Текст книги "Жил отважный генерал"

Страх и слёзы

Вторые сутки, не переставая, сильные боли в ногах и пояснице не давали сомкнуть глаз. Мучаясь, Лавр, привыкший за долгую свою жизнь ко всякому, перепробовал все средства: пошли в ход испытанные примочки, припарки, мази и настойки внутрь. Ничего не помогало.

Скрутило так, что старец уже и стонать не мог. Лежал в углу, близ перекосившейся печурки, древней, как он сам, обшарпанной, со следами былой белизны на впавших боках. Бабка Илария пробовала закрыть его от людских глаз шторкой полотняной, уже и верёвочку наладила, натянула на гвоздях и уже намеревалась задёрнуть, но дед смекнул её уловки, в последний момент поднял глаза из-под лохматых бровей, затряс гневно бородой и заорал ещё сохранившимся хриплым, но грозным когда-то басом:

– Не замай, старая! На миру хочу быть! Мисюрь должен прийтить!

И добавил, переведя дух:

– Подохну, так на глазах!

– Сгинул твой Мисюрь, – злилась бабка Илария, отбегала от шторки, пугаясь Лавра. – Был бы где, давно прибежал. Я всех соседей оповестила. Опять, видать, в подземельях промышлят. Доползается. Доищет. Придавит, как жену его, Марийку!

– Уймись, злыдня! Чего несёшь?

– Непутёвые вы все! Ты сам руку там оставил! Марию подземелье сколечело до смерти! Мальчишки пропадают там день и ночь. Их сгубите!

– Бес попутал старую! – крестился Лавр.

– Чего ищете-то? Полоумные!

– Уймись, говорю, – без сил уронил старец голову на лежанку.

– Златку Донат таскает туда ж! Не дозволю, чтоб последняя радость моя…

Илария залилась слезами, не сдержавшись, убежала в свой угол, махнув на старца рукой и бормоча про себя ругательства. Лавр отворачивается к стенке, стонет. Нет на этих баб никакой управы! Говори им не говори, чтоб язык за зубами держали! А к старости Илария совсем ополоумела.

В доме пусто. На улице жаром убивает. Дверь Илария остерегается лишний раз открывать. Занавеску привесила какую-никакую, а спасает: от мух злющих, воздуха горячего, – старику и так дышать нечем от заразы какой. На Златку, дочку ненаглядную, хоть и приёмную (самой-то когда рожать было, да и врачи упреждали – помрёшь!), с утра покрикивала, если та зазевается у дверей, но Златке не терпится, не сидится, да и надоело слушать шум и гам стариков, унесли её молодые ножки невесть куда. Давно уж не видят её ни Лавр, ни Илария, скучают, заждавшись, а друг от друга скрывают. Девчушка, что стрекоза порхает, подлетит, помелькает ресничками длинными, как бабочка крылышками, коснётся пальчиками прохладными – и враз отлегло от сердца у Иларии и легчает деду, пуще лекаря боль унимают Лавру ладошки Златкины.

– Где Златка-то? – кряхтя, поворачивается он снова в сторону Иларии, трясёт бородой, забыв уже перебранку. – Куда сгинула? Ты куда заслала?

– Да здесь вот бегала, – растерянно обводит глазами комнатку Илария. – Кажись, никуда не собиралась. И мальчишки за ней давно не прибегали, как обычно. Ни Донат, ни Игнашка. Аль ты куда её спровадил?

– Что мелешь, старая? Куда мне посылать?

– Куда, куда? Известно, к Мисюрю своему ненаглядному! – Илария взмахивает худющими руками, возмущается. – Сил моих на вас нет!

– И не думал, – отворачивается старец к стене снова.

