Текст книги "Москвич в Южном городе"

Муза

В 1995 году заболел наш постоянный брокер по Оленегорску Леха. Слег с температурой, скрипел и сипел в трубку, мрачно шутил, бодрился, но все равно решили его заменить. Все были заняты в других регионах страны на скупке акций у населения, поэтому пришлось собирать чемодан мне – генеральному директору инвестиционной компании «Центрфонд» и везти деньги в Оленегорск.

Я, конечно, вздохнул, немного помялся и пободался, но наш президент Владимир Иванович взял меня за лацкан клетчатого пиджака, отвел в угол небольшого, но отдельного кабинета и сказал на ухо: «Надо».

Я до этого деньги в одиночестве не возил, да и вообще занимался канцелярской работой, а тут пришлось везти сто тысяч долларов без охраны, потому что Владимир Иванович считал, что охрана привлекает только лишнее внимание, а от пистолета не спасет.

Рассовав десять пачек по карманам пиджака, я залез в самолет и спал до самого Мурманска. Там сел в рейсовый автобус и снова проспал уже до Оленегорска.

В городе не было гостиницы, и поэтому мы снимали квартиру. Дом, нужный мне в Оленегорске, стоял на улице Ленина, квартира двенадцать, ключ передал Леша. Старое желтое здание, построенное пленными немцами, обшарпанное и приземистое, с покатой крышей, лишенное завитушек и украшений. На первом этаже скромный кабачок, хотя, по меркам провинции, он назывался рестораном.

Я приехал рано утром, засветло, когда еще не открылся реестр акционеров, куда я должен был отдать деньги за акции.

Я посидел немного в ресторане, заказал горшочек с мясом и пятьдесят граммов водки, поел, выпил и решил до реестра пройтись пешком один квартал.

В реестре я отдал лысому человеку в очках деньги и получил выписку и договоры. До утра мне делать было нечего, и я пошел обратно в квартиру, захватив в продуктовом пельмени и пиво.

Лежал на диване, смотрел телевизор, жевал пельмени, а когда стемнело, зажег свет. И вот когда я включил люстру и уже почти лег снова на диван, то буквально через пятнадцать минут мне позвонили в дверь, а о нашей квартире в городе никто не знал.

Я аккуратно подошел к двери, приподнял заслонку на дверном глазке и посмотрел на площадку. В центре лестничной клетки стояла девушка, высокая и стройная. Ее можно было бы назвать красивой, если бы ее не портила одежда: коричневая кожаная куртка, черные кожаные штаны, заправленные в сапоги-ботфорты, доходящие до колен.

Я немного подумал, закрыл и открыл глазок, еще раз осмотрел девушку, а потом зачем-то открыл дверь. Денег-то у меня все равно не было.

Представилась она Пашей, спросила про Алексея, но было видно, что ей не впервой было попадать в ситуацию, когда вместо Лехи кто-то другой. Мы допили пиво, спустились в ресторан, послушали «Ласковый май» и «Комбинацию», я даже танцевал с ней медленные танцы, и все официанты, и все посетители принимали нас так радушно, словно мы каждый вечер заходили в этот кабак, ели мясо в горшочке и пили водку.

Утром она ушла до моего отъезда, просто захлопнула дверь, от нее ничего не осталось. Я мог бы придумать запах духов, но на самом деле ничего не осталось, даже запаха духов.

В Москве я забегался. Общался с банками, открывали кредитную линию, но как-то раз Алексей зашел ко мне в кабинет за подписью. Положил договор на стол, а сам подошел к окну. Скрестил руки на груди и смотрел на «Проспект мира».

– Ну что, Паша-то приходила? – спросил вдруг он и обернулся.

– А кто она? – я поднял голову от бумаг и посмотрел в серые глаза Лехи.

– Муза. Она ко всем приходит.

Свадьба

В английском кашемировом пальто, то и дело вынимая сигарету «Мальборо» изо рта, я шел вдоль длинного глухого бетонного забора в два часа ночи в легком опьянении в съемную квартиру по адресу Проспект 40-лет Октября, дом 14. Пальто на мне было от тестя, жена ушла, а вот оно мягкое и невесомое, осталось. «Мальборо» я купил на последние деньги.

