Текст книги "Москвич в Южном городе"

Сухое вино

Опять пошел в подвал. Ну тянет меня туда, люблю посидеть в тишине. Меня уже узнают:

– Портвейн? – спрашивает бармен Игорь.

– Нет, сегодня сухого красного.

– Какого?

– Самого лучшего.

– А вы потянете?

– Сколько?

– Четыреста рублей двести грамм.

– Наливайте. А что за вино?

– Не скажу.

– Почему?

– Потом скажу, когда выпьете.

Сижу, потягиваю неизвестное вино, читаю Розанова, подходит бармен Игорь.

– Ну как вам?

– Ну я еще не допил, читаю, видите.

– То есть вы с глотка не можете сказать, как вам вино?

– Не могу. А как называется?

– Не скажу, раз вы не можете с глотка сказать, как вам вино, то, значит, вам все равно, что пить.

Уходит обиженный. Профессиональная гордость.

Тяга

Так как я городской житель, привыкший к благам цивилизации, а снимаю почти частный дом на земле, то у меня с хозяином происходят странные диалоги.

«Пропала горячая вода», – в ужасе пишу я в ватсап в десять вечера.

«Проверь тягу», – меланхолично отвечает хозяин.

«Что такое тяга?» – спрашиваю я.

«Сунь в дымоход горящую газетку», – меланхолично отвечает хозяин.

«Что такое дымоход?» – в ужасе пишу я.

«Труба», – спокойно отвечает хозяин.

«Где она?» – спрашиваю я.

«На крыше», – через десять минут пишет хозяин.

«Я упаду с крыши».

«Там есть вытяжка, сунь в нее».

«Приезжайте, я умру без горячей воды».

«Я за городом, могу только завтра вечером».

«Я умру».

«Сунь горящую газету в дымоход, конденсат прогорит, и появится тяга».

«Я умру».

«Я могу завтра».

Хозяин исчезает. Я полчаса ищу заслонку, полчаса открываю ее без пассатижей, палю газету. Тяга появляется, горячая вода течет.

«Я починил», – радостно в двенадцать ночи пишу хозяину.

«Ты молодец», – в два ночи приходит ответ.

Наверное, хозяин пошел ночью что-нибудь пожевать к холодильнику.

Еще певец

У центрального рынка поет певец, у него на руках нет пальцев. Он поет без микрофона, а музыка играет из колонок. Наверное, ему кто-то каждое утро приносит колонки. У него три репертуара и три группы слушателей.

Для одних он поет срывающимся голосом южные песни типа «Едем, едем в соседнее село на дискотеку», «Черные глаза» или что-то совсем мне неизвестное. Иногда он поет, кажется, на татарском, но я в языках не силен, может, это не татарский. Вторую группу составляют украинские песни или просто русские народные песни: «Хасбулат удалой», «Ихали козаки с ярмарки до Дону», «Несе Галю воду». Собираются свои поклонники, кидают монетки, сторублевки. Третья группа – это мои песни.

Когда человек запел «Человек и кошка плачут у окошка», я тоже всплакнул и дал ему пятьдесят рублей. Потом он еще пел «А снег идет, а снег идет» (на улице было плюс двенадцать) и еще «Я свободен, словно птица в вышине». Вот это вот «Я свободен» меня и подкосило. Шел в ателье подшивать джинсы, а сел на лавочку и стал слушать певца. Певец без пальцев, низенький и курчавый, был свободен, он разводил в разные стороны руки и обнимал все пространство, он, мне кажется, летел и был свободен.

Я курил на лавочке и слушал его, потом певец устал петь, сел рядом со мной, обхватил двумя ладонями бутылку воды и стал жадно пить. Я хотел сначала спросить, как он потерял пальцы, потом сказать, что у него талант, но в итоге просто промолчал. Мне, кажется, певец был очень рад, что я ему ничего не сказал, потому что, наверное, уже устал всем рассказывать, как он потерял пальцы. Здесь же есть горы, есть снег, там морозы. Может, мороз, не хочется думать о лихих девяностых.

