Текст книги "Идея вечного возвращения в русской поэзии XIX – начала XX веков"

«Созвучие» является часто используемым обозначением поэзии, стихов (как вариант – просто звуки: «для звуков жизни не щадить»). В этом случае фея – муза как источник созвучия благовонных речей. Но это также и созвучия церковных песнопений, созвучие молитвы (ср. реакцию Фауста Гете на хоровое пение ангелов «О звуки сладкие! Зовёте мощно вы // Меня из праха вновь в иные сферы!»). Так окончательно утверждается метафизическое измерение стихотворения.

В предыдущих строфах был дан только один образ, ориентированный преимущественно не на зрительное, а на слуховое восприятие: отмеряющий время маятник. В данном стихе представлен контробраз: размеренные и монотонные выстукивания маятника и «возлелеивающие» слух созвучия благовонных речей. В первом случае неотвратимый ход времени, обнажающий бренность земного, человеческого бытия. Во втором – торжествующая над временем и мраком сила (поэзии, веры, любви, духа и т. п.).

В этом плане следует также обратить внимание на появление дополнительной рифмы между последним стихом второй строфы и первым третьей: бремя-фея. Мы получаем следующий вертикальный ряд: время-бремя-фея. Перекрестная рифма второй строфы образует единый смысловой вектор с коннотациями тяжести земного бытия, неумолимой размеренности течения событий. Последний член опрокидывает этот вектор, переводит весь ряд в противоположное направление, а именно: легкости, воздушности, мгновенной вспышки ослепительно яркого света и т. п. Сопряжение бремя-фея усиливает контрастирующий эффект, помимо прочего еще и на фоническом уровне («р»-«ф»).

Последний стих посредством двойного активного отрицания завершает антитезу безличной и безразличной природы и сознания, смерти и жизни, мрака и света, времени как пустой и индифферентной длительности и наполненного вечностью мгновения. Не признаю, не поверю – активное действие субъекта, направленные на отрицание того состояния, которое было представлено в первой и второй строфе. Данное действие носит исключительно ментальный характер, это отрицание силой мысли, духа, сознания. Отрицание внешнего есть, таким образом, одновременное утверждение внутреннего.

«Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури…» обнаруживает ряд параллелей с пушкинской «Тавридой». Несмотря на различие по форме, в содержательном плане у данных текстов много общего. Оба стихотворения описывают одну и ту же экзистенциальную ситуацию: вопрошание мрака, бездны, ночного хаоса. Герой «Тавриды» стоит над бездной (реальной, воображаемой, мыслимой, образной или символической – текст допускает все эти толкования), вступает в диалог с мраком небытия и ищет смысл земного существования. Герой Фета погружается во мрак ночи и вступает в конфликт с безжалостным и неумолимым ходом времени. И в том и в другом тексте герои проходят через опыт небытия, абсолютного Ничто: «Ничтожество! Пустой призрак» у Пушкина и «Никого! Ничего!» у Фета – оба раза с заглавной буквы и с восклицательным знаком. Однако герой Пушкина более активен и мужественен: его позиция по отношению к последним вопросам существования – это спор, борьба. Герой «Тавриды» спорит с ничтожеством, одновременно оспаривая и другие, уже существующие варианты определения высшего смысла бытия. В конце концов он сам утверждает смысл собственного существования в активной, созидающей памяти. У Пушкина герой сравнивается с путником, который стоит над бездной и погружает в нее взор. У Фета герой лежит в холодной постели, погруженный во мрак и при тусклом сиянии свечи. Все это напоминает картину лежащего в гробу покойника. Пушкинский герой полон жизни, герой Фета уже умер, погрузился в смерть. И он призывает, заклинает явление «феи», которая одна может рассеять этот мрак. Только при условии ее прихода герой может воскреснуть и обрести высший смысл существования. Обратим внимание, что в стихотворении этот приход ее не описан как свершившееся или свершающееся событие, но дан в модусе возможного и желаемого-ожидаемого. Герой «Тавриды» уже в ходе развития лирического сюжета нашел смысл земного бытия, герой «Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури…» только ожидает появления этого смысла.

В ХХ столетии отклик на это фетовское стихотворение можно найти в сонете В. Я. Брюсова «Миги»:

 
Бывают миги тягостных раздумий,
Когда душа скорбит, утомлена;
И в книжных тайнах, и в житейском шуме
Уже не слышит нового она.
 
