Текст книги "Русская литературная критика конца XIX – начала XX века. Стратегии творческого поведения, социология литературы, жанры, поэтика. Учебное пособие"

Б. Эйхенбаум писал, что «Горький стал знаменитостью прежде, чем успел оглянуться на русскую литературу и на то, как он выглядит в ней»[77]77
  Эйхенбаум Б. М. «Мой временник…» Художественная проза и избранные статьи 20-30-х гг. СПб., 2001. С. 122.


[Закрыть]. Но именно критики как бы «за Горького» впервые стремились проследить его связь с традициями XIX в. В ситуации конца века, когда в критике, истории литературы, гимназических программах, издательской практике устанавливается представление о галерее отечественных классиков[78]78
  Дубин Б. Слово – письмо – литература: Очерки по социологии современной культуры. М., 2001. С. 321.


[Закрыть], Горький практически включается в эту «компанию» благодаря постоянным и настойчивым аналогиям с вершинами русской литературы XIX в.

Уже первые рецензенты его рассказов проводили сравнения с классикой XIX в. Так, состязание певцов в трактире (рассказ «Тоска») сопоставлялось с «Певцами» Тургенева. Аналогии с классическими произведениями усиливаются в рецензиях и развернутых статьях в связи с выходом «Очерков и рассказов» (1898). В. Поссе в статье «Певец протестующей толпы» мотивирует необходимость сопоставления рассказов Горького «даже не с народными очерками интеллигентов Успенского и Златовратского, а с «барскими» произведениями Гоголя, Тургенева и Щедрина» (с. 227). Проходящее через всю статью сравнение произведений Горького с творчеством Гоголя, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Л. Толстого способствовало созданию особого ореола вокруг Горького. Горький, по мысли В. Поссе, призван был «открывать общечеловеческие стремления и настроения в низших, обездоленных народных слоях, как это сделали художественные таланты Гоголя, Тургенева, Толстого и Щедрина в родственной им привилегированной среде» (с. 227). Потому неграмотный босяк Коновалов близок тургеневскому Рудину, а полуграмотный мельник Тихон Павлович из рассказа «Тоска» близок высокопоставленному и образованному чиновнику Ивану Ильичу из повести Л. Толстого «Смерть Ивана Ильича» (с. 230–232).

В. Боцяновский, подхватывая прием, известный в русской демократической критике, рассматривал героев Горького как своего рода Рудиных, «лишних людей», только из другой среды (с. 251). В финале статьи В. Боцяновский, как бы суммируя общие читательские впечатления, переадресует слова Лежнева о Рудине Горькому: «В нем есть энтузиазм, а это – самое драгоценное качество в наше время. <…> Мы заснули, мы застыли, и спасибо тому, кто хоть на миг нас расшевелит и согреет» (с. 261).

Н. К. Михайловский, выражая согласие с теми, кто утверждал, что «художественного такта» Горькому не хватает, вместе с тем впервые стал проводить смелые аналогии Горького с Достоевским. Так, Мальва из одноименного рассказа – это «тот самый женский тип, который мелькал перед Достоевским в течение чуть не всей его жизни» (с. 351). Интересно, что сравнение Мальвы и героинь Достоевского служит для Михайловского даже показателем некоторого преимущества Горького, талант которого лишен черт «жестокости» и «бесстрашия» Достоевского (с. 354).

Порой критики попадают под «влияние» Горького. Своеобразная «зараженность» стилем Горького чувствуется у В. Боцяновского в статье «В погоне за смыслом жизни». Ср.: «Особенно любит он море, которое у него столь же разнообразно, как у Айвазовского. Его кипучая, нервная натура никогда не пресыщается созерцанием этой темной опаловой широты, бескрайной, свободной и мощной» (с. 249). «Он, вор, любил море. Его кипучая нервная натура, жадная на впечатления, никогда не пресыщалась созерцанием этой темной широты, бескрайной, свободной и мощной» (М. Горький «Челкаш»)[79]79
  Горький М. Полное собрание сочинений: в 25 т. Т. 2. М., 1969. С. 21.


[Закрыть].

Очень весомым аргументом в критических статьях выступает биография писателя. Как в статье В. Боцяновского «В погоне за смыслом жизни», где критик, подчеркивая важность биографии для понимания творчества писателя, включает в статью отрывки из автобиографической заметки Горького. Этот прием выдвигает на первый план личность самого Горького. Он сравнивается с Николаем Полевым: «едва ли не второй действительно замечательный русский самородок» (с. 248).