Столовая «Советская»

Я долго искал здесь столовую. Сначала мне показали культовый ресторан с бизнес-ланчем за двести пятьдесят шесть рублей и североамериканским джазом. Мне все понравилось: полутемные портьеры, мягкие диваны, татуированные официанты, полумрак, интим, сцена, обслуживание, но что-то жгло меня. Какое-то все чужое, не мое. Потом я нашел белорусское кафе. Спокойно, тихо, сытно. Драники, уха из карасей, жареные кабачки, почки, печень, молодой картофель с укропом, тертая морковь, но все равно не то. Слишком правильно, слишком услужливо.

Потом я сменил две пиццерии, сушишницу и три офисных столовых, пока, проходя по незаметной улочке городка, не приметил невзрачную пельменную. Она так и называлась «Советская». Чистое стеклянное помещение, белая плитка, стоячие столы, солонки, горчица, перец, плакаты из моего детства чуть ли не про XXVII съезд КПСС, небольшая очередь, стол для грязной посуды, чуть-чуть грубости. Из современного – жидкокристаллический экран, на котором идет «Кавказская пленница». Я стоял в центре, озирался на работяг, милиционеров, мелких служащих и вдруг понял, что я дома. Просто вот такой у меня дом.

Вчера пришел сюда и на обед попросил вареники с капустой. Поел. Приятные. Но один вареник оказался с другой начинкой (смесь картошки и жареного лука) и был намного вкуснее вареников с капустой. Сегодня решил взять именно эти, вкусные. В меню было всего два вида вареников: с картошкой и с капустой. Подумал, что вкусные – это с картошкой. Взял – не те. И даже более того, в них я тоже обнаружил один вареник другого вкуса: смесь риса и яйца.

И тут я вспомнил детство. Мама всегда делала во всей партии вареников один счастливый. Ну как счастливый. В него вставляли стручок обжигающего красного перца. Все об этом знали, и когда за большим столом с гостями ели вареники, то внимательно наблюдали друг за другом. Если кто-то начинал корчиться от ужаса, значит, ему привалило «счастье». Такие игры продолжались долго, пока счастливый вареник с красным обжигающим перцем не достался мне. Я был мал. Все ругались. Особенно бабушка и дедушка. После этого в счастливый вареник стали добавлять вишневое варенье без косточек. Но сами понимаете, эффект не тот. Перчик пропал.

Чтение

Нынешняя моя жизнь в Южном Городе особенна тем, что я стал много читать, и привлекают меня не большие и толстые романы, а рассказы или стихи. Я всегда думал, что преимущество Москвы в том, что по пути домой в метро ты можешь погрузиться в чтение, но почему-то в столице это не уходило дальше «Фейсбука». Все остальное, что попадало мне в руки, обычно складировалось в виде книжных башен, откуда я иногда нехотя доставал ту или иную подаренную мне пыльную книгу. Здесь же, когда свободные вечера удлинились в три раза, а телевизионных каналов ввиду особенности моего проживания почти нет, я обложил себя бумажными книгами, купленными по дешевке в ближайших магазинах (меня уже узнают продавцы).

Книги валяются у меня возле компьютера, на холодильнике, на лестнице, ведущей на второй этаж, я читаю их во время еды, как в детстве, и даже заглядываю в них, когда принимаю ванну. Я выучил два стиха двух современных поэтов и запомнил абзац из одного рассказа молодого неизвестного автора. Видя мое странное для этих мест увлечение (до меня у него жили строители), хозяин добреет взглядом, несмотря на встречающуюся пустую тару из-под южного пива и ошметки вяленых бычков и копченой черноморской ставриды.

Читаю одновременно несколько книг. Вот сейчас это Хармс, Ходасевич и Одоевцева. Получается какая-то ерунда. На берегах Невы, ногу на ногу заложив, Велимир сидит, а вокруг как будто музыка.

Забыл покормить кота Басю

Сегодня у меня очень тяжелый день. Мне все время стыдно и страшно. Я ушел на работу и не покормил кота Басю. Я вышел, как обычно, в семь утра на крыльцо покурить, но его не было на месте. Обычно Бася всегда приходит в семь, и я ему сыплю «Фрискас» и меняю воду. Сегодня его не было.

