Текст книги "Теория невероятности"

Вячеслав Назаров
Теория невероятности

© Назаров В. А., 2018

* * *

Невероятность – это правда, ещё не ставшая простой.

Вячеслав Назаров

Книга, которую держите в руках, называется «Теория невероятности». Автор стихов, собранных под этой обложкой, прожил неполных сорок два года – короткую, но яркую и насыщенную жизнь. Вячеслав Алексеевич Назаров (1935–1977) жил во времена хрущёвской оттепели и громадных строек, наивного оптимизма и больших надежд. Это было время первого полёта в космос, тогда «простой рабочий человек» представлялся богом, способным запустить «рожденье солнца по команде с пульта».

Назарову довелось поработать режиссёром-документалистом, но в лирике интуитивно избегает роли отстранённого наблюдателя: он чувствует дух времени, откликается на происходящие вокруг события. Всё, о чём пишет, пропущено через призму собственных душевных устремлений, нравственных принципов, видения мира. Это делает стихи Вячеслава Назарова невероятно живыми даже сейчас, через много лет после того, как они были написаны.

Тем интереснее познакомиться ближе с его лирическим героем. Кто он? Чем живёт? К чему стремится? Как могла бы сложиться его судьба, существуй он в действительности? Об этом составители сборника позволили себе пофантазировать, и получилась «Теория невероятности».

Коротко о структуре книги. Стихи сгруппированы по разделам в условно хронологическом порядке, и каждая тема обозначает определённый этап в жизни лирического героя. Внутри каждого раздела стихи расположены так, чтобы рассказать читателю некую историю, задать вектор духовного и творческого движения. Забегая вперед, отметим, что у Назарова это движение всегда восходящее, к свету, «к солнцу».

Начнём со «сказочного» раздела, который носит название «Колыбельная птичьей страны». Сказки неизменно сопровождают человечество на протяжении всего его существования. Ребёнку сказки помогают познать и принять окружающую действительность, рассказывают о том, что до срока скрыто от его взгляда, о том, что пока невозможно передать другим способом.

В воображении маленького человека реальность ещё не вполне отделима от вымысла, вот и в «Колыбельной» они сплелись в единое полотно. Здесь и снежная царевна, тающая, «ласковое солнце полюбя», и волшебный перстень, исполняющий заветные желания, и «золото Рейна ищущий гном», и сказочная страна, где «бескрылые крылья найдут», и бог, которого следует «разделить на глину и песок», если он, «тираня и тупея, захочет быть началом всех начал». Из этих фрагментов складывается ещё не совсем ясная картина будущего мира, того, что предстоит открыть, понять, обрести и потерять герою книги на его трудном пути. Здесь закладывается зерно «невероятности». Здесь же прозвучит сначала как напутствие, а позже как своеобразный манифест, девиз, которому лирический герой будет верен до самой последней страницы: «Живи у солнца!»

Действительно, очень много солнца в поэзии Вячеслава Назарова, и далее ещё не раз нам встретится этот мотив. Солнце – олицетворение добра, созидающей силы, жажды жизни, неостановимого движения, которое и есть сама жизнь. Один из сборников Вячеслава Назарова так и назывался – «Световод».

Завершает сказочный раздел стихотворение «Триптих», которое задаёт тон всей книге. Первая часть «Триптиха» – спокойная, лиричная, в ней формулируется запрос на изменение. Мир природы одушевлён, он готовится к рассвету, он замер в напряжённом ожидании, предвосхищении чуда. Он уже готов к тому, чтобы осветиться живительным солнечным светом, но «солнце не всходит с востока» само. Оно «вызревает под утро», и кто-то должен зажечь его, «чиркнув спичкой», послужить пусковым механизмом для чуда. Вторая часть – тревожная, тяжёлая, грозовая. «Ведун» в ней ищет для людей «заветное слово», «живую воду». Но всё имеет свою цену, и за добрые помыслы ведун будет казнён нечистой силой:

 
За то, что скрывал он,
за то, что открыл,
за то, что крылат он,
за то, что бескрыл, —
и чтобы не смел он,
не смел никогда
показывать всем,
где живая вода.
 