 
И кажется, что выпит мной до дна
Весь кубок счастья, горя и безумий.
Но, как Эгерия являлась Нуме, —
Мне нимфа предстаёт светла, ясна.
 
 
Моей мечты созданье, в эти миги
Она – живей, чем люди и чем книги,
Её слова доносятся извне.
 
 
И шепчет мне она: «Роптать позорно.
Пусть эта жизнь подобна бездне чёрной;
Есть жизнь иная в вечной вышине!»
 

Здесь та же проблема: время как груз («миги тягостных раздумий»), скорбь и утомление души, тотальное разочарование и отчаяние. И, так же, как и у Фета, выход из мрака связан с женщиной, анимой, волшебной феей – в данном случае – нимфой. У Брюсова она подчеркнуто представлена как создание мечты (в то время как у Фета на этот счет нет точных указаний). Наконец, последняя строфа окончательно уводит в сферу метафизического нигилизма: эта жизнь остается подобна черной бездне (той самой, о которой Фет говорил в начале рассмотренного нами стихотворения), а герой находит утешение в иной жизни в вечной глубине – т. е. в трансценденции. Ценность земного бытия безвозвратно утрачена, земное бытие предано проклятию и подлежит забвению. Лирический герой стихотворения Брюсова выступает в данном случае как последовательный декадент и нигилист. В стихотворении Фета значительно меньше однозначной определенности и потому больше возможности для различных смысловых наполнений.

Глава 2
Время, память, историчность и миф в поэзии Пушкина

1. Пространство и время в поэзии А. С. Пушкина

Фундаментальная проблема метафизики – проблема конечности времени и всего временного и его отношение к вечности. Различные варианты решения этой проблемы предлагались Парменидом, Августином Блаженным, И. Кантом, Г. В. Ф. Гегелем, Ф. Ницше, К. Ясперсом, М. Хайдеггером и многими другими мыслителями. Наиболее устоявшимся, классическим способом решения проблемы времени в метафизике является трансцендирование временного в направлении вечного. Такой подход был сформирован еще в древности и в различных трансформациях проходит через историю философской мысли вплоть до настоящего момента. И уже здесь обнаруживается неразрывная связь метафизики времени с феноменом пространства. В метафизической теории двух миров трансценденция имеет ярко выраженное топологическое измерение: трансценденция предполагает некое иное, потустороннее пространство. Это особый топос, противопоставленный всем земным, находящимся во власти конечного времени топосам: сверхчувственная область вечных сущностей. Уже Платон активно использует пространственные образы для характеристики местопребывания бессмертных душ.[98]98
  Платон. Федон, Пир, Федр, Парменид / Платон. – М.: Мысль, 1999. – С. 157.


[Закрыть] Трансценденция, таким образом, представляет собой перспективу бытия, включающую вектор времени (от конечного, преходящего к вечному) и вектор пространства (от земного к небесному, божественному; от посюстороннего к потустороннему). Конфигурация этих двух векторов и образует перспективу трансценденции. Вечность в данном случае представляется как некая потусторонняя область, как иной мир.

В философии вместе с тем разрабатывался и другой подход, не полагающий вечность в качестве трансцендентного по отношению ко времени феномена, но стремящийся раскрыть вечность в самом временном и становящемся. В пространственном аспекте такой подход ориентирован на снятие оппозиции имманентного и трансцендентного. Критика трансценденции как бегства от конечного и земного наиболее последовательно была осуществлена Гегелем.[99]99
  Гегель Г. В. Ф. Наука логики / Г. В. Ф. Гегель. – СПб.: Наука, 2005. – С. 123; Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа / Г. В. Ф. Гегель. – СПб.: Наука, 2006. – С. 166–167.


[Закрыть] При этом Гегель, в отличие, например, от позитивистов, не становится на позицию абсолютизации конечного и имманентного. Только конечное и имманентное для него суть такие же бледные абстракции, как и только бесконечное и трансцендентное, потустороннее. Гегель не становится ни на сторону имманентного, ни на сторону трансцендентного, но ищет пути примирения и снятия этих метафизических оппозиций. Конечное, по мысли Гегеля, должно возвыситься до бесконечного, а бесконечное должно обнаружиться в конечном так, чтобы противоположность между двумя крайними терминами была снята. Философия Гегеля, таким образом, предполагает не трансценденцию, но трансгрессию, стирание границ между конечным и бесконечным, имманентным и трансцендентным.[100]100
  См. об этом работу автора: Фаритов В. Т. Онтология трансгрессии: Г. В. Ф.Гегель и Ф. Ницше у истоков новой философской парадигмы (из истории метафизических учений) / В. Т. Фаритов. – СПб.: Алетейя, 2017. – 442 с.


