Текст книги "Всегда по четвергам (сборник)"

Цзацзуань

Это такой весьма оригинальный и при этом весьма распространенный литературный жанр, который изобрели в Китае очень давно, еще в девятом веке.

Жанр при всей своей оригинальности довольно прост: выбирается начало некоей характерной фразы и следом дается несколько разнообразных продолжений.

Например, словом «Кажется…» поэт начинает такие фразы:

 
…зимой – что зеленое платье холодит;
…летом – что от красного так и пышет жаром;
…когда видишь тяжелый занавес – что за ним кто-то прячется;
…когда проходишь мимо дома мясника – что пахнет кровью;
…когда глядишь на родник – что веет прохладой.
 

С тем, что казалось Ли Шань-Иню более тысячи лет назад, мы совершенно согласны и теперь, разве что от дома мясника – «кажется», что пахнет не кровью, а скорее уж деньгами (которые, как известно, не пахнут).

У этого же автора мы можем, например, прочесть: «Невыносимо…»

 
лето – толстяку;
мокнуть в лодке под дождем;
резать тупым ножом;
слышать жалобный крик обезьян по ночам;
видеть, как монах заигрывает с девицами.
 

У Ван Цзюнь-юя, который жил лет на двести позже Ли Шань-иня, цзацзуань «Невыносимо» выглядит уже следующим образом:

 
наблюдать за игрой в шахматы, когда запрещают подсказывать;
больному – видеть, как едят то, что ему запрещено;
 

когда в жаркий день одолевают мухи;

 
жить в комнате, за которую задолжал;
когда тебя не любит начальство.
 

Цзацзуаней придумано было бесчисленное множество. Вот некоторые из них (только названия): «Поневоле приходится иногда…», «Очень напоминает…», «Не доставляет удовольствия…», «Трудно себе представить…», «Смешно выглядит…», «Нельзя поручать другим…», «Совсем неинтересно выслушивать…», «Надо быть идиотом, чтобы…» и т. д., и т. п.

Жанр этот, едва народившись в Китае, со всеми удобствами обосновался в корейской литературе, затем пришел в японскую классическую поэзию, а спустя некоторое время (веков этак через десять) стал достоянием Четыреста Сорок Восьмой.

Вот несколько цзацзуаней, исполненных бодреньким коллективом, в котором наиболее активны были Ира Малкова, Марина Красильникова, Катя Судакова, Миша Доливо-Добровольский, Оля Красная, Наташа Хейфец, Женя Секина.

Цзацзуани 448-ой комнаты

 
Невыносимо:
заболеть в первый день каникул;
слушать, как тебя обсуждают на незнакомом языке;
душной ночью пение одинокого комара;
знать страшную тайну, о которой нельзя никому рассказать;
когда чешется где-нибудь там, где никак не почесаться;
смотреть, как микрокалькулятор делит что-нибудь на ноль;
в конце августа присутствовать на детском празднике
«Здравствуй, школа»;
не думать о том, о чем не велено думать;
врать, когда не знаешь правды.
 

 
Двойная неприятность:
когда сказавший тебе, что ты ему разонравилась,
бьет тебя галошным мешком;
в воскресенье проснуться в семь утра от того, что упал с кровати;
услышать свои стихи от заики;
стоять в очереди, зная, что то, за чем стоишь, вот-вот кончится;
когда спрашиваешь, над чем это все смеются,
и узнаешь, что смеются над тобой;
висеть на дереве и постоянно об него стукаться;
подавиться горькой таблеткой;
есть живого осьминога.
 

 
Смешно выглядит:
людоед с розой;
дирижер с куриной ногой в руке;
тот, кто, собираясь спать, берет в постель зонтик;
рассказывающий анекдот, который всем давно известен;
человек, передвигающийся с помощью ресничек;
когда двое дураков спорят, кто из них умнее;
толстяк, танцующий польку;
когда голубь злится;
Катя Судакова, которая думает над цзацзуанем
«смешно выглядит»;
человек, которого обозвали словом, которого он не знает;
трубочист в белом;
тот, кто написал стихотворение Пушкина,
если, конечно, он не Пушкин;
купальщик в плавках мехом наружу;
футболист, угодивший в сетку вместо мяча;
первоклассник с сигарой;
человек, у которого живот на пуговицах.
 