Буквально два часа назад в конторе мой шеф Владимир Иванович, наливая коньяк «Метакса», скорчил такую физиономию, что мы с Андрюшей все поняли.

– Мы вложили все до копейки, – ахнул ВИ и закинул в себя пятьдесят граммов.

Потом немного покачнулся, скорчился, провел правой рукой по усам и добавил:

– Акции обязательно вырастут, к концу года, а сейчас у нас нет оборотных средств. Даже за аренду платить нечем.

Мы скупали у рабочих коллективов по всем закоулкам страны то, что им досталось по плану приватизации. Где за глоток водки, где за банку тушенки, где за деньги. Мы только с наркотиками не связывались. Не любил Владимир Иванович уголовщины.

Я прислонился к забору и с треском стал справлять малую нужду, бордовый шарфик болтался в такт порывам октябрьского ветра. За забором было тихо, в дневное время там шумели дети, мамы с колясками разгуливали туда-сюда и радостно пускали в воздух гелиевые шарики.

Подошли два солдата. Мелкие, плюгавенькие, замызганные, небольшие сморщенные глазенки шныряли по сторонам. На всем проспекте никого не было, ночь выдалась ясная и глубокая, звезды смешили дальним светом, и казалось, что нет никого кроме звезд и солдат.

Один из них вынул непонятный предмет из кармана, потом дернул правой рукой. Рука отлетела в сторону, как пружина. Левой он ткнул предмет мне в нос. Я поскреб руками по забору. Глаза ело и щипало, крупины слез с пятирублевую монету посыпались на нос и щеки. Я закричал и побежал в щель между забором и домом. Ближайший подъезд был мой. Сзади подкованными кирзовыми сапогами гремели замухрышки. Если бы они знали, что несмотря на кашемировое пальто и бордовый шарфик (он, кстати, остался у забора), денег у меня не было.

Я влетел в подъезд первым и зазвонил в дверь. Квартиру я снимал вместе с программистом Витей Брюлловым. Наверное, поняв, что в квартире кто-то есть, солдаты от двери подъезда развернулись и внутрь не полезли.

Дальше Витя долго промывал мне глаза. Когда я смог их раскрыть, то увидел, что кулаки мои сжаты до белизны. В правом торчал клочок бумаги. Я развернул его и прочитал (наверное, я сорвал его с забора): «ОПМ-банк. Клиентское обслуживание. Кредиты под залог». По краям листка на надрезах болтался номер телефона.

Съемная квартира была странная. Крашеные деревянные полы дисгармонировали с подвесным потолком, из окна на кухне, из щели в раме поддувало, а от газовой колонки в ванной стояла такая сухость, что не нужен был жаркий июль.

– Вот, – сказал я утром Вите, шумно выгребая из сковородки остатки яичницы с помидорами, – нашел себе зарплату на следующий месяц.

Витя ничего не сказал, кисло улыбнувшись. Он поставил чугунную сковородку в раковину с трещиной и поспешил на работу программировать автоматизированную банковскую систему для Внешторгбанка.

Телефон еще не отключили, и я положил на колени дисковый аппарат и стал крутить его колесо. На третий гудок трубка ангельски зажурчала. Это было милое беззаботное, восхитительное пение, и когда голосок вопросительно замолчал, я даже перепугался и долго приходил в себя, но все же собрался с мыслями и стал рассказывать, какие мы крутые.

Инвестиционная компания «ЦентрФонд», собственные средства миллион долларов США, филиалы в Мончегорске, Новгороде, Кондопоге, Лангепасе, Ноябрьске, лучшие специалисты фондового рынка Москвы и Российской Федерации. Все это, конечно, было слегка преувеличено: филиал – это стул для скупки, собственные средства закончились, лицензии нет, но вот специалисты, правда, лучшие.

Поехал я в банк наземным транспортом до станции Алексеевской, потому что бесплатно. Немного боялся контролеров, но на второй пересадке привык и даже стал нагло насвистывать «Этот день победы». Выйдя у метро, я на последние сто рублей снял самое шикарное, самое выдающееся такси – черную «Волгу», чтобы на ней с шиком доехать сто метров до ОПМ-банка.