Аналогии Горького с классиками XIX в. и писателями-современниками первого ряда породили в критике 1900-х годов целый поток статей-параллелей и книг-параллелей: «Книга о Максиме Горьком и А. П. Чехове» Е. А. Андреевича-Соловьева (1900), «Максим Горький и причины его успеха (Опыт параллели с А. Чеховым и Глебом Успенским)» Л. Е. Оболенского (1903), «Горький и Л. Андреев» П. М. Александрова (1903), «О повестях и рассказах гг. Горького и Чехова» Н. К. Михайловского (1902), «Чехов и Горький» (1906), «Горький и Достоевский» (1913) Д. С. Мережковского и другие.

И, наконец, в 1901 г. появляется первый сборник критических статей о Горьком. Само построение книги, включающей биографический очерк и статьи за 1898—1900-е годы (причем некоторым статьям издатель дал свои заглавия, но такие, что позволяли подчеркнуть динамику таланта писателя: «Новые черты в таланте г. М. Горького», «Крепнущий талант» и т. д.), воплощало основной замысел составителя: отвергнуть чисто социологические аргументы в пользу таланта автора: «…ответом на вопрос, поставленный в начале, чему обязан Горький своим успехом, может служить только следующее: он обладает громадным художественным чувством, которое производит сильное влияние на каждого читателя»[80]80
  Критические статьи о произведениях Максима Горького. Издание С. Гринберга. СПб., 1901. С. XVI.


[Закрыть].

Таким образом, именно ранняя критика во многом закрепляла успех писателя в общественном мнении. Рассматривая критические оценки в исторической перспективе, можно утверждать, что преимущественно положительный тон оценок и широкое использование аналогий с классиками, апелляция к читательскому мнению станут основой для выступлений противников Горького во второй половине 1900-х годов (для 3. Гиппиус, Д. Философова, Н. Стечкина и других), в которых отразится борьба элитарной культуры против общедемократических ценностей.

2.3. Устные формы бытования критики в Серебряном веке. Лекции символистов

Генезис критики и история ее функционирования тесно связаны с риторикой. Еще в античных риторических трактатах закладывались основы оценочных процедур поэтического искусства, теория словесного выражения и аргументации, жанровые разновидности различных типов речи (похвальная, обличительная, защитительная и др.). Это создавало для будущей критики своеобразную базу общих правил создания интерпретационно-оценочных текстов.

В процессе исторического развития критика пользуется достижениями риторического знания, но делает это в интересах литературной или общественной борьбы, обращаясь к широкой аудитории, убеждая ее в своей точке зрения на предмет. Риторическое проявляется в том, как критика стремится убедить читателей в своем мнении и своем авторитете, вырабатывая совокупность убеждающих и аргументативных практик. Если взглянуть на историю русской критики, то эта связь поэтики критики и мыслительного аппарата риторики проявляется очень выразительно. На всех этапах развития русская критика функционировала не только в традиционно-письменной форме, но и в виде устных высказываний, спорах в салонах, кружках. Особые формы она приобретает в эпоху Серебряного века в критике для «посвященных», взявшей установку на элитарного читателя.

Важный «генетический» показатель многих критических статей рубежа XIX–XX вв. – то, что они вырастали из докладов, лекций, с которыми критики выступали перед различной аудиторией. Наряду с привычным в XIX в. чтением и обсуждением литературных произведений в кружках, в конце XIX – начале XX в., критика расширяет сферу публичности, становится речью, обращенной к слушателям. Серебряный век отмечен новыми процессами в социологии литературной жизни, среди которых, прежде всего, выделяется увеличение читательской аудитории, рост объемов издательской продукции, изменение статуса писателя в общественном сознании. В начале XX в. фиксируется невиданный взлет статуса писателя в общественном сознании. «Самый интерес к лекциям по литературе свидетельствует о созревших потребностях всех классов населения в самообразовании. Перед русским лектором открылась громадная всероссийская аудитория, на встречу которой он и должен идти. Высшие художественные и научные интересы вышли из тесного круга академических твердынь и становятся доступными массам», – писал в предисловии к сборнику публичных лекций о русских писателях критик Константин Арабажин[81]81
  Арабажин К. И. Публичные лекции о русских писателях (народный университет). Кн. 1. СПб., 1909. С. 3.


[Закрыть].

