Текст книги "Москвич в Южном городе"

Надежда и эпическое начало

– Мне кажется, Слава, в вашем повествовании не хватает эпического начала, – сказала мне соседка Надежда и вернула зажигалку.

Вообще-то Надежда не курит, но иногда, чтобы поддержать разговор, она просит у меня сигарету, и для этого я ношу в кармане тонкий ментоловый «Вог», хотя сам курю «Галуас».

– Эпос, эпос, что это такое?

Я повернулся к соседке и заметил на ее лице полуулыбку. Эта странная полуулыбка так часто появлялась на ее лице, невозможно понять ее причину.

– В вашем повествовании слишком много человека.

Я смотрел в темноте на Надежду. Она глядела в сторону плато, там на плато всегда ходит ветер, и от этого чувствуешь радость жизни.

– То есть вам, Надежда, не хватает птичек? – мне стало смешно и весело.

– Ну да. Обожествление природы – это и есть юг. Горы, море, Неаполь скифский, Старый город, коты.

– Ну котов у меня хватает.

– Ваши коты не имеют родины, вы же человек без корней.

После этих слов Надежды мне стало немного обидно. У меня есть корни, но я никогда не придавал им значения.

– Мне обидно, – сказал я и загрустил.

– Настоящий Южный Город не различает мифологию и жизнь, – продолжила Надежда, – хотя вам этого не понять.

– Отчего же?

– Ваши герои, как герои Мураками, вместо саке пьют кока-колу, вместо суши едят гамбургеры и вместо того, чтобы заниматься любовью, говорят о любви.

– Зато я их люблю.

– Зачем любить то, что не существует?

Надежда подняла с земли монетку (кто-то потерял монетку) и пошла к себе во двор.

Гадалка

Покупаю молоко на центральном рынке Южного Города. Взял пластиковую бутылку и пячусь назад, чувствую, толкнул кого-то, слышу:

– Не толкайтесь.

Оборачиваюсь. Стоит немолодая, но прелестная и веселая женщина. Меня опять толкают, и я наступаю ей на ногу. Женщина ойкает:

– Что же это такое?!

Немного думает и произносит:

– А хотите, я вам погадаю?

Мне интересно.

– С чего бы это? – отвечаю.

– Ну судя по всему, что вы за десять секунд толкнули меня и наступили мне на ногу, у вас слоновья болезнь.

– Нет, – говорю, – у меня слоновьей болезни, просто толкаются все.

Но ладонь даю. Женщина поправляет прическу, отводит в сторону прядь со лба, берет мою ладонь и долго рассматривает.

– Вы родились на юге, но выросли в снегах. У вас, – говорит, – было счастливое детство, в кругу вашей семьи было принято дарить подарки и любить друг друга, вы часто гуляли на берегу моря и дышали свежим воздухом.

– Продолжайте, – киваю ей.

Я и вправду родился на Кубани, а вырос на Камчатке у Тихого океана.

– Вы много и хорошо учились и уехали в большой город.

Киваю, я и вправду в шестнадцать лет уехал учиться в Москву.

– Но там счастья не обрели, у вас второй брак и нет детей.

Озадачиваюсь.

– Вы способны достичь необъяснимых высот, но на вас поставили сглаз.

– Ага, – отвечаю, – и теперь у меня слоновья болезнь.

– Вы зря смеетесь, – улыбается, – если вы сейчас пойдете ко мне, то мы легко снимем сглаз.

Я осмотрел свои пакеты, в которых лежали молоко, сметана, домашний сыр, укроп, кинза, редиска, помидоры, сырокопченая колбаса и малосольная хамса. Я представил, как иду в дом этой прекрасной рыжей женщины. Она заводит меня в темную комнату, надевает халат с блестками и синий высокий колпак с маской, гасит свет, зажигает свечи, шепчет заклинание и изгоняет демона слоновьей болезни, обрызгивая меня водой. От неожиданности я вскакиваю, бьюсь головой о висящую над дубовым столом зеленую лампу. Мне больно, я хватаюсь за голову. На этом месте воображение сыграло со мной злую шутку, и я воскликнул:

– Ой, больно!

Женщина осмотрела меня и произнесла:

– Не бойтесь, больно не будет, будет хорошо.

Но я почему-то не пошел за женщиной, а побрел домой, еще раз наступив ей на ногу под воздействием слоновьей болезни.