[Закрыть]

Путь трансгрессии был разработан в дальнейшем в философии Ф. Ницше. Учение о вечном возвращении осуществляет раскрытие присутствия вечности в мгновении, возвышение мгновения до статуса вечности. И здесь снова обнаруживается неразрывная связь философии времени с философией пространства. Вечное возвращение предполагает утверждение пространства земного: «Я заклинаю вас, мои братья, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах!».[101]101
  Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 4: Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого / Ф. Ницше. – М.: Культурная революция, 2007. – С. 14.


[Закрыть] Мгновение связано с существованием в земном пространстве, в земном мире. И вечному возвращению подлежит именно это мгновение и это пространство: «все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе, и все в том же порядке и в той же последовательности, – также и этот паук и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение и я сам».[102]102
  Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 3: Утренняя заря. Мессинские идиллии. Веселая наука / Ф. Ницше. – М.: Культурная революция, 2014. – С. 523.


[Закрыть]

Идея присутствия вечности в мгновении станет центральной в экзистенциальной философии. Однако, в отличие от учения Ницше, здесь не осуществляется переход от трансценденции к трансгрессии. Для М. Хайдеггера и К. Ясперса обнаружение вечности в мгновении есть проявление трансценденции в имманентном. Трансценденция сохраняет свой статус определяющей метафизической перспективы в учениях немецких мыслителей ХХ столетия. Примирение вечности и мгновения здесь иное, нежели в учении Ницше. У последнего вечным становится само временное, конечное и имманентное (земное). У Хайдеггера и Ясперса имманентное есть преимущественно обнаружение трансцендентного. Соответственно, и область потустороннего сохраняет свою значимость в экзистенциальной философии: «здесь» есть «просвет», выявление «там». В свою очередь, Гегель и Ницше стремятся устранить саму оппозицию между «здесь» и «там».

В русской философской мысли экзистенциальная версия философии времени и пространства представлена в учении Н. А. Бердяева. Испытав влияние Ницше, Бердяев в конечном итоге становится на позицию, близкую Хайдеггеру и Ясперсу: «Я никогда не мог примириться ни с чем преходящим, временным, тленным, существующим лишь на короткий миг. Я никогда не мог ловить счастливых мгновений жизни и не мог их испытать. Я не мог примириться с тем, что это мгновение быстро сменяется другим мгновением. С необычайной остротой и силой я пережил страшную болезнь времени. Расставание мне было мучительно, как умирание, расставание не только с людьми, но и с вещами и местами. Я, очевидно, принадлежу к религиозному типу, который определяется жаждой вечности. «Я люблю тебя, о, вечность», – говорит Заратустра. И я всю жизнь это говорил себе. Ничего нельзя любить, кроме вечности, и нельзя любить никакой любовью, кроме вечной любви. Если нет вечности, то ничего нет. Мгновение полноценно, лишь если оно приобщено к вечности, если оно есть выход из времени, если оно, по выражению Кирхегардта, атом вечности, а не времени».[103]103
  Бердяев Н. А. Самопознание (опыт философской автобиографии) / Н. А. Бердяев. – М.: Международные отношения, 1990. – С. 37.


[Закрыть]

«Болезнь времени», переживание исчезающего характера мгновения подробно описаны в ницшевском «Так говорил Заратустра», цитату из которого приводит и Бердяев. Обратим внимание, что и у русского философа проблема времени рассматривается в связи с пространством: Бердяев говорит не только об исчезающем мгновении, но и о расставании с местами. Но дальше предлагается решение заявленной проблемы со ссылкой уже не на Ницше, а на Кьеркегора: мгновение должно быть приобщением к вечности, а не самой вечностью, оно должно быть «выходом из времени», а не самим временем. Метафизическая противопоставленность времени и вечности здесь сохраняется. Ницше, напротив, требует, чтобы само мгновение, само время было вечностью.