Банк находился на первом этаже хрущевской пятиэтажки, но внутри производил пристойное впечатление: мягкий, глубокий, обволакивающий ковролин, мраморные плиты или пластиковые панели под мрамор, желтые, как бы золотые люстры со свисающими сосульками стекла, напоминающие хрусталь.

Пока я стоял на ресепшен в ожидании очереди из-за обитой черной кожей двери доносилось: «Бла-бла-бла. Калашников. Бла-бла-бла. Муха».

Милая тургеневская девушка в облегающей юбочке с разрезом до пояса принесла мне растворимый кофе, предварительно залив в кружку воду из алюминиевого чайника, который закипал долго и протяжно. Когда она передала мне кружку, я попытался прижать своей ладонью ее пальчики, но она скромно выдернула их и даже не повела глазами. Я еще раз попытался прижать ее ладонь, но, вновь получив твердый отпор, прекратил это занятие, потеряв к секретарше интерес.

Дверь в конце концов открылась, и меня пригласили в кабинет. За длинным черным столом сидел в просторном кожаном кресле горец: чеченец, дагестанец, а может быть, осетин. Несмотря на тучную фигуру, он ловко выскочил из-за стола и крепко и больно обнял меня и стал хлопать ладонями по спине. Меня всегда удивлял этот обычай горских народов. Много позже мне объяснили, что Магомед Каперович искал у меня оружие. Оружия у меня не было. В нашей конторе только крышующий майор милиции Николай Петрович имел табельный Макаров. Когда он со своим батальоном не ходил в Чечню, то охранял им наши денежные ходки по городам России.

За что полюбил меня Магомед Каперович, было неясно. Иногда, когда я вспоминаю его взлохмаченную бороду, смоляные курчавые волосы и привычку сидеть в помещении в каракулевой папахе, то думаю за красоту. Послушал меня по телефону, посмотрел черную визитку с золотым тиснением и полюбил, как младшего сына. Ведь я готов ему принести при ставке рефинансирования в двести процентов годовых тристапроцентную прибыль.

– Слюшай, Славик, – говорил он, – если ты возмэш крэдит в триста лимонов, скока будэт в залог акцый? Чэмодан?

И я в сотый раз объяснял ему, что акции электронные, я на время кредита оформлю передаточное распоряжение и подпишу фиктивные договора купли-продажи, залог реестры акционеров снимают только по суду.

Но Магомед удивлялся:

– Как электронные? Вах-вах. А у Драйзэра бумажные.

Через час с коньяком «Метакса» пришел его сын Дамир, и Магомед успокоился. Еще через два часа я подписал бумаги, проставил фиолетовую печать, которую всегда ношу в кармане, и с черным пакетом, полным денег, поехал на том же черном такси в контору к Владимиру Ивановичу.

Владимир Иванович мерил ногами нашу шестнадцатиметровую комнатку на заводе «Азот», Андрюша расположился на подоконнике и пел под гитару «Рок-н-ролл мертв», а Тамара Ипатьевна сводила баланс.

Я гордо и широко раскрыл дверь, во всеобщем молчании прошел на середину комнаты и высыпал содержимое пакета на единственный стол. Все завороженно смотрели. Андрей бросил бренчать и взял одну пачку в правую руку, Тамара Ипатьевна поправила очки и поглубже закуталась в красную шаль домашней вязки, а Владимир Иванович хищно задвигал пальцами и усами, словно готовился к решительной разборке. Наконец усы перестали шевелиться и шеф выдавил:

– Ты их все-таки продал, я же говорил, терпи, они вырастут.

– Нет, нет, нет, – воскликнул я, – я их заложил.

Все стали расспрашивать меня, что я совершил. Я описал подробно все детали сделки и налил себе чай.

Рост акций начался через месяц. Сразу к первой уплате процентов. Это позволило нам к концу года погасить кредит, закупить в регионах еще акций и снова их заложить в ОПМ-банке. Этой нехитрой схемой мы пользовались три года. Наш капитал возрос до двадцати миллионов долларов, правда, весь он выражался в акциях, которые на девяносто процентов были заложены у Магомеда.