Когда особенно тошно, Лавр смотрит слезящимися глазами на почерневшую икону в углу над ним, молится Матери Божьей, заступнице. Да что просить? Уже всё, отпросился. Отвернулся от него и Спаситель. И то! Сколько помогать можно! Сколько себя помнит, столько и болят ноги. С молодости ещё пошло. Последний раз привалило их в подземелье под кремлём с Мунехиным, Мисюрь сам уцелел и его спас, откопал тогда, без врачей даже обошлось. Отлежался. А второй раз не повезло. Один полез, без Мисюря. Нашёл тогда почти совсем заветный тот тайник и к «каменному мешку» подступился, где корону свою Марина схоронила, да угодил в её ловушку. Не видать бы ему белого света больше, но спас его и второй раз Мисюрь, откопал, выволок наружу. Вот с тех пор спину перестал чуять. Постепенно отпускало. Ноги с кровати через полгода спускать начал. Снова заходил помаленьку, за стенки держась. Но под землю – как отрезало! И мысли не появлялись. Какое там! Скоро снова слёг. Ещё год лежмя мучился. Снова заходил с трудом месяцев через семь-восемь. В подземелье больше не лазил. Все свои дела недоделанные надо было кому-то передавать. Не в чести у Лавра останавливаться на начатом. Дед ему завещал тайну ту про польскую панночку, царицу Марину. А тому деду – его дед. А тому… И бумагу оставили заветную… И добрался уже сам он до тайны той… Да не далась ему жар-птица в руки! Кроме Мисюря, положиться не на кого.

С ним и сошлись.

Ему и доверился Лавр. Поведал о своих тайнах, тревогах, заботах. Тайну открыл, хранить которую предки завещали…

Вроде хлопнула дверь. Златкина, девчушки белокурой, коса до пят промчалась! Или Мисюрь подоспел? Так толком и не растолковал тот старцу, удалось ли ему добраться до короны польской царицы? Сумел ли откопать завалы? Посчастливилось «мешок каменный» открыть? Коварные ловушки расставила Мнишек, спрятав в подземельях городища древнего своё сокровище…

Прислушался Лавр. Нет. Пусто. Мерещится ему. Златкиного голоска не слыхать. Умчалась девчушка, забыла деда. Мерещится ему, конечно. А что! От таких болей! Да в его возрасте! Отвернулся от Лавра Спаситель. А может, стесняется сказать: уже пожил на белом свете-то, Лаврушка? Хватит. Отдохнуть пора. Собирайся-ка ко мне…

Нет! Рано. Не хочет Лавр собираться. Не нагляделся ещё на белый свет, хотя кого и чего уже ни видал?!

Лавр, когда в хорошем расположении духа и полном здравии, любил рассказывать Златке и мальчишкам, Донату с Игнашкой, многое о житье-бытье своём. И что было с ним, и что видел, слышал. Если Златка особенно подластится к деду, такие истории, о такой древности вспоминал! Илария только всплескивала руками, выскакивала из своего угла и вновь убегала, крестясь. Свят! Свят! Свят! Откуда у полоумного память?! Ведь не выдумывал Лавр, не лукавил, не врал. И она сама кое-что и кое-кого враз вспоминала вместе с ним. И на её глазах сии промелькнули события и напасти, благодетели и злодеи.

Иларии самой девяносто с лишним. А сколько тогда Лавру? Он сам не помнит, как ни допытывалась Илария, или балует с ней дед? Она не знает, однако, наполовину дед её старше. Начнёт рассказывать такое! Илария только глаза таращит. Оказывается, видел Лавр ещё епископа Павла[8]8
  Павел, епископ Астраханский и Енотаевский, в миру Иван Елизарьевич Вильчинский, в декабре 1889 года назначен в Астраханскую кафедру.


[Закрыть]! Владыку епархии областной! Царских времён! И не только видел, а будто руку тому лобызал! Мать его тыкала взашей в ноги владыке. А епископ тот не кто иной, как спаситель города от страшной заразы – чёрной холеры!

Проверяла Илария Лавра, не лукавит ли дед? Он о напасти той страшной, об эпидемии, косившей в их крае всех кого ни попадя, говорил нехотя; смерть тогда прибрала его отца и трёх братьев, но пощадила мать и деда, да он сам выдюжил. Илария об этом слыхом не слыхала, у ключаря Савелия спросила. У ключаря в храме книга имеется, ещё древними словами писанная. Савелий глянул в неё, полистал, действительно, нашёл там про холеру, в прошлом веке злобствовавшую в городе. Всё так и было. Верно Лавр говорил. Спас тогда преосвященный Павел край их от великой напасти.