В третьей части «Триптиха» появляется образ поэта как проводника добра, пахаря, который «пашет наугад и сеет радость». И этот незатейливый труд без адресата и видимой пользы приносит свои плоды. Независимо от времени, независимо от сопутствующих обстоятельств, через целые эпохи, пробивая «сверхпрочный потолок бетонной толщи», прорывается тонкий росток поэтического слова и находит отклик в сердце человека:

 
Бывает разная она —
весна
и почва.
Но прорастают семена.
Доходит почта.
 

Почта доходит до адресата. Кто-то находит живую воду. Солнце встаёт на востоке в отведённый для этого час. Семена добра и радости прорастают в сердце человека. А в ребёнке, «как проявляется портрет на киноплёнке», проявляется новый поэт – новый пахарь, новый световод. Поэтому необходимо, неодолимо и вечно искусство.

Второй раздел «Теории невероятности» включает в себя лирику, посвящённую Сибири и сибирской природе. Называется он по первой строчке стихотворения «Я знаю, как ели в Сибири растут». Не сохранилось стихов Вячеслава Назарова, посвящённых его малой родине, но имеется довольно много именно о Сибири. Возможно, это не случайность.

Сюда, в Сибирь, Вячеслав Назаров приехал по распределению сразу же после окончания университета в 1958 году, чтобы работать на только что созданной студии телевидения в Красноярске. Как Вячеслав Назаров выбрал Сибирь, так и Сибирь выбрала его – захватила, очаровала, стала ему родной. Она открылась молодому поэту во всей своей природной красоте, заставляющей остро чувствовать жизнь в мелочах вроде дыханья костра, натянутой между берёз паутины, мха на красном камне, в «напряжении покоя» таёжной глуши.

Назаров писал об этом в автобиографии: «Я проплыл по Енисею до Полярного круга, был в Эвенкии, на юге, где в голубой чаше Саян лежит удивительная и загадочная страна – Тува. Я был на строительстве дороги Абакан-Тайшет, видел каменных идолов в степях Хакасии и фантастически огромные корпуса Ачинского глинозёмного завода. Сибирь по-новому прочитала мне Блока и открыла оглушительную простоту Пастернака. В таёжных кедрах пела скрипка Паганини, и сквозь кержацкие сёла сквозил неистовый штрих Гойи…»

Но наблюдаемые им воочию темпы строительства Красноярской ГЭС и алюминиевого завода, их небывалый по тем временам размах, стремительность, с которой трудовой человек подчинял себе величественную природу Сибири, – всё это заставило Назарова задуматься о возможных последствиях таких преобразований.

Вадим Михановский писал: «Он однажды рассказывал мне, как уходил с рыбаками на лов сига и муксуна – прекрасной рыбы низовьев сибирских рек, которую теперь, увы, можно увидеть в основном только на картинках. И Назаров в то время уже тревожился о судьбе сибирских рек, говорил об этой проблеме в фильмах, а позже и в научно-фантастических повестях…» («Ищи в аду свою звезду…», 1990).

И вот в стихотворении «Я знаю, как ели в Сибири растут» звучит тревожная догадка: не человек является повелителем природы, но природа доверяет себя человеку для обдуманного изменения. Скрытые в ней силы способны на возмездие, если человек злоупотребит своей властью. То, что угрожает природе, угрожает и самому человеку, и никакие бетонные сооружения не смогут защитить его от этой опасности:

 
Прошли по дороге
сто тысяч катков,
утюжа до камня
дороги покров.
На ельник вчерашний,
на бритый уклон
могильной плитою
улёгся бетон.
Ни богу, ни чёрту
не срыть полотна.
Но снизу,
как мины,
гудят семена!
 

