Текст книги "Сокол-корабль. Сказание о богатырях"

Добрыня и Дунай сватают невесту князю Владимиру

Старина восемнадцатая. Князь Владимир посылает Дуная с Добрыней сватать ему дочь ляховинского короля.

 
В стольном городе во Киеве
У ласкова князя Владимира
А и было еще пированье-почестный пир,
Много на пиру было князей и бояр
И русских могучих богатырей.
А и будет день в половине дня,
А и будет пир во полу́пире.
Владимир-князь распотешился,
По светлой гридне похаживает,
Похаживает да выговаривает:
«Гой еси вы, князья и бояре,
И могучие русские богатыри!
Все вы в Киеве переженены,
Только я, Владимир, холост хожу,
Холост хожу, неженат гуляю.
А кто мне знает супротивницу,
Супротивницу, красну девицу:
Кабы та была девица станом статна,
Станом статна и умом свершна;
Лицо у ней было б белый снег,
Щеки как бы маков цвет,
Очи ясные как у сокола,
Брови черные как бы соболи,
И было бы мне с кем думу подумати,
И было бы с кем слово промолвити,
Назвал бы ее княгинею,
Аще вам, молодцам, было б кому поклонятися».
А и тут больший за среднего хоронится,
Да средний хоронится за меньшего,
От меньшего и ответу нет.
Тут вставал из-за стола из-за среднего
С той же скамьи да белодубовой
А не превелик детинушка, плечьми широк,
Добрынюшка Никитич млад:
«Гой еси ты, государь, князь Владимир стольнокиевский!
Не вели казнить, вели слово молвити.
Сидит у тебя в погребе темном потюремщичек,
Добрый молодец Дунай сын Иванович,
Уж он много бывал по другим земля́м,
Уж служил он, Дунай, многим царям,
Многим царям, многим королям,
Не знает ли он тебе супротивницы,
Обручницы тебе красной девицы?»
Говорит Владимир-князь стольнокиевский:
«Уж вы слуги, мои слуги верные!
Вы сходите ныне в темны погребы,
Приведите вы Дуная сына Ивановича!»
Сходили слуги в темны погребы,
Привели Дуная сына Ивановича.
Говорил Владимир-князь стольнокиевский:
«Уж ты гой еси, Дунай сын Иванович!
Много ты бывал по всем земля́м,
Служил ты многим царям, многим королям,
Ты не знаешь ли где мне обручницы,
Обручницы, супротивницы красны девицы?»
Говорит Дунай сын Иванович:
«Уж я где не бывал да нынче все забыл,
Уж я долго сидел в темнице темноей».
Тут Владимир-князь стольнокиевский
Наливал ему чару зелена вина,
Зелена вина в полтора ведра,
Подносил Дунаю сыну Ивановичу.
Принимал Дунай чару едино́й рукой,
Выпивал он чару едины́м духо́м,
Сам говорил таково слово́:
«Гой еси ты, государь, Владимир-князь!
Уж я много жил по всем землям,
Много служивал царям, королям,
Жил я во дальней земле ляховинскоей
У короля Данилы Мануйловича
Поры-времени двенадцать лет.
Есть у того короля ляховинского две дочери,
Бо́льшая дочь Настасья королевична,
Та Настасья не твоя чета, не тебе жена,
Злая поляница преуда́лая.
А меньшая дочь Апраксия королевична.
Та девица станом статна и умом свершна,
Лицо у нее как бы белый снег,
Щеки у нее как бы маков цвет,
Очи ясные как у сокола,
Брови черные как бы соболи.
Ту девицу, государь, тебе княгиней назвать».
Говорит Владимир-князь стольнокиевский:
«Уж ты гой еси, Дунай сын Иванович!
Послужи мне верой-правдою,
Бери ты моей золотой казны,
Силы бери сколько надобно,
Поезжай за Апраксией королевичной
Ко тому королю ляховинскому,
А добром не отдаст – бери силою».