Ключарь Савелий даже смилостивился, вслух прочёл историю ту. Мор в то время был в Поволжье, а в городе особенно. В жару самую и началось. Запретили даже воду речную пить – падал люд прямо на улицах, словно косой подрезанный. Открыло начальство чайные, сахар и чай бесплатно отпускали. А покойников не счесть! В гробы их кладут, известью засыпают. Только и дерево кончилось, в городе с этим всегда плохо было, камышом все пользовались. Врачи трупы-то в ямы валят – и известью, известью!.. Народу тёмному не понять. Поползли тут слухи одни других страшнее. Будто заведомо травят людей. Живых земле предают, а те ночью из извести откапываются и белыми как есть по улицам шастают! В дома к родне стучатся. Холодно под землёй-то! Бунтовщики чайные побили, пожгли, больницу разорили, врача одного споймали, до смерти чуть не запинали. Самому губернатору толпой пошли окна бить. Солдат пришлось из Саратова вызывать. Павел тогда город и спас. Вразумил глупых молитвами и речами, сам со священниками и врачами, холеры не страшась, посещать начал больных и днём, и ночью, крестные ходы совершал.

А летом следующего года епископ Павел совершил благодарственный молебен о полном прекращении эпидемии в губернии. На площади, в кремле, принародно.

Вот тогда, выходит, мать и ткнула Лаврушку к Преосвященному ладошки целовать. На всю жизнь врезалось то в память детине!

Послушает Илария Лавра, так ничего хорошего и не запомнилось тому, хотя с малых лет и всю жизнь при церкви находился! Всё страхи да слёзы! Илария сама от слёз не сдержалась, когда слушала с Донатом да Златкой грустную историю о последних днях жизни великого мученика, другого владыки – Митрофана[9]9
  Архиепископ Астраханский и Царевский, в миру Дмитрий Иванович Краснопольский, расстрелян в 1919 году без суда и следствия.


[Закрыть]. Об этом и она сама уже слыхала. От других. А Лавр, оказывается, прямым свидетелем был, даже участником. В камере арестантской с архиепископом Митрофаном мытарствовал. Вместе с другими священниками, безвинно обвинёнными в заговоре белогвардейском против чекистов. Босым владыку Митрофана вывели во двор на распыл. Как Иисус Христос на суде неправедном, так и владыка Митрофан перекрестил грешников и воскликнул: «Не знаете, что творите, поэтому не виню вас!»

Солдаты простые в него стрелять отказались. Но главный их начальник, смердящий инородец в злодейском безумии сам расстрелял безвинного.

Лавр тогда чудом уцелел, служкой при церкви был, сочли его чекисты за одурманенного церковниками пролетария, и отделался он тюрьмой…

Вспомнила Илария все эти рассказы Лавра, сама прослезилась, высунулась из своего угла: что-то умолк дед? То стонал, жаловался на спину, бурчал, её гонял и ругал Златку, а тут смолк. Заснул вроде? Не утерпела, поднялась сама. Слава богу! – легка ещё на ноги, поспешила к Лавру. Не приведи господь! Возраст не тот у старца, чтобы так просто молчать. Хорошо, если заснул, лихоманка отпустила, две ночи не спал, мучился. И ей спокою не давал. А если заснул навеки?…

Вплотную подобралась к старцу. Тот не двигался. Нагнулась над ним, к самому лицу. Ни звука! И дыхания нет! Аж к носу сунулась. Жив ли?

И отпрянула!

Открыл Лавр глазища страшные, губы надул шарами, зубы жёлтые большие оскалил да как заорёт на неё:

– Жив я, старая! Рано хоронишь!

И дико захохотал. Боль-то, видать, отпустила.

Непутёвый! Одно слово, баловник старый! Как есть, лучше не сказать: седина в бороду, а бес в ребро! Не исправит Лавра Господь! Умирать будет, отмочит чего-нибудь, со стыда сгоришь…

А и есть с кого пример брать! Лавра-то, хотя и не учился всю жизнь, при церкви уважали священники, держали в память о деде, отце, матери в послушниках, даже одно время в старосты попадал, а больше сторожем ходил, когда в подземелье зачастил. И всех последних архиереев наперечёт знает. Бывали всякие. Насмотрелся. Конечно, ничего не скажешь, величавы владыки, но некоторые и чудили. Или себе на уме. Прикидывались. Власть-то их особо не миловала. Соперников в них всё видела. В любови народной. Ревновала по-своему. Вот и выкручивались некоторые владыки, придумывали. А ты смотри, народ, разбирайся кто есть кто. Понимай!