Я оглядел двор. Выкурил сигарету, затушил бычок и бросил его в пепельницу. Еще раз оглядел двор. Баси нигде не было. Я мог бы просто насыпать корм в пустую миску, но почему-то сказал: «Черт с тобой», – и пошел в дом (важно! когда человек сыпет корм в миску, кот должен тереться о ноги). Оделся, закрыл дверь, закрыл калитку, и тут Бася откуда-то вынырнул. Я долго смотрел на кота. С одной стороны, я понимал, что покормить его надо, а с другой стороны, открывать калитку, дом и расшнуровывать ботинки мне не хотелось. В конце концов плюнул на все и пошел на работу. Типа, надо проучить кота, пусть, мол, приходит в семь, а не в семь двадцать. В итоге проучил себя. Весь день стыдно и тяжело на сердце.

Пришел вечером, покормил. За это утром кот Бася, мелкий, жалкий и плюгавенький, пока я курил, притащил мне серого мертвого голубя.

Сижу, смотрю на Басю и мертвого голубя и спрашиваю:

– Ты зачем мне мертвого голубя притащил?

Молчит.

– Мне что теперь с ним делать? – спрашиваю.

Молчит.

– Вон, – говорю, – все крыльцо забрызгал.

Молчит, под ногами крутится.

– Ты что, теперь «Фрискас» не будешь?

Бася удивился и сказал:

– Мяу.

Вот и понимай его.

Теодор Рузвельтович

У меня сосед, автослесарь, Теодор Рузвельтович, огромный двухметровый мужик.

И вот сижу я вчера на крыльце, курю «Галуас», читаю Лосева «От Гомера до Прокла», погода в южном городе плюс пятнадцать градусов, кот Бася лежит за калиткой, никого не трогает, лижет себе хвост, кот Помпей сидит на подоконнике и жмурится на солнце.

И вот, значит, сижу я, курю, читаю, и тут выходит на крыльцо Теодор Рузвельтович и спокойным таким тихим голосом, поглядывая на Басю и Помпея, говорит:

– Вы, Вячеслав Анатольевич, хоть и хороший человек, но ваши коты справляют малую и большую нужду на моем огороде.

Я окинул взором пустой огород Теодора Рузвельтовича. Это было просто полотно вспаханной земли. Нет, летом там растут помидоры, дыни, виноград, кабачки, но в декабре кошки никак не могли помешать Теодору Рузвельтовичу, тем более, я всегда считал, что естественные удобрения очень полезны растениям.

– Уважаемый Теодор Рузвельтович, – ответил я, – во-первых, это коты не мои, а общие, а во-вторых, при чем здесь я?

– Ну это вы же их подкармливаете.

Теодор Рузвельтович насупился и с высоты двухметрового роста недобро посмотрел на меня.

– А как прикажете им жить, – воскликнул я, – они хотят есть!

Коты Помпей и Бася подняли головы и кивнули мне.

– Не могли бы вы кормить их возле помойки, а не у крыльца, их выделения дурно влияют на мое обширное семейство, – и ушел в дом, громыхнув входной дверью.

Я захлопнул Лосева, посмотрел на котов Помпея и Басю и загрустил. Кормить у помойки мне их не хотелось, но ссора с двухметровым автослесарем Теодором Рузвельтовичем не входила в мои планы.

Пошел спать. Буду думать. Может, в дом их взять.

Надежда и зима

Соседка Надежда постоянно метет двор. Я часто вижу, как она машет метлой, собирает опавшие листья, курит на лавочке. Зачем-то стал жаловаться ей на газовый котел, что барахлит, то есть тепло, то нет, и вода горячая пропадает.

– Вот, – говорю, – мороз ударит, и я замерзну и умру.

– Какой мороз? – спросила Надежда.

– Сильный, – говорю, – зима скоро.

– Это и есть зима, – печально ответила соседка Надежда.

