Текст книги "Агасфер. Чужое лицо"

Агасфер накрепко запомнил эти слова Лаврова. И позднее, в Иркутске, много раз ласково, но достаточно твердо пресекал все попытки Настеньки предложить свою помощь.

…Дойдя до места, где тропинка раздваивалась и куда уже доносились стойкие запахи из китайской слободки, Агасфер взял супругу под руку и повлек ее в сторону виднеющейся гостиницы.

– Милая, ты же не хочешь навсегда потерять чувствительность носа и всю оставшуюся жизнь только и делать, что искать различные ароматизаторы? Если уж из этой слободки воняет, пардон, за двести сажен, то что творится на ее улицах? Давай-ка, дружок, хотя бы ради нашего наследника, пойдем в гостиницу. Ты останешься там, а я оденусь во что-нибудь поплоше, что потом не жалко будет сжечь, и схожу туда сам!

Настенька покрутила носиком, нашла предложение супруга весьма резонным и без сопротивления дала отвести себя в гостиницу.

⁂

Через четверть часа, переодевшись в охотничий костюм и заблаговременно открутив боковые накладки у браунинга, Агасфер быстрым шагом направился к китайской слободке. У ее периферии путник был встречен оравой ребятни самого разного возраста – от ползающих на четвереньках младенцев до крепеньких подростков с внушительными тесаками, заткнутыми за пояса. Агасфера дергали за рукава и все доступные части тела, протягивали грязные ладошки. Вытащив двугривенный, Агасфер громко произнес:

– Мастер Сен! Мне нужен мастер Сен-Маленький!

Прикрикнув на конкурентов, один из подростков сделал приглашающий жест и скользнул в лабиринт, который трудно было назвать даже переулками: в узких проходах-ущельях, заваленных мусором и нечистотами, могла пройти разве что не слишком широкая тачка.

К счастью, идти оказалось недалеко. После пятого или шестого поворота подросток-провожатый остановился и широко распахнул перед Агасфером то ли дверь, то ли садовую калитку, поклонился и протянул руку за вознаграждением. Получив двугривенный, он так быстро исчез, что Агасфер готов был поверить в возможность дематерилизации. Помедлив, он, пригнувшись, вошел в темную комнату с единственным окном, под которым за низким столиком трудился хозяин.

– Господин Сен? – на всякий случай поинтересовался Агасфер.

– Да, это тот самый Сен-Маленький, которого вы разыскиваете, господин Бергман! Боюсь только, что к слову «господин» он непривычен! Присаживайтесь, господин Бергман! Рад с вами познакомиться!

Резко обернувшись при звуке низкого и не лишенного приятности голоса, Агасфер различил в комнате еще один столик, за которым сидел внушительного вида азиат с выбритым лбом и длинной косицей. Однако, несмотря на китайскую внешность, Агасфер по произношению незнакомца сразу определил, что тот был японцем[42]42
  В японском языке нет звука и буквы «л», поэтому обычно японцы, разговаривающие с иностранцами, заменяют звук на «р».


[Закрыть].

Постепенно глаза Агасфера привыкли к полумраку. Он уже успел убедиться, что европейской мебели в комнате нет, а садиться на низенькую скамеечку или подушки он не желал. Во-первых, это было некомфортно. А самое главное, его старый знакомец по Иркутску, Косаидзи, как-то в порыве откровенности посоветовал ему в незнакомом японском доме не садиться слишком низко: в случае неожиданной стычки европейцу требуется больше времени для того, чтобы занять оборонительную позицию.

– Добрый день, – наконец, ответил Агасфер. – Распорядитесь, пожалуйста, чтобы мне подали обычный стул или европейский табурет!

Японец наклонил голову и негромко произнес несколько слов. Тотчас откуда-то из темного проема соседнего помещения вышел еще один азиат со стулом в руках и с револьвером, заткнутым за пояс халата. М-да, похоже, это гнездо хунгузов…

Агасфер бросил быстрый взгляд на мастера под окном. Если швырнуть в него стул, можно, пожалуй, попытаться выпрыгнуть в окно…

Словно подслушав его мысли, японец рассмеялся:

– Вам не стоит беспокоиться за свою жизнь! – Он снова поклонился, не вставая с подушек. – Вас пригласили просто поговорить. Пока поговорить…

– Понятно. Значит, господин Даттан работает на вас? Кстати, вы не назвали своего имени, дружище! Я не так давно изучаю японский язык и традиции, но все же успел узнать, что не назвать свое имя в аналогичных обстоятельствах считается у японцев невежливым.