Мы купили себе квартиры, дачи, машины и по ночам рассекали на «мерседесах» по московским проспектам. Я высовывался из окна и кричал в темноту: «Э-ге-гей!». Андрюша засовывал меня обратно, а гаишники отдавали нам честь на перекрестках и лишь слегка журили за непотребное поведение за рулем. Иногда мы их благодарили в разумных пределах, и в основном они нам радовались.

Это было самое восхитительное время в моей жизни. Казалось, что так будет продолжаться вечно, казалось, что самое лучшее впереди. Там в звездном небе блещет яркая Полярная звезда, обещая нам, молодым, увлекательную жизнь, легких денег и прекрасных, доступных и порочных женщин.

Женщины сами находили нас: в ресторанах, на конференциях по инвестициям, на пикниках с зарубежными партнерами, легко прыгали к нам в постель и проводили в них от нескольких часов до двух-трех месяцев. Они уходили веселые и довольные, унося с собой, то шубу, то автомобиль, то дорогое украшение. «Adieu», – говорили они напоследок и нисколько не сердились, что наши романы были такие скоротечные и ни к чему не обязывающие, как июньский тополиный пух. Зажги спичку, и он за секунду сгорит, не оставив и дымка.

Однажды Магомед Каперович позвонил на мобильный. У нас у всех были первые увесистые, жирнющие «Моторолы» с гибкими антенками-усами. Магомед произнес: «Слюшай, Славик, приезжай ко мнэ, я тэбэ, что скажу».

В банке было безлюдно. Оказалось, что горец отпустил всех, даже тургеневскую секретаршу с разрезом, и теперь расположился в своем черном гигантском кресле, вытянув в проход ноги и предлагая мне виски «Блэк Лэйбл», правда, без льда. На блюдечке красовался тонко нарезанный лимон с сахаром. Рядом лежала фотография тоненькой восточной девушки в горском национальном костюме с какими-то монетами на лбу.

Магомед пыхнул сигаретой и придвинул ко мне фотографию:

– На посмотры, это моя дочь Эльза.

Не особо разглядывая, я выпалил:

– Красавица.

– Цвэточэк нэпорочный. Бэри в жены. Можно бэз калыма, – сказал Магомед, немного сомневаясь.

– Но как же адаты. Я же православный, – но разговор был окончен.

Спускался я к своему авто грустно и тягуче, как будто мне в позвоночник вбили кол. Отказываться было нельзя. Не так много банков (их просто не было), где дают под залог всякой чухни живые деньги.

Когда я сел за руль, завел мотор, то кто-то приставил к моему затылку пистолет и приказал:

– Едь тихонько по кругу.

В зеркале заднего вида я разглядел девушку в европейской одежде, похожую на Эльзу. В одной руке она сжимала пистолет неизвестной модели. Узи что ли. А второй пила из алюминиевой банки водку с лимоном. Вот когда я пожалел, что никогда не брал с собой в банк Петра Николаевича с Макаровым.

Дальше в течение двух часов я ездил кругами по дворам, а пьяная Эльза, посасывающая алкоголь и сплевывающая за окно окурки с помадой, рассказывала мне, что у нее есть в горном ауле жених Алан, который спустится с гор и отрежет мне яйца, вынет кишки и намотает их на Останкинскую телебашню. Было очень весело. Вскоре Эльза заснула на заднем сиденье, а я вышел из машины и поймал такси.

Утром следующего дня, 17 августа 1998 года, грянул дефолт. Акции упали в ноль. Так как все они были заложены в ОПМ-банке, то ему и отошли. Но это Магомеду не помогло. Реальных денег у банка не было, и он разорился вместе с нами.

Магомед Капирович, говорят, после этого уехал от кредиторов на кавказскую войну. Возможно, там пригодились его сомнительные финансовые таланты в деле обеспечения военным снаряжением ваххабитских мятежников.

Эльзу отправили в аул к Алану. Она там пасет баранов и поет мусульманские песенки.

Витя Брюллов написал программу для Внешторгбанка и пишет для Центрального банка.

Я женился или развелся, хрен его разберет.