Отвечал князю Дунай Иванович:
«Не надо мне, государь, золотой казны,
Не надо и силы ратноей,
Только дай Добрыню Никитича,
Мы поедем с ним за Апраксией королевичной».
Посылал Владимир Добрыню с Дунаем ехать:
«Ты ведь, Добрынюшка, в послах бывал,
Ты, Добрынюшка, говорить горазд».
То и будут богатыри на конюшен двор,
Седлали, уздали добрых коней,
Седелышки у них черкасские,
Двенадцать подпруг шелку белого,
Тринадцата подпруга через хребетну кость:
То не ради красы, ради крепости,
Да ради опору богатырского,
Не оставил бы конь во чистом поле.
Тут стояли, смотрели бояре с городовой стены,
А смотрели поездку богатырскую;
И не видели поездки богатырскоей,
А только видели, как на коней садилися:
Из города поехали не воротами, —
Скакали через стену городовую,
А через те башни наугольные;
Только видели: в поле курево стоит,
Курево стоит да дым столбом валит.
Менялись молодцы крестами золочеными,
Стали молодцы назваными братьями.
Приезжают они в землю ляховинскую.
Говорит Дунай сын Иванович:
Уж ты гой еси, Добрыня, названый брат,
Я пойду к королю ляховинскому,
А не по добру встретит меня король ляховинский,
Ты поезжай, Добрынюшка, по городу,
Секи старого и малого,
Не оставляй и на семена».
Идет Дунай в гридню светлую
К королю ляховинскому Даниле Мануйловичу,
Поклонился королю и на все четыре стороны:
«Уж ты здравствуй, король Данило Мануйлович!
Я приехал к тебе не служить по-старому,
По-старому служить, по-прежнему.
Еду я от города Киева,
От славного князя Владимира
Сватать твою дочь меньшую
Молодую Апраксию королевичну».
Говорит король Данило Мануйлович:
«Стольный Киев ваш – холопский дом,
А Владимир ваш – холопище,
Не дам я за него дочери своей любимоей
Молодой Апраксии королевичны.
Кабы прежде у меня не служил ты верою-правдою,
То б велел посадить во погребы глубокие
И уморил бы смертью голодною
За те твои слова за бездельные».
Тут Дунаю за обиду стало,
Разгоралось его сердце богатырское,
Вынимал он свою сабельку вострую,
Говорил таково слово:
«Уж ты гой еси, король Данило Мануйлович!
Кабы у тебя в дому не бывал,
Хлеба-соли не едал,
Ссек бы по плеч твою буйну голову!
Добром отдашь – так добром возьмем,
А добром не отдашь – возьмем силою».
Пошел Дунай вон из горенки,
Стукнул дверьми в ободверины,
Ободверины вон обе вылетели.
Закричал Дунай голосом богатырскиим:
«Уж ты гой еси, Добрыня, названый брат!
Поезжай ты по городу ляховинскому,
Бей ты поганых старого и малого,
Не оставляй ты на семена поганые».
Сам пошел он ко высокому терему,
Сидит в терему Апраксия королевична,
За дверями железными,
За тридесят замками булатными.
Буйны ветры на нее не веют,
Красно солнце не печет ее лицо белое.
Говорил Дунай таково слово:
«Хоть ногу изломать, а двери выставить!»
Пнет во двери железные,
Приломал все замки булатные.
Апраксеюшка сидит, красе́нца ткет,
А ткет она сидит да золоты красна́.
Бросилась к нему Апраксия королевична,
Хочет Дуная в уста целовать.
Проговорит Дунай сын Иванович:
«Гой еси, Апраксия королевична!
А и ряженый кус, да не суженому есть!
Не целую я тебя во саха́рные уста,
А и бог тебя, красну девицу, милует:
Достанешься ты князю Владимиру».
Брал Апраксию за белы руки,
Повел из палат на широкий двор.
Восплакалась Апраксия королевична:
«Государь ты мой батюшка, Данило Мануйлович!