Свое несогласие с философскими взглядами Ницше Бердяев резюмирует в следующих словах: «С Ницше у меня всегда было расхождение в том главном, что Ницше в основной своей направленности «посюсторонен», он хочет быть «верен земле», и притяжение высоты оставалось для него в замкнутом круге этого мира. Я же в основной своей направленности «потусторонен», притяжение высоты для меня было притяжением трансцендентным. Интеллектуально, в сознании, Ницше во второй период позитивист, хотя и рафинированный и углубленный, я же метафизик. Может быть, поэтому во мне сильнее дуалистический момент».[104]104
  Там же. С. 117.


[Закрыть]

Перед нами два вектора, две перспективы мысли и жизни: верность земле и верность потустороннему. Каждая перспектива предлагает свой вариант решения фундаментальной философской проблемы времени и пространства. Путь трансценденции в русской культуре помимо Бердяева представлен Л. Н. Толстым, В. С. Соловьевым. Путь трансгрессии и вечного возвращения получил художественное воплощение в творчестве А. С. Пушкина. Ниже мы раскроем этот тезис на материале философского анализа текстов поэта.

Образы места в пушкинской поэзии, как правило, тесно связаны со способом переживания времени. Лексически эта связь выражается в употреблении характерных местоимений и наречий, таких как «здесь», «там» (пространство), «вновь», «снова», «уже», «тогда» (время). На семантическом уровне топология в поэзии Пушкина в течение достаточно продолжительного периода характеризуется противопоставлением Юга и Севера. Данная оппозиция носит архетипический характер и распространена в поэзии разных народов как до, так и после Пушкина (от Гомера до Гете и далее у Тютчева и других поэтов). Традиционно топос Юга связан с представлениями о стране света, природного изобилия и простоты жизни. Все это в конечном итоге отсылает к архетипу потерянного рая или золотого века. Топос Севера представляется как царство мрака и холода, как страна изгнания. Здесь можно выявить архетипы изгнания из рая, области ада (как, например, место пребывания Люцифера у Данте – промерзшее до самого дна озеро Коцит на дне адской воронки). Одновременно Север – это страна варваров, диких и нецивилизованных народов, противоположных культурным народам Греции или Европы.

У Пушкина наиболее характерный южный топоним – это Таврида, место, где поэт был всего лишь однажды и куда мечтал вернуться.[105]105
  Переписка А. С. Пушкина. В двух томах: Т. 1. – М.: Художественная литература, 1982. – С. 388.


[Закрыть] Реже это Италия (Авзония), где Пушкин никогда не был. Самый яркий и концентрированный поэтический образ Юга представлен в поэме «Руслан и Людмила». Хотя речь идет о сказочном пространстве (владения Черномора), поэт упоминает здесь в качестве объекта сравнения и реальный топоним – Тавриду:

 
И наша дева очутилась
В саду. Пленительный предел:
Прекраснее садов Армиды
И тех, которыми владел
Царь Соломон иль князь Тавриды.
Пред нею зыблются, шумят
Великолепные дубровы,
Аллеи пальм и лес лавровый,
И благовонных миртов ряд,
И кедров гордые вершины,
И золотые апельсины
Зерцалом вод отражены;
Пригорки, рощи и долины
Весны огнем оживлены;
С прохладой вьется ветер майский
Средь очарованных полей,
И свищет соловей китайский
Во мраке трепетных ветвей;
Летят алмазные фонтаны
С веселым шумом к облакам:
Под ними блещут истуканы
И, мнится живы; Фидий сам,
Питомец Феба и Паллады,
Любуясь ими, наконец,
Свой очарованный резец
Из рук бы выронил с досады.
Дробясь о мраморны преграды,
Жемчужной, огненной дугой
Валятся, плещут водопады;
 

Приведенный отрывок изобилует отсылками к гетевской «Песне Миньоны»: здесь есть и лавр, и мирт (у Гете: «Die Myrte still und hoch der Lorbeer steht»), и золотые апельсины («die Goldorangen glüh’n»), и майский ветер, который вьется с прохладой («Ein sanfter Wind vom blauen Himmel weht»), и кажущиеся живыми истуканы («Und Marmorbilder stehn und seh’n mich an»), и водопад («Es stürzt die Flut»). В стихотворении Гете говорится о некоем полумифическом месте, которое существует вне времени, не подвластно течению времени. Сам этот край (das Land) находится не здесь, но в некоем «туда», куда призывает Миньона: «Dahin! Dahin». У Пушкина описание также лишено значимого временного измерения. После упоминания Тавриды все глаголы даны в настоящем времени, но это время восприятия героини, время субъекта: «Пред нею зыблются, шумят…». Сам пейзаж представлен в модусе вечного присутствия, не знающего ни прошлого ни будущего, – одно непрерывное «теперь», подобное бесконечному движению водопада.