Илария перекрестилась, вспомнила владыку Сергия. Барином того ещё за глаза звали. Этого она и сама, без Лавра, запомнила на всю жизнь. Лавр тогда в хоре пел церковном, голос у него ещё тот! И сам важен был, статен, бородой черняв! А она в храме прибирала, но свёл их уже вместе Господь. У Златки тогда Галинка, грешница-мать, умерла от запоя, Илария и удочерила белокурую сиротку.

А батюшка Сергий звался барином потому, что при посещении бедных сельских приходов требовал от настоятелей, чтобы на столе было серебро, серебряные ножи, ложки и вилки подавали. Во время богослужения помпезность себе и другим придавал, необычный внешний блеск. Служил сам часто, все при нём ходили по струнке, поражал он прихожан своим пышным облачением. Но особо любил удивлять местных властей. Уполномоченного по делам церкви терпеть не мог! А что поделаешь? Так он облачался в пышную рясу, увешивал себя наградами и отправлялся с важным видом пешком на приём к чиновнику от Покровского собора до самого Белого дома, а его личный автомобиль, чёрный шикарный ЗИМ следовал за ним тихонько. Народ сбегался поглазеть на великолепие владыки, а начальство с ума сходило от зависти, но ничего поделать не могло. Уполномоченный кусал локти, заходясь в злобе и зависти!..

Илария очнулась от воспоминаний. Ну, слава тебе господи! С Лавром всё сладилось. Не сбегать ли ей самой к Мунехину? О Златке справиться. Теперь сердце по ней заходилось, застучало…

Но додумать она до конца не успела. Отворилась дверь настежь, занавеска в сторону, Златка с порога:

– Беда, бабуль!

За Златкиной спиной парень молодой, крепкий, рыжий, огнём волос на голове горит, глаза сумасшедшие сверкают.

– Что, детка? Что стряслось?

– У Мунехиных в доме разбой! Кровь! Нет никого!

– Это что ж такое?

– Беда!

– А что же делать? Кто это с тобой-то?

– Это… Это Пашка! Пашка Дубок! Он всё знает! В милицию мы, бабуль!

– Стой! Зачем?

– Я скоро!..

И убежали оба.

Тайны за семью печатями

Дворцовые палаты обязывают, и хотя на совещаниях у Игорушкина Ковшов и Шаламов давно уже не испытывали былого трепета, присутствие самого прокурора республики, да ещё совершенно неведомого, далёкого от их сознания высокого духовного начальства, заставило обоих испытать нелучшие минуты в их жизни.

Особенно мучительным и тревожным был старт.

Шаламов, войдя вслед за Ковшовым в кабинет, совсем потерялся, заметив жёсткую маску на лице Кравцова.

– Ну, сущий Рамзес! – шепнул он Даниле, попятился, затоптался в дверях, начал подыскивать стул у стены подальше.

– Ты чего? Пошли! – потащил его Ковшов за собой к столу, где уже восседали все. – Кто мне вещдоки подавать будет?

– Он меня сожрёт с потрохами! – ужасался Шаламов. – В паркет затрёт, фараон! – Не простит Федьку!

– Михалыч! – Ковшов и без чудачеств криминалиста был на взводе, а тут сорвался совсем. – Хватит дурить!

– Я здесь сяду, – упирался тот изо всех сил.

– Владимир Михайлович, проходите к столу, – мрачно глядя на возню, завершил их пререкания Игорушкин. – Всем места хватит.

– Мне здесь удобнее, Николай Петрович, – предпринял последнюю попытку криминалист и для наглядности брякнул своим приметным кримчемоданчиком по полу, пристраивая рядом с собой у стенки.

– К столу! – скомандовал, будто «к барьеру!», прокурор области и отвернулся к Кравцову.

– Ну всё. Пропали. Не забыл он про манекен тот поганый! – поплёлся Шаламов на ватных ногах за Ковшовым, волоча чемодан за собой.