Коротко скажем о следующем разделе – разделе любовной лирики «Ты всегда впереди, между солнцем и мной». В нём герой, следуя естественному течению жизни, переходит от романтизированного образа «снежной королевы» ко вполне земному «Тамара, девочка, жена».

Чуть подробнее остановимся на разделе «И морем быть нетрудно мне», который включает в себя стихи о природе. Герой здесь уходит из дома в поисках «летающих глаз» стрекозы, ловит еле слышный звон фарфоровой чашки на блюдце, предвосхищающий шторм; становится морем, сквозь которое «проплывает пугливая кефаль»; наблюдает, как «пальмовые перья тихо гладят рыжую зарю», но, забывшись, даже в яростной белой морской волне видит сибирскую метель.

На примере природной лирики, требующей особой изобразительности, легче проследить одну особенность стихов Вячеслава Назарова.

Галина Шлёнская в статье «Свести мельчайшее с огромным» (1984) пишет, что Вячеслав Назаров своим «формальным учителем» считал Сергея Эйзенштейна. Дело в том, что Назаров несколько лет проработал режиссёром на Красноярской студии телевидения и привык к выразительным средствам кино. «Работа режиссёра неизбежно накладывала свой отпечаток и на его поэтическое творчество, – пишет Галина Максимовна. – Ему было дорого у Эйзенштейна «интеллектуальное построение формы», предельная насыщенность кинофразы, экономия выразительного материала. Ему хотелось достигнуть в стихе подобного лаконизма конструкций, чёткости монтажного контрапункта».

И действительно, при более близком знакомстве со стихами Назарова складывается ощущение, что он не просто создаёт поэтический текст, но скрупулёзно выстраивает последовательность кадров, чтобы наиболее точно передать видимую ему картину. Стихи при этом становятся не только носителями поэтической мысли, но и проводниками визуальной эстетики. Это можно встретить у Назарова в разных текстах: например, в стихотворениях «Побег», «Я знаю, как ели в Сибири растут», «Полдень», «Август», «Цепная реакция», «Шторм», «Триптих», «Странный аппарат – стрекоза». Вот несколько строк из последнего:

 
Тело – былинка.
Крылья – газ.
На тонкой былинке соцветие глаз.
Тысяча тысяч зрительных пор
впитывает простор.
Стрекоза – на пальце.
Я – над ней.
Мы видим оба,
что на дне:
лягушки-квакушки,
жуки-плавунцы,
пескари – мамы,
пескари – отцы.
 

От природной лирики перейдём к разделу, носящему название «От камня в лапе к лазерным лучам». Он объединяет в себе тексты на тему, о которой уже было упомянуто выше, но не остановиться подробнее на ней мы не можем. Это тема научно-технического прогресса, осознанной ответственности человека за вверенный ему мир, тема рационального использования научного знания, несовместимости гения и злодейства, неготовности человека встретиться с другим разумным видом ни в космосе, ни на Земле.

Назаров подробно говорил об этом в повестях «Синий дым» (первая публикация – 1972), «Игра для смертных» (1972), «Силайское яблоко» (1978), «Бремя равных» (1978), ряде фантастических рассказов.

Впрочем, фантастика и поэзия не так далеки друг от друга, как может показаться на первый взгляд. Язык фантастики насыщен образами, гибок, не имеет чётких границ, вторит полету фантазии и словно создан для того, чтобы напрямую затронуть сердце читателя. И вот в лирике Назарова тесно сплетаются логика научных представлений и мифология, «шифр бессчётных чертежей и чётких формул» и творческое горение, а тревога за будущее мира звучит как предупреждение людям.