Значимое временное измерение топос юга приобретает в стихотворении «Кто видел край» (также отсылающем к гетевскому «Kennst du das Land»). Первые три строфы выдержаны вполне в духе текста Гете: преобладают глаголы настоящего времени, создающие атмосферу вечного присутствия, вечного настоящего – времени пребывания в раю до грехопадения. Характерно и местоимение «там» в начале третьей и четвертой строфы. «Там» означает «не здесь», в другом месте. Тем самым пушкинский текст, на первый взгляд, вписывается в линию «романтического двоемирия», философским эквивалентом которого является метафизическая теория двух миров. Наличному миру противопоставляется некий иной мир (топос «там»), который является предметом желаний и стремлений (гетевское «Dahin!») – прочь от наличного мира, в область, созданную поэтическим воображением и метафизической тоской по целостному, не знающему разрывов бытию. Это стремление к вечному присутствию, перспектива трансценденции.

Однако в четвертой, заключительной строфе стихотворения происходит значимое изменение во временной структуре образов: появляется временное наречие «вновь», которое употребляется дважды:

 
И там, где мирт шумит над падшей урной,
Увижу ль вновь сквозь темные леса
И своды скал, и моря блеск лазурный.
И ясные, как радость, небеса?
Утихнет ли волненье жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой уснуть на лоне мирной лени?
 

В отличие от предыдущих строф, большая часть глаголов (пять из шести) – в будущем времени. Пространственно-временная направленность стихотворения резко меняется: речь идет не о романтическом и метафизическом стремлении «туда», прочь от наличного мира, но о возобновлении того, что уже было. Пушкина не удовлетворяет простое мечтанье об иных, лучших местах, уход от действительности поэт не приемлет. Его самое сокровенное желание – не утвердить в мыслях и воображении некую потустороннюю область, некий иной мир, но возобновить реально бывшее мгновение. Если у Гете говорится о некоем далеком и неопределенном «туда», то у Пушкина речь идет о конкретном месте, где герой стихотворения уже был (фраза «Где я любил» и дважды повторенное «Я помню») и куда он хочет не уйти, но вернуться: «Увижу ль вновь», «Приду ли вновь». Происходит трансгрессия, стирание границ между прошлым, настоящим и будущим. Прошлое присутствует в воспоминании, ориентированном на возобновление в будущем. Момент времени, подлежащий возобновлению, неразрывно связан с местом: «И своды скал, и моря блеск лазурный. // И ясные, как радость, небеса». Речь идет о мгновении и пространстве, в которых однажды была пережита наивысшая интенсивность существования, максимальная полнота бытия:

 
Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев, сёл узор
Разостлан был передо мною.
А там, меж хижинок татар…
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенная грудь!
 

(«Отрывки из путешествия Онегина»)

Та же установка на возобновление конкретного мгновения времени в конкретном месте пространства представлена в «Бахчисарайском фонтане»:

 
Поклонник муз, поклонник мира,
Забыв и славу и любовь,
О, скоро ль вас увижу вновь,
Брега веселые Салгира!
Приду на склон приморских гор,
Воспоминаний тайных полный,
И вновь таврические волны
Обрадуют мой жадный взор!
Волшебный край! Очей отрада!
Все живо там: холмы, леса,
Янтарь и яхонт винограда,
Долин приютная краса,
И струй и тополей прохлада…
 

И то же самое возвращение в «волшебный край» к «волшебной тоске» представлено в стихотворении «Таврида»:

 
Ты вновь со мною, наслажденье;
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье!
Воскресли чувства, ясен ум.
Какой-то негой неизвестной,
Какой-то грустью полон я;
Одушевленные поля,
Холмы Тавриды, край прелестный,
Я снова посещаю вас,
Пью жадно воздух сладострастья,
Как будто слышу близкий глас
Давно затерянного счастья.
 

Волшебная тоска, о которой говорится в «Путешествии Евгения Онегина» («Какой волшебною тоскою // Стеснялась пламенная грудь!») – это не метафизическая тоска по потустороннему (описанная, например, в «Вадиме» В. Жуковского).[106]106
  Сопоставление «Вадима» В. А. Жуковского с «Русланом и Людмилой» А. С. Пушкина см.: Бонди С. Поэмы Пушкина / С. Бонди // Пушкин А. С. Собрание сочинений. В десяти томах. Том третий. – М.: ГИХЛ, 1960. – С. 482.


