Текст книги "В поисках настоящего. Экзистенциальная терапия и экзистенциальный анализ"

Здесь Бинсвангер отходит от всякого рода теоретических «объяснений», особенно от тех, которые апеллируют к сексуальной тематике (психоаналитическая традиция). ЭА рассматривает сны как особенный путь бытия-в-мире, другими словами, как специфический мир и специфический способ существования. Бинсвангер утверждает, что во сне мы видим целого человека, полностью в его проблемах в других экзистенциальных модальностях по сравнению с состоянием бодрствования, но с более априорно артикулированной экзистенцией. Именно поэтому сны имеют первостепенное значение для экзистенциального аналитика. На основе структуры сновидения аналитик показывает пациенту структуру его бытия-в-мире в целом, а затем освобождает его для тотальности экзистенциальных возможностей бытия, иными словами для открытой решительности. Он может, пользуясь выражением Хайдеггера, восстановить (вернуть к целостности) экзистенцию от сноподобного существования подлинной способности быть собой.

Экзистенциально-аналитическое отношение к сновидениям Бинсвангер изложил в статье «Сновидение и экзистенция» (Traum und Existenz, 1930) – это один из первых текстов Бинсвангера, посвященных экзистенциальному анализу. В этой работе Бинсвангер дает экзистенциально-аналитическое описание «возвышения и падения» (Steigens und Fallens) и соответствующие этим экзистенциальным характеристикам Dasein структуры бытия. Описание, которое соотносит их с «настроенным» (gestimmten) пространством мира индивидуума (Бинсвангер, с.195–217).

В данной работе за образом «падающей птицы» Бинсвангер пытается увидеть «падение» как сущностную характеристику человеческого бытия. Пафос статьи – это утверждение самостоятельной значимости явленного и не нуждающегося в истолковании содержания сновидения как проявления движения экзистенции человека. Отвечая на вопрос: «Кто есть субъект сновидения?» – Бинсвангер говорит о том, что этот субъект есть само воспаряющее, утончающееся. Падение же есть обратная этому воспаряющему характеристика скользящего вниз в нирвану разложения формы. Согласно Бинсвангеру, субъект не может быть явлен иначе, нежели как в движении ввысь. Останавливаясь в своем поступательном движении «к небу», субъект умирает. Субъект, в конце концов, это выбор «проснуться» («Спящий человек есть жизненная функция, бодрствующий – творец своей истории»), открыть глаза к великому огню – солнце-Логосу. Дело психиатра – указать пациенту на то, что «солнце светит» (Binswanger. 1947. Bd.I. S.93–97).

Бинсвангер начинает свое экзистенциально аналитическое исследование психозов с феномена скачки идей и задается вопросом, какова же форма, каков способ бытия человека в скачке идей, представляющей собой, говоря клиническим языком, феноменальное проявление мании. Подобного рода вопросы он задает, встречаясь и с другими феноменами психопатологии. В этом смысле депрессия характеризуется чувством вины, печалью и страхом. А в мании все движения человеческой души как бы находятся в состоянии прыганья. Характер же всех вербальных манифестаций определяется некой структурой, которую Бинсвангер обозначает как «изрекающий великое». Анализируя эти три случая психических расстройств, Бинсвангер не делает попыток определения какой-либо клинической типологии, а наоборот, движется к более широкому рассмотрению психических патологий. Такого рода рассмотрение, согласно его мысли, предоставляет нам возможность лучше понять, что же есть человек.

Бинсвангер описывает человека, больного маниакально-депрессивным психозом (МДП) как «стоящего на почве беззащитности и ненадежности», во всем сомневающегося и не находящего ни в чем опоры. Маниакально-депрессивный больной говорит: «Я люблю жить, но жизнь не важна для меня». Более того, маниакальные и депрессивные формы экзистенции представляют, несмотря на их внутреннюю противоположность, два вида одного и того же экзистенциального отношения, две противоположные попытки само-укрывательства и само-скачки. Этими словами Бинсвангер хочет показать, что мания вытекает из проблем принятия радости жизни и счастья в своем существовании, в то время как депрессия защищается проблемами существования и интересуется, а принадлежит ли она существованию вообще.