Жанр лекции имеет такие признаки, как цель общения, официальность обстановки, устный характер общения с большой аудиторией (речь торжественная юбилейная, в дружеском кругу), регламентированность во времени. Могут быть различные типы отношений критика-лектора с аудиторией (с одной стороны, речь в кругу подготовленных слушателей в Неофилологическом обществе, с другой – выступление перед широкой аудиторией в провинции). С лекциями выступали представители разных направлений и течений – и реалисты, и символисты, и акмеисты, и футуристы. В своих воспоминаниях А. Крученых настаивал на приоритете футуристов в сфере расширения литературной публичности: «Мы вынесли поэзию и живопись, теоретические споры о них, уничтожающую критику окопавшегося в академиях и «аполлонах» врага – на эстраду, на подмостки публичных зал»[82]82
  Крученых А. К истории русского футуризма: Воспоминания и документы. М., 2006. С. 85.


[Закрыть]. Но это исторически неточно.

Символисты одними из первых интенсивно внедряют свою критику через формы устного контакта. О популярности их лекций имеется много газетных, эпистолярных свидетельств. Одно из них: «Теперь аудитории ломятся от наплыва публики на лекции Валерия Брюсова и Андрея Белого, не хватает места всем, желающим услышать новых пророков искусства будущего. Устроители вчерашней лекции, очевидно, не учли этого нового факта, так как лекция была назначена в небольшом помещении Политехнического музея. Давка, жара ужасная…»[83]83
  Цит. по: Лавров А. В. Письма А. Белого и В. Брюсова в собрании Амхерстского центра русской культуры // Памятники культуры. М., 1998. С. 51.


[Закрыть]. Символисты выступали и за границей (таковы отдельные лекции К. Бальмонта во Франции и Англии, В. Брюсова – в Англии и т. д.). Наряду с лекциями, широко практиковалось обсуждение рефератов, докладов в кружках, различных литературных объединениях. Важно отметить, что критика при этом рождалась непосредственно, в живой импровизации, хотя она и несла на себе печать кружковой замкнутости, обращенности к «посвященным».

Многие значительные критические тексты первоначально были лекциями. Таковы, например, две лекции Д. С. Мережковского на тему «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», прочитанные им в октябре и декабре 1892 г. в аудитории Соляного городка Петербурга. «Новые поэты» пытались расширить круг потенциальной аудитории потребителей искусства. Характерно признание Ф. Сологуба, сделанное в связи с турне по городам России с чтением лекций и стихов в интервью одной из газет: «Мне интересно было посмотреть на своего читателя»[84]84
  Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1995 год. СПб., 1999. С. 246.


[Закрыть]. При этом газеты регулярно передавали информацию о прочитанных лекциях. В результате даже не присутствовавшие на лекциях и потом не прочитавшие опубликованные тексты могли составить хотя бы общее представление о масштабах просветительской деятельности символистов. Однако вопрос о жанровых особенностях лекций символистов затрудняется из-за того, что мы далеко не всегда можем сравнить тексты, предназначенные для выступлений, и тексты, подготовленные к печати. Планы лекций, краткое содержание докладов, отзывы прессы и воспоминания о выступлениях дают весьма общее представление о материале лекций.

Как известно, доклады символистов всегда были содержательно подготовлены и обычно написаны. Предварительная подготовленность (а также и то, что ряд выступлений вырастал из ранее написанных статей) объясняет тот факт, что доклад (лекция) может быть рассмотрен как письменный жанр. Очевидно также, что даже при значительной переработке лекции в статью и в письменном тексте есть остаток добавочной коммуникативной задачи – установки на устность.

Рассмотрим такую жанровую разновидность, как теоретические доклады (речи), написанные в период бурных полемик о «кризисе» символизма. В качестве материала возьмем доклады Ф. Сологуба, Г. Чулкова и В. Иванова на публичном «Диспуте о современной литературе», состоявшемся 20 января 1914 г. в большом белом зале Калашниковской биржи в Петербурге. Стенографическая запись выступлений была опубликована в журнале «Заветы» (1914. Кн. 2. Отд. 2). Поэтому они доносят до нас в какой-то степени «живую» речь критиков. Обратим внимание не на содержательные отличия этих выступлений, а на их риторические особенности, различные стратегии выстраивания теоретических выступлений.