[Закрыть] Это тоска по вечному возвращению, по наивысшему утверждению существования в его временной и земной форме, без отсылки к трансцендентному, иному миру. Вечное возвращение утверждает не иной, но этот мир. И только в этом плане тоска может быть волшебной, просветляющей («Печаль моя светла»), а грусть может быть связана с негой («Какой-то негой неизвестной, // Какой-то грустью полон я»). Условием такого опыта является отсутствие разрыва между имманентным и трансцендентным, временным, преходящим и вечным, между здесь и там. Вместо метафизической раздвоенности бытия, вместо раскола на посюстороннее и потустороннее утверждается вечность конечного и перевод «там» в «здесь».

Такова временная структура топоса Юга в поэзии Пушкина. Время Юга есть время вечного возвращения – как способа переживания времени, противоположного метафизическому опыту. Характерно, что Ницше в своей философской и поэтической автобиографии фиксирует особенности места возникновения идеи вечного возвращения: «Я шел в этот день поверху лесом вдоль озера Сильваплана; у могучего, пирамидально нагроможденного блока камней, недалеко от Сурляя, я остановился. Там-то и пришла мне эта мысль».[107]107
  Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 6: Сумерки идолов. Антихрист. Ecce homo. Дионисовы дифирамбы. Ницше contra Вагнер / Ф. Ницше. – М.: Культурная революция, 2009. – С. 251.


[Закрыть] Учение о вечном возвращении затрагивает не только время, но и пространство. Не существует чистого времени, не связанного с пространством, с определенными топосами, типами ландшафтов.

Топос Севера представляет собой антитезу топосу Юга. Изображение северного пространства в предельно сгущенных красках представлено в «Руслане и Людмиле»:

 
Не зная, что начать, она
К окну решетчату подходит,
И взор ее печально бродит
В пространстве пасмурной дали.
Всё мертво. Снежные равнины
Коврами яркими легли;
Стоят угрюмых гор вершины
В однообразной белизне
И дремлют в вечной тишине;
Кругом не видно дымной кровли,
Не видно путника в снегах,
И звонкий рог веселой ловли
В пустынных не трубит горах;
Лишь изредка с унылым свистом
Бунтует вихорь в поле чистом
И на краю седых небес
Качает обнаженный лес.
 

Если в южных пейзажах сада Черномора доминирует модус вневременного настоящего, вечного присутствия роскошной природы, то здесь изображена вечность и вневременность смерти. По тональности этот пейзаж сопоставим с гомеровским описанием мрачной Киммерии (древнее название восточной области Крыма): «Там киммериян печальная область, покрытая вечно // Влажным туманом и мглой облаков…»; «Ночь безотрадная там искони окружает живущих» («Одиссея», XI, 10–20, перевод В. Жуковского).

В качестве антитезы Югу топос Севера упоминается и в рассматриваемом выше стихотворении «Кто видел край…»: «Где на холмы под лавровые своды // Не смеют лечь угрюмые снега?». Это противопоставление Севера и Юга в поэзии будет разработано Ф. Тютчевым («Давно ль, давно ль, о юг блаженный» и «Вновь твои я вижу очи»).

Но есть и другой путь, который предполагает не доведение антитезы до предела (как у Тютчева), но ее снятие, устранение противопоставленности Севера и Юга. Этот путь был опробован Пушкиным в стихотворении «К Овидию».

Первая большая часть стихотворения дает описание места изгнания римского поэта: мрачной и безотрадной пустыни, области снегов и туманов:

 
Ты живо впечатлел в моем воображеньи
Пустыню мрачную, поэта заточенье,
Туманный свод небес, обычные снега
И краткой теплотой согретые луга.
Как часто, увлечен унылых струн игрою,
Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!
Я видел твой корабль игралищем валов
И якорь, верженный близ диких берегов,
Где ждет певца любви жестокая награда.
Там нивы без теней, холмы без винограда:
Рожденные в снегах для ужасов войны,
Там хладной Скифии свирепые сыны,
За Истром утаясь, добычи ожидают
И селам каждый миг набегом угрожают.
Преграды нет для них: в волнах они плывут
И по льду звучному бестрепетно идут.
 