Что же ты не добром меня отдаешь,
Не хлебом-солью, пирком-свадебкой,
Отдаешь меня силою, со великого кроволития».
Сажал Дунай Апраксию королевичну на добра коня,
Поехали они к городу Киеву,
Добрыня Никитич конь о конь, стремя в стремя.
Едут они в чистом поле
И наехали на след богатырский.
Тут наказывал Дунай Добрыне Никитичу:
«Ты вези, Добрынюшка, Апраксию королевичну,
Вези в Киев-град ко князю Владимиру,
А я поеду по следу богатырскому,
По этой ископыти великоей».
Настиг он богатыря незнаемого в чистом поле,
Стали они биться-ратиться.
Сшиб Дунай богатыря с добра коня,
Выхватил булатный нож – пороть груди белые,
Богатырь пред ним – поляница преуда́лая,
Бо́льшая дочь короля Данилы Мануйловича
Настасья королевична.
Говорила ему Настасья королевична:
«Уж ты гой еси, Дунаюшка Иванович!
А помнишь ли ты, не помнишь ли?
Сколько у нас с тобой приупито, приуедено,
В красни, в хороши приухожено.
Я у батюшки-сударя отпросилася:
Кто меня побьет во чисто́м поле,
За того мне, девице, замуж идти».
Говорил ей Дунай сын Иванович:
«Уж ты гой еси, Настасья королевична!
Увезли ведь мы твою родную сестру
Апраксию королевичну,
Повезли ее за князя за Владимира,
А ныне я нашел во чистом поле
Себе обручницу-супротивницу».
Тут они обручалися,
Круг ракитова куста венчалися.
Садились они на добрых коней,
Поехали в стольный Киев-град.
В Киеве городе у князя Владимира
Пирование великое, пир свадебный.
Говорит князю Дунай Иванович:
«Ай же ты, князь Владимир стольнокиевский!
Ты позволь, государь, слово молвити:
Взял ты нынче сестру меньшую,
Благослови мне взять сестру бо́льшую
Настасью королевичну».
Отвечал тут ему государь Владимир-князь:
«Бог тебя благословит жениться, Дунаюшка,
В нашу державу святорусскую
Пойдут семена – плод богатырский,
То лучше злата и серебра».
Повенчались Дунай с Настасьей в церкви Божией.
То и по́жили они сколько ли времени,
Опять делал Владимир-князь почестный пир,
Наедались на пиру, напивалися.
Тут Дунай на пиру прирасхвастался:
«Нет против меня в Киеве сильней стрельца
Из туга лука по приметам стрелять!»
Говорит ему Настасья королевична:
«Уж ты гой еси, Дунай сын Иванович!
А и недолго я в Киеве по́жила,
А все я во Киеве повы́знала.
Нет в Киеве сильнее Ильи Муромца,
А вежливее Добрыни Никитича.
А ведь нет сильней меня стрельца в Киеве
Из туга лука по приметам стрелять».
Тут Дунаю за обиду стало,
За великую досаду показалося:
«Пойдем мы, Настасья, во чисто поле,
Станем с тобой стрелять в примету дальнюю,
Класть на буйну голову злат перстень».
И пошли они во чисто поле,
И бросали они же́ребья,
Кому прежде из туга лука стрелять,
И досталось стрелять его молодой жене
Настасье королевичне.
Кладет Настасья злат перстень
Дунаю на буйну голову,
Отошла она на три поприща,
Кладет калену стрелу на тетивочку шелковую.
Спела тетивочка у туга лука,
Полетела стрела каленая,
Сшибла злат перстень с головы Дунаюшкиной.
Стал стрелять Дунай из туга лука.
Ставил молоду жену Настасью королевичну,
Кладет злат перстень ей на буйну голову.
Первый раз стрелял – недострелил,
Второй раз стрелял – перестрелил.
Метит в Настасью третий раз.
Говорила ему Настасья королевична:
«Уж ты гой еси, Дунай сын Иванович!