СИ. Гиндин так определяет противоречие в природе поэтического и ораторского произведений: «Он (поэт. – К.В.) может либо принять условия игры, диктуемые ораторикой, и действовать на ее территории. Тогда его «поэтическое происхождение» будет сказываться в особенностях языка, стиля, композиции, но по природе своей его речи окажутся вполне аналогичны речам ораторов-непоэтов. Но поэт может и привнести в ораторское творчество принципиально «акоммуникативную» установку лирической поэзии на внутреннее постижение и самовыражение. И тогда возникает не ораторика поэта, а «поэтическая» (или, точнее, лирическая) ораторика и тип оратора-лирика»[85]85
  Поэты на кафедре. В. Брюсов, А. Блок. Сборник / сост. СИ. Гиндин. М., 1991. С 8.


[Закрыть]. К последнему типу можно отнести доклад Блока «О современном состоянии русского символизма».

Однако большинство теоретических докладов относимы к первому типу (но есть разные вариации, зависимые от творческих индивидуальностей).

Ф. Сологуб выстраивает свою речь (вступительное слово), отказываясь от эмоциональных аргументов. Это речь-рассуждение, выстроенная по дедуктивному принципу: от изложения взглядов на ценность искусства и его роли в жизни человека – к аргументации значимости символистского миропостижения и к рассмотрению стадий символизма вплоть до современного состояния. В речь вводится спор с воображаемыми оппонентами (правда, их точка зрения вынесена в прошлое): «Те, кому новое искусство не нравится, говорили, что оно постоянно отвращается от жизни и отвращает людей от жизни. Конечно, это ошибка! Ничего подобного при пристальном ознакомлении с новым искусством мы не найдем»[86]86
  Сологуб Ф. Собрание сочинений: в б т. Т. 6. Заклинательница змей. Статьи. Эссе. М., 2002. С. 403. В дальнейшем тексты речей цитируются по приложению к этому изданию, сверенному нами с публикацией в «Заветах».


[Закрыть]. Только в конце речи усиливается эмоциональность, и доклад завершается обращением, призывом к слушателям: «Не любите жизнь таковой, как она есть, потому что в общем своем течении современная жизнь вовсе не стоит этого. Жизнь требует преобразования в творческой воле…» (с. 407). Вместе с тем Сологуб не упрощает речь, не отказывается от сложных предложений, не использует выигрышной вопросно-ответной формы. Он сдержан, прячет свое «я» (речь произнесена от «мы»). Он был наиболее ярким «неоромантиком» ярких полярностей в искусстве и наглухо застегнутым человеком, загадкой, «северным Сфинксом в жизни»[87]87
  Пустыгина Н. Г. Философско-эстетические взгляды Ф. Сологуба 1906–1909 гг. и концепция театра «единой воли» (Ст. 1) // Типология литературных взаимодействий. Ученые записки Тартуского ун-та. Тарту, 1983. Вып. 620. С 114.


[Закрыть].

Г. Чулков строит свое выступление «Символизм как миро-отношение» на полемике с тезисами речи Сологуба. На наш взгляд, Чулков более убедительно, используя различные ораторские приемы, приближает к себе слушателей, уходит от пространных рассуждений, выделяет самое существенное.

Уже в зачине Чулков использует личную форму «я» и предлагает своего рода антикомплимент публике, одновременно интригуя ее: «…Может быть, правы те, которые думают, что нужно говорить иначе в маленьком кружке и в большом зале, перед громадной толпой случайных посетителей. Вероятно, так и нужно по-разному говорить, но я не умею и буду бестактен, может быть, извиняюсь, но я буду говорить так, как если бы здесь были только те немногие, которые близко стоят к литературе и к современному творчеству» (с. 560).

Однако в основной части выступления Чулков пытается изменить мнение слушателей через риторический вопрос с соответствующим ответствованием («В чем же пафос, в чем же значение символизма?..»), через риторические восклицания; оригинально используется речевая формула противопоставления с анафорическим «курсивом» («Символизм не потому хорош, что отдельные поэты-символисты пели гражданственность – могли петь, могли и не петь. Не в этом дело. Не потому хорош символизм, что он иногда отвечает демократическим интересам текущего времени, и потому хорош символизм, что он заключает в себе более глубокий бунт…»), прием активизации внимания слушателя через включение событий пережитого (Чулков рассказывает о своем недавнем выступлении и о «сердитой» реплике какого-то человека из публики). Выразительность речи Чулкова обеспечивается и приемом градации: чем ближе к финалу, тем более увеличиваются восклицания, в суждениях используются тропы, а концовка завершается афористично («Вот почему я защищаю символизм, который полагает, что искусство – огонь, с которым шутить нельзя») (с. 562).