– Мое имя Танака. Коити Танака, с вашего позволения, – привстал японец. – Что же касается господина Даттана, то он, к сожалению, не относится к числу моих друзей. Он просто давно живет во Владивостоке. Намерен жить здесь и дальше – для этого не стоит ссориться, тем более ради пустячной просьбы старого знакомого! К тому же господин Даттан получил необходимые заверения в том, что нынче с вами не случится ничего дурного. Желаете выпить чашечку хорошего чая, господин Бергман?

– Желаю, – подумав, согласился Агасфер. – Господин Танака, вы только что обмолвились, что мне пока ничего не угрожает.

– Я искренне надеюсь, что ваш скорый и неожиданный отъезд из Иркутска имеет под собой серьезные основания. Будем откровенны, господин Бергман, в конце концов, вы давали господину Косаидзи некое письменное обязательство о сотрудничестве…

– Там не было пункта о том, что я буду ставить японскую сторону в известность о всех своих перемещениях, господин Танака! Я получил приказ от своего начальства немедленно выезжать, и я выехал.

Две молоденькие девчушки-китаянки внесли в комнату подносы с чайными принадлежностями и опустились на коленях рядом с мужчинами.

– А долг вежливости, господин Бергман? – живо возразил японец. – И уж, если говорить откровенно, просто долг? У господина Косаидзи сохранилось несколько ваших расписок в получении некоторых сумм…

– У русских есть поговорка: попрекнуть благодеянием – значит оскорбить, господин Танака! – резко бросил Агасфер. – Господина Косаидзи интересовали некоторые офицеры в штабе командующего – и он получил от меня информацию о них. О каком долге вы говорите, любезный?

– Насколько я знаю, ни один из этих рекомендованных вами офицеров не согласился работать на великую Японию, – возразил Танака. – Более того: кое-кто из них получил после вашего отъезда новые назначения и обязанности, совершенно нам не интересные! А один из офицеров и вовсе арестован военными властями.

– А при чем тут я? Возможно, ваши вербовщики проявили какую-то бестактность… И про арест офицера мне ничего неизвестно.

– Хорошо! – Танака поднял вверх обе руки. – Хорошо! Не будем ссориться, господин Бергман. Возможно, все это действительно ошибка. Самое главное – мы снова вместе, не так ли?

Агасфер пожал плечами: ну, значит, вместе.

Он залпом выпил миниатюрную чашечку чая, оказавшегося действительно очень ароматным, одобрительно кивнул и покосился на девчушку-прислужницу. Та немедленно вновь наполнила его чашечку.

– Вам понравился этот сорт чая? – немедленно отреагировал Танака. – Это настоящий китайский чай из определенной гористой местности. Насколько я знаю, чай этого сорта растет только на восточных склонах. И собирают его всего по несколько листочков с куста, причем до момента сбора непременно должна стоять солнечная погода не менее пяти-шести дней. Иначе вкус уже будет не тот. Я пришлю вам в гостиницу с полфунта этого чаю, с вашего позволения.

– Благодарю!

– У вас не слишком много времени: ваша супруга будет беспокоиться. Поговорим о деле, господин Бергман. Как вы понимаете, я в курсе всех ваших планов. Я имею в виду отъезд на Карафуто…[43]43
  Японское название острова Сахалин.


[Закрыть] О-о, простите, на Сахалин. Кроме того, в самое ближайшее время я ожидаю реакции своего начальства на ваш план относительно фабрики по производству консервов. Мне кажется, он получит одобрение и, возможно, поддержку. При необходимости, разумеется!

– Вот как? – удивился Агасфер, мысленно проклиная болтливого Даттана. – Однако, насколько я слышал, консервированная рыба не относится к числу японских деликатесов. Вы же предпочитаете соленую рыбу.