В фантастической поэме «Атлантида» (1973) описан худший вариант этого будущего: легендарный остров погибает, отдавшись полностью во власть «логики и воли». Слово – последний оплот жизни, источник мятежа, носитель правды – убито, и с ним из Атлантиды постепенно исчезает всё живое: из города уходят деревья, из человеческих душ – тепло. Остаётся лишь равнодушное ледяное оцепенение:

 
Холодно стало? – Пусть.
Голодно стало? – Пусть.
Что позади? – Грусть.
Что впереди? – Грусть.
В мире, как мор, немом
каждый в себе самом —
сам заключён в себе,
в белой своей судьбе.
Ветер рванул дверь.
Смотрит в глаза зверь…
Что позади?
Смерч…
Что впереди?
Смерть…
 

Но неужели у человечества нет шансов? Ответ на этот вопрос дают два последних стихотворения раздела: «Дорога снов» и «Скорость света». Избавлению от страшного финала может послужить совместная работа разума и сердца, в которой приоритет не будет отдан ни одному из них:

 
Я знаю только —
нужен спор их вечный,
и кроме спора
вечное единство,
чтоб никогда
дорога в неизвестность —
нелёгкая дорога человечья —
не поросла
холодным ржавым мхом.
 

В раздел «Весна, не предусмотренная свыше» вошло несколько стихотворений социально-политической направленности. Стоит выделить среди них поэму «На грани».

Валерия Размахнина в статье «Правда, ещё не ставшая простой» (2001) пишет о ней: «Он начал писать, когда еще учился в МГУ и жадно вбирал в себя первые веяния, появившиеся после освобождения от культа и культовой идеологии. Лейтмотив – ликование: страшное время позади, преодолена какая-то граница, отделявшая мир от света и добра. Это требовало выхода, воплощения в слове – ещё зыбком, мятущемся, но, безусловно, искреннем. Этим первым выплеском и стала ранняя поэма «На грани» (1956). Она не была напечатана в своё время, а теперь уже утратила актуальность и остроту. В целом поэма наивная, с некоторым налётом идеализма и той прямолинейности, которая сформировалась в литературе советских десятилетий. Освободиться от неё сразу было невозможно, и весь смысл сводился к тому, что лозунговые формы разворачивались на сто восемьдесят градусов: «Головы – чтобы думать. / Не для того, чтоб склонять… Встань! / И выйди в изломы улиц / исступлённо / петь о свободе…» Казалось, что это необходимый и достаточный призыв, чтобы действительно обрести свободу. Ушло нечто, давившее сверху, разомкнулся словно бы навеки очерченный круг, переступить который никто не смел и не мог. Всю бездну, всю сложность этого затмения нам ещё предстояло осмыслить, но тогда, на первых порах, отчётливо проступила грань, которой весь строй понятий размежёвывался прямолинейно и однозначно: добро – зло, свет – мрак…»

Интересно, что фрагмент поэмы «На грани» был опубликован в 1973 году в сборнике «Световод» как самостоятельное стихотворение под названием «Скрипач» (в поэме этот отрывок называется «Весна и скрипка»). И можно проследить, как влияет контекст на восприятие «Скрипача» в поэме и вне её.

В «Световоде» это стихотворение о живительной силе искусства, освобождающей от сухих «логики и оптимизма» человеческую душу, позволяя ей обрести голос, выпустить из сердца многолетнюю «углами ртов зажатую тоску», позволяя человеку снова дышать полной грудью, радоваться, быть счастливым. Здесь «Скрипач» в большей степени говорит о внутреннем мире человека, чем о внутреннем режиме страны. Однако внимательный читатель разглядит в тексте намёк на действительное происхождение «Скрипача»:

 
Откуда-то вдруг появились птицы,
хотя приказ на то и не был дан.
Весна,
не предусмотренная свыше,
была всё ближе…
 

Внутри поэмы этот же отрывок приобретает иное, актуальное на тот момент остросоциальное звучание. Наступающая со звуками скрипки весна – здесь не просто обновление природы, она открывает новую эпоху для всей страны, а в самих звуках скрипки слышится гимн свободы. Свобода теперь – наивысшая ценность, непреложный закон, а «диктат искусства – единственно приемлемый диктат».

Переживший в детском возрасте фашистскую оккупацию, Вячеслав Назаров не мог не коснуться в своём творчестве и военной тематики. Тексты о войне собраны в раздел «Он встал охраною бессонной, приняв бессмертье как приказ».