В жизни больного шизофренией нет скачки, однако, есть очень специфическое развитие жизненной истории. Это развитие движется по прямой, но часто разбитой линии, в то время как маниакально-депрессивный больной движется в своем Dasein в ритмично концентрическом движении. Мы называем здоровым такого человека, чей путь представляет нечто среднее. Движение здорового – не круг и не прямая, а спираль. В данной работе мы ограничимся описанием 3-х наиболее известных клинических случаев Бинсвангера – это случаи с Эллен Вест, Илзе и Лолой Фосс.

Элен родилась в еврейской семье, в которой была единственной дочерью. Она имела двух братьев, один из которых в возрасте 17 лет на несколько недель попал в психиатрическую клинику в связи с повышенной возбудимостью и суицидальными идеями. Ряду ее родственников по отцовской линии также были свойственны разного рода психические заболевания, в том числе психозы.

Бинсвангер пишет о том, что уже с раннего детства Эллен Вест была немного странной. Она была очень привередлива в еде, и всегда оказывала большое сопротивление, если кто-то пытался заставить ее есть то, что ей не нравилось [9]. В школе она всегда хотела быть первой, поэтому ей было невыносимо оставаться дома, если она простужалась и заболевала. Когда она стала подростком, ее девиз был «Цезарь или ничего!», и она очень сильно расстраивалась, если кто-то опережал ее в том или ином предмете. В семнадцать лет она начинает писать стихи, смысл которых приобретает несколько странные оттенки. В одной из своих поэм под названием «Поцелуй меня Мертвый», она просит, чтобы Морской Царь взял ее в свои холодные руки и зацеловал до смерти. В это же время она с головой уходит в работу, провозглашая ее в своем дневнике «благословением нашей жизни», поскольку только работа способна заглушить «звон похоронного колокола в нашем сердце» (Бинсвангер, 2001, с.364). В том же возрасте после чтения «Нильса Линна» [10] она превращается в полную атеистку, несмотря на религиозное воспитание, данное ей отцом.

В двадцать лет она посещает Сицилию. Там она много ест и значительно прибавляет в весе, из-за чего подруги начинают ее дразнить. В ответ на их придирки Элен начинает голодать и совершать длительные энергичные прогулки. Она полностью поглощена идеей «бытия толстой», вследствие чего начинает себя ненавидеть, и рассматривать только смерть как выход из «этого кошмара». Через некоторое время посредством погружения себя в работу, она выходит из депрессии. Тем не менее, чувство страха не покидает ее. Она активно вовлечена в социальную жизнь, хотя и «считает все это ничто, прах». Ею овладевает навязчивая идея во чтобы то ни стало стать тонкой. Она с головой уходит в учебу, возвращаясь домой изнуренной и больной. Врач предписывает ей постельный режим, и она снова быстро набирает вес, затем опять много работает, чтобы вернуться к своему тонкому изнуренному состоянию.

В двадцать восемь она выходит замуж за своего кузена в надежде, что брак поможет ей избавиться от своей «навязчивой идеи». В ходе ложной беременности она борется с дилеммой желания ребенка и нежеланием есть питательные пищевые продукты. После она начинает использовать массивные количества препаратов, снижающие вес. Когда ей было тридцать три, она съедала около 60 или 70 таблеток специального препарата в день, страдая при этом сильной диареей. Она сбрасывает 92 фунта и внешне напоминает скелет.