А доклад В. Иванова «Искусство как символизм» – это классический образец ораторской речи. В отличие от Г. Чулкова, В. Иванов доброжелателен к публике с самого начала: «Милостивые государыни и милостивые государи! Недолго я буду утруждать ваше внимание…» (с. 563). Это тип выступления критика-аналитика (ученого, мыслителя), стремящегося адаптировать свои обширные познания к аудитории, изложить сложные и пространные явления как можно более ясным языком.

Это находит отражение в построении выступлений, отборе речевого материала. Если в статьях В. Иванова преобладает утонченный академизм («его статьи – вещания, замедленные по своему словесному темпу, грузно-тяжеловесные, пышные, с явным элементом учительства, полные таинственно-лирических темнот, хотя и стройные по композиции, со сложными, разветвленными, витиеватыми, инверсированными фразами»[88]88
  Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1975. С. 212.


[Закрыть], то здесь словно уходит и тяжелый синтаксис, и соединение «символистских образований» (Д. Е. Максимов) с научно-философской терминологией. Это своего рода обучающая лекция, пронизанная активным диалогическим началом. Обращенность к аудитории реализуется через образную связь, в том числе включением элементов возражений, сомнений («В самом деле, господа, если вы послушаете наши рассуждения или почитаете наши теоретические писания, то зачастую вы встретитесь с такими утверждениями: Данте и Эсхил – символисты. Что это значит? Это значит, что мы упраздняем самих себя» (с. 563). Адресованность речи проявляется и с помощью таких приемов, как повторы, переформулировки мыслей («Не это, собственно говоря, интересно, а интересно, почему возможен феномен Мережковского. Вот почему возможен…» (с. 565). Используется пример из другой области (из истории церкви), в речь умело вплетается полемика с двумя «эстетическими ересями» (выражение В. Иванова) – «ересью возрождения утилитаризма» и «ересью поверхностного эстетизма» (с. 565). Речь завершается логическим выводом, выражающим основную мысль оратора. Несмотря на краткость выступления В. Иванова, он смог коснуться в нем многих проблем символистского искусства (истоки символизма, символизм как принцип искусства, и как школа, проблема внутренних противоречий в нем, роль критики в переосмыслении Тютчева и Достоевского).

Таким образом, можно заключить, что теоретическая речь (как менее всего выигрышный в смысле воздействия на аудиторию жанр) развертывается как процесс размышления, выдвижения доводов «за» и «против» собственного понимания символизма. В рассмотренном типе, в отличие от лирической ораторики, в разной степени проявляется установка на использование ораторских приемов и может наблюдаться отход от стиля письменной критики.

2.4. Н. В. Гоголь в юбилейных откликах (речах) начала XX в.

Устроенные повсеместно в России 20 марта 1909 г. гоголевские торжества сопровождались огромным потоком публикаций. Из всего массива литературы о Гоголе мы выбрали только юбилейные речи, которые произносились в Москве, Киеве, Одессе, Тифлисе, Варшаве, Симбирске, Казани и многих других городах: в Обществе любителей российской словесности, университетах, гимназиях, кадетских корпусах и т. д. Эта часть гоголианы оказалась наименее охваченной в своей совокупности исследователями рецепции Гоголя в начале XX в., несмотря на обстоятельные работы В. Паперного, Л. Сугай, монографию С. Моулера-Сэлли «Гоголь: жизнь после смерти».

По поводу речей о Пушкине составители единственной антологии B. C. Непомнящий и М. Д. Филин справедливо писали, что именно речи – «хотя бы в силу их публичности, доходчивости и растиражированности – были главными моментами юбилеев, их духовным эпицентром», «ораторы… не только воздавали должное поэту», но и «рассматривали насущные проблемы русского бытия»[89]89
  Речи о Пушкине. 1880—1960-е годы / сост., подгот. текстов и коммент. B. C. Непомнящего, М. Д. Филина. М., 1999. С. 6.


[Закрыть]. На эту мысль мы и опираемся. Более того, взгляд на гоголевские торжества сквозь призму устного публичного слова позволяет уточнить представления о новых гранях восприятия писателя в начале XX в. в контексте общественной проблематики, литературного самосознания, процессов закрепления статуса классиков русской литературы и т. д.

Наследие Гоголя в эпоху Серебряного века оказалось связано с тенденциями переоценки ценностей на рубеже веков, это был «процесс порождения новых образов Гоголя, процесс поисков нового Гоголя»[90]90
  Паперный В. М. В поисках нового Гоголя // Связь времен. Проблемы преемственности в русской литературе конца XIX – начала XX в. М., 1992. С. 21.