– В хорошие времена человек предпочитает привычную ему пищу, – медленно, словно подбирая слова, проговорил Танака. – Однако когда наступают трудные времена либо чрезвычайные обстоятельства, мы рады любой пище. Соленая она или консервированная…

– Хм! Это тоже японская поговорка или… намек на что-то?

– Каждая поговорка, господин Бергман, – это кусочек жизни, – неопределенно отозвался Танака. – Но не будем отвлекаться! Кстати, вы продолжаете занятия японским языком? Лично я настоятельно рекомендую вам не бросать своих занятий.

– Где же я возьму учителя на Сахалине?

– Вы возьмете его отсюда. Хотите – в качестве слуги. Завтра или послезавтра я пришлю к вам в гостиницу учителя. Поглядите, познакомьтесь. Не понравится – найдем другого…

– Скажите честно, господин Танака: вы просто хотите, чтобы на Сахалине рядом со мной был ваш соглядатай?

– Он будет помогать вам по хозяйству, выполнять обязанности камердинера, телохранителя – уверяю вас, для каторги это не лишнее! И конечно, будет учить вас нашему языку. Вы знаете пять или шесть европейских – добавьте к ним японский. Вот представьте: приезжаете вы в Японию – и понимаете все, о чем говорят в гостях, на улице. Разве это плохо?

– А я приеду в Японию? – удивился Агасфер.

– А почему бы нет? Это чудесная страна! К нам приезжает много европейцев, и все они в восторге от впечатлений и обилия возможностей, неизвестных в другой части света.

– Ну, допустим… Но Сахалинская каторга – место особое. Местные власти могут не разрешить въезд гражданина чужой страны.

– Ерунда, господин Бергман! Согласно положению Петербургского трактата 1875 года, японцы сохраняют дарованную им Александром II милость заниматься на острове промыслами, они освобождены от налоговых и таможенных сборов. Разрешат, я уверен!

– Ну, что ж… Если у вас все, господин Танака, я хотел бы побеседовать с мастером Сен…

Танака рассмеялся и негромко приказал что-то мастеру. Тот, как на пружинах, соскочил с места и с поклоном подал собеседнику шелковую тряпицу, в которую что-то было завернуто. Развернув шелк, Агасфер увидел великолепные боковые накладки на рукоятку браунинга, вырезанные из кусков перламутра и отшлифованные. Даже отверстия для винтов, крепящих накладки к рукоятке, были уже просверлены.

– Вам нравится? Хотите, Сен сам закрепит эти накладки на браунинге вашей супруги? Ах да: вы, опасаясь здешних обитателей, не взяли пистолет с собой… Ну, что же, будем пока прощаться, господин Бергман. Скорее всего, мы с вами еще увидимся до вашего отъезда. Правда, этого на мне не будет. – Танака небрежно тряхнул косой, провел руками по китайскому халату. – Ну а теперь Сен вас проводит. Прощайте, господин Бергман! Не забудьте: чай и учитель. То и другое вам непременно понравится.

Ретроспектива 5

(июль 1886 г., Индийский океан)

После скоротечного военно-морского суда на «Ярославле» прочно поселился страх. Он глядел из каждой щели, шевелился под надежно принайтовленными огромными тюками и кипами мешков на верхней палубе, таился под каждой ступенью трапов. Страх прописался в матросских кубриках и в капитанской каюте, на мостике, в арестантских трюмах, на корабельных камбузах и даже в ледниках «Ярославля», среди заиндевелых синевато-багровых коровьих туш и коробов со скоропортящейся продукцией.

Не проходило чувство неуютности у капитана, велевшего расстрелять причастного к бунту Петрована, серьезно призадумались над возможным трибуналом во Владивостоке матросы-специалисты караульной команды. Отводил глаза от офицеров мичман Соловьев, поторопившийся написать дерзкий рапорт на имя капитана с осуждением «фарса» с военно-морским судом. А его товарищи, собравшись по двое-трое, шепотом рассуждали о том, превысил или не превысил капитан свои полномочия. А самое главное – как отнесется к этому чрезвычайному происшествию береговое военно-морское начальство. Кое-кто всерьез подумывал, не написать ли рапорт о происшедшем… Подстраховаться от возможных неприятностей в видах дальнейшего прохождения службы…

Экипаж стал больше побаиваться арестантов, а те крестились всякий раз, когда на трапе гремели тяжелые ботинки смены караула или легко шлепали офицерские туфли старшего помощника Промыслова. Между тем старпом стал появляться в арестантских трюмах гораздо чаще прежнего. И не требовалось особого ума догадаться, что в первую очередь его интересуют «иваны».