В это время она посещает сначала одного, а затем и второго психиатра, проходит курс психоанализа, в течение которого совершает две неудачных попытки суицида. В конце концов, она попадает в санаторий Бинсвангера в Кройцленгене, где чувствует себя относительно комфортно, находясь там под заботой Бинсвангера и своего мужа. Поддерживающая диета и успокоительные делают ее физически более здоровой, тем не менее, ее не перестает покидать подавляющее чувство страха. Поскольку она продолжает совершать попытки самоубийства, перед ней и ее мужем встает серьезная дилемма: либо поместить ее в закрытую камеру, где бы она находилась под постоянным присмотром, либо остаться на свободе. Консилиум из трех известных психиатров Л.Бинсвангера, О. Блейлера и еще одного «известного иностранного врача» приходят к выводу о бесполезности терапии и удовлетворяют требование пациентки о выписке. После ухода из клиники, она успокаивается и чувствует себя намного лучше, потому что знает, что нужно делать. Она ест, что хочет и сколько хочет впервые за тринадцать лет. Она разговаривает с мужем, пишет письма друзьям… и принимает смертельную дозу яда.

Бинсвангер дает Dasein аналитическое толкование этого случая, опираясь на тройственную типологию миров: Umwelt, Mitwelt и Eigenwelt [11]. Он говорит о том, что уже с раннего детства со стороны Эллен стали проявляться противодействия по отношению к Umwelt и Mitwelt, между Эллен и эти двумя модусами человеческой действительности стала возрастать стена: «Здесь Eigenwelt не обращается к Umwelt и Mitwelt, чтобы позволить себе быть выношенным, выкормленным и развитым ими, а резко отделяет себя от них» (Бинсвангер, 2001, с.400). Именно с этим Бинсвангер связывает необъяснимое чувство гнета, знакомое Эллен с детства, которое она никак не могла понять. Противопоставление Eigenwelt по отношению к Umwelt и Mitwelt, согласно Бинсвангеру, приводит ограничению экзистенциальных возможностей человека и сужению его миропроекта. В конечном итоге, экзистенция лишается своей подлинной независимости. Более того, Бинсвангер говорит о том, что по мере развития психоза в жизни Эллен происходит отделение Eigenwelt от своей заброшенности (условий существования), а также от своего мира и своей судьбы в целом. «Здесь экзистенция переживает дальнейшее гораздо более решающее ограничение развития истинных возможностей, так как вместо принятия роли, которая ей предназначена, Эллен пытается обмануть себя». По словам Бинсвангера: «Бытие замещается иллюзией» (Бинсвангер, 2001, с.401). Экзистенция уклоняется от собственных обязательств, что выражается в бегстве в мир фантазий.

В 17 лет ее самоизоляция в значительной мере усиливается, Бинсвангер связывает этот факт с ее отказом от глубокой религиозной веры, которая видимо до этого возраста была ей присуща. Тема религиозности Эллен Вест тесно связана с влиянием на нее отца и глубоко религиозной няни. Резкий моральный индивидуализм Нильса Линна находит в душе Эллен отзыв и благодатную почву.

По мере взросления Эллен пытается наладить свои отношения с Mitwelt, однако, эти ее отношения не достигают дуального модуса экзистенции, т. е. аутентичного отношения «Я-Ты», в котором, по словам Бинсвангера, человеческая экзистенция только и может обрести свою родину и бессмертие. Вместо этого, происходит простое объединение Mitwelt и Eigenwelt под доминантой амбициозного «знания-как-лучше» и «желания-лучшего», которые наоборот усиливают беспокойство экзистенции.

Следующий важнейший, на взгляд Бинсвангера, момент – это укорененность экзистенции в практическом действии. В случае с Эллен Вест ее стоянию-на-земле постоянно противоборствует трепетание и полет в воздухе, а также ползание под землей, что находит отражение в ее стихах и дневниковых записях. Каждому из этих движений соответствует свое собственное время и пространство (специфический модус пространсвенности и темпорализации). Постепенно все эти модусы сужаются и, в конечном итоге, смыкаются в одной точке. Экзистенция как бы запирается и останавливается в одном единственном секторе Eigenwelt – это мир аппетита и жадности.

Бинсвангер говорит о том, что случай с Эллен Вест ярко иллюстрирует самую суть шизофренического процесса, в которой, с экзистенциалистской точки зрения, заключается прогрессирующее ограничение, потеря силы и все большая приземленность.