Почему так устроено в мире

А еще ОНИ любят задавать вопросы, чаще всего просто так, для разговора, для соблюдения некоего негласного правила «спрашивайте, мальчики, спрашивайте, девочки».

И вопросы сыплются, как из рога, изобилием и разнообразием содержимого напоминающего ящик мадам Пандоры.

Начиная с глобальных, утвержденных в качестве стандарта трепетной нашей словесностью: «Что делать?», «Кому на Руси жить хорошо?» и «Чей нос лучше?» – и кончая самыми невинными и безответными типа «Что будет, когда всю нефть из Земли выкачают и сожгут?», «Почему Торчинский все время лезет?» и «В чем смысл жизни?»

А что, если дать ИМ – каждому – возможность составить наконец свой собственный вопросник, но с условием, что каждый вопрос должен выглядеть рифмованным двустишием, где первые строчки уже заданы. Вот они: «Почему так бывает на свете?», «Почему так случается всюду?», «Почему происходит такое?», «Почему так устроено в мире?». Тем более что и в самом деле большинство вопросов, которые ИХ занимают, начинаются словом «почему».

Почему так бывает на свете:

 
1. Что за все не свое мы в ответе;
2. Что ослы разъезжают в карете;
3. Все художники ходят в берете;
4. Не рождаются взрослыми дети;
5. Выпил дома, очнулся в кювете.
 

Почему так случается всюду:

 
1. Всем на все наплевать, как верблюду;
2. Удивляются лжи, а не чуду;
3. Безответные моют посуду;
4. Вместо друга целуешь Иуду;
5. Подают меня к третьему блюду.
 

Почему происходит такое:

 
1. Вечно мается племя людское;
2. Хризантема грустит о левкое;
3. Нет ни дома, ни в школе покоя;
4. Таракан попадает в жаркое;
5. Нам не врет только Оле-Лукойе.
 

Почему так устроено в мире:

 
1. Как бывает устроено в тире;
2. Утром ноги, как тяжкие гири;
3. Обязательно муха в кефире;
4. Дырки в бубликах больше, чем в сыре;
5. Барабанщик играет на лире.
 

Живописная безглагольность впечатлений

Жил в первой половине нашего сурового XX века в Москве поэт Георгий Николаевич Оболдуев.

Для людей порядочных и талантливых время это, и особенно тридцатые и сороковые годы, было удручающе тяжким, отличаясь повальной, бессмысленной, неотвратимой жестокостью.

Не миновала чаша сия и Георгия Оболдуева: две войны, сталинские лагеря (за «контреволюционную пропаганду» – чтение в одном из домов стихов Марины Цветаевой) и полная невостребованность – ни одна строка удивительных его стихов при жизни автора не была напечатана.

И вот наконец (не прошло и сорока лет со дня смерти поэта) вышла в свет его книга «Устойчивое неравновесие».

Стихи Оболдуева при всей их странности и непривычности невероятно заинтересовали обитателей Четыреста Сорок Восьмой. А небольшая поэма «Живописное обозрение» привела их просто в какой-то жеребячий, телячий, щенячий восторг.

В качестве илюстрации предлагаем коротенький отрывок из этой поэмы:

 
Скрипучая пышнота капуст;
Ревматические опухоли картошек;
Деревянные кубари реп;
Лошадиные коленки свекол;
Ядреные корни морковей;
Помойная доблесть редек;
Детские трупики спарж;
Девичья старость редисок;
Тупая талантливость огурцов;
Морская свежесть укропов;
Крепкая непристойность хренов;
Холодные ляжки дынь;
Футбольные ядра арбузов;
Мускулистые волокна ананасов;
Потрескавшиеся губы апельсинов;
Аппетитные ягодицы персиков…
 

и дальше, дальше, дальше – про ягоды, про цветы, про грибы, про всё, что растет, цветет и плодоносит.

Конечно, тут же захотелось попробовать самим. Тем же безглагольным способом, с теми же аппетитными предметами.

Ах, если бы не полчаса, если бы не жалкие тридцать минут, отведенные на всё про всё, какие бесконечные, какие «сверхживописные» списки можно было бы составить по «методу Георгия Оболдуева»! Но и то, что успели, оказалось очень даже недурно.