Платон и Нина

Сидели с Платоном в кафе, и вот он рассказывает:

– Я со своей женой очень странно познакомился. Ходил в столовую «Советскую», ну брал тем оливье, пельмени, борщ в обед, котлетки, но вдруг стал замечать, что Нина, кассирша, мне то селедку под шубой забудет пробить, то компот, то грибочки. Я вроде молча все это сносил, а потом застыдился. Нина как-то вечером выходила после смены, а у меня как раз премия квартальная была, я подошел, взял ее под локоть:

– Может, в ресторан сходим, Нинок?

Ну Нина отказывалась, но я все-таки повел ее в самый лучший ресторан нашего городка, французский, с Эйфелевой башней в центре, больше даже из чувства вины, чем из любви. А в ресторане выпили, и вот тяну я ее с собой к себе в общагу, а Нина говорит:

– Ты же из-за оливье меня к себе тянешь.

А я раздухарился уже, ну выпил же:

– Нет, нет! – кричу, – как увидел тебя, сразу полюбил!

– Ага, ага, селедку ты под шубой полюбил, – смеется, но поехала, да.

Ну а я утром проснулся, а у меня же в общаге грязища, а она уже вымыла все, прибралась, стоит блестит, улыбается. Я огляделся. Даже плинтус отмыла, даже стекла. Когда успела? Стоит и молчит, как в поликлинике. Ну я, конечно, к ней переехал, да и забеременела она прямо в ту ночь.

Вадик и русский народ

Сижу в кофейне у Адама. Заходит Вадик. Вадик рассматривает меню, написанное на доске. Рассматривает долго, потом говорит Адаму:

– А вот какой кофе пили в Древней Руси?

Мы с Адамом в недоумении смотрим друг на друга, потом медленно переводим взгляд на Вадика. Вадик, понимая, что сказал что-то не то, уточняет:

– Ну при Петре I?

Мы с Адамом облегченно вздыхаем. Адам снимает кепку кофейщика и произносит:

– Руссияно.

Вадик подсаживается ко мне. Я смотрю на него и говорю:

– Мне кажется, вы, Вадик, не любите русский народ.

Я посмотрел на Вадима. Вечернее солнце как раз заходило за горизонт, и алая полоса заката цеплялась за крыши домов. Вадим оторвался от кофе, откинулся на стуле и взял в руки зубочистку, которой стал ковыряться в зубах.

– С чего вы взяли, Вячеслав Анатольевич? – Вадик вынул зубочистку изо рта.

– Ну вот вы мне говорили о северной тоске, южной тоске, о русской тоске, о будущем.

Мне не то чтобы хотелось задеть Вадика, но просто было какое-то абсолютно безнадежное настроение, то ли от жаркой погоды, то ли от выпитой накануне бутылки «Каберне-Совиньон».

– Вячеслав Анатольевич, вы, как всегда, занимаетесь ерундой, – прервал меня Вадик. – Хотите, я вам сначала покажу, что я люблю русский народ, а потом, как я не люблю русский народ.

– То есть соберете весь набор штампов.

Мне представилось, что Вадик стоит на трибуне и машет кепкой. Под ним волнуется море голов. В левую сторону он собирает толпы любящих русский народ отдыхающих и отправляет их в санатории. В правую сторону он собирает толпы не любящих русский народ отдыхающих и отправляет их в здравницы, причем и тем и тем абсолютно все равно, куда ехать, в санатории или здравницы. Я улыбнулся:

– Где есть набор штампов, там все бессмысленно.

Вадику понравилось моя идея.

– Видите, Вячеслав Анатольевич, вы сами понимаете, что разговор о любви бессмыслен.

– Бессмыслен к чему?

– Ко всему. Любите хамсу, птичек любите, в общем, любите все, что подвернется под руку.

Поход с Надеждой на Чуфут-Кале

В брошенный город караимов меня Надежда заманила обманом. Ну то есть, если бы я знал, как долго и мучительно до него добираться, то из-за своего стадвадцатикилограммового веса ни за что бы не согласился.