Кое-кого из них старпом по несколько, бывало, раз за день выдергивал для разговора наверх. А кого-то словно и не замечал, хотя представить себе незнание арестантским начальником своего контингента было немыслимо. Такая политика Промыслова тоже вызывала немалое беспокойство – и у тех, кого выдергивали ежедневно, а то еще и не по одному разу, и у незамечаемых. «Иваны» стали смотреть друг на друга подозрительно. Перестали кучковаться, как это было принято от века. Кое-кто на всякий случай придумал сменить «окрас»: упрятал подальше плисовые штаны, лаковые картузы с короткими козырьками и хромачи со скрипом, переменил вышитые по вороту рубашки на грубое нательное белье, которое носила вся забитая арестантская шпанка.

Ну, сей «машкерад» был и вовсе глупой затеей. «Наглую рожу-то не поменяешь, не спрячешь», – перешептывалась арестантская масса.

Разумеется, тех, кого выдергивали (особенно тех, кого часто), осторожно расспрашивали, вызнавали – зачем да почему? А те и сами толком ничего не могли сказать – так, задавал главный вертухай[44]44
  На тюремном сленге «вертухай» означало охранник.


[Закрыть] какие-то вопросы, чаще всего вовсе не в тему. Имен не спрашивал, заводилами бунта и вовсе не интересовался…

Такие ответы порождали еще большее подозрение в том, что дело тут нечисто. Глоты, осмелев, почти в открытую обвиняли часто вызываемых в том, что те начали «держать руку начальства»[45]45
  «Держать руку начальства» – на арестантском сленге означало «стукачество», сотрудничество с тюремной администрацией.


[Закрыть].

Со страхом и недоверием поглядывали друг на друга арестанты, которых короткая команда «Пли!» и последующий треск выстрелов на палубе еще больше разделили на тех, кому суждено доплыть до Сахалина, и тех, кто может и не доплыть.

Между тем «Ярославль» упорно утюжил волны. Без происшествий обошлась бункеровка углем и питьевой водой в порту Коломбо, на Цейлоне. Как и предписывалось инструкцией по перевозке арестантов, корабль причалил в самом глухом, отдаленном углу причала. Караульная команда, включая даже подвахтенных, без возражений заняла посты по боевому расписанию: шесть шлюпок с вооруженными матросами встали вокруг «Ярославля», отгоняя от его борта лодки с местными торговцами. Четыре пеших караула, тоже вооруженные, заблокировали часть причала, не подпуская к судну посторонних. Исключение сделали только для местных грузчиков, неутомимо таскавших по одним сходням кули с углем, а по другим вкатывая сорокаведерные бочки с водой.

Бункеровка тюремного корабля была закончена на два часа раньше запланированного, и капитан, посоветовавшись со старпомом, разрешил караульной команде и свободным от вахты членам экипажа короткое увольнение на берег. Увольняемые были строго-настрого предупреждены: корабль отойдет от пирса в назначенное время, опоздавших никто ждать не будет. За полчаса до отхода с борта «Ярославля» будут даны две красные ракеты.

Больше всех обрадовались увольнению матросов, как ни странно, женщины-арестантки. Уж как они прослышали об этом, так сразу облепили все решетки и завопили. У конвойного внизу требовали позвать и Василия, и Трофима, и просто «молоденького такого, с усами-подковкой». Пытались арестантки кричать и в вентиляционный рукав – каждая звала своего кавалера.

– Какого Трофима с усами? – конвойный на всякий случай отошел подальше по коридору. – Бабочки, вы с ума там никак посходили?

– Это кто ж с ума-то сошел?

– Кады под юбку лазил – все шептал: мол, с Цейлона платок шелковый непременно принесу, из увольнения!

– Я, например, завсегда знала: все мужики омманщики проклятые!