Однако совещание началось; разговорившись, Ковшов скоро освоился, а глядя на него, отошёл и перестал дрожать Шаламов. Когда же он по просьбе докладчика стал извлекать из недр «своего чуда» один за другим бесценные находки с места происшествия: сначала длинный нож убийцы, а потом клочок таинственного пергамента, упакованного в прозрачные пластинки, совсем преобразился и засиял, будто надраенный медный самовар.

Закончили они выступление, можно сказать, на бис под благосклонные взгляды архиепископа Илариона. Владыка не скрывал своих симпатий и не удержался от благодарственных восклицаний, когда Ковшов в деталях пояснил, как были обнаружены потайной ход в склепе, секретный механизм двойного дна, и высказал версию о криминальных расхитителях гробниц, совершивших преступление и скрывших следы вместе с телом монаха. Посветлело лицо и у Кравцова, который, выслушав доклад, почти не задавал вопросов Ковшову а, наоборот, пожелал оказать помощь следствию, чем до обид задел Игорушкина.

Когда слово попросил архиепископ Иларион, Ковшов и Шаламов слегка расслабились. Владыка как особа официальная и лицо высоко интеллектуальное только с полчаса расточал эпитеты и признание прокурору республики, «самому снизошедшему до сих его земных хлопот, не посчитавшись с отпуском». Потом дошла очередь до Николая Петровича Игорушкина принимать благодарения. А когда архиепископ обратил свой взор на Колосухина… затем на «благостный край сий и мирскую паству», Шаламов, перетаскав с фарфорового блюдца все пирожные, дважды обновлённые заботливой Ирэн, и изрядно заправившись горячим чайком как лицо, пострадавшее от нервных передряг, принялся подрёмывать и сползать со стула. Ковшову, ранее простившему приятелю минутные слабости, теперь приходилось следить за ним, чтобы тот окончательно не сконфузился, и он нашёл себе занятие – время от времени пощипывать криминалиста, но от всей души.

Навострил Данила уши, только уловив в словах архиепископа заинтересовавшую его информацию, а говорить тот начал наконец-то по существу: о подземелье кремлёвских укреплений.

– Я ведь не просто сюда был направлен в качестве ссылки, – внимательно взирал на Кравцова архиепископ Иларион. – Озадачил меня сам Патриарх Светлейший поручением особым, значимым. Задолго до моего назначения в эти края беспокоили Его Святейшество предшественники мои сообщениями о проделках злодейских, воровских в монастырях, храмах церковных, в городище самом, где, ведомо вам, конечно, расположены самые ценные соборы наши, Троицкий и Успенский. Соборы эти до сих пор властью государевой епархии не возвращены, и, хотя в Успенском блюстить стали относительный порядок, оба они совершенно безнадзорны, беззащитны от расхищения и корыстного глаза. А Троицкий собор вообще изгажен и заброшен, используется под склад рухляди. Худшего богохульства не выдумать!

– Николай Петрович. – Кравцов обернулся к прокурору области. – Действительно, бесчинствуют бандиты? Много таких краж регистрируется?

– Не о том хотелось мне сказать, – перебил Кравцова архиепископ. – Речь я веду о другом. Беспокойство моё в следующем. Замечены были попытки злодейские проникнуть в подземелья храмовые, обнаруживались из года в год подкопы в монастыри, не охраняемые никем, в соборы. Наглядный пример сегодняшний. Рыщут воры в подземельях кремля, тревожат гробницы в склепах, разоряют захоронения древние, усыпальницы церковных людей. А ведь в подземельях Успенского собора покоятся останки всех владык епархии здешней, почивших в родной земле! Тревожат их прах греховодники! Сеют в сердцах верующих боль великую! И боль эта копится, бедой может обернуться злодейство подземельных воров!

– Факты эти нетерпимы, – обвёл прокуроров пристальным взглядом Кравцов. – Я с вами согласен, владыка. И со своей стороны обещаю, что мы примем все меры к тому, чтобы их пресечь. Обеспечим раскрытие этого преступления, я его возьму на свой контроль. Виновные понесут ответственность, и суд организуем выездной сессией. На глазах народа будем судить злодеев.

– Премного благодарствую, Борис Васильевич, – склонил голову архиепископ.

– А скажите мне, пожалуйста, уважаемый владыка. – Кравцов подпёр подбородок ладонью, – последние раскопки археологов в Успенском соборе были инициированы Патриархом не с этой целью? Действительно имелись серьёзные основания считать, что усыпальницы разорены, а одежды и ценности с останков захороненных епископов разворованы?