Я осмотрел двор. Половина деревьев стояла зеленая, часть без листьев, часть желтая. Термометр утром показывал +7°, а днем +18°.

– Это и есть зима? – переспросил я.

– Да, в Южном Городе – это зима.

Надежда потеплее запахнула пуховик, дул несильный, но прохладный ветерок, Надежда зябла.

– А снег? – спросил я.

– Что такое снег? – удивилась Надежда.

– Белый, холодный, как пиво.

– Снега нет, я слышала, что он бывает, но его нет.

– А Дед Мороз, Снегурка, елки, шарики?

– К чему вам шарики?

– Ну надо, должно.

– В Южном Городе никто никому не должен, – улыбнулась Надежда. – А котел вам починят, да и не нужен он, так, баловство.

– А горячая вода?

– Починят.

Надежда грустно пошла к своей квартире, а я смотрел ей вослед. Фигурка у нее была худенькая и печальная.

Письмо в Москву

В Южном Городе наступила зима. Ну как зима, календарная, но мне все равно грустно и одиноко.

Пишу ей в Москву:

«Прилетай».

«Не могу», – отвечает она.

«Мне грустно», – пишу.

«Еду в Питер, – отвечает она, – мороз, снег, сосули, поребрики».

Я представил Питер. Весь набор штампов: Эрмитаж, Петергоф, Павловский дворец, Невский, Литейный, здание биржи, львов, Гатчину, Адмиралтейство. На большее моей фантазии не хватило. Стало еще грустнее.

«Мне стало еще грустнее», – пишу.

«Грусть – лирическое чувство, полезное для человека, – отвечает она. – Купи ставриды и тараньки».

«Зачем мне ставрида и таранька без пива?»

«Пиво вредно», – пишет она.

«Согласен», – отвечаю и иду за пивом и таранькой.

Почти первое декабря. +12°. Дождь.

Туман

С утра был туман. Белое марево обволакивало дома и людей, здания и церкви стояли в молоке, лучи солнца тонули в ледяной хмари. Сначала я подумал, что это смог, такой обычный для Москвы, откуда я приехал. Но потом пригляделся, принюхался и понял, что это не смог. Я вытянул руку, растопырил пальцы, и мне вдруг стало казаться, что я не вижу свои пальцы, хотя хорошо их видел.

Мне вдруг представилось, что в море в этой простыне болтаются шаланды полные бычков, хамсы и барабульки. Они ждут, когда туман развеется и можно будет войти в бухту с уловом, минуя коварные рифы. Но тут слово «рифы» вывело меня из мечтательного состояния. Рифов здесь нет. Рифы в Юго-Восточной Азии. Там же находятся тигровые креветки и кровожадные пираты. А тут таранька и хамса. Но мне все равно не хотелось избавляться от этого слова. Прилипло ко мне слово «рифы».

Не знаю, есть ли здесь рыбаки. Наверняка есть. Ведь кто-то все это ловит. Рыбы все меньше, рыбаков все меньше. Скоро рыбу будут клонировать и малосольную клонированную рыбу подавать на стол. Никто не отличит. Так провозгласим тост, и вслед за рюмкой водки в рот летит клонированная хамса. Да туман, туман. Совсем странные мысли.

Театральная постановка

Сегодня приходил в гости Платон. Мы часто встречались здесь, но в гостях он был впервые. Осмотрев сотку земли за изгородью, кота Басю, дикий виноград и крыльцо, выложенное плиткой, к которому ведут круговые ступени, он сказал, что мне надо ставить театральную постановку. Крыльцо – это сцена, на сотке земли надо расположить скамейки и устроить театральное действо.

Потом мы попили чай с зефиром, и Платон ушел, а я весь вечер вместо просмотра футбольной Лиги чемпионов думаю, какие пьесы надо поставить. Безусловно, они должны быть древнегреческими. Смешно на берегу Черного моря ставить Марка Захарова или Шекспира, когда есть Эсхил, Софокл и Еврипид. Стал изучать древнегреческий репертуар. Везде какой-то трэш. То царь отцеубийца и кровосмеситель, то войну остановят с помощью женской сексуальной забастовки, то мама замочит мужа и своих детей, да еще Зевс норовит выскочить и устроить всем головомойку. В общем, сплошное «я пил вино из черепа отца».