Наташа Брусницына:

 
Драные рубашки капуст;
Злые глазки картошек;
Китайские мордочки реп;
Распаренные бока свекол;
Пожухшие чувства петрушек;
Необъяснимая скрытность хренов;
Окровавленные мышцы арбузов;
Испанские воротники ананасов;
Бархатные камзолы персиков…
 

Зоя Барзах:

 
Мятое тряпье капуст;
Застывшие экскременты картошек;
Голые черепа тыкв;
Малярийная желтизна морковей;
Аллергическая прыщавость огурцов;
Купеческая крутобедрость реп;
Донорская обреченность свекол;
Рыжие рожи апельсинов;
Патологическая лень арбузов;
Удручающая недоступность ананасов…
 

Вера Федорова:

 
Беззастенчивая круглость картошек;
Потная многослойность капуст;
Обидные кукиши реп;
Многозначительные персты морковей;
Темная стыдливость свекол;
Витаминная непосредственность петрушек;
Озеленелая ревность огурцов;
Приторная льстивость ананасов;
Осторожная ворчливость хренов…
 

Вика Тимошкина:

 
Беззаботно виляющие хвостики реп;
Окровавленные нутра свекол;
Земляные сосульки морковей;
Надоедающая свежесть огурцов;
Тюремная одежда арбузов;
Невостребованная перезрелость тыкв;
Освежающее мясо апельсинов;
Нездоровый румянец персиков…
 

Павлик Парфентьев:

 
Надутая выпученность капуст;
Удручающая темнокоричневость картошек;
Мышиная длиннохвостость реп;
Продолговатая недозрелость огурцов;
Узорная жизнерадостность укропов;
Лопоухое недоумение хренов;
Морозная трескучесть арбузов;
Сладостная выгнутость бананов;
Галантная экзотичность персиков…
 

Спасибо черному дрозду

Народу в этот четверг было много, а стихов почему-то мало.

Обязательную программу (чтение новых опусов) мы уложили минут этак в двадцать.

А дальше?

А дальше мы воспользовались услугами толстой темносиней книги, которая называлась «Современная американская поэзия», и почти час читали стихи мудрого Фроста, изобретательного Одена, темпераментной Эдны Миллей, изящного Э. Э. Каммингса, жизнерадостного Уильяма Джея Смита, лукавого и невероятно смешного Огдена Нэша.

А когда мы обнаружили у Уоллеса Стивенса «Тринадцать способов видеть черного дрозда», мы тоже ужасно захотели увидеть что-нибудь самыми разными способами, например, СТАРОЕ ЗЕРКАЛО или ЧЕРЕП МАЛАЙСКОГО БАБУИНА.

Старое зеркало

 
1. Бабушкины очки –
Два маленьких старых зеркала.
 
 
2. Старое зеркало из гостиной
Перенесли на чердак,
И вместо фраков и фижм
В нем стали отражаться
Серебряные усы мышей.
 
 
3. Не ищите своего отражения
В старом зеркале –
В нем отражается только время.
 
 
4. Когда моя задумчивость
Смешивается с воображением,
Я думаю о прошедших днях,
Как о старом зеркале.
 
 
5. Старое зеркало –
Давно откричавшее,
Отплясавшее и угомонившееся эхо.
 

Череп малайского бабуина

 
1. В зоопарке я увидела
Мамуина, папуина,
Дедуина и сынуина,
Которые несли череп бабуина.
Это была похоронная процессия
Малайских семьяинов.
 
 
2. Глухой дождливой ночью
Малайский бабуин,
Тяжелый и сгорбленный
Скорбный малайский бабуин
Держит в руках
Череп другого бабуина,
Еще более малайского,
И протяжно мычит: Бедный Йорик!
 
 
3. Вы видели когда-нибудь луну?
Не надо кричать наперебой
И тянуть руки наперевес.
Вы никогда не видели луны
Такой, какова она на самом деле.
Хотите, открою тайну?
Чтобы увидеть луну,
Надо смотреть на нее исключительно
Через правый глаз черепа
Малайского бабуина.
 
 
4. – Обратите внимание,
Это – череп занзибарского бабуина.
– Не проходите мимо:
Это старинный череп
Давно истлевшего
Занзибарского бабуина.
– Не трогайте руками,
Это заслуженный череп
Самого занзибарского из бабуинов…
– А вот и нет, – сказал череп. –
Я-то малайский.
Я скрипучий череп
Дремучего малайского бабуина…
Кто мог с этим спорить?
 