– Ага, им токо свое получить…

Посмеиваясь, Промыслов явился к капитану, который в своей каюте как раз рассчитывался с местным агентом за уголь, воду и грузчиков-кули. Пронзительные крики арестанток долетали и сюда, и агент, шевеля огромными, словно у моржа, усищами, то и дело вздрагивал, оглядывался на распахнутый по случаю жары иллюминатор и все никак не мог перевести швейцарские франки в британские фунты стерлингов. Наконец, разобравшись с валютой, агент упрятал деньги в холщовую сумку и по-английски поинтересовался:

– Captain, sir, excuse me, of course – but what is your general cargo vessel? These women’s screams… Like a traveling circus![46]46
  – Господин капитан, простите, конечно – но каков генеральный груз вашего судна? Эти женские вопли… Похоже на бродячий цирк! (анг.)


[Закрыть]

– You are almost correct, sir! – мрачно отшутился Промыслов. – In one of the holds we ship two hundred crazy criminal women wishing to stay in any of the British colony. I think, you have just is not enough![47]47
  – Вы почти угадали, сэр! В одном из трюмов мы перевозим две сотни сумасшедших женщин-преступниц, выразивших желание остаться в любой английской колонии. По-моему, у вас таких как раз не хватает! (анг.)


[Закрыть]

Агент не нашелся, что сказать, пошевелил усищами и поспешил распрощаться с этими ненормальными русскими. Дождавшись его ухода, Винокуров повернулся к помощнику:

– Что там, на самом деле, за вопли? Бабы взбунтовались?

Промыслов вкратце рассказал о новой проблеме.

– Увольняемые еще на борту? – перебил его капитан. – Отлично! Велите боцману передать этим женолюбам, чтобы те без гостинцев для арестанток не возвращались! Умели соблазнить – пусть рассчитываются! Нам только бабьего бунта на «Ярославле» и не хватает!

– Тут есть одна проблема, Сергей Фаддеич! – усмехнулся старпом. – Наши донжуаны уже успели потратить все свои карманные деньги на этих бабенок! Не на что им шелковые платки покупать…

– По-вашему, я должен еще и финансировать чьи-то услады? – Винокуров поспешно захлопнул рундучок с судовой кассой и возмущенно поглядел на старпома.

– Раз мы допустили проникновение «женолюбов» в изолированное помещение для арестанток, было бы справедливо, на мой взгляд, и финансировать дальнейшее спокойствие на судне! При этом, насколько я знаю, все это шелковое барахло на Цейлоне весьма дешево! В конце концов, у нас же есть какие-то мелкие суммы на непредвиденные расходы…

– Если бы я знал вас меньше, то, ей-богу, подумал бы, что вы собираетесь замаливать собственные грехи, – проворчал капитан. Он отпер рундучок с кассой, достал оттуда три пятифунтовые банкноты и нехотя вручил помощнику. – Надеюсь, этого хватит! Отправляйтесь на берег сам, милейший, и произведите необходимые закупки! Оптом – так оно всегда дешевле выходит! Передадите гостинцы арестанткам – всем, включая старух! – после возвращения матросов и от их имени!

⁂

Звериным своим чутьем Сонька Золотая Ручка ощущала усилившийся за ней после казни Петрована пригляд. Стоило ей покинуть свой излюбленный угол в отсеке, как караульный в нижнем коридоре настораживался и старался вроде бы невзначай подобраться поближе. Сонька догадывалась о причине: корабельной администрации очень хотелось узнать, кого это она спасла, успокоив Петрована, готового сдать подельщиков, и, по сути, заткнув ему рот насмешливым утверждением о комедийной сути расстрела. Поэтому она почти неделю не подходила к решетке, отгораживающей мужское отделение.

А хотелось. Ох как хотелось поглядеть в глаза Семе Блохе, чтобы понять: оценил он ее рискованный шаг или нет? Вряд ли это можно было назвать влюбленностью – далеко не юную девочку везли на Сахалинскую каторгу, а зрелую, много повидавшую женщину, без малого тридцатилетнюю. Мужчин она не любила, и не испытывала к кому-либо из сильной половины человечества пылких и нежных чувств.