Бинсвангер описывает Илзе как интеллигентную женщину 39 лет, замужнюю, верующую, мать троих детей, дочь крайне эгоистичного, сурового, тиранического отца и очень доброй матери, позволяющей своему мужу относиться к ней как к рабыне (Бинсвангер, 2001, с.333–361). Илзе с раннего детства страдала от таких условий жизни, будучи в тоже время абсолютно бессильной что-либо изменить в ней. На протяжении трех лет у нее наблюдались симптомы перенапряжения и «нервности». После просмотра театральной постановки «Гамлета», ей пришла в голову идея – с помощью каких-либо крайних мер заставить своего отца относиться к матери более внимательно.

Спустя 4 месяца после посещения театра, в ответ на очередные жалобы матери и упреки со стороны отца, она сунула в его присутствии свою правую руку до предплечья в горящую печь, а затем протянула к нему обе руки со словами: «Смотри, как я сильно люблю тебя!». После этого случая отец изменил свое отношение к матери на несколько месяцев, но затем, к большому огорчению Илзе, вернулся к привычному для себя типу поведения.

Тем не менее, у Илзе еще довольно долго сохранялось состояние активности и повышенного настроения, она много времени уделяла себе, упражняясь в интеллектуальном и физическом плане, читала Фрейда, участвовала в гимнастических занятиях, стала секретарем Союза дизайнеров женской одежды, но в тоже время чувствовала, что ее силы постепенно убывают, особенно до и после менструации. Спустя 13 или 14 месяцев после сцены сожжения, она как-то спросила у семейного врача, не считает ли он, что у нее может развиться психическое заболевание. Через 3 месяца после этого, она почувствовала будто «все поставлено на карту» и решила взять отпуск и поехать на курорт. В это время она отмечала, что раздирается безумными мыслями. Во время пребывания на курорте ей казалось, что она сделалась центром всеобщего внимания, и что на лекциях дамы специально выбирают места, чтобы наблюдать за ней. Однажды она даже вскочила со своего места и закричала: «Вы думаете, я не замечаю, как вы насмехаетесь надо мной! Меня это нисколько не волнует, делайте все, что хотите!».

После этого события она была помещена в санаторий Бинсвангера в Кройцленгене, где пробыла чуть более года. В это время, особенно в начальный период, она неоднократно проявляла бредовые идеи отношений и любви в твердом убеждении, что она любима и изучаема всеми врачами, а также в навязчивом стремлении любить всех врачей. Ильза вообразила, что все ее влечения были усилены докторами специально, для того чтобы очистить от них ее «Я». Тот факт, что на стене ее комнаты висела картина зимнего пейзажа, был истолкован ею как намерение заставить ее стать «холодной как лед».

Когда ее спросили о том, что она думает об акте сожжения руки, она ответила следующим образом: «Я хотела показать отцу, что любовь – это нечто, что истощает самое себя не словами, а поступками. Это должно было подействовать на него, как удар молнии, как откровение, и должно было заставить его прекратить вести жизнь эгоиста. Когда эта идея впервые посетила меня, я хотела посвятить ее матери, но затем подумала, что если бы я это сделала ради него, это было бы правильнее. Я жалела его, и с того момента чувствовала еще больше любви и понимания. Я полагаю, что должна так сильно любить всех людей, если я так сильно люблю отца» (Бинсвангер, 2001, с.335).

Ильзе прошла через тяжелые состояния возбуждения с попытками суицида, проявлением ложного опознания людей и бреда отношений, но без галлюцинаций. После 13 месяцев пребывания в клинике, Илзе смогла полностью излечиться от психоза и вернуться домой. Она оставалась совершенно здоровой до самой смерти в возрасте 73 лет.

На базе этого случая Бинсвангер показывает разницу между традиционным подходом к болезни как к психическому расстройству и пониманию болезни как феномену жизне-истории. Именно феноменологический экзистенциальный анализ, по мнению Бинсвангера, позволяет рассматривать случай Илзе как феномен жизне-истории, в котором выделяется одна ведущая тема – тема отца. Причем самой этой теме присущ напряженный диссонанс, заключающийся в остром противоречии между экстатической неуравновешенной любовью к отцу и энергичной борьбой против его тирании. Этот диссонанс явил собой открытую незаживающую рану, имеющуюся характер рекурсивности, вечного повторения.

