Текст книги "Жил отважный генерал"

– Поделом?

– Кое-что подтвердилось.

– Значит, прав был епископ!

– Да прав, прав. Но к чему шум-то подымать!

– А вам-то за что досталось?

– А нас везде!.. – вырвалось вгорячах у майора, но он вовремя сдержался и закончил потише: – Мы же глаза и уши.

– Тогда понятно, – пожал плечами Ковшов. – Однако, окажись вы в их ситуации?…

– Ну то, как говорится, миновало. Я боюсь, и здесь грома нам не избежать.

– Надо полагать.

– Чует мой нос бурю.

– Я фаталист, Валентин Степанович.

– Следователя бы помудрей, – вернулся майор к своим заботам. – Сейчас же с Колосухиным будете говорить.

– Есть конкретные кандидатуры?

– Шаламова бы…

– А в машине он вам докучал?

– Пустяки. Мужик он крепкий, а то попадётся какой-нибудь, начнёт тягомотину.

– Исключено. На контроль возьмём.

– Да знаю я этот контроль! – в сердцах сказал Серков и тут же поправился: – Всё, конечно, так. Но Шаламов всё же криминалист, и опыт у него…

– Хорошо, буду просить, – кивнул после некоторого раздумья Данила. – А вот потому что он криминалист, Колосухин и будет против. Игорушкин запретил конкретные уголовные дела криминалисту поручать. Ему областью заниматься некогда. Его задача – следователям в районах помогать. Висяки раскручивать «бородатые».

– Одно дело-то можно…

– А вы знаете, сколько нераскрытых убийств в области, Валентин Степанович?

– Ну, сводки читаем… Но такого, чтобы священника убивали, ещё не было, Данила Павлович.

– Такого нет. – И Ковшов смолк, услышав наконец, что вызываемый им абонент освободился; до этого пипикали короткие гудки в трубке, заместитель прокурора области с кем-то разговаривал, редкое явление.

Когда они спускались вниз, майор, всё время поглядывающий на Ковшова, не выдержал, спросил:

– Ну как?

– Игорушкина на месте нет. Занят другими вопросами. Поедем на место этим составом. Старших следователей и важняков пока беспокоить не будем, районные тоже.

– Уже кое-что, – посветлел майор. – А вот и Владимир Михайлович нас поджидает.

Шаламов покуривал возле уазика, о чём-то мирно беседуя с шофёром.

– Вперёд и с песней? – кивнул Ковшов приятелю.

– Получил ценные указания? – не упустил момента подколоть его тот, занимая прежнее место в машине.

– Виктор Антонович распорядился больше никого не брать.

– А районников?

– Обойдёмся.

– Значит, расхлёбывать нам до конца?

– Начальство решит потом. Игорушкина на месте нет.

– Знамо дело, нам.

– А мы на что, Владимир Михайлович? – заулыбался Серков, обернувшись, и кивнул шофёру. – Гони, Сашок, к храму.

– От вас пользы, как от козла молока, – нахмурился Шаламов. – Неделю побегаете, а там сгинете. Знаю я оперов.

– Обижаете, Владимир Михайлович. За милицией, может, и водятся такие грешки, а мои орлы не подведут. Пока все точки не расставим…

– Ладно. Ловлю на слове. Вашими молитвами…

Ковшов не мешал их «объяснениям в любви», размышляя над услышанным от заместителя прокурора области, хотя Колосухин и был, как обычно, лаконичен. Озадачивала неординарность ситуации. Выходило, что они ещё до трупа не добрались, а высшие лица области уже все на уши поставлены. Генерал Комитета Марасёв доложил Боронину в обком партии, Торину в облисполком и в прокуратуру области в первую очередь. Событие действительно чрезвычайное. Даже из того, что поведал майор, видно невооружённым глазом. Но всё ли он поведал? Гэбэшники не могут без секретов. Своих тайн они не открывают никому. Однако самое неудовлетворительное было то, что на месте происшествия, кроме опера Волошина, никто ещё не был. Даже они, которым поручалось это сделать, не знали толком ничего. И только добирались туда, поспешая. Объективности никакой, а наверху уже всё известно…

– Вот мы и на месте, – вернул Ковшова на грешную землю Серков. – Приехали, Данила Павлович. Вы что-то задумались?