В 1941 году шестилетнему Вячеславу пришлось остаться вместе с матерью в деревне Желябуга Орловской области, т. к. из-за болезни матери Анны Михайловны семья Назаровых не смогла эвакуироваться с захваченной фашистами территории. Его отец, Алексей Иванович Назаров, в это время воевал на фронте.

«Я до сих пор по ночам просыпаюсь от лая овчарок, которых натравили однажды на меня пьяные эсэсовцы, – писал Вячеслав Назаров в своей автобиографии. – И сейчас иногда в сгорбленном дереве мне чудится виселица, а в стуке дождя – пулемётные очереди. Русский полицай стрелял в меня, а немец-шофёр спас от пули. Мне было шесть лет, и я учил взрослую науку ненависти и любви, не знающую ни полумер, ни полутонов».

Может быть, поэтому и в поэзии, и в прозе у него так сильна антимилитаристская линия. В стихотворениях «Листопад», «ФРГ», «1962», «Вьетнам», «Жёлтый утёнок» автор противопоставляет два мира: родной дом, в котором «милый тёплый май», «звёзды сонной дали», озорное лицо «той, что ждёт на земле» – и суровое военное время, его горящие города, «чёрное небо», «ад свинца и смерти». Он оттеняет хрупкость одного мира тяжёлой солдатской поступью другого, чтобы донести до читателя простую мысль: как бы ни было тяжело, крайне важно сохранить в себе человеческое, пронести его «сквозь дым, сквозь кровь, сквозь безнадёжность к солнцу»; это, пожалуй, единственный способ выжить и остаться человеком «у самого края ада».

Замыкает раздел стихотворение «Борис Пророков», посвященное советскому художнику-графику, автору антивоенного цикла «Это не должно повториться!». Борис Пророков (1911–1972) был контужен на фронте во время Великой Отечественной войны, где служил художником Главного управления политической пропаганды Военно-морского флота. После контузии он был демобилизован, мучился страшными головными болями. Страдания художника усугублялись тяжестью воспоминаний от пережитого на войне:

 
Годы оставили
трудное знанье
боли,
грызущей,
бессмысленной боли.
У человека
от каждого стука,
не отступая,
годами тираня,
где-то под сводами черепа
тупо
ныла
неизлечимая рана.
 

Но несмотря на предписания врачей, Борис Пророков продолжал работать: искать ракурсы, варианты, рисовать эскизы. Это была его собственная война: пока рука ещё могла держать карандаш, важно было перенести на холст страшные видения прошлого. Важно было, чтобы «в мире спокойном, счастливейшем мире» люди сохранили память о войне, чтобы абсолютным, несокрушимым стало их желание мирной жизни. Ведь стоит забыть о прошлом, и всё повторится:

 
Всё повторяется.
Видишь, дымится
сдавленной
вдовьей тоской
Хиросима.
Всё повторяется.
Пыль полигонов,
и поколенье,
не ставшее старше,
кто-то
смыкает в слепые колонны
яростной медью
военного марша…
Остановите!
Вы слышите, люди!
Словом не сможете,
грудь разорвите
и окровавленным сердцем,
как флагом,
остановите!
Не повторите…
 

Как после военного времени следует время мирного труда, восстановления и строительства, так и книга переходит от военной лирики к стихам о труде и рабочих людях (раздел «Я вижу крылья»). Сюда же включены и образцы публицистической лирики Назарова, посвящённые грандиозным сибирским стройкам: строительству Красноярской ГЭС и алюминиевого завода.