Господи, да и о какой сильной половине вообще можно было говорить? Одно название – сильная. А на деле, если разобраться, женщине на этом свете доставалось гораздо больше возможностей проявить и силу характера, и упорство, и настойчивость. Сила – она была у мужиков разве что в кулаках. Ну, и еще кое-где – но это уже далеко не у всех.

Нет, нельзя сказать, что Софья Блювштейн, урожденная Штендель, никогда и ни в кого не влюблялась. Влюблялась – но не до беспамятства, не до сладко-обморочного безумия, когда женщина готова отдать мужчине все-все. Был у Соньки тормоз в голове, всегда могла остановиться – особенно если чувствовала, что возлюбленный потерял к ней интерес. Или начинает терять…

А Сема Блоха… Уж он-то и подавно был для нее далеко не лучшим представителем мужского пола. «Иван»? Так что с того? Этого положения на каторге добиваются многие – и даже не физической силой, а кошачьим коварством, готовностью в любую минуту сунуть в бок вчерашнему закадычному дружку заточку. Да и на вид Сема был не из тех, на кого не хочешь, да обернешься: одного роста с ней, кривоногий, с изрытой оспинами физиономией. А походка! Недаром его Блохой прозвали – шагать умел очень быстро, однако «нырял» при этом и слегка подпрыгивал.

Однако на этом проклятом корабле, увозившем Соньку в далекие каторжные дали, помочь ей еще разок сделать ноги способен был только Сема. С Сахалина, сколько она слыхала про этот остров, не сбежишь… А вот с корабля – можно попробовать, особенно если Сема Блоха проложит ей тропинку для побега. Кровавой будет та тропинка, чувствовала это Сонька. И мерзко ей было от этого ощущения – ну не любила она крови! Даже в тех случаях, если воровская фортуна настоятельно требовала долгой обездвижки клиента, Сонька в прежние свои веселые времена предпочитала не яд, а аптекарское сонное снадобье, от которого жертва способна очнуться.

И еще в глазах Семы светились – не всегда, правда – искорки ума. Умел Сема ломать так, чтобы только согнуть… Справится ли он со сложным планом побега? Который к тому же наверняка надо будет менять на ходу, делать этому плану точную «подстройку», как любил повторять давний Сонькин знакомый по Одессе часовщик Буланчик. Не сорвется ли, не запаникует? Этого Сонька не знала. Все это ей предстояло проверить и на его, и на своей шкуре.

«Ярославль» давно уже покинул порт острова Цейлон. Бабы-товарки по трюму были осчастливлены обещанными гостинцами – шелковыми платочками со слонами и сложным орнаментом. И матросы к ним больше не лазили через прореху в парусиновом рукаве – та прореха была накрепко зашита толстой проволокой, да и на сей необозначенный штатным расписанием пост морячки догадались поставить не слюнявых и ходких до баб вахлаков из караульной команды, а экипажных матросов с руками, шершавыми от снастей и канатов словно выдержанное дерево. И такими же тусклыми, шершавыми глазами.

После военно-морского суда Сема ни разу не пытался потолковать с Сонькой, не подзывал ее к решетке. Сонька чувствовала – не из-за того, что не понял, какую услугу она ему оказала, – тоже осторожничал, выжидал.

И вот случай для разговора, наконец, представился: пост в коридоре между тюремными отсеками занял новый караульный. Не из команды, а экипажный.

Для арестантов всякая новинка в скуке буден интересна. Вот и новое лицо караульного для них стало событием. Немного погодя к решетке подошел один арестант, другой, пятый. Новичка расспрашивали вежливо, с почтением. Именовали господином караульным.

Вопросы начались с самых безобидных – с погоды там, наверху. Караульному, конечно, по уставу службы в разговоры вступать не положено. Так и тюрьма необычная, плавучая. На многое и само начальство глаза закрывает, а уж рядовому матросику и сам бог, как говорится, велел. Начал отвечать.

С погоды перешли на другое – кто да откуда. Земляк у матроса нашелся – подтолкнули того товарищи ближе к решетке. Выяснилось, что родной для матроса южный городок земляк-арестант покинул совсем недавно. Батюшку в местной церкви знал, городского голову с точностью описал – не врет, стало быть!