«Свобода бывает трех видов…»

Жил в Древней Греции философ Платон, который придумал Академию, рассказал про Атлантиду и записал поучительные и забавные разговоры со своим учителем Сократом.

А спустя шесть столетий «афинский грамматик» Диоген Лаэртский написал десять книг «о жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», и одна из этих книг была полностью посвящена Платону.

Так вот, в этой книге есть раздел, где рассказывается, как Платон делил основные предметы и понятия, составляющие жизнь человеческую, на разновидности и категории.

Благо, власть, справедливость, наука, закон, речь, музыка, душа, способности, ремесла, счастье, добро – все дробится у Платона, все бывает нескольких «родов».

Например, «прекрасное разделяется на три рода: одно – вызывающее похвалы, например миловидность; другое – приносящее пользу, например орудие, дом и прочие полезные вещи; и наконец, относящееся к порядкам, обычаям и прочему, что помогает жить. Таким образом, прекрасное бывает похвальным, полезным и благотворным».

Или же «закон бывает двух родов: писаный и неписаный. Тот, по которому живут в государствах, – писаный; тот, который возник из обычаев, называется неписаным. Например, выходить на людское место голым не запрещает никакой закон, однако мы этого не делаем, ибо нам препятствует неписаный закон».

Счастье по Платону (как утверждает Диоген) «разделяется на пять частей: во-первых, разумные желания; во-вторых, здравые чувства и невредимое тело; в-третьих, удача в делах; в-четвертых, добрая слава среди людей; в-пятых, достаток в деньгах и прочих жизненных средствах». Ну и так далее, и тому подобное…

Обитатели Четыреста Сорок Восьмой невероятно оживились, узнав о такой замечательной практике, и тут же составили свои собственные «разделения на виды и роды», а понятия взяли самые обыкновенные и естественные: свобода, красота, ложь, любовь, дураки, родители, мальчишки, учителя, стихи.

Итак, свобода бывает трех видов: гласная, негласная и желанная. Гласная – когда говорят все и преимущественно о том, о чем не имеют никакого представления; негласная – самое дорогое, в самом внутреннем кармане; желанная свобода – призрак, за которым гонятся, гремя кандалами, а когда догоняют, забывают их снять.

Красота бывает двух видов: та красота, что вот уже долгое время пытается спасти мир, и та, что когда-нибудь его погубит.

Ложь бывает трех видов: тонкая – которая незаметна, толстая – которую замечают, но почему-то не пресекают, и грубая – которую все замечают и затыкают ею дыры, оставшиеся от тонких и толстых лжей.

Любовь бывает трех видов: духовная (вечная), физическая (временная) и выгодная (правда, это уже не любовь, а скорее осложнения).

Дураки бывают пяти видов: круглые, набитые, начинающие, сказочные и рабочие. Круглые – толстые дураки, которые не тонут в воде; набитые – в которых старательно набивают знания; начинающие – те, которые еще не одурели до конца; сказочные – самые умные дураки (например, Иванушка-дурачок) и рабочие дураки, которые абсолютно ничего не смыслят в своей работе.

Родители делятся на три категории: понимающие, требующие и кормящие. И все они – думающие: понимающие думают, что они нас понимают, требующие думают, что они нас знают (они так и говорят – «знаем мы вас»), а кормящие думают, что голодные мы будем еще хуже.

Мальчишки бывают четырех видов: нормальные, полудурки, дураки и идиоты. Нормальные – это за которыми бегаю я; полудурки – это которые бегают за мной; дураки – это с которыми я обычно сижу за партой; идиоты – это те, кто презирает весь наш прекрасный женский пол.

Учителя бывают пяти видов: хорошие, неплохие, плохие, ужасные и недорезанные. Хорошие – это отличные; неплохие – это хорошие; плохие – это которые говорят, но не делают; ужасные – те, которые и говорят, и делают; недорезанные – это которым пора уходить из школы, иначе их могут как-нибудь дорезать.

Стихи известны четырех видов: питательные, трафаретные, всмятку и крутые. Питательные отличаются большим количеством калорий, то бишь мыслей; трафаретные удобны для написания левой рукой; всмятку – это всмятку, это понятно; крутые вывариваются в голове гораздо дольше, чем всмятку, благодаря включенному на полную мощь огню в груди автора.