– Тихо однако, – подал голос и Шаламов. – А вы, товарищ майор, о какой-то суматохе беспокоились?

– Прекрасно, если я ошибаюсь, – тревожно оглядывал церковь и прилегающие служивые строения Серков. – Странно, но и праздношатающейся публики не видать…

– Какой, какой публики? – разинул рот Шаламов от неожиданной тирады майора.

– Шляющейся! – в сердцах бросил тот. – Нам бы теперь побыстрей лейтенанта Волошина отыскать!

Он не договорил. Из дверей храма торопливо вышел высокий сутулый человек в чёрной рясе и колпаком на голове, поклонился приехавшим и, выбрав Серкова, соскочившего с переднего сиденья, двинулся к нему навстречу, внятно произнёс, не поднимая головы:

– Доброго здравия вам, люди державные.

Приехавшие закивали в ответ.

Следом за служителем церкви на пороге появилась статная фигура второго. Этот был крепок, дороден телом и обличием, в два-три раза толще первого, хотя и на две-три головы ниже ростом. Одет он был гораздо величавее, впечатлял выпуклыми глазами, заметными даже в больших роговых очках, длинным волосом и окладистой седеющей книзу бородой. На груди его возлежал отливающий благородным серебром увесистый крест с распятием.

– Отец Никон, – представил суетливо, ещё более ссутулившись, первый второго, хотел что-то добавить, но, взглянув на величавого, только и смог сказать: – Священник храма…

И отодвинулся за спину главного.

– Здравствуйте, батюшка, – за всех троих выдвинулся к священнику майор Серков, – это работники областной прокуратуры.

Он отвёл руку, указывая на переминающихся с ноги на ногу Ковшова и Шаламова, и умолк: видно, запас красноречия и опыт общения с такой аудиторией у него иссяк. Священник почтительно склонил голову в сторону прокурорских и тоже едва кивнул.

– Здравствуйте! – вразнобой сказали Ковшов и Шаламов; получалось совсем как-то несуразно, но ни тот, ни другой никак не могли найти нужной манеры поведения, с церковнослужителями, как их именовал майор Серков.

– Здесь у вас наш товарищ, – как к глухому, обратился майор к священнику. – Нам бы к нему?…

– Благословляю. – Не дождавшись продолжения от майора, отец Никон поднял руку к груди, помедлил, раздумывая, выражение величавости на его лице разгладилось, обнажив личность, отягощённую своей, ему одному известной тревогой земного человека, он пригласил рукой ко входу в церковь и произнёс: – Пожалуйте в Божий храм.

И сам, развернувшись и перекрестившись, пожаловал первым. Майор и Ковшов с Шаламовым двинулись было за ним, но их ловко обогнал и забежал за спину священника встречавший их, ещё больше сутулясь и неистово крестясь. Но ходу он бросил приехавшим:

– Товарищ ваш зело чаяти.

– Что он сказал? – как к переводчику, сунулся Шаламов к майору.

– «Зело» со старославянского означает «очень», – поразмыслил Ковшов, – а второе слово не знаю. – Скорее всего, заждался нас лейтенант.

– Так и есть, – добавил Серков. – Сколько времени прошло-то! Заждёшься тут с ними. Видишь, как принимают!

– А ты хлеб да соль хотел, Валентин Степанович?

– Ну… – не нашёлся ничего ответить Шаламову Серков. – Не понимают, наверное, кто к ним приехал.

Они уже вошли в церковь и сразу притихли.