[Закрыть]. В это время много писалось о недостаточности и даже неверности понимания Гоголя как сатирика в XIX в., о том, как он необходим новому поколению и как, в сущности, оно не знает Гоголя. Показательны слова Л. Я. Гуревич из статьи «Воскресение Гоголя» (К столетию со дня его рождения): «Признанный лучшими из современников, как писатель-реалист, как бесподобный сатирик, он был не понят, отвергнут, почти заплеван ими как раз в том, что составляло святая святых его души… Мы еще не знаем, как следует, Гоголя, или знаем его, как школьники, изучившие по указке скучного учителя некоторые его комедии, «Мертвые души» да «Шинель». Неисчерпаемых сокровищ его мыслей, литературных суждений и характеристик, разбросанных в его статьях и отрывках, в его «Переписке с друзьями», мы не изучили»[91]91
  Гуревич Л. Я. Литература и эстетика. М., 1912. С. 2.


[Закрыть].

Ко времени юбилея благодаря Розанову и символистам была во многом сломана прежняя парадигма его истолкования и оценки: начался пересмотр взгляда на гоголевское наследие и его отношение к русской литературе XIX в., акцентировался трагизм мироощущения писателя, признавалось его языковое своеобразие, давалась переоценка и идеологических аспектов его творчества. А. Белый, например, в юбилейной статье будет бороться против всякой тенденциозности в понимании Гоголя, когда «идейная борьба за любимого писателя сводится к борьбе за этикетку»[92]92
  Киевская мысль. 1909. 19 марта. № 78.


[Закрыть]

Но примечательно, что значительная часть модернистов, да и литераторов вообще не участвовала в официальных торжествах, пожалуй, за исключением В. Я. Брюсова с его известной речью «Испепеленный»[93]93
  Известная речь Брюсова подробно проанализирована в монографии Л. А. Сугай «Гоголь и русские символисты», поэтому мы не останавливаемся на ней.


[Закрыть]. Б. Зайцев вспоминал: «Гоголю предстояло явиться без блеска: подлинно хмурою личностью литературы. Всем заведовала Дума и Общество Любителей Российской Словесности. Западники, славянофилы, ссорившиеся на пушкинских торжествах, перевелись. Литература делилась на «реалистов» и «символистов». Не было никого сколь-нибудь равного Тургеневу, Достоевскому (Толстой не счет, он доживал последние дни)… Чехов в могиле. Надо сознаться: и «реалисты», и враги их отнеслись к Гоголю равнодушно. На «Пушкина» съехалась вся братия (Тургенев даже из-за границы). Гоголя удостоили совсем немногие – неловко даже вспоминать»[94]94
  Зайцев Б. Гоголь на Пречистенском // Литературная учеба. 1988. № 3. С. 116.


[Закрыть]. В этом мемуарном очерке, в целом, верно определено отличие гоголевских и пушкинских торжеств. Аналогии с пушкинскими (1880, 1899) днями были частыми в отзывах современников: подчеркивалось сходство «сценариев» пушкинского и гоголевского юбилеев, а также их противоположность. В 1880 г. В. В. Розанов в статье «Гоголевские дни в Москве» подчеркивал: «Вообще было много хорошего. Но ничего подобного тому, что произошло при открытии памятника Пушкину в Москве же, когда говорили Достоевский, Тургенев, Островский… Кто мог бы скрасить празднество – это Ключевский, но он вовсе не показался на открытии памятника…»[95]95
  Розанов В. В. Среди художников. М., 1994. С. 298.


[Закрыть]. «К концу века государство стало эксплуатировать имя Пушкина, а также все то, что считалось «классикой». Празднование столетнего юбилея… демонстрирует явное стремление сделать отечественную словесность частью официальной культуры и укрепить традиционную монополию государства на национальную идею, выдвинув требование по достоинству оценить роль литературы в формировании нового российского представления о себе»[96]96
  Левитт М. Пушкин в 1899 году // Современное американское пушкиноведение. СПб., 1999. С. 24.


[Закрыть].