Поинтересовались у караульного и насчет прежнего матросика, который вроде должен был на вахту заступить – арестантам объяснили, что приболел штатный караульный: обсыпало его с пяток до макушки язвочками гнойными – не иначе, на острове Цейлоне заразу какую-то местную подхватил. Вот его доктор в изолятор на всякий случай и определил.

Сонька к решетке не подходила, участия в разговорах не принимала – довольствовалась тем, что разносили меж собой в трепотне арестантки-товарки. И сделала для себя главный вывод: новый караульный случаен, никто его не успел предупредить насчет особого за ней пригляда и не воспользоваться этой оказией грех. Сонька, прогуливаясь по своему отсеку, стала выискивать глазами Сему Блоху. Не найдя, подошла поближе к разделяющей решетке, попросила явного первоходка подозвать Блоху.

Мужичок совсем собрался было задружиться с видной бабенкой, которая вроде напрашивается на любезности, однако, услыхав про Блоху, мужской интерес к ней мгновенно потерял и отправился на поиски.

Сема Блоха, переменивший «ивановский прикид» на старенький халат и расхлябанные «коты», возник из полумрака мгновенно – словно дожидался, когда его покличут. Улыбнулся, положил ладони поверх Сонькиных рук, обхвативших прутья решетки.

– Ну, здравствуй, Софья. Давненько не виделись – а сегодня «кадет»[48]48
  На тюремном сленге слово «кадет» может означать новобранца, недалекого и неопытного.


[Закрыть] какой-то на пост вступил – так и знал, что покличешь.

– «Так и знал», – передразнила Сонька, брови насупила, руки из-под ладоней собеседника выдернула. – Ишь ты, гордый какой! А если бы не покликала?

– Не сердись, Софья, маненько ты меня только и опередила. Право слово! Сам давно хотел повидаться, побалакать, слово благодарное сказать…

– Неужто помнишь? – она презрительно скривила губы, все еще сердясь.

– Сема Блоха не из забывчивых, сама знаешь, Софья. Не шибко много в жизни добра видал, чтобы не помнить его…

– Ладно, Сема, верю. Давай так: налюбезничаться мы с тобой еще успеем, полагаю – давай-ка о деле потолкуем, пока возможность имеется…

– О каком деле-то? – зевнул, как показалось Соньке нарочито, Блоха. – Было дело, да кончилось… С Петрованом потонуло дело-то.

– Сема, дурака-то не валяй. Ты же понимаешь, о чем я говорю. То дело не выгорело потому, что ты всех запрячь в него хотел. А я о нас с тобой сейчас говорю. Или тебе каторга на Сахалине слаще свободы?

Блоха обернулся, поглядел – нет ли поблизости любопытствующих. Хмыкнул:

– Никак ноги делать отсель решила, девонька? А одной скушновато – компаньона ищешь?

– Моя голова – твои руки, Сема. Вдвоем у нас все получится! У меня план имеется, у тебя с дружками, знаю, железяки всякие остались…

Сема Блоха опять зевнул во весь рот, одновременно почесывая голую грудь, покрытую какой-то сыпью: подобная сыпь была широко распространена у арестантов в тропических широтах. Такое явное пренебрежение взбесило Соньку:

– Чего ты, идиот, варежку разеваешь и чешешься, как макака в зоосаду? Дурой меня выставляешь?! Ну и пошел ты, знаешь куда?!

– Мужику любому я за такие слова зубы вбил бы до самого нутра! – нешуточно обозлился Блоха. – Твое счастье: баб не бью!

– Осчастливил! Короткая память у тебя на добро все-таки, Сема!

Помолчали.

– Прости, Софья! – мирно попросил Блоха. – Прости, не сдержался. Сам об этом все время думаю. Об ошибках думаю, о том, что упущено навсегда было… А тут ты еще подначиваешь!

– Не подначиваю я! И ничего еще не упущено – тем более навсегда! – зашептала Сонька. – Мне вот офицерик один, за разрешение сфотографироваться с самой Сонькой Золотой Ручкой – чтобы дома у него все ахали! – по моей просьбе принес книжку. Книжка про разные города и страны. В том числе и про Сингапур там есть, с картинками! Вот куда бежать надо, Сема. И времени у нас должно хватить, чтобы все подготовить! Помощников подобрать надо – двух-трех людишек. Помощники – чтобы отвлекли погоню, больше они нам ни на что не потребны. А бежим мы с тобой вдвоем.