После ознакомления меня посетила грусть, а театра хотелось. Я вышел на крыльцо-сцену, вынес пластиковый стул и сел курить, но тут полил крупный теплый дождь. Соседка Надежда сказала, что теперь он будет идти всю зиму, то есть два месяца. Я сидел под дождем, курил и думал, что за такую дождливую зиму можно как раз написать трагедию с элементами фарса и поставить ее на театральных подмостках Южного Города.

Джаз

Никогда не любил джаз, точнее, я просто равнодушен к музыке. В Москве Г. В. почти всегда мне ставил джаз, но я скорее терпел, чем слушал. Джаз – это письмо без сюжета. Писал, писал, выдумал главного героя и антагониста, слепил конфликт, придумал два сюжетных поворота, десяток завязок и одну устрашающую развязку, но вдруг захотел написать о чем-то совсем другом. Плюнул на главного героя, убил на первой странице антагониста, сделал семь завязок и все бросил, стал вдруг писать о голубях.

Голуби в Южном Городе большие и толстые. Наверное, Южный Город дает им возможность питаться всякой ерундой и не испытывать чувство голода и потребности в человеке. Вчера сел на лавочку около кафе «Советское» и ко мне прилетела стая голубей, но потом, убедившись, что я им ничего не дам, голуби неожиданно всей стаей вспорхнули и, как бомбардировщики, полетели над моей головой, а один голубь задел меня крылом, и я вдруг понял, что у меня здесь уже какие-то совсем региональные чувства. Москва видится сосредоточием. Сосредоточие чего?

Сегодня пришел с работы и поставил в «Ютубе» джаз, как это любит Г. В., и слушал почти три часа. Южный город дает возможность делать и совершать то, что я бы никогда не сделал в Москве. Решил написать письмо Лене. Писал, писал и написал.

Вадим и барабулька

Сижу в кафе Южного Города и ем жареную барабульку. Тепло, тихо, улица Пушкина, вечер, дети играют в волейбол, звучит легкая музыка. Подходит двухметровый Вадим и, уставившись на мой субботний ужин, говорит:

– Барабульку ешь?

– Да, – говорю, – вкусная у вас здесь барабулька.

– Небось сетями выловлена, – отвечает Вадим.

Я тыкаю вилкой в ближайшую барабульку:

– А какая разница?

– Чтобы поймать настоящую барабульку, нужен не сейнер, – Вадим берет одну мою барабульку за хвост и отправляет себе в рот.

Удивляюсь:

– А кто?

– Надо спуститься с аквалангом на дно Черного моря, – продолжает Вадим.

– И что?

– Там, на дне, целые поля зарывшейся в песок спящей барабульки, когда увидишь барабульку, главное не спугнуть косяк, иначе он взметнется на поверхность и умчится.

– И что же надо делать?

– Надо незаметно приблизиться к краю косяка, достать желтый сачок под цвет песка и аккуратно, не будя косяка, по одной доставать из песка спящую барабульку и складывать в карман.

– А когда карман наполнится?

Вадим берет у меня из тарелки вторую барабульку:

– А когда карман наполнится, можно стрелять из подводного ружья. Тогда косяк проснется и умчится вглубь Черного моря.

– Красота, – говорю задумчиво. – Пиво хочешь?

Вадим гордо мотает головой и удаляется по улице Пушкина в сторону улицы Карла Маркса. Я дожевываю оставшуюся барабульку, отправляя головы под стол кошкам. Тихо, весело и тепло.

Адам и Лида

По улице Горького бежит подросток, бежит быстро. Уже стемнело, но свет фонарей тусклый, поэтому подросток запросто может споткнуться и упасть.

Подросток кричит:

– Он не горит, Лида, он не горит!