Священник остановился перед иконостасом, перекрестился почтительно несколько раз (то же, только поспешнее, проделал и его сутулый служитель), повернулся к следовавшим за ним и, качнув широким и длинным рукавом, мол, следуйте за мной и далее, двинулся вперёд через весь храм в дальний тёмный угол. Ковшов, натыкаясь на Серкова, оглядывался исподтишка по сторонам. Сзади, так же неловко озираясь, наступал ему на пятки Шаламов, тяжело пыхтя, боясь отстать. Отовсюду за молчаливой процессией, и в особенности за незнакомой троицей, поглядывали настороженные глаза с тёмных, посвёркивающих в свечах позолотой икон.

– Михалыч, держи интервал, – не выдержал и шепнул Шаламову Данила, когда приятель в очередной раз ткнулся в его спину. – Ноги все отдавил.

– Не видно ничего со света, – пожаловался тот. – Свечи только коптят. И ещё эти! Допекают!

– Кто? – не понял Ковшов.

– Со стен. Не видишь, что ли?

– Первый раз в церкви-то?

– Как будто ты здесь частый гость!

Тёмный угол, куда они проследовали, оказалось, имел узкий, низкий и ещё более темный вход, вернее, туннель, или длинный коридор, который несколько раз поворачивал то вправо, то влево, при этом пол заметно уходил вниз, пока не завершился десятью каменными ступеньками, совсем упёршимися в окованную железными полосами дверь с массивным старинным металлическим кольцом. Если в редкие, маленькие, замазанные грязью и пылью оконца сверху, с боковых стен, когда шли, путь указывал тусклый свет, протискивающийся сквозь решётки, то в тупике у двери он совсем померк. Тошнотворно запахло сыростью и ещё чем-то неприятным и неживым.

– В преисподнюю завёл монах, – наткнувшись опять на Ковшова, дохнул в ухо Шаламов.

Ковшов промолчав, только поёжился, Серков передёрнул плечами, словно что-то тяжёлое сбрасывая с себя.

– Мне как-то приводилось однажды, – обернувшись, тихо сказал он. – Насмотрелся…

– Это где же? – Шаламов совсем прилип к Ковшову.

– В семьдесят третьем. Археологи в Успенском соборе раскопки производили. Насмотрелся там всякого.

– Кого раскапывали-то?

– Останки архиерейских захоронений. Аж с шестнадцатого века!

Впереди священник возился с кольцом, пытаясь отворить дверь. Ему помогал служивый.

– Где Волошин-то? – не выдержал майор.

– Вот, зрите! – зычно, видимо, услышав Серкова, провозгласил отец Никон, распахивая наконец непослушную дверь. – Ваш детина?

Перед сгоравшими от нетерпения и неизвестности глазами Серкова, Ковшова и Шаламова предстала мрачная усыпальница с тремя гробницами, уставленная горящими свечами. Дальний дневной свет, проникающий из ещё одной открытой в противоположном конце склепа маленькой двери, позволял различить две фигуры, вскочившие на ноги с одной из гробниц при их появлении. Колыхнул в лица сквозняк. Дальняя дверь скрипнула жалобно и с грохотом захлопнулась. Свечи разом потухли. Мрачная тишина навалилась на всех.

– Отворите дверь, негодники! – огласил подземелье бас отца Никона. – Заклёпы не поставили, бестолочи! Зрить нельзя!

Кому адресованы были слова возмущения и гнев священника, можно было только догадываться, но в темноте что-то задвигалось, заворочалось, заскрежетало, и по мере завершившихся звуков скрежета усыпальница замерцала тусклым дневным светом. Перепуганный служка бегал, зажигая одну свечу за другой и ставя их на гробницы. Серков рванулся вперёд.

– Волошин! – окликнул он одну из фигур, поднявшуюся с гробницы. – Лейтенант! Жив-здоров?

– Так точно, товарищ майор! – отчеканил Волошин, а Ковшову бросилось в глаза осунувшееся лицо молодого парня в тёмном длинном, почти до пят, плаще.