Страшный суд

Мы сидели с Владимиром Ивановичем на подоконнике подъезда какого-то сталинского дома в центре Москвы и курили, сплевывая на бетонные плиты.

Последнее время нас просто задолбали кредиторы. Приходили с утра до вечера в офис и требовали деньги, которые мы вложили в государственные облигации, но по ним наступил дефолт, вот и растворилось все.

Больше всего доставалось Владимиру Ивановичу, президенту. Менты, у которых мы тоже брали деньги, сажали в КПЗ, а бандиты (мы их общак пускали в оборот) били бейсбольными битами по пальцам, отчего руки пухли и краснели, так что невозможно было сжимать ладонь и нести дипломат.

Меня, хоть я генеральный директор, никто не трогал. Мне было двадцать три года, и никто не верил, что в таком возрасте можно что-то своровать самостоятельно.

– Самое главное, – вдруг сказал ВИ, потирая красные руки, – сжечь все бумаги: договоры, сделки, контракты.

Повернулся в мою сторону и добавил:

– Выйдем, ты налево, а я направо. Пойдут за мной, а ты в офис.

Не знаю, пошел ли кто за нами, но я спокойно направился в офис: поднялся на третий этаж, открыл железную дверь тяжелым овальным ключом и приблизился к несгораемому шкафу с папками. Казалось, что в офисе никого не было, но, когда я стал складывать договоры в прихваченный в подсобке мешок, кто-то положил мне руку на плечо. Это оказалась бухгалтерша Тамара Ипатьевна в своей бордовой вязаной шали. Последний раз мы виделись перед дефолтом в тире, где главная бухгалтерша из мелкашки выбила больше всех. Теперь она стояла и смотрела на меня, потому что не хотела, чтобы я сжег бумаги. За утерю бухгалтерии уголовную ответственность несла она, а я не нес и ВИ не нес. Когда я набил полный мешок, она загородила проход, и я попросил:

– Не загораживайте, пожалуйста, проход, Тамара Ипатьевна.

Но она схватила мешок и стала вырывать его у меня, а я сопротивлялся. Если бы пришел Владимир Иванович и брокер Андрюха, мы бы втроем сумели забрать у нее бумаги, а так мы сопели и пихались в проходе. Несмотря на свой шестидесятилетний возраст, Тамара Ипатьевна оказалась очень хваткая, и мне, молодому, только после четырех пинков удалось опрокинуть бухгалтершу на пол, к тому же Тамара Ипатьевна потеряла очки и близоруко шарила по полу, когда я победно вылетел к лифту.

Внизу оказался Андрюха на «шестерке». Он помог мне загрузить мешок с бумагами в багажник, и мы поехали на Люберецкую свалку. Там мы все подожгли и философски наблюдали за огнем, курили «Мальборо». Огонь весело скакал по бумагам и показывал нам свое «ку». Договоры, сделки, контракты мигом пожирались им, нам всерьез казалось, что жизнь подошла к концу, мир подошел к концу, что завтра наступит Апокалипсис. Прискачет всадник на красном коне, затрубит в древний рог, и всех брокеров, трэйдеров, генеральных директоров, президентов, фронт-офис, бэк-офис, ментов, бандитов и вкладчиков призовут на Страшный суд. Только Тамару Ипатьевну не призовут.

Она подошла к концу, попросила сигаретку, хотя сама не курила, села рядом с нами и стала наманикюренными пальчиками ковыряться в золе.

Умереть в степи
(рассказ)

Посвящается К. К.

Степь завораживала Яковлева. Он любил ее и зимой, и летом, тем более – весной, когда сквозь коричневый прошлогодний ковыль пробиваются желтые и красные тюльпаны, махровая фиолетовая сон-трава и радужные дикие ирисы. Яковлев выходил из дома и брел по степи к линии горизонта, думая, что идет бесцельно.

Яковлев хотел стать историком или археологом, он даже пытался поступить в университет, но, не добрав двух баллов, попал в армию. После службы он сразу женился на девушке, с которой переписывался два года. Он любил Веру и дочерей, но иногда, когда он шел по степи, его преследовали мысли, что жизнь могла сложиться иначе.