Девочка Лида, которая наверняка живет на улице «Южной» Южного Города, быстро уходит от подростка. Вдруг она останавливается, оборачивается и с какой-то внутренней мольбой шепчет:

– Не подходи, Адам, не подходи.

Я присмотрелся и узнал в подростке кофейщика Адама, у которого я каждое утро покупаю американо. Если до этого момента я думал, что Адам дал Лиде фонарик, чтобы она могла спокойно дойти до своего дома по не освещаемым дворам, то теперь я в недоумении. Может, Лида уходит к другому подростку. Влюбленный Адам бежит за Лидой и кричит, что у его соперника холодная и пустая душа, она не горит, не греет и не принесет счастья южной теплолюбивой девочке Лиде. Я прихлебываю кофе с молоком и курю «Галуас». Мне интересно, чем все закончится.

Адам, увидев реакцию Лиды, остановился в метре от нее. Адам хипстер, у него огромная черная борода, хвостик и роскошные усы. Наверняка он сердцеед. По нему сохнут все девочки Южного Города. Адам что-то держит в руке.

Теперь я уже думаю, что Лида, чтобы избавиться от назойливого поклонника Адама, что-то подарила ему и это что-то не горит. «Какая-нибудь безделушка, – думаю, – сердце на светодиоде или медвежонок».

Рядом огоньками цветет цирк. Возле него ходят зазывалы, сообщая что сегодня последнее представление в сезоне заезжей труппы. В Южном Городе нет своей труппы.

Из подвального кабачка выходят вечерние посетители, едва стоя на ногах после выпитого на розлив портвейна, который здесь не хуже португальского. Пока я их разглядывал, Адам встал перед Лидой на одно колено и дает то, что не горит. Лида разворачивается и молча уходит. Я так и не узнал, что у них не горело. Мне хочется подойти к Адаму и спросить, что у них там не горело, но мне лень, потому что тепло и хорошо.

Буфетчица Нина из кафе «Советское»

Сегодня чудовищный день. Я обидел буфетчицу Нину из кафе «Советское». Я там всегда обедаю в двенадцать часов дня, но сегодня сумел вырваться только к 16:00.

Я, как обычно, вошел в зал, снял кепку, повесил на вешалку пальто, взял поднос и подошел к раздаче. Нина, пышная, сдобная, мягкая, стояла напротив меня в белоснежных халате и колпаке, источая аромат духов «Ландыш серебристый», и вертела в красных ладонях блестящий половник, посверкивая золотым зубом, в ожидании, когда я, как обычно, закажу оливье с сырокопченой ветчиной, уху из норвежской форели по-царски с лимоном и оливками, кисель ягодный и свино-говяжьи пельмени с жареным луком и сметаной.

Я уже хотел все это заказать и даже взял оливье из холодильника, наклонившись, как попрошайка, но тут я увидел на стене плакат, на котором было написано, что после 16 часов можно заказать комплекс из салата, супа и пельменей всего за 166 рублей.

Сумма в 166 рублей манила. Обычно я плачу 350. Я постоял, подумал, почесал затылок. Мое отражение в зеркальной витрине выражало смесь сомнения, жадности и восторга. Я подумал, кашлянул и произнес:

– Ниночка, мне, пожалуй, комплекс.

Нина вздрогнула пышной массой. На ее лице промелькнуло легкое презрение, потом презрение переросло в разочарование. Холод опустился на ее чело. Веки отяжелели. Еле сдерживаясь (надо полагать, она сама варила уху по-царски, стругала оливье и лепила пельмени) Нина произнесла:

– Что ж, Вячеслав Анатольевич, вот вам квашеная капуста, суп из чечевицы и тефтели с гречкой.

Нина смотрела на меня как на сумасшедшего. Комплекс собирала нехотя, придурковато посмеиваясь. В ее глазах я пал ниже плинтуса. Я был смущен, я быстро расплатился и ушел в самый дальний угол кафе «Советское».

Капуста была хорошая, чечевица свежая, гречка отменная, но, когда я все проглотил, надел пальто и кепку, вышел на улицу и закурил, я испытывал чувство стыда перед доброй и трудолюбивой Ниной.