Не жаль мне света белого, солнца красного,
Жаль мне в утробе млада отрока,
У меня с тобой есть во чреве чадо посеяно,
Оставим, Дунаюшка, стрелять до другого дня,
Дай мне черево выносить,
Дай мне младенца поотродити,
Свои хоть семена на свет пустить».
А тому Дунай не поверовал.
Стрелял Дунай из туга лука в третий раз,
Не попал он во злат перстень,
Попал Настасье во белы груди.
Тут падала Настасья на сыру землю.
Прибегал Дунай к молодой жене,
Доставал он булатный нож,
Распластал ей груди белые,
Нашел он во утробе млада отрока,
Был бы этот отрок богатырь на Руси,
Каких на белом свете не видано.
А и тут молодой Дунай запечалился,
Вспорол кинжалищем булатным себе белы груди,
Сам говорил таковы слова:
«Протеки от меня, Дунай-река быстрая,
Протеки от моей крови горячеей,
Впади, Дунай-река, в сине море».
Тут Дунаю смерть случилася.
Где пала Дунаева головушка,
Протекала быстрая Дунай-река,
А где пала Настасьина головушка,
Протекала Настасья-река.
 

Илья Муромец и Идолище в Киеве

Старина девятнадцатая. Илья Муромец освобождает Киев от Идолища.

 
Было в Киеве у князя Владимира,
Насказали на Илью Муромца бояре кособрюхие,
Будто бы он такими словами похваляется:
«Князя Владимира я повыживу,
Сам сяду в Киеве-граде княжить».
Говорит тогда Владимир Илье Муромцу:
«Прогоню я тебя, Илья Муромец,
Прогоню тебя из славного из города из Киева,
Не ходи ты, Илья Муромец, в красен Киев-град!»
Говорил Илья таковы слова:
«Придет на тебя, Владимир, сила неверная,
Сила неверная, басурманская,
Я тебя, князь, тогда из неволюшки не выручу».
И поехал Илья в город Муром,
В село Карачарово к своим батюшке и матушке.
И живет ни мало ни много у них – три года.
И уехали все богатыри из Киева,
За обиду богатырям стало,
Что прогнал Владимир Илью Муромца.
Тут заслышал Идолище проклятое:
Нет в Киеве Ильи Муромца,
Три года уже как в живых нет.
Набирал Идолище силу неверную,
Силу татарскую, басурманскую.
Подошла сила татарская-басурманская к Киеву.
Выходит Идолище из бела шатра,
Пишет ярлыки скорописчаты:
«Я зайду, зайду, Идолище, во Киев-град,
Выжгу я, Идолище, город Киев,
Божьи церкви на дым спущу,
Народ православный повырублю,
Сяду я, Идолище, в палаты белокаменны,
Княгиню Апраксию к себе возьму,
А князя Владимира на кухню поваром поставлю,
На меня варева варить».
Посылает с теми ярлыками татарина поганого.
Скоро приходит татарин-посол в Киев-град,
Идет, собака, в палаты белокаменны,
Рубит у привратников буйны головы,
Отдает князю Владимиру ярлыки скорописчаты.
Прочитал Владимир, загорюнился,
Загорюнился, закручинился.
Нет в Киеве у него защитников,
Нет в Киеве Ильи Муромца,
Нет и тридцати богатырей киевских,
Уехали богатыри в чисто поле.
А поганый посол-татарин выговаривает:
«Выбирайся, Владимир, из палатушек,
Ступай на кухню варить поваром,
Царь наш Идолище обедать хочет».
Тут Владимир-князь из палатушек выбирается,
Сам слезами уливается.
А Идолище поганое в палатах у него расселося,
Голова у Идолища – пивной котел,
Глазищи – чашища,
Ручищи – грабища,
Между глаз – стрела каленая.
Княгиню Апраксию к себе требует,
Два дня сроку дает:
«Будешь ты через два дня не княгинею,
Будешь ты, Апраксия, царицею».