В этой части представлена картина, составляющая радикальный контраст пейзажам стихотворения «Кто видел край». В Тавриде «Янтарь висит на лозах винограда», в месте изгнания Овидия – «нивы без теней, холмы без винограда». В Тавриде «на холмы под лавровые своды // Не смеют лечь угрюмые снега», тут – «Туманный свод небес, обычные снега // И краткой теплотой согретые луга». Обратим внимание на трансформацию семантического наполнения местоимения «там». В стихотворении «Кто видел край» было: «Все живо там, все там очей отрада». «Там» – это топос Юга, волшебный и желанный край (в «Бахчисарайском фонтане»: «Волшебный край! Очей отрада! // Все живо там: холмы, леса…»). В стихотворении «К Овидию» «там» – это область безотрадного плача, анти-юг: «Там нивы без теней, холмы без винограда». Пока текст выдержан в той тональности, которую впоследствии разовьет Тютчев в упоминавшихся выше стихотворениях. Временной модус в данном случае соответствует пространственному: безвременье смерти.

Однако во второй части происходит существенная перемена. Лирический герой, – как и Овидий, поэт и изгнанник, – оказавшись в том же самом месте, уже не видит этих мрачных картин:

 
Но взор обманутым мечтаньям изменял.
Изгнание твое пленяло в тайне очи,
Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.
Здесь долго светится небесная лазурь;
Здесь кратко царствует жестокость зимних бурь.
На скифских берегах переселенец новый,
Сын юга, виноград блистает пурпуровый.
Уж пасмурный декабрь на русские луга
Слоями расстилал пушистые снега;
Зима дышала там – а с вешней теплотою
Здесь солнце ясное катилось надо мною;
Младою зеленью пестрел увядший луг;
Свободные поля взрывал уж ранний плуг:
Чуть веял ветерок, под вечер холодея;
 

Совершенно другая тональность, другие пейзажи. Появляется небесная лазурь, появляется виноград, «сын юга», появляются весеннее солнце и легкий ветерок. Что же произошло? Для Овидия, гражданина златой Италии, место его ссылки является Севером. Но для Пушкина, гражданина России с ее северной столицей, это скорее Юг.[108]108
  См. об этом: Вулих Н. В. Овидий – человек и поэт в интерпретации Пушкина // Пушкин. Исследования и материалы. Т. XV. – СПб.: Наука, 1995. – С. 164.


[Закрыть] Север становится Югом, точнее поэт сумел раскрыть топос Юга в топосе Севера. Происходит инверсия Севера и Юга. Описываемые места теперь характеризуются другим местоимением: вместо «там» – «здесь» (повторенное трижды). Романтическая и метафизическая устремленность к «там», к другим пространствам, к другим мирам сменяется творческим преобразованием и утверждением «здесь».

Речь идет не о пассивной покорности судьбе, но об активном усвоении чуждого силой созидающей воли. Об этом говорит Ницше в своем «Заратустре»: «Поистине, через сотни душ шел я своей дорогой и через сотни колыбелей и родильных мук. Уже много раз я прощался, я знаю последние, разбивающие сердце часы.

Но так хочет моя созидающая воля, моя судьба. Или, говоря вам откровеннее: такой именно судьбы – хочет моя воля.

Все чувствующее страдает во мне и пребывает в темнице; но моя воля всегда приходит ко мне как освободительница и вестница радости.

Воля освобождает: таково истинное учение о воле и свободе – ему учит вас Заратустра».[109]109
  Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 4: Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого / Ф. Ницше. – М.: Культурная революция, 2007. – С. 89.


[Закрыть]

Пушкин в четких и лаконичных формулировка раскрывает этот феномен творческого, поэтического усвоения чуждого:

 
Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
 

И музы мирные мне были благосклонны.

Так происходит преобразование чуждого пространства в свое (буквально – у-своение). Выражаясь на гегелевский манер, внешнее («овнешненное», Entäußerung) переходит во внутреннее. Такое же преобразование происходит в сфере временности. По формуле Ницше: «преобразовать всякое «было» в «так хотел я».[110]110
  Там же. С. 146.