А Полина Барскова написала следующее:

«Стихи бывают ста видов, и лучшие из них – сожженные. Дураки существуют трех видов: верующие, неверующие и боги. Свобода тоже бывает трех видов: от жизни – мертвые, от смерти – гении и от свободы – цари. Еще на земле существуют учителя двух видов: строгие – палачи, и нестрогие – предатели. Кроме этого, встречается ложь двух видов: желанная – любовь и комплименты, гонимая – пророки и поэты. Что же касается родителей, то они бывают двух видов: любящие (матери) и верящие (отцы). И наконец, о красоте, она бывает двух видов: красота порочная – вино, бой и женщины, и красота святая – цветы, Родина и В. А.».

Дон-Жуан, Гамлет и другие

– Вообразите себе собравшихся в одном помещении, да вот хотя бы здесь, в Четыреста Сорок Восьмой, испанца Тирсо де Молина, француза Мольера, итальянца Гольдони, немца Гофмана, англичанина Байрона, русских Пушкина и А. К. Толстого. И все заняты одним и тем же делом. Каким?

– Сочинительством.

– Естественно. А что они сочиняют?

– А кто что. Каждый – свое.

– Ну уж нет! Какой тогда был бы смысл собирать их вместе? Да еще здесь. В том-то и штука, что пишут они об одном и том же.

– О чем?

– Или о ком. Они сочиняют свои драмы, комедии, поэмы, рассказы, а если прибавить сюда еще и Гумилева и Давида Самойлова, то и стихи, про знаменитого и злополучного испанского гранда, красавца, обольстителя и забияку…

– Про Дон-Жуана?!

– Совершенно верно. Все эти достойнейшие люди написали про Дон-Жуана. Про своего Дон-Жуана… А теперь попробуем объединить только поэтов. И тоже одной-единственной темой.

Афанасий Фет:

 
Я болен, Офелия, милый мой друг,
Ни в сердце, ни в мысли нет силы…
 

Александр Блок:

 
Я – Гамлет. Холодеет кровь…
 

Анна Ахматова:

 
Ты сказал мне: Офелия, иди в монастырь,
Или замуж за дурака…
 

Борис Пастернак:

 
Гул затих. Я вышел на подмостки,
Прислонясь к дверному косяку…
 

Марина Цветаева:

 
Принц Гамлет! Довольно червивую залежь
Тревожить… На розы взгляни…
 

Арсений Тарковский:

 
В чужом костюме ходит Гамлет
И кое-что про что-то мямлит…
 

и так далее.

Ничего удивительного, что завсегдатаи Четыреста Сорок Восьмой тут же решили последовать примеру старших собратьев.

И общего героя тут же определили: круглого, румяного, жизнерадостного, который ото всех ушел. Почти ото всех.

А второй избранник оказался полнейшей противоположностью первому: бел, несмел, уныл.

Объединяло их только одно – любовь к вокалу.

Колобок

 
1. Колобок – это славное имя
Вызывает умов возмущенье.
Звери злобные. Съеден был ими
Ты, имевший к свободе влеченье.
Голубые глаза и румянец –
Все прекрасно в тебе, Колобок.
Но, смертельный исполнивший танец,
Ты навек превратился в лубок.
 
 
2. Колобок оставил Бабку,
Колобок оставил Деда.
Хватит киснуть на окошке!
В путь! Да здравствует свобода!
Покатился по дорожке
(Благо круглый, не квадратный),
Хоть и Лисоньке под ножки,
Хоть и Лисоньке на носик,
Хоть и Лисоньке в желудок,
Но свободен он, ребята.
Да, не съела его Бабка.
Не достался он и Деду.
Предпочел утробу лисью
Жизни тихой и домашней.
 
 
3. О Колобок, беспечный странник:
Свое отпеть и снова в путь.
Ты вечно мчишься по дорогам
Куда-нибудь, куда-нибудь.
Поешь ты песни не случайно,
Они – судьбы твоей залог.
Пропел и дальше покатился, –
Другим пишите некролог.
Но берегись лисы, мой милый,
Она тебя не пощадит.
Ведь выше песен ставят лисы
Свой крокодилий аппетит.
 

Пьеро

 
1. Бледнолицый, синеглазый,
Он по свету с мандолиной
Ходит или же над книгой
Низко голову клонит.
Посвящает он сонеты
Синевласой милой кукле
Или же поет куплеты,
Чтобы публику смешить.
Беспокойный дух живет в нем,
Он романтик, он несчастен,
Он любви своей подвластен,
А не мнению людей.
 
