..

Карагулькин замахал руками, Рудольф продолжал ему перечить, и их разговор быстро приобрёл вздорный пьяный характер.

– Я вас дождусь сегодня? – надул губы Вольдушев, обидевшись.

Но на него не обращали внимания.

– Пойду-ка я книжки посмотрю, – опрокинув очередную рюмку и наотмашь утёршись ладонью, он поднялся. – Как поживают наши сельские труженики? Чем увлекаются?

– Ключик возьмите, – услужливо подал ему ключ Астахин от шкафа, который он успел закрыть.

– На замке от народа знания? – Вольдушев добрёл до шкафа не без помощи стульев, щёлкнул ключом не без труда и отшатнулся.

– Вот те на! – донеслось скоро до увлёкшихся спором застольников. – Народ-то наш Спенсера[4]4
  Герберт Спенсер – английский философ (1820–1903 гг.).


[Закрыть] почитывает!

– Гостил профессор из Ленинграда… – бросил Астахин, – с удочкой… забыл книжку. Сын, Леонид, балуется.

– Простите покорно, но тут и пролетарии имеются.

– Какие ещё пролетарии? – заинтересовался Карагулькин. – С тобой всё в порядке, Лёвушка?

– Извиняюсь, – смутился Вольдушев, покачиваясь у шкафа, – зарапортовался. Наш американский коммунист и соратник Джек Лондон. Друг рабочих и рыбаков. Что тут у него?.. Сейчас, минуточку терпения… Ну вот, конечно, что же ещё? Несгибаемый Мартин Иден и морские волки![5]5
  Известные романы Джека Лондона «Мартин Иден», «Морской волк».


[Закрыть] Вам нравятся сверхчеловеки?

– Сын притащил, – отмахнулся Астахин.

– Прелестно! Прелестно! А почему бы нет? Но с какой стати здесь французский император? О! Глянь, Михаил! – Вольдушев победно воздел руку, в которой темнел увесистый фолиант. – А мы твердим: Некрасова и Пушкина с прилавка понесут? Тысяча девятьсот пятьдесят шестого года издания!.. Помнишь, Миша, Хрущёв нам оттепель подсудобил? Все зашевелились. Все оттаяли. Вот, гляди! Академик Тарле[6]6
  Евгений Тарле – советский историк, автор многих исторических трудов о Наполеоне, подвергался сталинским репрессиям.


[Закрыть] в кожаном переплёте. А ты знаешь, Миша, что академик в тюряге побывал?.. Все там побывали. Но некоторым удалось выйти… даже в знаменитости!

– Что там у тебя, Лёвушка? – лениво подал голос Карагулькин. – Прилёг бы отдохнуть.

– Ампиратор у меня. Сам Буанапарте.

– Свихнулся, что ли?

– Наполеон! Избранные произведения. Тебе приходилось видеть где-нибудь?

– Что за чушь?

– Не веришь? Вот, слушай… «Осада Тулона. Август. Тысяча семьсот девяносто третий год». Вот ещё. «Кампания в Египте и Сирии… На поле боя остались шестьдесят мамлюков. Их останки порадовали солдат…». Порадовали, Миша!.. «У них есть обычай, отправляясь в бой, носить всё своё золото в поясе…» В поясе золото, понял, Михаил? Не то, что у нас! У тебя и золота-то никогда не бывало…

– А на что оно мне? – отозвался Карагулькин. – Обходимся и не жалуемся.

– Погоди. Слушай дальше. Так… Где это? Вот… «Независимо от этого, конь, одежда, оружие стоили много, и это заставило солдат понять…» Понять? Слышишь, Михаил?.. «Понять, что страна, имеющая столь богатых защитников, не могла быть такой нищей, как они думали…» А? Ты понял, Михаил?..

– А кто сомневался, – невпопад ответил Карагулькин, явно устав от его болтовни, – воровали французы, тащили всё, что ни попадя. И с мамлюков этих – золото египетское, и у нас – из Кремля. Был я там в Грановитой палате. Много добра, ничего не скажешь. Но было бы больше, если бы французы проклятые не захапали… Ненавижу заграничную нечисть!

Карагулькин отдышался и внимательно глянул на Астахина:

– А на Наполеона-то что тебя потащило? Читаешь?..

– Да бес с ним! – сплюнул тот. – Сам не знаю, откуда появилась книжка. Так, хрень всякая! Оставил кто-нибудь из гостивших…

– А зачем держишь?

– Сын, Леонид, иногда от скуки в шкафу возится. Может, он припрятал.

– И ему ни к чему.

– Выбросить надо.

– Вот и выбрось! Что это у тебя на рыбнице склад завелся диссидентский? Философы, императоры, сверхчеловеки…

– А вот это совсем срам! – донеслось опять от шкафа. – Капиталистические происки! Сплошной разврат!

Раскопщик Вольдушев снова что-то воздел к потолку. Находка напоминала пёстрый журнал.

– Барахло! – выругался Астахин. – Откуда завалилось, сам не знаю. Выбросьте эту гадость куда-нибудь, Лев Андреевич!

– Нет-нет! – напряг зрение Карагулькин. – Давай сюда, Лёвушка. Что за журнальчик? Порнушкой балуешься, проказник? Никак «Плейбой»!

Астахин не знал, куда деваться. Но секретарь потянулся к журналу зачарованно и азартно начал его листать, охая и комментируя иллюстрации.

– Баня-то скоро? – вдруг вспомнил он.

– Готова давно. Ожидает вас.

– Как это нас? Все пойдём.

– Все так все. Как скажете, – согласно засобирался Астахин. – Только в этот раз, Михаил Александрович, на бережок надо будет спуститься. В рощице банька. С дубовым веничком.

– Вот и ладненько, – одобрил Карагулькин. – Ты как, Лёвушка?

– Я с вами, – отшатнулся от шкафа Вольдушев. – Горячий пар лечит тело и душу. Куда следовать, друзья?

– На бережок, на бережок, – помогая гостям выбираться, Астахин приговаривал: – Квасок возьмём, венички дубовые, берёзовые.

– Вот это по-нашему. Это по-рыбацки, – поддакивал Вольдушев, застряв в двери.

– Девчонки ждут? – подмигнул Рудольфу Карагулькин.

– Я согласия не даю, – забурчал Вольдушев. – Бабы в бане всё испортят. Без баб-с, без баб-с.

– Что ты, Лёвушка? Опомнись! – успокаивал его приятель. – Какие от них беды? Что ты! А спинку потереть? А веничком помахать?.. А холодной водицей из ведёрочка?.. На головку, на животик…

– Я – пас! – артачился Вольдушев. – Хотите женщин? Без меня!

– Михаил Александрович, обойдёмся без них, – поддержал Вольдушева Астахин. – Я, извиняюсь, и не подумал о бабах-то. Умчался по звонку директора, ребят не предупредил, а Матвеич, сами знаете, ему бабы давно до лампочки…

– А я и не прошу у тебя баб, – ласково потрепал его по шевелюре секретарь и остудил ледяным взглядом. – Какая сейчас Лёвушке баня? Он поспит, в себя придёт. А мы попаримся. Ты кликни повариху-то.

Астахин остолбенел.

– Кликни, кликни. Аршин проглотил? Это, дружок, у тебя от Почётной грамоты… Задарили мы тебя, героя нашего, захвалили. Спустись на землю-то, милый. Чем выше заберёшься, тем жёстче грохнешься…