– Разрешите доложить, товарищ майор? – Лейтенант бодро вытянулся перед Серковым.

– Погоди. Это кто с тобой?

– Это?… Подозреваемый.

– Подозреваемый?

– Задержанный.

– Данила Павлович, – обернулся Серков к Ковшову. – Как поступим?

Ковшов отыскал глазами священника, заметив, как снова спрятался за его спину служка, покончив со свечами; попробовал разглядеть неизвестного, поднявшегося с гробницы вместе с Волошиным, но тот, кутаясь в одеждах, намеренно или обескураженно прятал лицо от света.

– Отец Никон! – кашлянув, проверяя голос, обратился Ковшов к священнику.

– Речи, служивый, – кивнул тот.

– Отец Никон, позвольте покамест здесь… на месте… определиться нам с некоторыми обстоятельствами?

Священник раздумывал, молчал.

– Сесть только негде. Но, думаю, это не обременит? – добавил Данила.

– За этим и пожаловали, – величаво и укоризненно наконец возгласил священник. – Мне блюсти в храме Божьем велено. Затем владыке нашему Илариону поведать. Понеже любые поругания и поношения знать надоти.

– Согласен он, – повернулся Серков к Ковшову, задумавшемуся над услышанным. – Стращает только, мол, жаловаться будет начальству своему.

– Пусть докладывает, – кивнул Ковшов лейтенанту.

– Согласно заданию… – начал было Волошин.

– Это можно пропустить, – одёрнул его майор.

– …встреча отца Ефимия…

– Отца Ефимия? – вопросил священник, сверкнув глазами. – Где он?

– Отца Ефимия… – недоумённо глянув на священника, подтвердил Волошин и повернулся опять к майору.

– Продолжай, продолжай. – Серков жестом руки попросил священника не перебивать и добавил: – И покороче.

– Одним словом, встреча их состоялась… – совсем сбиваясь, запнулся лейтенант, – с устанавливаемым нами лицом, наверное, здесь.

– Почему «наверное»?

– А его тут же и убили, – коротко закончил лейтенант, моргнул и добавил: – По моим наблюдениям.

– Отца Ефимия умертвили?! – Бас священника потряс воздух усыпальницы так, что свечи, разом колыхнувшись, едва не погасли; или это опять потянуло шальным сквозняком. – За что? Кто?

– Тише, тише. – Серков уже сделал шаг к священнику. – Спокойнее, отец Никон.

– Смертоубийство в храме! – резало слух.

– Данила Павлович, в такой обстановке мы вряд ли чего выясним.

Священник затих, лишь крестился неистово, за его спиной молился служка.

– Волошин? – Ковшов приблизился к оперативнику, – Вы всё своими словами расскажите нам. Не спешите. И не волнуйтесь. Как получится. Короче, длиннее, как получится. Я слушаю.

И Волошин, не отводя от Ковшова глаз, тихо, запинаясь, начал говорить. Как проследовал за отцом Ефимием в склеп, как дождался, пока тот остался один, как увидел подопечного падающим с ножом в спине, как принял решение остаться дожидаться убийцу и как сам убийцу схватил, когда тот к нему подкрался сзади в темноте…

– Этот? – подступил Серков к бессильно опустившемуся опять на гробницу незнакомцу, скрывающему лицо.

Волошин утвердительно кивнул головой.

– Так это послушник наш, Михайло! – вскричал отец Никон. – Я его сам в поиски послал за отцом Ефимием. Канул тот безвестно.

– Куда канул? – не понял Серков.

– Запропастился. Владыка видеть его пожелал.

– Самому владыке понадобился! А что же он у вас тут делал? – заспешил по горячему следу майор.

– Ключарь Савелий! – обратился священник к своему служке.

– Трудников и послушников водил Ефимий в усыпальницу, батюшка. Ведомо вам, ремонт затеян был, – выступил из-за спины священника сутулый ключарь, крестясь. – Сыплются временем могилы.