Мы ехали с ней сначала в рейсовом автобусе, а потом вышли в каком-то странном городке, тянувшемся нитью между двух горных хребтов. Было пустынно и жарко. Обветшалые обшарпанные домишки перемежались салунами, отелями и забегаловками. Все это наводило на мысль, что я оказался где-то в Неваде. Вот сейчас главный герой крутого американского боевика, какой-нибудь красавчик Брэд Питт, бежавший сюда от копов с мешком украденных из нью-йоркского банка денег, проснется в зачуханном номере с крупными черными тараканами, медленно примет душ с ржавой водой, выйдет на узкую пыльную улочку, чтобы стоять посреди площади, не понимая, в какую дыру он попал. Вот к нему подбегает оборванец и за доллар просит купить поддельную безделушку, доставшуюся его бабушке от кровожадных ацтеков.

Надежда шла споро и радостно, находя для своего фотоаппарата какую-то фактуру, я же тащился сзади, морщась от накатывающего на меня раздражения. Дорога тянулась в гору, и, видя мое раздражение, Надежда говорила, что осталось пройти всего сто метров, а там начнется ровное плато и можно будет передохнуть.

Мы уже прошли рестораны с восточной кухней, миновали православный монастырь, вырубленный в скале, прошли источник сладкой и целебной воды, тисовую рощу, но дорога все равно продолжала круто уходить в горы. Мне стало казаться, что Надежда просто разыгрывает меня или хочет совершить надо мной какое-нибудь злодеяние, хотя никогда ни в чем таком замечена не была, даже наоборот, всегда была готова прийти мне на помощь по первому зову.

А потом закончился асфальт и началась тропа, вымощенная неровными и отполированными временем булыжниками, по которым приходилось прыгать антилопой, мой дух упал окончательно, и я даже почувствовал в душе ростки ненависти ко всему окружающему. Иногда мы делали остановки и жадно пили из пластиковой бутылки безвкусную нагревшуюся воду.

Наконец где-то вдалеке, высоко показались крепостные стены. Над желтым рядом торчали хозяйственные постройки. Подъем окончательно принял вертикальное положение, и я, взмолившись за сто метров до входа в крепость, повалился на желтую пожухлую южную траву.

– А знаешь, – сказала Надежда, – у них там не было воды.

– Не понял?

– Осликами возили.

Я представил бедного маленького ослика. Как он, полный веры в долгую и счастливую жизнь каждое утро, понукаемый караимом-торговцем, спускается в долину к источнику, набирает в меха воды, а потом, выпучив глаза и высунув язык, тащит эту нужную воду в горную крепость. Мне стало жаль ослика.

– Мне жаль осликов, – сказал я.

Надежда засмеялась, спортивно подняла рюкзак с водой, весело и бодро полезла ко входу в крепость-музей.

– Ты лучше себя пожалей, – крикнула она мне через плечо.

Я смотрел Надежде в спину и думал: «Вот пройду я эти сто пятьдесят метров с уклоном в семьдесят градусов, вот дойду до лестницы, вот суну голову в окошечко кассы, а мне оттуда миловидная шокающая девочка – вход пять тысяч рублей. Ого, подумаю я. Пять тысяч рублей. Да у меня нет таких денег, это невозможно, я лез полдня на гору, а тут вход пять тысяч рублей, это невозможно, это ужас, это смерть и полная потеря естества».

Пока я так размышлял, я добрался до входа в Чуфут-Кале. К счастью, вход был почти бесплатен. Если честно, то Чуфут-Кале напомнил мне израильскую крепость Моссаду, такую же гордую, высокую и трагическую. Ее защитники зарезали себя, не желая попасть в плен к римлянам. Жители Чуфут-Кале просто покинули крепость в XIX веке.

Там были мавзолей, молельный дом, пещеры. Караимы выдолбили глубокие пещеры, Надежда сказала, что в принципе, долбить известняк несложно. Достаточно добиться резкого перепада температуры – развести костер и залить водой.

Но самое главное не в этом. Самое главное – вид вокруг. Ты стоишь на краю обрыва, а перед тобой бесконечная зеленая долина, уходящая вдаль и сливающаяся с голубым сияющим небом. Над долиной нависают горы, странные и непонятные для северного московского человека, но обычные и нормальные для человека южного. «Место силы, – подумал я, – место силы», – хотя никогда в эту ерунду не верил.

Потом мы спускались. Хотели успеть до темноты. Зашли на караимское кладбище. Надгробия и надписи на диалекте иврита. Восемьсот лет истории покинутого города.

Теодор Рузвельтович и щенок Багратион

Моя странная особенность состоит в том, что я не люблю собак. Возможно, это связано с тем, что в детстве меня покусал дедовский кобель Мухтар. Хотя я сам виноват. Мы приезжали к деду каждые два года, и в тот год Мухтар был трехмесячным щенком.