Разнемогся в ту пору Илья Муромец,
Разболелось у него ретиво сердце,
Закипела у него кровь горячая:
«Я не знаю, отчего я занемог-загорюнился,
Не могу дома сидеть,
Съезжу я проведать славен Киев-град».
Седлал Илья добра коня,
Садился в седелышко черкасское,
Приезжает он в красен Киев-град,
Оставил добра коня на широком дворе,
Пошел по городу по Киеву,
Нашел он в Киеве калику перехожую,
Перехожую калику, переброжую,
Начал тут Илья доведывать:
«Все ли в граде Киеве по-старому,
Все ли в Киеве по-прежнему?»
Отвечает ему калика перехожая:
«Не по-старому в Киеве звон звонят,
Не просят милостыни спасенныя:
Обнасильничал Идолище поганое».
Говорит калике Илья Муромец:
«Давай, калика, платьем менятися,
Мне твое платьице ка́личье,
А тебе мое богатырское».
Согласен калика платьем менятися.
Оделся Илья каликой перехожиим,
Пришел под окошко к палатам белокаменным,
Закричал во всю голову криком богатырскиим:
«Ай же ты, славный Владимир-князь,
А подай-ка, подай мне милостинку спасенную,
Ты подай, подай мне ради Христа, царя небесного,
Ради Матери Божьей, царицы Богородицы!»
В Киеве от того крика богатырского
Терема пошатнулися,
Оконнички стекольные посыпалися.
Уши заложило Идолищу проклятому.
Говорит Идолище князю Владимиру:
«Эки у вас на Руси калики голосастые!»
А Илья Муромец кричит во второй након:
«Ай подай ты, подай милостину спасенную,
Ай подай ты, Красно Солнышко Владимир-князь!
Ты подай-ка не для ради кого-нибудь,
Ты подай-ка для Ильи для Муромца!»
Тут скорехонько к окошечку подходит князь,
Отпирает окошечко косящето,
Говорит Владимир таковы речи:
«Уж ты гой еси, калика перехожая,
Перехожая ты, калика, переброжая!
Я живу, калика, не по-прежнему,
Не по-прежнему живу, не по-старому.
Я не смею подать тебе милостинки спасенноей,
Не велит Идолище поганое
Поминать Христа, царя небесного,
А еще поминать Илью Муромца,
Богатыря святорусского.
Кто помянет – судом судить,
Судом судить – живому не быть,
Очи ясные вынимать его косицами,
Язык тянуть да его теменем.
Живу я, князь, теперь не в палатах белокаменных,
Живу я теперь на кухне поваром,
Варю варево басурманское,
Подношу кушанье Идолищу проклятому».
Говорит ему Илья, калика перехожая:
«Уж ты гой еси, Владимир Красно Солнышко!
Ты не мог узнать меня, Илью Муромца?»
Тут падал Владимир-князь на резвы ноги:
«Ты прости, прости, Илья Муромец, меня виноватого!»
Отвечал ему Илья таково слово:
«Не тужи, Владимир Красно Солнышко,
Так и быть, выручу я тебя из неволюшки».
Пошел Илья в палаты к Идолищу поганому:
«Ты, поганое Идолище, басурманский царь,
Принес я тебе весть нерадостную:
Илья-то Муромец ведь живехонек, здоровешенек.
Встретил я его в чистом поле.
Хочет заутра приехать в Киев-град».
Говорит ему Идолище басурманский царь:
«А скажи, калика, скажи-ка мне,
Велик ли этот Илья Муромец?»
Отвечает Илья калика перехожая:
«Илья-то Муромец будет в мой же рост». —
«А по многу ли ест хлеба Илья Муромец?»
Отвечает калика перехожая:
«Хлеба он по единому ломтю кушает». —
«А по многу ли он пьет пива пьяного?»
Отвечает калика перехожая:
«Пива пьяного он пьет всего-то одну чарочку».