– Причины раскопок мне достоверно неведомы, а наговаривать зря не желаю, – помрачнев, ответил архиепископ Иларион. – Скажу точно, последнее время Успенский храм превращён безбожниками в позорное место всяческих выставок и игрищ, затоптали, затерзали его туристы праздные. В конце же зимы тысяча девятьсот семьдесят третьего года под неусыпным присмотром местного КГБ древние усыпальницы архиереев вскрыли. Археологи или учёные из столицы то были, в епархию нашу не сообщалось. Полагаю, не ведал о том Его Святейшество, иначе не допустил бы он неслыханное кощунство и издевательства, которые учинены были над прахом несчастных. После того как с останков почивших напрочь содрали имевшие ценность предметы, те люди лишили их даже облачений, сложили в фанерные ящики и набили ими один из трёх сохранившихся склепов. Чего искали власти? Чем интересовались посланные ими приспешники? Не могу даже догадываться. Ибо разум мой не способен справиться с таким надругательством, но душа ропщет!

Архиепископ Иларион смолк на минуту-другую, продолжил, горько досадуя.

– Могу предположить, не затеяно ли сие было ради останков двух грузинских царей, хранившихся в тех же подземельях? Их ведь удостоили более почётной участи. Оставили в прежних дубовых гробах, хотя тоже полностью раздели.

За столом нависла напряжённая тяжёлая тишина.

– А мне приходилось читать где-то, – вдруг подал голос всё это время не проронивший ни слова Колосухин, – будто искали какую-то ценную историческую реликвию. Золотой крест или посох древнего архиерея времён Степана Разина. Вроде сомневались учёные, здесь ли захоронена та неординарная личность или всё вымысел?

– За этим золотым крестом и охотились, видно, криминальные кладоискатели? – тут же подхватил Игорушкин, поощрив догадку заместителя взмахом руки. – Разин архиерея тогда с колокольни сбросил. А захоронили его у нас, в Успенском соборе.

– Злодеяние сие разбойники учинили над митрополитом Иосифом, – согласно кивнул архиепископ Иларион. – В книге священника Благонравова, изданной в вашем городе в тысяча девятьсот втором году, доподлинно писано, что возвели святителя на раскат и оттуда сбросили вниз по приказу сподручного Разина, разбойника Васьки Уса. В соборную ризницу положили золотой крест убиенного, украшенный жемчугом, яхонтами и восточным хрусталём. Ни золотого креста, ни посоха, которым Спаситель разгонял бунтовщиков, столичные раскопщики не нашли. Однако, разорив погребение епископа Иоанна, умершего в тысяча девятьсот двадцать втором году, они обнаружили осеняльный крест с длинной рукоятью, чеканный, обложенный серебряной басмой. Этот крест и был объявлен крестом убиенного Иосифа.

Архиепископ горько вздохнул и закончил:

– К сказанному мне добавить нечего. Злая шутка то была или злодейский умысел? Пусть потомки гадают.

– Но ведь вскрытием усыпальниц занимались и сами здешние архиереи? – снова скромно подал голос Колосухин. – На архиепископа Любарского даже в Синод доносы посылались чиновниками местными. Жаловались, что ломал тот надгробия архиерейских усыпальниц, разорял могилы. Он ведь и повредил тогда гробницы грузинских царей!

Кравцов и Игорушкин с любопытством уставились на заместителя.

– Может быть, это и послужило причиной вмешательства археологов? – смутившись, быстро закончил тот.

– Наш Антоныч-то, глянь! – Шаламов, бросивший дремать, лишь речи пошли о подземелье, толкнул ногой под столом Ковшова. – Подготовился к совещанию. Литературку краеведческую всю ночь ворошил небось?

– Знать надо, – шикнул на него Ковшов. – Такой литературы не найти. К тому же за ночь только студенту можно к английскому подготовиться.

– Да-да!.. – восхищённо поцокал языком криминалист. – Открываются скрытые таланты! Грузите, Шура, апельсины!

– А вы, глубокоуважаемый Виктор Антонович, на досуге-то не с Иоанном Саввинским[10]10
  Священник, член Астраханской духовной консистории Иоанн Саввинский, автор «Исторической записки об Астраханской епархии за 300 лет её существования», 1903 год.