Яковлев обо что-то споткнулся и чуть не упал. Когда он рассмотрел предмет, то увидел старый заношенный рюкзак. Яковлев сначала хотел посмотреть, что находится в рюкзаке, но, услышав далекие голоса, взвалил рюкзак на плечо и быстро двинулся в сторону поселка. Всю дорогу Яковлев думал, зачем он взял рюкзак, но все равно нес его домой, не испытывая сожаления.

Веры дома не было, она еще не пришла с работы, девочки не вернулись из школы, и Яковлев, положив рюкзак на обеденный кухонный стол, раскрыл его. Сверху лежало тряпье (Яковлев достал его не без брезгливости), под которым он увидел каменную голову с круглыми выпученными глазами, треугольным носом, строчкой рта и расходящейся бородой. Здесь же он обнаружил засаленную книгу Раевского, загнутую на странице 56. Он раскрыл книгу и прочел абзац: «Изваяния изображали Таргитая-Геракла, выступающего в скифской мифологии в качестве прародителя скифов и первого их царя. Возводились они по случаю смерти царя, являвшегося земным воплощением Таргитая, и были призваны устранить причиненное ею нарушение космической и социальной стабильности». «Вот такой Таргитай, – подумал Яковлев, – или Геракл».

Таргитай смотрел на Яковлева недобро и укоризненно. Яковлев почувствовал волну тошноты, подступившую к горлу, но в это время возвратилась Вера и привела детей. Яковлев закрыл рюкзак и положил его в шкаф.

Потом они ели, Вера говорила, что в музыкальной школе ей, как преподавателю, дадут еще полставки, девочки пересмеивались, а потом пошли во двор и стали играть в резинку под цветущей айвой. Все это время Яковлев ощущал, что в доме присутствует еще что-то.

Когда Вера устроилась в гостиной у телевизора, он заглянул в шкаф. Идол лежал на том же месте. Яковлев не хотел до него дотрагиваться, но потом, натянув хозяйственные перчатки, отнес Таргитая в столярную мастерскую, где вынул из рюкзака и поставил на верстак.

Яковлев стоял некоторое время в нерешительности и не мог понять, что ему делать с идолом. По уму, его надо вернуть археологам (почему-то Яковлев был уверен, что он украл рюкзак у археологов). Яковлев представил, как идет по цветущей степи, ищет археологов, потом объясняет им, как идол попал к нему, отдает идола (а отдавать не хотелось, он даже не знал, почему), смотрит археологам в глаза и возвращается, уничтоженный, домой. Яковлеву стало нехорошо, но и находиться с Таргитаем в одном доме он не хотел.

– Кто это?

Яковлев обернулся и увидел на пороге жену. Вера стояла в проеме двери и с интересом рассматривала идола. Она подошла к Таргитаю и провела ладонью по его шершавой голове.

– Кто это? – повторила Вера.

По тому, как говорила Вера, было понятно, что она волнуется. Это было странное волнение, словно человек столкнулся с неведомым и не знает, что теперь делать.

– Не знаю, в степи нашел, – Яковлев врал.

Врал Яковлев всегда непринужденно. Эта привычка была присуща ему с детства, ее скорее следовало отнести к фантазиям, но где грань между миром выдуманным и намеренным искажением действительности?

– Он, наверное, ценный? – Вера еще раз провела ладонью по идолу.

Ее ладонь задержалась на выпуклых глазах, потом неспешно опустилась до бороды, потом тонюсенькие музыкальные пальчики Веры провели по горбинке каменного носа.

– Не знаю, древний точно, солдат!

С чего он взял, что перед ним солдат, Яковлев не знал и сам, но ему казалось, что если это голова древнего скифского бога, то он должен был быть завоевателем, нести боль, нести разрушение или спасать свои пастбища от набегов соседей.

– Ты хотел бы быть древним воином? – вдруг спросила Вера.

Главное в вопросе Веры было слово «древний». Ей всегда казалось, что в древности все было лучше. Она любила старые потертые вещи. У них на чердаке лежала радиола шестидесятых годов и первые грампластинки: «Битлз», «Верасы», ВИА «Синяя птица».