Поэтому оценка литераторами самих торжеств была скорее отрицательной (в их отзывах интересно и восприятие юбилейных речей). «Золотое руно» писало: «Устроители торжества желали, по-видимому, придать «гоголевским дням» характер официально-патриотический, но официальный патриотизм оказался не только неумным, но и бессильным… Русские литераторы и представители печати совершенно никакой роли в торжестве не играли, зато выделились французские академики, только подчеркивавшие своими речами бесцветность русской профессуры. Всякое живое слово, так или иначе выражающее отношение различных общественных групп к юбилею, было тщательно устранено, зато официальное красноречие в лице бездарных Иван Иванычей Ивановых, Сперанских торжествовало. Где же были все те, кто являются исполнителями заветов великого писателя»[97]97
  Золотое руно. 1909. № 4. С. 93.


[Закрыть]. Не менее жесткой была и оценка реалиста В. Вересаева: «В течение трех дней шли непрерывные торжественные заседания в честь Гоголя в разных учреждениях и обществах. Преподаватели словесности разных рангов лили ведра пустословия о бессмертных типах Гоголя, о видимом миру смехе сквозь невидимые миру слезы и т. п.»[98]98
  Вересаев В. Литературные портреты. М., 2000. С. 419–420.


[Закрыть] (он выделил только доклад В. Брюсова, в котором отсутствовал «обычный юбилейно-захлебывающийся тон»).

Беспристрастно подходя к юбилейным речам о Гоголе (разумеется, там были и яркие выступления), нужно, на наш взгляд, учитывать и специфику их жанровой природы. Некоторые современники, заметим, обращали на это внимание. О жанровой ситуации писал Б. Зайцев: «В официальных торжествах всегда есть сторона печальная – надо упомянуть о «великом художнике», «светоче, ведущим нас по пути добра и красоты» – удивляться и негодовать на это не приходится. Так было, так будет. Все это давно описано у Флобера»[99]99
  Зайцев Б. Указ. соч. С. 116.


[Закрыть]. А. Белый с сожалением отмечал, что «всякий раз, когда чествуют великого писателя, пользуются несколькими ходячими определениями во всевозможных сочетаниях»[100]100
  Киевская мысль. 1909. № 78. 19 марта.


[Закрыть].

Юбилейная речь как ораторский жанр связана с традицией похвального слова, похвальной речи. По своей жанровой прагматике юбилейная речь, как правило, включает изложение позитивного вклада личности в культуру, оценку достоинств чествуемого человека, подчеркивает современное значение данного события. Применительно к жизни литературы юбилейные речи представляют собой обычно популяризацию результатов достигнутого историей литературы и критикой в изучении писателя, хотя были и речи переломные в истории понимания (речь Достоевского и др.). В жанрово-стилистической основе юбилейные выступления сближаются с так называемой эпидейктической речью – высокой, произносимой в особо торжественных ситуациях, для нее характерны и особый характер зачина, основной части, заключения, двойственность оценочного суждения (в контексте истории и современности), острая публицистичность, обращенность к адресату-слушателю. Как отмечают исследователи русского литературного языка, в первой половине XIX в. в России духовное красноречие имело огромное преимущество перед светским, с 60-х годов XIX в. стало доминировать светское красноречие, однако влияние духовной прививки церковной проповеди было еще велико[101]101
  Грановская Л. М. Русский литературный язык в конце XIX и XX вв. М., 2005. С. 106.


[Закрыть].

Уже заглавия юбилейных речей, наряду со спокойно-академическими («Эволюция художественного творчества Гоголя», «О комизме Гоголя», «Гоголь и Московский университет» и др.), подчеркивали значимость писателя для современности, притягательность его личности («Гоголь и Россия», «Творческие муки Гоголя», «Знаем ли мы Гоголя?», «Испепеленный», «Значение творчества Гоголя для общественного самосознания» и др.).

Сформулированные в рамках модернистской критики новые интерпретации Гоголя, тем не менее, не стали доминирующими, особенно в массовой публике. Подавляющее число юбилейных выступлений продолжало позитивистские традиции культурно-исторической и психологической школ, причудливо соединенных с новыми веяниями. Характерно, например, мнение И. Н. Розанова о речи Брюсова: «Это была попытка познакомить публику с новыми взглядами на Гоголя, взглядами, уже высказанными в печати В. В. Розановым, Мережковским, но мало проникшими в публику»[102]102
  Литературное наследство. Т. 85. М., 1985. С. 767.