– Вот, – священник притопнул в такт себе ногой. – Слышали?

– Та-ак… – пошёл вокруг гробниц майор, стуча ногами и явно отыскивая приметы времени на камнях. – Сметая пыль с могильных плит, значит?

– Чего это он? – толкнул Шаламов Ковшова локтем. – Не свихнулся?

– Не видать что-то разрушений, – покачивал майор головой, подозрительно косясь на служку.

Ключарь счёл правильным снова укрыться за широкой спиной священника.

– Где труп-то? – спросил Шаламов, не глядя на лейтенанта.

– Да, а труп? – замер на месте майор Серков.

Отец Никон в недоумении и возмущении развёл руки, не находя слов.

– Я же его в нишу спрятал, – вспомнил Волошин. – А на его место лёг сам. Чтоб этого!..

Он резанул взглядом по послушнику Михаилу.

– Поглядим, поглядим, – заторопился майор.

– Вот. – Волошин огляделся вокруг, уверенно зашагал в сторону самой маленькой гробницы, заглянул за неё. – Темно тут. Свечу бы. Здесь ниша, товарищ майор.

Но сзади, опережая майора, уже спешили со свечками Ковшов и Шаламов.

– Глубока окаянная, – пыхтел Шаламов, заглядывая вниз. – Не видать дна-то. Давайте ещё огня!

Три головы склонились над ямой. Три свечки замигали трепетными язычками пламени. На дне никого не было. Вековая почерневшая плита дохнула им снизу в лица зловещим холодом.

Легат и его легионеры

Легат[2]2
  Командир легиона в Древнем Риме.


[Закрыть] забыл, когда гневался, когда последний раз метал грома и молнии, даже когда нервничал и выходил из себя. Врачи предупредили, что все эмоции теперь ему вредны. Может случиться непоправимое. И он страшился приговора.

Слишком дорого то, что осталось. О том, что действительно жить ему осталось мало, напоминали дряхлеющее тело, пропадающие желания, стынущая страсть. Прошлое порой вспыхивало искрой в глазах, но только на мгновение и снова западало в черноту провалившихся зрачков. Или приближающаяся смерть так пугала?…

Едва выкарабкавшись с больничной койки, зализывая раны после очередной тяжёлой операции, он совсем плохо ходил, говорил тихо, с придыханием, через силу вникал в окружающее – давили швы располосованной грудины. Но главная мысль, сверлившая его до лечебки, не покидавшая в больничной койке, уже завладела его сознанием, мучила в бессонные суточные бдения и заставляла выбираться из тяжкой пропасти мрачного забытья.

Найден след дружков Игнатия Стеллецкого! Сверкнула наконец-то удача! Согрела холодеющую душу!

Именно сейчас, когда он ясно сознавал, как мало ему оставалось видеть белый свет, что дни его сочтены, а врачи проклятущие врут, даря никчёмные обещания, именно теперь, заново зародившись, сжигала его надежда схватить наконец ускользающую судьбу за хвост. До неё, похоже, было как никогда близко! Только жить!.. Только набраться сил!.. Протянуть руку!..

Несколько десятков лет рыскал сам, нещадно людей своих гонял по всей стране при малейшем сигнале, да что там сигнале! При малейшей, мизерной надежде отыскать след исчезнувших после смерти Игнатия Стеллецкого его последователей и помощников, след сподвижников и учеников хитрющего Игната, великого археолога, вечного соперника Легата, унёсшего с собой в могилу многие секреты и тайны. Тот заветное глубоко схоронил, будто в собственной усыпальнице спрятал, а следы учеников его и сподвижников замело метлой беспощадного времени, и с каждым годом горы песка забвения угрожающе росли всё выше и выше.