Я шестилетний гонял его зачем-то ивовой хворостиной по всему двору. Он бедный не знал, куда от меня спрятаться. Дед и бабка были в заботах, все-таки двадцать соток огорода и сад, и машина, и мотоцикл, а мне казалось, что боль не имеет никакого значения. Дети вообще не понимают боли. Но Мухтар оказался с хорошей памятью. Когда через два года я к нему приехал снова, и мы остались один на один (родители сидели в доме, а дед и бабка копались на огороде), он меня цапнул от всей души. Его, конечно, потом выставили из дома, отправили, кажется, в милицейскую часть, но факт остается фактом.

Сегодня я заметил, как мой сосед, автослесарь Теодор Рузвельтович, что-то вынес во двор и положил почти к моему крыльцу. Я наклонился, это были куриные объедки.

– Теодор Рузвельтович, – спросил я, – что это такое?

Он немного опешил, побледнел, потом как-то смутился и произнес:

– Щенку это, Багратиону.

– Какому Багратиону?

– Ну Вадикову.

– О Теодор Рузвельтович! – воскликнул я, – похоже, вы считаете, что щенок Багратион не будет гадить на ваш огород?

– Мир дуален, – ответил автослесарь, – если я не люблю кошек и считаю, что они гадят, это еще не значит, что я не люблю собак и не отношусь спокойно к тому, что они гадят на мой огород.

Я закурил, задумался. Пошел спать.

Лида

По субботам я хожу в книжный магазин Игнатия и копаюсь во вновь поступивших книгах. Иногда мне кажется, что, беря с полки очередной том, я чувствую тепло людей, которые до этого владели этими книгами. Они ушли, эти люди, их нет, ушла их культура, их убеждения, их тела распались на мелкие атомы, их души, возможно, живы, а может, и нет, а судьба привела их к какому-нибудь тупику, потому что если не нужны их книги, их кумиры, их поэты, их философы, их знания, их опыт, то значит, и их жизнь прошла зря.

Сегодня среди полок я вижу Лиду. Она сжимает в руках томик Цветаевой. Глупая, глупая Лида! Зачем ей Адам? Но Адам стоит рядом, он любит Лиду. И Адаму двадцать лет, и Лиде двадцать лет, они поженятся, у них будут дети, внуки, и правнуки. И Лида не понимает, что если я уеду в Москву, то никто в Южном Городе не поговорит с ней о Пятигорском, Бердяеве и Розанове. Я смотрю на Лиду, и, мне кажется, что если бы я имел силы, или мужество, или просто любовь к Лиде, то подошел бы к Лиде, обнял ее и увез куда-нибудь, но я лечу в Москву.

Лена

Я стою в очереди на посадку в самолет. Зачем я встал в очередь на посадку в 14:40, хотя на посадочном талоне стоит время посадки 15:15, я не знаю. Все встали, и я встал. Сейчас мне хочется сесть, но жалко. Вдруг уйдет очередь, пока я буду сидеть. Но я все-таки сел. К черту очередь. За мной села и рыжая девушка. Говорит, если бы я не сел, то она бы продолжала стоять. У нее желтые глаза, кудряшки и красные загорелые руки. Мы вместе летим в Москву. Девушка держит в руках журнал «Колыбель автотранспорта». Представил ее за рулем «майбаха».

Получилось красиво. Черный «майбах» и рыжая девушка с кудряшками. Но мы летим в синем самолете, а не едем в черном «майбахе».

«Волков Алексей, Волков Алексей, вылетающий в Петропавловск-Камчатский, куда вы пропали, мы ждем вас, мы ищем вас», – шепчет радио в аэропорте. Я вырос на Камчатке. Я сижу и думаю: «Может, это я Волков Алексей, и мне вместо Москвы надо лететь в детство в Петропавловск-Камчатский». К вулканам, к гейзерам, к красной икре, к сивучам и камчатскому крабу. Но я не Волков Алексей. Мне сорок восемь лет, и я лечу в Москву к жене, которая никак не хочет переезжать из Москвы в Южный Город, потому что боится за свою работу. Санкции, проклятые санкции. Проклятый Южный Город.