В этой связи добровольный поджег руки рассматривается как жертва любви, имевшая своей целью искупить жесткую тиранию отца, и тем самым избавить свою мать от страданий. Бинсвангер раскрывает смысл этой жертвы как попытки обретения союза на уровне чистого «Мы». Однако действие жертвы довольно быстро ослабевает и в долгосрочной перспективе эта жертва становиться бесполезной. Жизненная рана Илзе вновь открывается, причем еще глубже и болезненнее, чем раньше. «Теперь все существование, – пишет Бинсвангер не только отброшено назад, к предшествующему статус-кво, но сталкивается с совершенно новой ситуацией: что теперь?» (Бинсвангер, 2001, с.340).

Неудача Илзе в восстановлении союза со своим отцом; ее потрясенное доверие превращается в недоверие ко всему, и в том числе к самой себе, к своей миссии и к своей силе. Илзе убеждена, что сталкивается с сопротивлением везде и всюду. Ей кажется, что все вокруг отказываются ей верить, высмеивают ее, насмехаются над ней, точно так же как в свое время это делал ее отец. Другие также становятся подобными тираническими, ригидными и недоступными для ее любви, как и ее отец. Таким образом, целостная диалектика ее отношения к отцу продолжается в диалектике отношений к окружающим миром (Umwelt) вообще, с которым теперь нельзя заключить союз, достичь какой-либо гармонии.

Истинный смысл ее болезни по Бинсвангеру заключается в плюрализации отца, т. е. трансформации единичного ты и дуального мы в плюральное мы (мн.ч.). В этой плюрализации заключается основное звено, которое несет структурирующую функцию в болезни Илзе. Бинсвангер говорит о том, что «Я» Илзе не выдерживает этой возросшей на нее нагрузки. Тем не менее, задача, поставленная основной темой ее жизни, остается и требует своего решения. Само же это решение Илзе понимает следующим образом: «Ты должна также сильно любить всех людей, как ты любишь своего отца (бредовые идеи любви)». Из этого делается вывод, что она должна привлекать внимание и интерес всех людей, также как она привлекала интерес своего отца. Она должна знать, какое впечатление она производит на всех людей, она должна реагировать на все, что делают другие. Говоря коротко, она должна быть в центре внимания всех людей (бред отношения).

Таким образом, мы можем наблюдать, что на первый план в ее психическом заболевании выходит тема долженствования, должности. Собственно, неумение понять это долженствование, Бинсвангер и называет психической болезнью. Лечение же заключается в избавлении от этого долженствования и восстановлении власти «Я».

Бинсвангер пишет о том, что со временем при помощи терапевта Илзе научилась направлять тему «спасения и очищения» в здоровое русло, т. е. утверждать ее в социальной работе. При этом ее нерешительность, беспомощность, а также компульсивный пафос молниеносного действия и состояние безрассудного движения взад и вперед – все это постепенно стало замещаться тем, что Бинсвангер называет здравым решением, т. е сдвигом имеющейся проблематики в практическое русло: «Ты и окружающий мир (Umwelt) были возрождены в готовности помогать и работать на благо ближнего». В конечный период своего пребывания в Кройцленгене Илзе довольно успешно практиковала как психолог-консультант при помощи экспертов, и, кроме того, была ведущей психологической группы.

Лола родилась в смешанной семье, ее отец был немец, а мать – латиноамериканкой. Отец был очень спокойным, мать же наоборот «нервной» и легко возбудимой, она часто пугалась, тем не менее, любила поговорить и посмеяться. В детские годы Лола была вполне здорова и на ранних этапах развития не имела никаких проблем. В тоже время отмечалось, что она была очень избалованным ребенком, привыкшим всегда поступать по-своему. В двенадцать лет она заболела брюшным тифом. Болезнь сопровождалась высокой температурой, и она пролежала в постели пятьдесят два дня. В этот период появились первые признаки тревожного состояния. Лола боялась спать дома, потому что там не «было достаточно безопасно», и оставалась на ночь в доме бабушки (Бинсвангер, 1999, с.137). Отмечалось, что Лола часто производила у окружающих впечатление уставшего человека, по словам матери, даже будучи ребенком, она чем-то напоминала пожилую женщину.