Усмехнулся тут Идолище поганое:
«Почему же этим Ильею на Руси хвастают?
На долонь его положу, другой приложу, —
Останется от него мокро место».
Говорит ему калика перехожая:
«А по многу ли, царь, ты пьешь и ешь?»
Отвечает ему Идолище поганое:
«Я-то пива пью в полтора ведра,
Я-то хлеба ем по семи пудов,
Я ведь мяса-то ем – в обед быка съем».
Отвечал на те речи Илья Муромец,
Илья Муромец сын Иванович:
«У моего-то батюшки родимого
Была корова обжорлива,
Она много пила да много ела —
У ней скоро ведь брюхо треснуло».
Та речь Идолищу не слюбилася,
Хватал он из ногалища булатный нож,
Кидал в калику перехожую.
Увернулся Илья от ножа булатного,
Скидывал тут Илья шапку с головушки,
Шапку ту сорочинскую,
Кинул шапкою в Идолище поганое —
Угодил в басурманскую саму голову.
Улетел Идолище из простенка вон,
Вылетел Идолище на улицу.
Побежал Илья Муромец из палат на двор,
Срубил Идолищу буйну голову.
Избил-изрубил всю силу басурманскую,
Силу татарскую, великую.
Тут велел князь Владимир звонить в большой колокол,
За Илью петь обедни с молебнами:
«Не за меня молите, за Илью за Муромца».
Собирал Владимир Красно Солнышко почестный пир,
Почестный пир для Ильи для Муромца,
Славить могучего богатыря русского.
 

Илья Муромец и Идолище в Царь-граде

Старина двадцатая. Илья Муромец освобождает Царь-град от Идолища.

 
Как сильное могуче-то Иванище,
Как он, Иванище, справляется,
Как он-то тут, Иван, да снаряжается
Идти к городу еще Еруса́лиму,
Господу Богу там помолитися,
Во Ердань там реченьке купатися,
В кипарисном деревце сушитися,
Господнему гробу приложитися.
А сильное-то могуче Иванище,
У него лапотцы на ножках семи шелков,
Промеж в лапотцы поплетены
Каменья самоцветные,
Клюша-то у него ведь сорок пуд.
Сходил он, Иванище, к городу Ерусалиму,
Господу Богу молился,
Во Ердань-реке купался,
В кипарисном деревце сушился,
Господнему гробу приложился.
Назад шел мимо Царь-града.
Наехало тут на Царь-град поганое Идолище,
Одолели проклятые татарева.
Святые образа поколоты,
В черные грязи потоптаны,
В Божьих церквях коней кормят.
Как это сильно могуче Иванище
Хватил-то он татарина под пазуху,
Начал у поганого допрашивать:
«Ай же ты, татарин, неверный пес,
А скажи, татарин, не утаивай:
Какой он у вас, Идолище ваше поганое?»
Говорит татарин таково слово:
«Идолище у нас в долину две сажени печатныих,
В ширину Идолище – сажень печатная,
А головище – что ведь люто лохалище,
Глазища – что чашища пивные,
А нос-то на роже он с локоть был».
Схватил Иванище татарина за руку,
Бросил в чисто поле,
Разлетелись у татарина косточки.
Пошел Иванище дальше путем-дорогою,
Навстречу ему могуч богатырь Илья Муромец,
Едет на своем коне богатырскоем:
«Ты откуда, Иванище, идешь-бредешь,
Откуда путь держишь?» —
«Иду я от того города Ерусалима,
Там я Господу Богу молился,
Во Ердань-реке купался,
Ко Господню гробу приложился.
Назад шел мимо Царь-града».
Как начал тут Ильюшенька доспрашивать,
Как начал тут Ильюшенька доведывать:
«Все ли в Царь-граде по-старому,
Все ли в Царь-граде по-прежнему?»
А говорит тут Иван таково слово:
«В Царь-граде-то нынче не по-старому,
В Царь-граде-то нынче не по-прежнему,
Одолели поганые татарове,
Наехал на Царь-град Идолище проклятое,
Головища – что ведь люто лоханище,
Глазища – что чашища пивные,
А нос-то на роже он с локоть был.