Так как зрение мое неважнецкое, то аэробус, в котором я лечу, напоминает мне театр теней. В полете выключили свет, и только где-то вдалеке (а аэробус односалонный и очень длинный) шевелятся какие-то странные еле заметные фигуры стюардесс и стюардов, будто это рыбы в огромном аквариуме. Впервые лечу в самолете, где не дали ужин. Оказывается, еда подается только в том случае, если ты заказал ее при покупке билета. Никто, конечно, не заказал, но вся проблема в том, что человек пять заказали и бизнес-классу положено. И вот над всем голодным салоном витает запах еды, вызывающий обильное слюноотделение. Некоторые пассажиры спрашивают стюардесс:

– Посмотрите, может, нам положено?

Стюардессы долго роются в каких-то бумагах и спокойно, не моргнув даже, отвечают:

– Нет, не положено.

Я сижу в хвосте. Слышу разговор стюардов.

– Нам нужен мессия, – говорит стюард хихикающей стюардессе.

Услышав такое в полете на высоте десять тысяч метров, я мучаюсь. Стюардесса хихикает.

– Нет, честно, нам нужен мессия.

Мне становится страшно, мне хочется, чтобы в полете стюарды разносили ужин, а не обсуждали мессию. К счастью, объявляют посадку и разговор прекращается сам собой.

Письма подмосковному другу – 2

Здравствуй, мой далекий конаковский друг Г. В. Как ты там в суровой северной стороне? Я слышал, подступает жестокая московская зима, ты уже запасся березовыми дровами, прочистил дымоход, проверил свой теплый овчинный тулуп и зашил старенькие валенки. Я знаю, что зима будет долгой, я знаю, что тебе будет трудно, но эта темень, которая наступит, но эти крещенские морозы и ледяные сосули принесут тебе радость, потому что долгими вечерами ты будешь сидеть около огарка восковой свечи и писать великолепные стихи, а то (кто его знает) замахнешься и на настоящий русский роман со слезами, кровью, любовью и горестной бесконечной русской тоской.

Центрфонд
(сборник рассказов)

Цветков

1.

Андрюша (Андрей Цветков) самый красивый брокер, которого я встречал. Восточной наружности, с баками, волосатой грудью и волосатыми руками, похожий на молодого Джигарханяна, хотя национальность имел русскую и закончил питерский универ. Андрей был такой высокий, что когда спускался по лестнице, а находилась наша фирма на третьем этаже, то немного пригибался, чтобы не задеть макушкой верхний пролет.

Он уже к двадцати двум годам сменил трех жен и сейчас находился в состоянии влюбленности, хотя, по-моему, он всегда находился в состоянии влюбленности, даже когда у него были жены, а сейчас, когда жен не было, он тем более кого-то любил, это точно. По крайней мере, на его пейджер, единственный в нашей инвестиционной компании (не считая директорского мобильного), постоянно сыпались сообщения, и я уверен, что в них не только передавались курсы доллара и стоимость ценных бумаг, но и информация от его прелестниц. Часто я замечал, пейджер запикает, и звонит Андрей по телефону, стоящему на нашем общем столе, и долго, уверенно и мужественно говорит: «Да, да, да, да» или «Нет, нет, нет, нет».

Я всегда завидовал Цветкову, потому что он занимался престижной и уважаемой работой. Ежедневно ездил на биржу, где поднимал или опускал большой палец в зависимости от операции покупки или продажи ценных бумаг. На нем держалось все, именно Андрюша приносил самую большую прибыль в компании и вольготно жил на комиссионные, а я просто занимался бумажками. Подготавливал сводки, таблицы, диаграммы и прочую лабудень, ненужную никому, но на которую любил пристально сквозь табачный дым смотреть директор перед принятием важного решения на собрании кураторов (солидных, но нервных мужичков и одной деловой тетечки).

Владимир Иванович (директор) долго глядел на мои материалы, а потом басил в интерком: «Тамара Ипатьевна, позовите мне Цветкова». Андрюша через пару минут радостно вбегал к нему в кабинет, и все мои бумаженции летели к чертям, потому что он вещал совсем другое и обещал убытки, где я предсказывал прибыль, и утверждал пятидесятипроцентные доходы, где я предугадывал убытки. Я не скажу, что не любил Андрюшу, но всегда мечтал оказаться на его месте. Надеть серый шерстяной двубортный костюм в полоску, набить дипломат акциями ОЛБИ, АВВА, «Гермес-союз», МММ и помчаться с водителем на Центральную российскую универсальную биржу.