– Я уже отслужил два года, – Яковлев нехотя улыбнулся, – пойдем спать.

Яковлев взял в руку ладонь жены, и они вместе вышли во двор. Пахло весной, цвели деревья. Когда цветет айва, персик, миндаль, главное, чтобы не было заморозков. Нет ничего ужаснее, чем апрельские заморозки, могущие побить цвет. В прошлом году они остались без персиков, а в позапрошлом без сливы.

Ночью им обоим не спалось. Яковлев все-таки забылся, но, когда в три часа ночи открыл глаза, Веры рядом не обнаружил. Он заглянул в комнату детей, осмотрел кухню, но и на кухне жены не оказалось. Тогда он вышел во двор, закурил и заметил, что дверь в столярную мастерскую открыта. Через светящееся окно было видно, как жена сидит на стуле напротив идола и пристально смотрит на него. Яковлев почувствовал укол ревности. Он тихонько проник в мастерскую, подошел к Вере и положил ладонь ей на плечо. Жена вздрогнула, но не обернулась и ничего не сказала. Яковлев ощутил жар, он встал между Таргитаем и Верой.

– Надо его продать, – сказал он.

Эта мысль пришла ему в голову неожиданно, хотя Яковлев и не знал, как, а главное, за сколько можно продать такой древний артефакт. Ему виделось, что именно продажа, как акт принципиально унизительный, может примирить Яковлева с идолом и уничтожить страх, подспудно вошедший в его душу с появлением в доме Таргитая.

– Не продавай его, – глаза Веры странно блестели, а на губах появилась бисеринка пота.

Яковлев глядел на жену и не мог понять, что, собственно, та нашла в этом идоле, не может же это быть просто тяга к непонятному и неизведанному.

– Надо его продать, он нас съест! – при этих словах Яковлев наклонился к Вере и поцеловал ее в губы.

Губы Веры были влажные и терпкие. Такой вкус имеет ранняя невызревшая вишня.

– Кто съест? – было видно, что Вера абсолютно не понимает мужа.

Вера часто ловила себя на том, что очень многое в поведении мужа для нее было загадочным. Вот и сейчас это слово «съест», словно вынутое из чужого словаря, ее удивило.

– Идол. Кстати, ты же хотела туфли.

Туфли были последним шансом Яковлева. Им с Верой и девочками постоянно не хватало денег. Денег вообще всегда не хватает. Иногда Яковлеву казалось, что для денег допустимого предела не существует.

– Ладно, я пойду спать, девочкам рано в школу.

Яковлев удовлетворенно вздохнул. Демарш жены он воспринял, как согласие. Вера встала со стула и вышла из столярной мастерской. Яковлев хотел двинуться за Верой, но еще час курил под айвой на лавочке. Спать ему не хотелось, а когда расцвело, и домочадцы еще нежились в кроватях, он запихнул Таргитая в рюкзак и поехал на станцию на первую электричку до Симферополя.

Яковлев любил электрички, любил тягучее блестящее полотно, стук колес, мелькание степного крымского пейзажа, побеленные перекошенные хаты, крытые непонятно чем, желтые строения станций, всю эту однообразную тоску, проплывающую за окном.

Билет Яковлев не взял, все-таки он работал железнодорожником, у него были льготы, и он сел в почти пустой унылый гулкий вагон. Из-за войны электрички Джанкой – Симферополь ходили почти без пассажиров, но их зачем-то гоняли: в человеке всегда живет чувство необходимости, как вера в то, что все когда-нибудь закончится.

На полпути в вагон зашла контролерша Лидусик в форменной одежде и фуражке. Он знал ее. Все железнодорожники друг друга знали, и ему, как обходчику, смешно не знать Лидусика. Она издалека увидела Яковлева и, быстро проверив билеты у пары пассажиров, присела к нему на пустую лавку.

– Привет, Яковлев.

Лидусик всегда выглядела замечательно. Вот и сейчас из-под головного убора на ее плечи спускался рыжий хвост вьющихся волос. Яковлеву казалось, что Лидусик специально так близко подсела к нему, чтобы он явственно ощущал теплый и едкий запах ее южных духов.

– Здравствуй, Лидусик, как смена?