 
2. Один, один, совсем один,
Душа из мрака, нет свободы,
А плоть из ваты и тряпья,
И рукава длинны, как годы.
 
 
3. – Знай, Пьеро, что Коломбина
Нам с тобою не товарищ.
Жизни грустную картину
В серенаде не заваришь…
Но сутулая фигура
Под окном ее маячит.
Знать, красотки шевелюра
Что-то значит, что-то значит.
 

4. Полина Барскова, 12 лет:

 
Mon cher Пьеро, опять встает луна,
Как грош серебряный, как глаз печальной рыбы.
Здесь все в дыму отчаянья и сна.
В беседке тонкой талии изгибы
Затянуты в зеленую парчу.
Не обижайтесь, милый друг. Молчу…
Но все же я клянусь, встает луна,
Вы снова жжете черновик сонета,
И черной тушею ложится лето
На город…
А ваши руки приторно белы,
А ваши ножки кукольно малы.
О, мой Пьеро, как душно и обидно;
В глазах лишь запах этой липкой мглы –
Ни ваших рук, ни женщины не видно.
 

«Елочка» в стиле «рок»

В бурной молодости, плавая на рыболовных судах в Баренцевом море, сочинил поэт Николай Рубцов легкомысленный, веселый стих:

 
Стукнул по карману – не звенит;
Стукнул по другому – не слыхать.
В коммунизм – таинственный зенит –
Полетели мысли отдыхать… и т. д.
 

Таким стих этот и вошел в многочисленные книги поэта (изданные, к сожалению, уже после его смерти).

И вдруг в одной из газет этот же самый стих обнаружился в совершенно новом и, надо сказать, презабавнейшем обличье: у каждой строчки оказалось ритмическое прибавление, как бы коротенький ироничный комментарий к ней (к строчке):

 
Стукнул по карману – не звенит:
как воздух.
Стукнул по другому – не слыхать,
как в первом.
В коммунизм – таинственный зенит, –
как в космос,
Полетели мысли отдыхать,
как птички…
 

и так далее, совершенно в том же прелестном духе.

Гениально! И, как все гениальное, – просто. Легким вмешательством в стих можно, оказывается, не только изменить его звучание, его настроение, но даже и сюжет в нем возможно поменять…

– Хорошие-то стихи менять как раз не стоит: жалко.

– А плохих никто не знает. Не запоминаются.

– Но есть ведь стихи, которые знакомы всем с детства. Известные настолько, что непонятно уже, хорошие они или плохие. Взять хотя бы стихи «дедушки Корнея». Или «Зайку».

Взяли «Зайку», попробовали обойтись с ним «по-рубцовски». Получилось крупно, выразительно, трагично:

 
Зайку бросила хозяйка.
Негодяйка!
Под дождем остался зайка –
Бедный зайка!
Со скамейки слезть не мог –
Вот это номер!
Весь до ниточки промок,
Простыл и помер!
 

Обрадовались, решили экспериментировать дальше, для чего и выбрали знаменитую вечнозеленую «Елочку».

Не прошло и получаса, как невинная, скромная «Елочка» обрела вторую жизнь, причем не только в стихах, но, судя по всему, и в музыке: петь о том, что с ней произошло в новой поэтической версии, на прежний (невинный и скромный) мотив не получилось, а вот «рок средней тяжести» оказался вполне уместен.

Так и спели.

Тем и удовлетворились на этот раз.

 
В лесу родилась елочка
от елки,
В лесу она росла
без перерыву,
Зимой и летом стройная,
а также
Зеленая была,
как алкоголик.
Метель ей пела песенку
скрипуче:
«Спи, елочка, бай-бай,
Усни навечно».
Мороз снежком укутывал,
как в саван:
«Смотри не замерзай,
а то загнешься».
Трусишка-зайка серенький,
как вторник,
Под елочкой скакал
с подбитым глазом.
Порою волк, сердитый волк,
как Лейкин,
Рысцою пробегал
и цыкал зубом…
И вот она нарядная,
как деньги,
На праздник к нам пришла,
гремя ветвями,
И много-много радости
сквозь слезы
Детишкам принесла
среди развалин.
 

(«Елочку» модернизировали Юля Вахновецкая, Зоя Барзах, Дима Давыдов, Полина Козина, Вера Федорова, Павлик Парфентьев и другие.)