Я часто просил Цветкова взять меня с собой, ну чтобы хотя бы посмотреть или окунуться в атмосферу. Мне представлялся холеный пузатый маклер, громовым голосом оглашающий сделку и бьющий молотком по гонгу, чтобы зафиксировать факт покупки или продажи. Мне виделись элегантные брокеры, сквозь зубы выговаривающие «месье», «пардон», «оревуар», мне представлялось электронное табло, сверкающее миллионом лампочек, по которому строкой бегут ряды непонятных, но таких притягательных цифр.

Андрей ездил на биржу с Леной – первой красавицей нашей конторы. Ноги ее были столь длинны, что переходили не в талию, а сразу в обширный бюст. Вы спросите, что хорошего, если нету туловища? Но просто выставочная красота не притягательна, а настоящая красота кроется в неожиданных неправильностях, например, когда нет туловища. Когда Лена надевала короткую юбку, никто не мог в окружении одного километра спокойно работать. Мужчины от восхищения, а женщины от страданий. Лена вела расчеты по сделкам, которые совершал Андрюша: считала деньги или акции, прятала деньги в сумочку, висящую на поясе, а акции упаковывала в черный ребристый дипломат. Мне кажется, Андрюша находился в состоянии влюбленности к Лене.

Однажды Андрей Цветков сам подошел ко мне и предложил заместить Лену.

– Что случилось с Леной? – спросил я и даже как-то привстал от неожиданности.

– Понимаешь, старик, с женщинами такое бывает, раз в месяц. У нее даже кровь носом идет, все лицо покраснело, и я устал уже за анальгином бегать.

– Да, дела. Ну я тогда за костюмом схожу.

– Зачем тебе костюм. Так вот в джинсах и поедешь.

– Дай хоть галстук надену.

– Ну ты даешь, старик.

2.

Мы с Андрюшей вышли из здания конторы и побрели по жаре к остановке. Я, обливаясь потом, тащил дипломат с акциями, а Цветков сумочку с деньгами пристегнул к поясу. Сегодня, как говорил Андрюша, нам предстояло продать две тысячи акций ОЛБИ. Эту кучу я и тарабанил на себе, но все равно я был счастлив, потому что это была жизнь, настоящая рискованная жизнь, как у Драйзера, как у Достоевского, радостная жизнь, а не эта бетонная калька, не этот злосчастный компьютер, не эти бумаги. Мои восторженные фантазии прервал Цветков:

– А у нас на бирже вчера двух брокеров ограбили.

Но я ничего не слышал, что говорил Андрюша, поглощенный своими мыслями о прекрасном будущем.

– А позавчера трех.

Вот оно, вот оно счастье уже близко, я поймал не просто синицу, а толстого и жирного журавля, с которым смогу навсегда покинуть эту ужасную землю и устремиться в небеса.

– Прямо сидели у входа в «шестерке» «Жигулей», и когда Семен Витальевич проходил с дипломатом, затащили в салон и увезли куда-то. Он потом вернулся, но денег нет, а в милицию не пошел. Как там объяснишь, откуда у тебя двести тысяч долларов в чемодане, да менты и сами бы их забрали. Каждый день кого-то тягают, хоть охрану нанимай. Семен Витальевич же позвонил кому надо, а те уже их ищут. Говорят найдут, себе возьмут тридцать процентов, а остальное вернут.

Но тут подошел синий троллейбус, мы залезли в него и прямо покатили до Плехановского народно-хозяйственного института, возле которого находилась биржа.

Москва летом – это унылое зрелище. Парит черный асфальт, испускают выхлопы автомобили, и эти едкие газы проникают в легкие, и каждый вдох приносит мучения и без того измученному жарой организму. Если поднять голову вверх, то над домами увидишь жестокое марево, жаркий спрессованный воздух парит над крышами, и только мощный июньский ливень может раскроить эту сеть, но ливня все нет и нет, уже две недели нет дождей.

Биржа – это какой-то бывший зал или какое-то ДК, сначала поднимаешься по лестнице, а потом идешь налево, и обширное помещение открывается взору, при входе стоят охранники, но какие-то не напряженные, словно им все безразлично. Вот если они Семена Витальевича не спасли (а он, наверное, кричал), да и других тоже, то, наверное, охранникам все давно безразлично. Или им очень мало платят. Будешь тут головой рисковать за каких-то богатеньких, когда тебя платят копейки совсем.