Яковлев говорил скорее формально, он прекрасно знал, какова может быть смена в утренней электричке на забытом направлении, но и молчать он не мог.

– Да нет никого, видишь, все пусто.

Лидусик обвела взглядом вагон, и Яковлев тоже за ней обвел взглядом вагон. На первой лавке ехал тщедушный старик с саженцем персика, а через два пролета сидела женщина с ребенком, которого, похоже, везли в больницу в Симферополь.

– Куда едешь? – спросила Яковлева Лидусик и посмотрела в окно.

Отражение раскрывало рот, как в немом кино, и было уже два или три Лидусика.

– На рынок.

Яковлев сам не знал, зачем сказал это Лидусику. Он не знал, куда едет. Он просто хотел избавиться от Таргитая и вот вспомнил про блошиный рынок.

– Ты шпалы стал продавать? – Лидусик хитро улыбнулась.

Наверное, она представила, как Яковлев ворует шпалы из депо и продает их приезжим фермерам для подсобного хозяйства. Яковлев открыл рюкзак. На Лидусика уставился каменный истукан. Яковлев хотел рассмешить Лидусика, но ее лицо неожиданно потемнело.

– Странный ты, Алеша, – Лидусик уставилась на Таргитая, – в выходной везешь камень на рынок.

– Он живой, Лидусик! – воскликнул Яковлев.

То, что Таргитай живой, Яковлев понял еще ночью, когда жена как завороженная смотрела на идола. Вот и на Лидусика идол подействовал магнетически. Лидусик сначала рассматривала голову, а потом перевела взгляд на Яковлева, у Лидусика были серые-серые глаза. Потом она встала и озадаченно прошла в другой вагон.

В Симферополе Яковлев на вокзале взял чебурек с кофе и, немного покурив, двинулся на блошиный рынок. Яковлев не любил Симферополь. Ему всегда казалось, что в этом городе живут неправильно и что половину города надо отправить в степь, половину в Москву или в Киев, причем от этого ничего не изменится. Город как стоял, так и будет стоять, а то, что не меняется от смены содержания, не имеет смысла.

Он сел в троллейбус и доехал до центрального рынка, там осмотрелся и двинулся в горку, в сторону заброшенного футбольного стадиона посреди продавцов щенков и котят, столовой рухляди, ношеной китайской одежды, самодельных ножей, турецких турок и краденых мобильных телефонов.

Он сел на ступеньке, расстелил газету «Крымские вести» и достал Таргитая-Геракла – непонятного скифского воина или бога, которого он одновременно боялся и любил. Так любят друга-соперника, с которым прошел огонь и воду, но всегда скорее состязался, меряясь силой, знанием, опытом, женами и детьми. Чем Яковлев хотел меряться с идолом? Может, он думал, что идола украл неслучайно, это был фатум, это должно было произойти.

Яковлев сидел час или два или даже больше, и к нему, конечно, подходили. Но в основном это были дети или школьники, и никто не спрашивал цену, видимо, когда все плохо, то скифский солдат второго тысячелетия до нашей эры никому не нужен.

Яковлев мрачно курил, и вдруг, когда он отвлекся, его окликнули:

– Почем? – перед ним стоял помятый, седоватый, немодно одетый старик интеллигентного вида. Так одевались в восьмидесятые: художественный беретик, легкий бежевый плащик, шелковый шарфик, запах тройного одеколона.

Яковлев оглядел старика и неожиданно произнес:

– Он не продается.

Да, именно сейчас Яковлев понял, что не может расстаться с Таргитаем. Точнее, может, но не так. Таргитая можно разбить, уничтожить, выкинуть, но никак не продать. Старик сначала удивился, но потом справился с этим чувством и хорошо поставленным голосом лектора по культуре древнего мира охнул:

– Точно, ему место в Таврическом музее.

Яковлеву стало хорошо и правильно. Он вспомнил обокраденных археологов, жену Веру и девочек, Лидусика и тоже понял, что место скифского идола в Таврическом музее. Яковлев заулыбался, бросил окурок на землю, затушил его, засунул идола в рюкзак, бросил газету в урну и стал спускаться по лестнице.