И вдруг сверкнула удача! Обнаружился след дружков и учеников археолога! Отыскался! И где?! На самой окраине России! Там, в пожираемых солнцем пустынях, в каспийских песках, в провинциальном городке на Волге схоронился кто-то из приспешников Стеллецкого. Конечно, не только спрятаться умудрились эти люди, на большие дела отправились в глушь, в глубинку! Клады в подземельях промышлять!

Но это были только догадки. Сама информация, поступавшая с Волги, была поверхностная, худосочная. Источник тоже особого доверия не вызывал. Сколько раз уже ошибался, обманывались и его сыскари. Как ужаленные, срывались с места, бросали столицу, летели сломя голову за любой весточкой. А схватывали пшик!..

Когда Дантист сообщил эту чудную весть, он, давно потерявший всякую надежду, готовился к операции. Не поверил. Подумал, зажмурившись от предчувствия, что подбодрить его желает старый приятель. Но сразу защемила тоска: а если и впрямь удача свалилась? А он загнётся под скальпелем? Все мечты, все ценности, сокровища несметные, на поиски которых всю жизнь, считай, отдал, Дантисту достанутся?! Не бывать тому! И сразу загадал: выживу – сам поеду проверить. Но до последнего косился на Дантиста – не опередит ли? Здесь ли ещё? Не умчался ли на розыски без него? Слишком велик был соблазн. В последние часы перед операцией не сдержался, сам послал туда своих людей на разведку, сам их напутствовал втайне от приятеля, сам инструкции давал. Перекрестил в спину, когда те покидали его палату.

Теперь, приходя в себя после больничных ужасов, спрашивал Семёна, с чем возвратились посыльные? Оказалось, от тех не было ещё ни слуху ни духу.

Семён Наумович Дойкин, он же Дантист, прозванный так братвой за аккуратность, с которой приступал к каждому порученному делу, в разведчиках не сомневался, хотя обиженный вид сохранял – без него Легат решение принимал.

– И Ядца[3]3
  Обжора, сластолюбец (старославянск.).


[Закрыть], и Хрящ – люди бесценные, надёжней и сноровистей средь наших не сыскать, – заверял он, успокаивая Легата. – Ты, Илья Давыдыч, правильный выбор сделал.

– Долго вестей не шлют…

– Ну что же долго? А может, и нечего пока слать?

– Беда… Неужели опять обман? Ошибка?

– Всё в руках Божьих. – Дантист Бога почитал. – А с другой стороны, с кем им весть нам слать? В той тьмутаракани наших надёжных людишек не было никогда.

– Не думали даже, – сетовал между тем Легат, – а кремль-то там древнейший. Городище-то ещё при татарах строилось. Вот дружков Игнатия туда и понесло. Лучшего места нет, чтобы и спрятаться от меня, и кладами промышлять.

– Забыли…

– Там же и Золотая орда сотни лет стойбище имела. Читал я, вспоминаю сейчас, столица у них там была. И Шёлковый путь проходил когда-то в тех же местах. И Стенька Разин разбойничал, из Персиды награбленное свозил, в городе прятал. Золота там хоронится в подземельях немало. Как же мы про эти места забыли?

– Не учли…

– Да кому же учитывать?! – забился в гневе и задохнулся враз от нахлынувшей в грудь боли Легат, замер, побледнел, остывая. – Без меня вы же никто башкой не кумекаете! Что будете делать, если я подохну?!

– Уймись, Илья! Что несёшь! Не гневи Бога!

– Бога вспомнил? Раньше надо было, когда на карте помечали города, где следы искать. Как же прошляпили? Стеллецкий, конечно, там бывал. Этот червь хитрющий, почитай, все подземелья проверил где смог. И на Украине, и у нас в России всё перекопал, проныра!

– Успокойся, Илья Давыдыч. Нельзя тебе. Врачей вспомни!

– А что врачи! Только стращать и могут! – огрызнулся Легат. – Меня больше посыльные наши бесят. Чего молчат-то?