[Закрыть]. Поэтому для ораторов типичны ссылки на В. Г. Белинского, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Котляревского, А. Н. Пыпина, С. А. Венгерова и других, вплоть до парафраза на мотивы их работ. Как, например, в Симбирске, где учащиеся кадетского корпуса выступали с сочинениями (этой чести были удостоены лучшие). Сочинение-речь «Гоголь как писатель-реалист», прочитанное кадетом 7 класса Кастрицыным, содержит большой «кусок» о «Старосветских помещиках»: «Возьмите его «Старосветских помещиков». Здесь не более, как две пародии на человеческое существо; забота их жизни, это – забота о пище. Но как сама по себе ни ничтожна картина повседневной жизни этой мирной четы, как ни отталкивает нас пошлостью и уродливостью своей животной жизни, мы невольно чувствуем симпатию к этим людям…»[103]103
  Празднование столетия со дня рождения Н. В. Гоголя в Симбирском кадетском корпусе 20 марта 1909 г. Симбирск, 1909. С. 9.


[Закрыть]. Трудно не узнать в этом рассуждении почти буквальное воспроизведение известной статьи Белинского «О русской повести и повестях г. Гоголя». «Но почему? Да потому, что Гоголь, со свойственной всем великим писателям проницательностью подметил человеческую черту в жизни старосветских помещиков: их взаимная любовь и привязанность основана на привычке…»[104]104
  Празднование столетия со дня рождения Н. В. Гоголя в Симбирском кадетском корпусе 20 марта 1909 г. Симбирск, 1909. С. 9.


[Закрыть] (из сочинения кадета). «Отчего это? Оттого, что это очень просто и, следовательно, очень верно, оттого, что автор нашел поэзию и в этой пошлой и нелепой жизни, нашел человеческое чувство, двигавшее и оживлявшее его героев: это чувство – привычка»[105]105
  Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу. М., 1988. С. 147.


[Закрыть] (из статьи Белинского).

Авторы некоторых выступлений вступают в полемику с «новой» критикой. Директор одной из гимназий Варшавского учебного округа защищает имя Гоголя: «В день юбилейного торжества 20 марта сего года в авторитетной русской газете… появилась статья под заглавием «Гений формы», в которой автор, небезызвестный критик, литератор, и философ, проводит мысль, что в произведениях Гоголя нет глубокого, серьезного содержания, что слава его как гения покоится исключительно на форме, – на необычайно увлекательном, захватывающем рассказе… Другой публицист той же газеты в статье «Драма Гоголя» самоуверенно заявляет: «Теперь для всех давно бесспорно, что Гоголь в своем творчестве исказил Россию и, любя ее, оклеветал». Ложные, досадные суждения»[106]106
  Памяти Гоголя. Празднование столетней годовщины со дня рождения Н. В. Гоголя в учебных заведениях Варшавского учебного округа. Варшава, 1909. С. 51.


[Закрыть] (речь шла о статьях В. Розанова и М. Меньшикова).

Однако и в юбилейные речи проникали элементы новых психологизированных и мифопоэтических истолкований. В сборнике «Три юбилейные речи», изданном в Казани, находим речь, произнесенную в 3-й казанской гимназии В. Брюхановым, где, хотя и без розановского парадоксализма, утверждается, что в настоящее время мы можем принять наименование «гоголевского периода» «лишь со значительными оговорками»[107]107
  Гоголь Н. В. Три юбилейные речи. Казань, 1909. С. 21.


[Закрыть]. Говоря о международном и вневременном значении Гоголя, автор цитирует из «Вечных спутников» Мережковского рассуждение о произведениях, которые «служат для человечества как бы просветами, громадными окнами в бесконечное звездное небо»[108]108
  Гоголь Н. В. Три юбилейные речи. Казань, 1909. С. 29.


[Закрыть]. К аргументам из концепции Мережковского прибегает и автор еще одной варшавской речи: «Гоголь испугался… тьмы и очутился, по удачному сопоставлению современного критика Мережковского, в положении, до некоторой степени напоминающем положение Ивана Федоровича Карамазова, ведущего борьбу с чертом, в котором олицетворена отрицающая идеал человеческая пошлость»[109]109
  Памяти Гоголя. Указ. соч. С. 90.


[Закрыть]. В заключение выступления, обращаясь к слушателям, докладчик снова использует образ Мережковского: «Изучайте творения нашего великого писателя, старайтесь вникнуть поглубже в его творчество и в его глубоко поучительную жизнь. Тогда вам не страшен будет тот зловещий черт, который так мучил и терзал дорогого всем нам писателя»[110]110
  Памяти Гоголя. Указ. соч. С. 96.


[Закрыть]. Но все же это не меняло общей направленности трактовок Гоголя.