Валерия Размахнина пишет: «Мироощущение советской эпохи во многом питалось социалистической мифологией: не просто работа, а героический труд, трудовой подвиг; не просто строительство, а великая стройка (как правило, ударная); не просто возведение плотины, а покорение стихии. И все это с непременным энтузиазмом, маршевым напором, прорывом к будущему. Поэзия шестидесятых полнится образами трудового гигантизма. Тон задает Е. Евтушенко, и мотив подхватывается в разных точках страны – идет «электрификация» поэзии: Братская ГЭС, Красноярская ГЭС, Богучанская, Саянская… Назарову выпала Красноярская, и он неизбежно должен был отдать дань этой романтической мифологии». («Правда, ещё не ставшая простой», 2001)

И действительно, «Земные звёзды», «Сюита», «Творчество» пронизаны максимализмом и пафосом, но этот пафос – пафос вдохновения. Назаров одинаково ясно видел творческое начало и в движении кисти художника, ищущего «ещё не найденный мазок», и в лунных тенях, которые «как пальцы Родена на камне», и в работе хирурга, делающего операцию на сердце, и в труде рабочих, возводящих Красноярскую ГЭС, и в строительстве корпусов «Алюминстроя». Видел и переносил в стихи.

Простые рабочие люди – хрупкая Галочка, управляющая вереницей машин, или «король бетона Яша Лесников» – не претендуют на почести и славу, и тем не менее возводятся в ранг героев, ведь они буквально создают новый мир. «Герои приходят из буден», – пишет Назаров, потому что верит в способность каждого человека на творческий подвиг, который, как известно, «начинается с мечты».

В заключение статьи несколько слов о последних двух разделах книги. Первый из них, «Я хочу, чтобы людям было и тепло, и светло со мной», повествует о поиске человеком жизненных ориентиров. Второй – о поиске автором ориентиров творческих. Это раздел «И снова жизнь. Борьба. Свобода. И человеку снятся львы».

Нельзя однозначно провести грань между этими двумя направлениями поиска, как нельзя автору полностью отстраниться от особенностей своей личности в творчестве (даже если сам автор жаждет объективизма или абстракции). Эти два вектора поиска всегда взаимодействуют: порой они просто идут параллельно, порой указывают в одном направлении, а порой и полностью друг другу противоречат, приводя искателя к жизненному кризису. Поэтому разделы и перекликаются между собой, хотя в первом больше жизненности и светлой печали, во втором больше яростной борьбы и оптимизма.

Начинается всё с инициации поиска пути, «тайны красоты», «секретов мастерства». «Я хочу, чтобы людям было и тепло, и светло со мной», – говорит герой Назарова. Он хочет быть «солнцем наполнен до самых краёв», несмотря на то, что «это больно – сжигает жилы бесконечный текучий зной…». В стихотворении «Контейнеры солнца ко мне посылают…» Назаров пишет:

 
Как тяжко и сладко
носить в себе солнце,
когда ты из пряного пламени
соткан,
когда ты спрессован
из веского света
и взорван в комету
из мёртвой планеты!
 

Здесь боль от переполненности солнцем не является предвестником страдания. Это боль предельной чувствительности, боль мужества держать «сердце в фокусе лучей», жить на пределе возможностей.

Благодаря ей автор может видеть мир как он есть, отзываться на малейшие невидимые изменения в нём, быть предельно честным – качество, крайне необходимое для поэта, ведь «доверяют люди сердца тем, кто искренен до конца».

Только эта сверхчувствительность, световая сверхпроводимость позволяет герою «свести мельчайшее с огромным», отождествиться со всей Вселенной сразу и с каждой её частицей в отдельности. Подобное состояние описано в стихотворении «На пальцах лезвием ножа…»:

 
Я начинаю понимать
событий устья и истоки
и, как антенна, принимать
блуждающие биотоки.
Во мне смешались
смех и стон,
и мне уже не нужно имя.
Я – все.
И тысячи имён
легко становятся моими.
Глаза людей —
мои глаза.
Я вижу всё,
что видят люди,
и горизонта полоса
преградой мне уже не будет.
 

И эта чувствительность позволяет разглядеть «скрытое до времени движенье», «предвосхищенье света» в темноте, росток «невероятного» – той самой правды, которая ещё не стала простой.

Оксана Горошкина,

член Союза российских писателей