В тринадцать лет Лолу привезли в Европу и отдали в школу-интернат в Германии. Там она не ладила со своими сверстниками и была очень задириста. Через два года Лола снова вернулась в Южную Америку. В целом, в это время она была довольно активна, рисовала, вышивала, любила читать и танцевать, однако, уже тогда стала просматриваться тенденция стремления остаться дома одной и закрыться в своей комнате. В этот период времени Лола была довольно религиозна и под влиянием своих друзей-католиков часто нападала на отца-протестанта.

В двадцать лет она познакомилась с врачом-испанцем, который в нее влюбился и сообщил о серьезности намерений ее семье. Однако сам он был еще очень молод и не имел средств на содержание семьи. Несмотря на хорошую репутацию этого молодого человека, отец Лолы ему отказал. Данный факт вызвал со стороны Лолы бурный протест, она стала поститься и заявила о своем желании подстричься в монахини.

В двадцать два года Лола сопровождала мать в Германию на курорт, при этом она отказывалась вступить на борт корабля до тех пор, пока из ее багажа не убрали одно из ее платьев. В Германии она опять встретилась со своим врачом-испанцем, вместе с которым провела около двух недель. Несколькими месяцами позже он написал ей, что хотя теперь и занимает довольно прочное положение, он еще не готов взять ее в жены, поскольку должен заботиться о своей больной матери. В этот момент Лола «сломалась». Она стала меланхоличной и выказывала отвращение к целому ряду предметов, особенно зонтикам и резиновой обуви. Она считала, что эти вещи приносят ей несчастье. Кроме того, она стала испытывать почти панику, завидев женщину-горбунью. В тоже время мужчины-горбуны, по ее мнению, наоборот, приносили ей удачу.

Перед самым поступлением в психиатрическую лечебницу в Кройцленгене, Лола провела некоторое время в Германии со своими пожилыми тетками, которые, возможно, настроили ее против матери. Ее ненависть к матери выросла до такой степени, что она считала необходимым так или иначе избавиться от всех вещей, связанных с матерью: зубных щеток, платьев, нижнего белья и т. д. Она доходила до того, что не могла писать письма за тем столом, за которым сидела ее мать, стол был «заражен». Родители Лолы обращались за помощью к разным врачам, и когда один из них завел речь о суевериях, Лола сразу же отказалась от дальнейшего с ним контакта.

На момент поступления в санаторий Бинсвангера Лоле исполнилось 25 лет. Сам Бинсвангер описывает ее следующим образом:

«Она оставляет впечатление довольно жесткого и бесчувственного человека, крайне легкомысленного и равнодушного, не имеющего никаких интересов и не находящего удовлетворения в работе. Она очень избалована и проявляет детское упрямство, симптомы общей диспропорции между возрастом и умственным развитием. Она непредсказуема во всем своем поведении, например, обещает прийти на званный вечер и уходит, чтобы переодеться, но неожиданно решает лечь спать, так как чувствует себя уставшей. С другой стороны, она могла проводить многие часы на понравившиеся ей вечеринке, совершенно не утомляясь. Или же она раз или два могла принять лекарство, а затем отказаться от него, объясняя это тем, что оно ей вредит или затрудняет дыхание и т. п.» (Бинсвангер, 1999б, с.140).

В санатории ее состояние никоим образом не улучшается. Она часто испытывает приступы ужаса, ее буквально захлестывают волны суеверных страхов. Например, она стала испытывать панический ужас при виде медсестры, которая имела зонтик, очень похожий на зонтик ее отца. Все, что было связано с этой медсестрой, распространялось («заражало») окружающее. Лола провела в Кройцленгене чуть более 14 месяцев, а затем после сообщения о том, что ее отец более не возражает против ее брака, сразу же «не помня себя от радости» покинула санаторий Бинсвангера, впрочем, продолжая активно с ним переписываться, поскольку доверяла ему как врачу.