– Всё может случиться, – утешал Дантист, – только у меня сомнений в наших людях нет.

– Головой отвечаешь?

– Головой рисковать не стану. Обоих ты сам отбирал. Без меня обошёлся. Или забыл?

– Не забыл.

– А чего же? Ядца, сам знаешь, угадает любого из дружков Стеллецкого, коль на глаза попадётся. Он же средь них ни один месяц якшался, за своего слыл.

– За своего, за своего, – устав, тяжело ворочал языком Легат. – Да сколько лет минуло! Считай, сразу после войны то было.

– Однако с месяц-два, как сейчас помню, Ядца в одном доме с Игнатием живал.

– Так, конечно… Квартировал.

– Всех его дружков в лицо знал. И на похоронах присутствовал.

– Было.

– А план подземелья Москвы как он у Игнатия стибрил!

– Ядца мастак тогда был, ничего не скажешь…

– Башка у него и сейчас варит на такие штучки.

– Уверен?

– Вот те крест, Давыдыч! – побожился Дантист. – Сам в себя так не верю!

– Трепаться ты горазд, Семён, – закрыл глаза, совсем утомившись, Легат и вспомнил далёкий, тускнеющий уже в памяти сорок девятый год.

В те дни, когда очевидным стало, что жить археологу Игнату Стеллецкому остались считанные месяцы, а возможно, и недели, многих трудов и денег понадобилось Легату, чтобы подселить на улицу Герцена, в квартиру умирающего и его недоверчивой жены, расторопного проныру Ядцу. Тяжелобольной археолог, наученный горьким опытом участившихся в последнее время загадочных пропаж из его собраний то экспонатов раскопок, то уникальных документов, схем, планов самих подземелий древних крепостей, замков, городищ, был недоверчив и подозрителен. Такой же подозрительной была и его жена. Но толстяк Ядца, сластолюбец и обжора, обладал невероятной способностью влезать в души людей, располагать к себе самых недоверчивых. А остальное – выкрасть из архивов бесценные бумаги археолога – было для него пустяшным занятием. К тому времени интерес государственных чиновников к Игнатию Стеллецкому был утрачен. Человек, не испугавшийся когда-то писать письма самому Великому Сталину о необходимости продолжения поисков знаменитой библиотеки Ивана Грозного, сокровищ древних московских государей в подземельях столичного Кремля, для них уже ничего не значил! Собранные им в многочисленных экспедициях и раскопках древнейших городищ, крепостей и подземелий экспонаты, составленные планы, описания тайников никем не охранялись и никому не были нужны.

Когда позже их пропажу обнаружили энкавэдэшники, ловить уже было некого и искать нечего. Впрочем, как и многого чего другого…

Да, неоценимую услугу оказал Легату пройдоха Ядца. Но тогда тот был молод, проворен и предан. А теперь? Время точит камни, куда до них людским душонкам! Да и есть ли она у Ядцы? Теперь он стар, ленив и хитёр. Не любит делиться тем, что попадает в его лапищи. Владеет антикварными магазинами в Киеве и Одессе и живёт припеваючи. Заставь его теперь спуститься в тухлое подземелье, посули мешок добра, торговаться начнёт. А раньше такое поручение, словно шакал подачки, ждал. Соперников растерзать мог.

Легат хорошо знал все достоинства и слабости своих людей, бывших приятелей и товарищей по промыслу. Кандидатуры среди них искал мучительно, сомневался во многих, но остановился на трёх…

В каспийские пустыни послал всё же толстяка Ядцу, но приставил к нему Хряща. Тот не даст подельнику сжулить. А друг друга они давно терпеть не могли, не останови – горло перегрызли бы один другому…

Спустя две недели после выписки из больницы, едва окрепнув, Легат заказал телефонные разговоры. Не на квартиру, а на переговорный пункт, куда поехал один, чтобы Дантист ничего не пронюхал.

В далёком поволжском городке он вызывал человека, известного только ему одному.