– Погоди, Софья, – попросил Блоха. – Не гони пургу. Я пока никакого плана не вижу, одни бабьи причитания. «Книжка с картинками»! «Помощники»! Кого тут подберешь, ежели людишки до смерти бояться стали? И матросов, и друг друга… Караульную команду как подменили после Петрована. Раньше сочувственно говорили, жалели нашего брата-арестанта. Даже карты, бывало, носили – кто за денежку, а кто и за просто так! Эх…

Он помолчал, сплюнул:

– Ишшо две недели назад «иван» слово скажет – шпанка друг друга с ног сшибает, торопится приказ сполнить. А теперь в отказ идут, смотрят дерзко. А то и убивцем вслед назовут – в глаза-то пока боятся!

– Так ты сам виноватый, Сема! Кто велел трех мужичков – первоходков лютой смерти предать, хребты поломать? И четвертого бы поломали твои прихвостни, да не успели: спрятал его куда-то капитан! А за что, спрашивается, людей убили? По-хорошему разобраться, так они письмо подбросили, чтобы и самим спастись, и товарищей от петли верной за бунт освободить… Молчи, Сема, не возражай! Иначе надо было показать людишкам, что не правы они, что законы каторжанские нарушили. Да что теперь! Ты лучше вот что мне скажи, Сема: на суде капитан схемой корабля тряс, как доказательством умысла на бунт. А до того схема эта у людей в трюмах долго была. Кто-то может сказать – был в той схеме толк? Куда отсель вылезти можно?

– Пока одно тебе скажу: есть отсель ход наверх, – вздохнул Блоха. – Не на верхнюю палубу, а куда-то в грузовой трюм. Потолок от нас разбирать надо. Да не где-нибудь, а возле самого прохода меж отсеками, где караульный все время находится! Так что мочить караульного, ежели что придется, Софья. А как мочить на глазах всей арестантской братии, скажи-ка мне? И есть ли ход из грузового трюма и куда – неизвестно. Давай-ка, Софья, пока разбежимся, чтобы внимания лишнего не привлекать. Если получится – поразведаем, что и как. Тока – осторожненько!

⁂

Сойтись снова, чтобы не было помех и лишнего пригляда, удалось только через два дня, когда на караул встал тот же матрос из экипажа.

– Согласны уходить с нами трое, – шептал Сема Блоха в самое ухо Соньке. – Но у них условие: уходить не по-мокрому!

– А если иначе никак?

– Слухай дальше, Софья. Завтра доктор корабельный ногу будет отпиливать одному. Помнишь – дернулся, когда кандалы сымали? Ну и получил молотом по ноге, кость раздробили ему. Чернота по ноге уже выше колена пошла. Хотели до Сингапура довезти, в госпиталь сдать – боятся не довезти, почти десять дней ходу туда. Доктор один, конечно, опасается пилить – тока клизмы, видать, и способен втыкать. Так капитанов помощник нашел ему по «статейным спискам» фершала и аптекаря из осужденных. Выдергивал их вчера, велел помочь.

– Согласились?

– А куды денутся? И пообещались мне эти помощнички хреновы эфиру спереть, которым болящих усыпляют, чтобы не орали шибко. Если получится – есть у нас чем караульного «угостить», пока потолок разбирать будем!

– А ежели не получится?

Блоха тяжело поглядел на Соньку, ничего не ответил. Да и так было все понятно.

– Ладно, – сквозь зубы пробормотала она. – Усыпили часового – далее что?

– Корабль подойдет к причалу в Сингапуре поздно вечером или ночью. Такой приказ у капитана от генералов-начальников. Тут же – погрузка угля, воды, продуктов. Не до нас им всем будет. Караульного усыпим – не на время, так насовсем, тут уж как получится… Наверх, через потолок полезут те трое – поглядят, что там и как. Куды дадбше можно вылезти. Вернутся, доложат – тут и мы с тобой, Софьюшка, двинем!