Я ожидал увидеть маклера и табло, но ни того ни другого не было. До торгов еще было полчаса, и вся жизнь происходила около столиков, расставленных вдоль стен, на которых, как на рынке в Лужниках, лежал товар: различные акции. Цена на ОЛБИ колебалась в районе ста тысяч за акцию. Все было уныло и пустынно, но ближе к торгам народ стал прибывать, людей набилось столько, что мы стояли плечом к плечу и не могли пошевелиться. Все это были помятые личности в кожаных куртках различных фасонов и черных или голубых джинсах, как правило, плохо выбритые, с сумками через плечо. Попадались брокеры и просто с мешками, наверное, приехавшие на поездах из провинции, чтобы осуществить массовые покупки для продажи акций где-нибудь в Перми или Альметьевке. Все они вначале занимались ваучерами. Скупали их за банку тушенки или бутылку водки, а когда пошли акции, стали продавать акции.

И вот вышел маклер, я увидел его, такого как представлял – толстого, важного, гордого гусака, с высоко задранным подбородком, с выпученными глазами. Он ударил в гонг, и торги начались. Маклер выкрикивал цену, а мужички замельтешили, закачались, подняли вверх руки, стали выпячивать свои большие пальцы вверх-вниз. Вот у кого-то сошлось, и пошли они в сторонку к стеночке, чтобы тут же произвести полный расчет. Вот у кого не хватает денег, и маклер, надувшись и покраснев, выгоняет незадачливого фондовика на улицу в сопровождении охраны. Вход закрыт ему надолго. Еще не один месяц охрана будет выкидывать его с порога наружу.

3.

Я все ждал, когда Андрюша начнет действовать, но Цветков стоял на месте и не шевелился, хотя цена уже упала ниже девяносто пяти. Он вглядывался в лица этих суровых мужиков, наблюдал, как капельки пота выпадают на их лбах и висках, как они корчатся в этом котле и то и дело дергаются всеми членами, но Андрюша просто стоял и чего-то ждал, не предпринимая никаких действий, хотя цена на ОЛБИ уже опустилась ниже девяносто трех. Потом он подозвал меня и шепнул на ухо:

– Когда я прокручу верхнюю пуговицу своего пиджака, ты должен будешь поднять палец правой руки вверх, ну будто покупаешь.

И мы стали играть в эту игру. Андрюша крутил, а я поднимал палец. Сначала я думал, что нас всего двое, но потом обратил внимание, что в этой авантюре участвует еще три человека, каких-то, наверное, Цветковских знакомых. Один с лицом рыбы, второй напряженный вояка, а третьего я в толпе не рассмотрел. Он был в шерстяном свитере и больше походил на журналиста, а не на брокера.

Через двадцать минут мы догнали стоимость бумаг до ста двадцати тысяч, Андрюша и его друзья стали их сбрасывать мешочникам, которые так распереживались, что цена ушла резко вверх на двадцать пять процентов, что стали, не раздумывая, покупать ОЛБИ. Скидывал не только Игорь, но и военный, и рыба, и журналист.

Где-то на сделке десятой Андрюша (до этого он рассчитывался сам) неожиданно дернул меня и послал выдать акции мешочнику в угол, а я даже не помнил, сколько мы продали. Я просто достал пачку и дал контрагенту в надежде, что он сам отсчитает, но мешочник взял все и быстро исчез из зала, Андрюша же мне подводил следующего клиента.

– У меня нету больше бумаг, – крикнул я Цветкову.

– Как же, должны были остаться? – удивился он.

– Я все отдал предыдущему покупателю.

– О как, – сказал Андрюша и, отпустив мешочника, резким движением кулака сверху вниз с высоты своих ста девяноста сантиметров нанес мне по макушке резкий удар, от которого я осел к стене.

В этот момент я понял, что никогда, слышите, никогда, никакого брокера из меня не получится, и бухгалтера тоже не получится, не говоря уже о трейдере.

Андрюша поднял меня за воротник и немного потряс, а потом мы пошли в кафе пить пиво, где и подсчитали убыток. Убыток был небольшим и хватало на покрытие денег, которые я держал в фонде сотрудников. Фондом тоже руководил Андрюша. Я поспросил ничего не говорить нашим на фирме, и Цветков свое слово сдержал. Никто так никогда и не узнал об этом происшествии.