[Закрыть] беседы ведёте? – улыбнулся лукаво архиепископ Иларион.

– Он у нас университет имени Михайлы Ломоносова закончил! – вступился за заместителя Игорушкин. – Это, я скажу, не нынешние институты.

– Кладезь науки, – милостиво согласился архиепископ. – Однако глубокочтимый Виктор Антонович, наверное, имел в виду Платона?

Колосухин закивал.

– Незаурядной личностью слыл архиепископ Платон, в миру Пётр Любарский, – продолжил архиепископ Иларион, – много сил и здоровья потратил на улучшение состояния церквей и духовенства. Справедлив был, но суров. А освидетельствовал он гроб митрополита Сампсона для подтверждения его святости и нетленности, а не корысти ради. Сампсон митрополитом служил во времена императора Всероссийского Петра Великого. Прославился и почести заслужил тем, что личной отвагой и мужеством прекратил бунт в городе в то время, как воевода Ржевский в курятнике прятался, где и был убит толпой бунтовщиков. Главным же памятником жизни Сампсона служит до сих пор величественный Успенский собор, который он воздвиг, несмотря на бедствия и лишения. И горел храм, и рушился свод его, и денег не хватало, однако ничего не остановило митрополита. Сам Пётр Великий, когда посетил город за три года до своей кончины, молвил императрице на молебне: зри, мол, прекрасное здание сие, во всём государстве моём нет такого лепотного храма. Не щадил жизни пастырь Сампсон ради Отечества.

Архиепископ Иларион сверкнул очами из-под лохматых бровей и проговорил, глядя на Колосухина:

– Ради того, дабы облобызать десницу святого тела Сампсона, и вскрыл Платон через девяносто лет гробницу его. В рукописи, составленной ключарем кафедрального собора Кириллом Васильевым, жившим в те времена, записано, что одежды в липовом том гробу лежали нетронутыми, а тело тлению не было подвержено.

Кравцов, дослушав архиепископа до конца, поднял руку, не отрывая локоть от стола, будто прося слово:

– Мне не хотелось бы, чтобы у вас, владыка, сложилось мнение, будто сотрудники прокуратуры в своих вопросах к вам высказали сейчас некоторое недоверие работникам церкви.

– Отнюдь, – поклонился архиепископ Иларион. – Я не склонен этого и подумать. Наоборот, проникся их участием к моим заботам и готов поделиться некоторыми сокровенными знаниями, коими располагаю. Теперь, когда и мне ведомо, что произошло в склепе, полагаю, мои сведения помогут вам изобличить злодеев.

При этих словах Ковшов напряг всё своё внимание, а Шаламов даже придвинулся к столу и высунулся, чтобы лучше видеть архиепископа, которого ему заслонял тоже насторожившийся Колосухин.

– Помощник мой, как его изволили здесь величать отцом Ефимием, – монах по особым поручениям при Его Святейшестве. Прибыл он сюда с единственной целью – помочь мне пресечь тайные попытки неизвестных греховодников проникнуть в подземелье кремля, извести их ухищрения разорить усыпальницы и гробницы древние. О его истинных планах неведомо никому. Для остальных он – ревизор столичный…

Архиепископ не договорил. Резко отворилась дверь, и в кабинет влетела Ирэн. Ни в кои веки такого себе она не могла позволить, чтобы без стука.

– Николай Петрович! – не извиняясь, выпалила секретарша. – Возьмите трубку!

Игорушкин грозно глянул на подчинённую и уже готов был грянуть громом, но что-то его остановило.

Секретарша, опережая его, сама добежала до аппарата, стоявшего на столе прокурора области и вмиг доставила его по назначению, протянув трубку.

– Спасибо, – буркнул Игорушкин и приник к телефону.

Ему что-то возбуждённо кричали с другого конца провода. Игорушкин слушал, не перебивая, наконец положил трубку на аппарат.

– Борис Васильевич, – нагнулся он к прокурору республики. – Моих срочно в КГБ требуют. По этому делу. Вы разрешите?

– Ну вот и зашевелились в подземелье, – поднял глаза на Ковшова и Шаламова Кравцов.