Лола переехала со своей тетей в Париж и там поступила в другую клинику, поскольку симптомы ее болезни стали прогрессировать, отмечались провалы в памяти и галлюцинации. В клинике ее наблюдал Жане и заявил о том, что случай Лолы серьезный, тем не менее, не излечимой она не является. Однако Лола, по известным ей одной причинам, лечиться у Жане отказалась. В это время, неожиданно для Лолы, в Париж приехал ее жених, требуя дать ему немедленный ответ по поводу женитьбы. Лола не в коем случае не хотела, чтобы он приезжал в клинику, она просила его немедленно уехать и при этом больше не писать писем ее семье. После отъезда жениха, ее состояние еще более ухудшилось. Ее лечащий врач отмечал у нее манию подозрительности, различные фобии, стойкие суеверные представления, усугубляемые галлюцинациями, идеи воздействия и манию преследования.

Утратив веру в успех лечения, родители вернули Лолу на родину в Южную Америку. Через 4 года с того момента, как Лола покинула Кройцленген, Бинсвангер получил от нее последнее письмо из Южной Америки, в котором она просила его забрать ее оттуда, поскольку доктора в сговоре с ее родственниками собираются «накормить меня чем-то или сделать инъекцию, нечто такое, что делает человека больным или заставляет думать других людей, что он болен…» (Бинсвангер, 1999б, с.153).

В интерпретации данного случая [12] Бинсвангер говорит об экзистенциальной слабости Лолы Фосс, он сравнивает ее существование с хождением по тонкому льду озера, что означает постоянное нахождение в страхе провала, падения и погружения. Тот, кто прочно стоит ногами на земле не нуждается во внешней поддержке. Состояние экзистенциальной слабости требует поиска защит и опор, которые Лола пытается найти в своих суевериях. Границы ее мира всецело определяются носителями Маны, Ужасного. Весь ее мир (Umwelt, Mitwelt, Eigenwelt) в равной мере управляются Маной, вследствие чего само разделение этих миров утрачивает свое значение. Значение имеет лишь само Ужасное.

Суть данного случая, по Бинсвангеру, заключается в феномене, который он определяет, как приземление (Verwetlichung), процесс в котором Dasein отрекается от своей реальной свободной возможности быть самим собой и предается специфической картине мира. Он подчеркивает важную роль идеала в этом процессе. Бинсвангер описывает так называемый экстравагантный идеал, ориентация на который ограничивает возможности экзистенции до такой степени, что она может быть сама собой только внутри определенных и постоянно сужающихся границ, за этими границами она оказывается зажатой в тиски своей единственной специфической картины или модели мира.

Бинсвангер говорит о том, что подобная захваченность одной единственной картиной мира вообще свойственна шизоидному типу личности как таковому. В случае Лолы эта захваченность миром носит самый яркий характер, превышая захваченность миром в случаях Илзе и Элен Вест. Кульминацией такого рода захваченности Бинсвангер считает явление иллюзий. Он говорит о том, что в случае Лолы Фосс иллюзии нужно понимать как частные явления ее специфической картины мира, представляемой в аспекте Ужасного, Угрожающего и Враждебного.

Иллюзии Лолы, по Бинсвангеру, представляют собой изолированные аспекты ее сильно изменившейся экзистенциальной структуры, характеризующейся полным стиранием границ между объектами и воспоминаниями о них. Причем воспоминания (мы можем также добавить сюда и представления), получившие таким образом силу реальных объектов, полностью блокируют дорогу в будущее. Если на стадии суеверий путем игр в знаки и оракула Лола еще пытается избегать близости и давления Ужасного, то на стадии галлюцинаций она сдается ему уже окончательно. У этой экзистенции нет будущего. Телесной смерти предшествует духовная смерть (Бинсвангер, 1999).