Святые образы поколоты,
В черные грязи потоптаны,
Во Божьих церквях коней кормят».
Говорит ему тут Илья Муромец:
«Дурак же ты, дурак, Иванище!
Силы у тебя могучего богатыря,
Смелости, ухватки половинки нет.
Зачем же ты не выручил царя-то Константина Боголюбова?
Разувай же лапотцы семи шелков,
Обувай мои сапожки сафьянные,
Давай сюда клюшу сорок пуд,
Сокручусь я каликой перехожею,
А ты пока стереги моего добра коня».
Приходит Илья Муромец во Царь-град,
Закричал Илья во всю голову зычным голосом:
«Ай ты царь, Константин Боголюбович!
А подай-ка мне, калике перехожей, милостыню!»
Как в Царь-граде от крика его богатырского
Пошатнулись терема златоверхие,
Хрустальные оконнички посыпалися.
Уши заложило Идолищу проклятому,
Велит слугам того калику к нему вести.
Привели слуги к нему Илью Муромца.
Спрашивает Идолище проклятое:
«Ты скажи, скажи, калика, не утаивай,
Какой у вас на Руси есть богатырь Илья Муромец?
Велик ли ростом, по многу ли хлеба ест,
По многу ли пьет зелена вина?»
Отвечал ему калика перехожая:
«У нас-то есть на Руси богатырь Илья Муромец,
Ростом он равный мне,
А хлеба он ест по три калачика крупичатых,
А зелена вина пьет на три пятачка медныих».
Усмехнулся Идолище поганое:
«Хороши же богатыри у вас на Руси!
Я вашего Илью Муромца на долонь положу,
Другой приложу – овсяной блин станет.
Я-то, Идолище, хлеба ем по семи пудов,
Пью зелена вина по три ведра».
Говорит ему калика Илья Муромец:
«У нас на Руси у попа ростовского
Корова была обжориста,
Много ела и пила, тут и треснула».
Не слюбились эти речи Идолищу проклятому,
Хватал он ножище-кинжалище,
Кидал в Илью Муромца.
Увернулся Илья Муромец,
Кинжалище колпаком отмахнул.
Ударил кинжалище во дубову дверь,
Улетела дверь в сени царские,
Убила двенадцать татаровей.
Тут Илья скоро к поганому подскакивал,
Ударил его клюкой в голову,
Повалился Идолище замертво.
Схватил его Илья за ноги,
Начал поганым помахивать,
Помахивает Илья, сам приговаривает:
«Вот мне, братцы, нынче оружье по плечу пришло,
Крепок-то поганый, не рвется, не тянется».
Прибил Идолищем всех татаровей, сколько ни было,
Не оставил и на семена.
Благодарит Ильюшеньку царь Константин Боголюбович:
«Ай ты, могуч богатырь Илья Муромец!
Ныне ты нас повыручил,
Ныне ты нас повызволил от той смерти безнапрасноей.
Живи ты у нас в Царе-граде,
Пожалую тебя воеводою».
Отвечает ему Илья Муромец:
«Спасибо тебе, царь Константин Боголюбович,
За твое слово гладкое, уветливое!
Не могу я, царь Константин Боголюбович,
У тебя воеводой быть,
Ждет меня добрый конь на Русь ехати».
Приходил Илья на то место прежнее,
Где Иванище его коня стережет,
Скидывал он с себя платье ка́личье,
Разувал лапотцы семи шелков,
Обувал сапожки сафьянные,
Надевал на себя платьице цве́тное,
Садился на добра коня богатырского,
Тут он с Иванищем прощается:
«Прощай-ка ныне ты, сильное могуче Иванище!
Впредь ты так, Иванище, не делай-ка,
А выручай-ка ты Русь от поганыих».
И поехал тут Ильюшенька на святую Русь.