[Закрыть] Случайное событие творческая воля превращает в судьбу тем, что желает его вечного повторения. От безвременности, в которую был погружен Овидий в первой части стихотворения, Пушкин переходит ко времени вечного возвращения. В судьбе римского поэта он узнает, находит свою собственную судьбу и принимает ее:

 
Но если обо мне потомок поздний мой
Узнав, придет искать в стране сей отдаленной
Близ праха славного мой след уединенный —
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье.
Да сохранится же заветное преданье:
Как ты, враждующей покорствуя судьбе,
Не славой – участью я равен был тебе.
 

Так выглядит временное и пространственное измерение стихотворения «К Овидию». Здесь нет трансценденции, нет романтического двоемирия и метафизической теории двух миров. Утверждается существование во всей его полноте – включая боль, тоску и разочарование. Такое утверждение является более сильным по сравнению с тем, которое было достигнуто в стихотворении «Кто видел край» (и в родственных ему текстах). В последнем случае сопротивление, которое преодолевает творческая воля поэта, не столь велико: возобновлению («вновь») подлежат наиболее счастливые мгновения из жизни и наиболее живописные места (во многом уже сами по себе поэтичные), с которыми связаны эти мгновения. В стихотворении «К Овидию» лирический герой поднимается к свету из бездны отчаяния («безотрадный плач»), созидающая воля освещает светом поэзии не оживленные роскошью природы дубравы и луга, но мрачную пустыню, отчизну варваров. В «Кто видел край» еще сохраняется устремленность к «там». В послании к Овидию утверждается «здесь».

Если антитезу «Юг – Север» в поэзии после Пушкина развил Ф.Тютчев, то линию трансгрессии этих двух топосов реализовал М. Волошин. Подобно Пушкину в «К Овидию», Волошин в мрачных киммерийских областях смог раскрыть не только поэтическую красоту, но и найти свою судьбу, найти самого себя:

 
Как в раковине малой – Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть ее мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы ее повторены
В движении и завитке волны, —
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии темная страна,
Заключена и преображена.
С тех пор как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынных берегов
Очнулся я – душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов,
Огнь древних недр и дождевая влага
Двойным резцом ваяли облик твой, —
И сих холмов однообразный строй,
И напряженный пафос Карадага,
Сосредоточенность и теснота
Зубчатых скал, а рядом широта
Степных равнин и мреющие дали
Стиху – разбег, а мысли – меру дали.
Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
 

Трансценденция в этом тексте отсутствует, зато перспектива трансгрессии представлена во всей полноте. Нарушаются, практически полностью стираются границы между: идеальным и материальным («И мысль росла, лепилась и ваялась // По складкам гор, по выгибам холмов»); внутренним и внешним («Так вся душа моя в твоих заливах, // О, Киммерии темная страна, // Заключена и преображена»); природным и культурным («Сосредоточенность и теснота // Зубчатых скал, а рядом широта // Степных равнин и мреющие дали // Стиху – разбег, а мысли – меру дали»); неодушевленной природой и мыслящим человеком («И на скале, замкнувшей зыбь залива, // Судьбой и ветрами изваян профиль мой»). Духовное не должно оставаться только духовным, материальное не должно оставаться только материальным, но духовное должно проникать в материальное, а материальное должно быть одухотворено. Границы между тем и другим должны быть сняты. Время «Коктебеля» – это не вечность, противопоставленная всему преходящему, но время становления, возникновения, образования и преобразования, время трансгрессии и вечного возвращения. Дважды повторенное сочетание «с тех пор» отсылает к прошлому. Но это прошлое, которое не прошло, не достигло завершения, а продолжается в настоящем. «С тех пор» – это момент пробуждения, начало самостановления («С тех пор как отроком у молчаливых // Торжественно-пустынных берегов // Очнулся я – душа моя разъялась, // И мысль росла, лепилась и ваялась»). Этот момент пробуждения вступает в трансгрессивное пересечение с более древними временами: «огнь древних недр» и «предгорий героические сны» отсылают к временам формирования природного ландшафта и мифических преданий. Так время индивидуальной жизни пересекается с прошлыми столетиями и тысячелетиями. И так же Пушкин в своей судьбе смог раскрыть возвращение судьбы римского поэта, жившего раньше на несколько столетий. Волошин берет более крупный пространственный масштаб и более отдаленный временной горизонт: в «Коктебеле» речь идет о возникновении самой природы и зарождении первых мифических представлений. И все это не просто присутствует, но продолжает жить и расти в настоящем. И сам поэт – часть этого длящегося процесса, который повторяется, возвращается бесчисленное количество раз: