Текст книги "Отель"

Глава четвертая
Приезд из Парижа Жаклин и бессовестный муж тетушки Мадлен

Я смотрел на новоиспеченный портрет своей дочери и находил в ней черты ее матери Жаклин. Чем старше становилась Луиза, тем больше в ней было сходства с той странной, болезненной худобы женщиной, которая сказала, что достанет игрушку, а достала для меня билет во взрослую жизнь. Ее лицо там, на лестничной клетке, я помнил так ясно, словно только что увидел перед собой.

Помню, как впервые касался ее. Как она касалась меня в ответ. Мы забываем со временем запах кожи, изъяны лица и других частей тела, если изъяны были. Мы забываем голос, даже ужасные слова, которые в нас гвоздями забили, а казалось, их невозможно забыть. Мы забываем по собственному приказу все самое плохое, что однажды с нами произошло. Наша обида – это ноша наша. Люди, которые нас обидели, груз сбросили с себя и оставили его для нас, чтобы мы, подобно глупому ослу, тащили на себе эту ношу. И наша морковь перед носом – это вселенское чувство несправедливости. Мы понимаем, пройдя огонь, тернии, воду, надорвав тем временем спину, что справедливость – вещь не обязательная. Мы, обиженные, на протяжении всего своего пути ищем судью, но так и не встречаем его. В итоге понимаем, нет – смиряемся с тем, что некоторым людям свойственно жить безнаказанно! Мы, наконец, прощаем. Мы меняемся. Мы едим. Мы перестаем видеть зло в черном, а добро в белом цвете. Мы становимся людьми, которые умеют не находить в луже грязь, когда ее не хочется там находить. Мы перестаем быть пленниками наших собственных обид, а затем – собственных иллюзий относительно нас самих. Мы сначала не чаем души, а затем жалеем капли в море.

Обретая со временем самих себя, мы перестаем быть пленниками чего-либо.

Я говорил своей дочери о том, что некоторые люди – это часть нашей души, если мы испытываем к ним особые чувства. Так вот, ее матушка Жаклин спустя четыре года перестала быть частью моей души.

Я ее не выкидывал вон, я ее не убивал в себе, заставляя ее навязчивый голос заткнуться в моей голове. Я ее просто однажды забыл и с того момента перестал быть ее пленником.

* * *

– Жаклин, а тебя любили в детстве родители?

– К чему этот вопрос, Андреа?

Мы вновь сидели на кухне у нашей любимой тети, которая привезла из Парижа много миндаля. Мы пили чай и ели печенье. Из распахнутого окна до пола, выходящего на балкон, дул теплый летний ветерок. Было слышно, как внизу о брусчатку стучит женский каблук.

– Городские… – прокомментировала Жаклин и вопросительно приподняла бровь, глядя мне в глаза.

– Я объяснял Луизе, кто такой эгоист, на твоем примере. А она задала мне вопрос – сильно ли тебя обожали в детстве родители.

– Обожали, Луиза, – сказала она, улыбнувшись моей дочери.

– Может быть, вам стоит носить очки, чтобы лучше меня видеть?

Приподнятая бровь молодой и очаровательной тетушки была вновь адресована мне.

– Эгоисты ведь близоруки. С этим ничего не поделаешь, – развел руками я.

– Чему ты еще ее научил?

Я положил два печенья в рот и начал тихо жевать, демонстрируя тем самым, что у меня набитый рот, и я не могу говорить.

– А вы могли бы, тетя Жаклин, передать моей маме привет, когда поедете в Париж в следующий раз?

Тонкая молодая француженка, казалось, сделанная из камня, поставила чашку на стол и взглянула на девушку, которая была младше ее на двадцать лет.

– Как мне найти твою маму? У нее есть особые приметы?

– Ну… Она взрослая, как вы.

– Так.

– У нее такой же цвет волос, как и у вас.

– Хорошо.

– Ее зовут Жаклин, как и вас.

– Прекрасно.

– Она плавает каждый вечер по Сене на личном катере. Она богатая и платит хорошие деньги нищим художникам.

– А зачем она плавает каждый вечер по Сене?

– Как зачем? Чтобы смотреть на вечернее небо и звезды. Всем это нужно. Мы с папой открываем летними вечерами окно и смотрим на звездное небо, на самолеты, вылетающие из Ниццы и возвращающиеся обратно домой. Папа рассказывает мне о Джеле, о дяде Джузеппе и грузовых суднах, которые он видел каждый день из окна своей спальни. А когда налетает много комаров к нам в комнату, мы запираем ставни и ложимся спать. Правда, потом мы еще долго не можем уснуть из-за их жужжания… А вы разве не смотрите вечерами на звезды, тетя Жаклин?

– Не смотрю.

– Это из-за того, что вы себя очень любите? Или потому, что плохо видите без очков из-за своей близорукости?

– И то, и другое, – она любезно улыбнулась Луизе, а затем перевела странный взгляд на меня.

– А вы могли бы себя любить поменьше?

– Я передам привет твоей маме, Луиза, если однажды вечером встречу ее у набережной Сены.

– Спасибо, – с набитым ртом поблагодарила кудрявая француженка.

– Ты не спросила у нее адрес, – подметил я.

Жаклин приподняла брови, а затем внимательно посмотрела на Луизу.

– Набережная Монтебелло. Напротив Нотр-Дама. Туда подают ее катер.

– Хорошо.

Сначала наступила неловкая пауза, а затем хозяйка квартиры спросила у меня:

– Вам, наверное, пора домой? Уже поздно.

– Действительно, – я посмотрел на часы. – Мы задержались. Благодарим тебя за теплый прием и вкусный чай.

– До встречи, тетя Жаклин.

– До встречи, Луиза.

– До встречи, Жаклин. Когда на этот раз в Париж?

– Завтра.

– Когда обратно?

– Когда закончу дела. Возможно, на следующей неделе.

– Не забудь миндальное печенье.

– До встречи!

Было шесть вечера, еще не поздно, но Жаклин хотела допить чай одна. Да, кстати, она завернула в платок остатки печенья и отдала Луизе. Моя дочь любила Жаклин не меньше, чем фантом матери, которой у нее никогда не было, но о которой она постоянно узнавала что-то новое из моих рассказов.

Моя дочь могла бы привязаться к собаке, если бы мы завели ее. Но я не хотел, чтобы она привязывалась. Да и вряд ли Поль Ру разрешил бы держать в своем гостиничном номере собаку.

Дорогой читатель, я так увлекся рассказом о Сен-Поль-де-Вансе, что совсем забыл рассказать тебе самое главное – как мы попали с Луизой в отель «Золотая голубка» и почему студия, выделенная государством, нам не подошла.

* * *

Изначально мы жили на самой окраине города, из наших окон виднелись горы, и, оставляя открытым окно, мы постоянно дышали чистым горным воздухом Альп.

Студия была метров двадцать квадратных, может быть, двадцать три. Маленькая кухонька была объединена со спальней. Тут же стоял небольшой кухонный стол, а в конце комнаты у окна – кровать. Туалет был на улице. (Но свой и закрывался на замок.) Горячей воды в доме не было, приходилось греть воду в ведрах, чтобы подмывать Луизу и подмываться самому. Она только начала ползать, исследовать мир. До этого момента больше лежала, предпринимая неуверенные попытки сесть. Когда села, то начала сразу ползти. Я нашел хорошего врача, по совместительству – педиатра, в этом удивительно зеленом городке, и он наведывался к нам каждую субботу в свой выходной день. Сначала Гюстав брал тридцать франков за один прием, а спустя время перестал брать с нас деньги. У нас они были, но он почему-то вдруг перестал их количество уменьшать. Благодаря доктору Гюставу, ни одна болезнь Луизы не проходила в больнице. Несколько раз, когда у нее была горячка, приходилось даже беспокоить бедного доктора посреди приема, отрывая от основной работы. Молодой отец с ребенком на руках не раз входил в кабинет врача без предупреждения. Неестественный румянец младенца, вялость и жар были лучшим успокоительным для негодующего пациента на оплаченном приеме у доктора.

Я многим обязан Гюставу. Несомненно, этого человека я смело могу назвать частью своей души. Я часто вспоминаю его доброту, и не только в те дни, когда моя малышка болеет.

В нашем трехэтажном доме, помимо нас с Луизой, проживала еще молодая семья, занимавшая весь первый этаж, и пожилая француженка, квартира которой была расположена на втором этаже, прямо под нами. Старушка Мадлен перебралась в Сен-Поль-де-Ванс только на закате своей бурной и красочной жизни.

«Много я потеряла», – говорила она, когда приглашала нас с девятимесячной Луизой к себе в гости. У нее дома всегда было чисто и вкусно пахло розами. «Много я обрела», – повторяла она мне, словно делилась со мной чем-то ценным, накопленным на протяжении долгих лет своей жизни. Она уже давно ни с кем не разговаривала о себе, и как только у нее появились свободные уши, она начала эксплуатировать их, как могла.

– Она плачет, потому что она – абсолютно здоровый ребенок, а не потому, что хочет тебя позлить. Дети в таком возрасте не умеют делать назло. Твое раздражение на нее – это твое бессилие, но не ее вина.

Было бы хуже, если бы она не плакала, а все время молчала. Такие дети больны, и во взрослой жизни они становятся крайне беспокойными людьми.

Я качал Луизу у себя на коленях.

– Мне приходится работать, когда она спит. Я сплю иногда по несколько минут в день. У меня такое чувство, словно в моих жилах течет не кровь, а кофе. Когда я смогу выспаться, Мадлен?

– В старости сможешь засыпать, когда тебе вздумается. Только, к сожалению, просыпаться будешь с ранними пташками, и выбрать удобную позу перед сном станет гораздо сложнее. Я уже девятнадцать лет просыпаюсь ровно в пять тридцать утра, иногда, хоть и редко, с небольшими погрешностями в пять – восемь минут. Это уже вошло в привычку и стало частью меня.

– Вас не пугает старость?

– Ты хотел, наверное, спросить – не пугает ли меня смерть. Верно? – Мадлен засмеялась. – Молодежь думает, что если человек пожилой, значит, он уже одной ногой на этом свете, и пора покупать ему грядку на кладбище.

Я покраснел оттого, что сказал глупость, продолжая качать на руках свою дочь.

– Мне семьдесят три года, и если я завтра не встану со своей постели, то вряд ли кого этим удивишь. Да, я боялась смерти, все мы боимся неизвестности, такова человеческая природа. Но вот буквально на днях я кое-что для себя поняла. Это случилось за несколько дней до вашего с Луизой приезда, когда я чуть не сыграла в ящик.

– Что произошло, Мадлен?

– Я, как обычно, поливала бегонии ранним солнечным утром, – она на мгновение затихла и посмотрела на уснувшего ребенка, кажется, Луизу убаюкивал голос Мадлен. Моя собеседница улыбнулась, а затем перешла на шепот.

– Затем я услышала, как кто-то громко постучался в мою дверь. «Кто бы это мог быть в шесть десять утра?» – подумала я и в спешке выбежала с балкона на кухню, но не заметила деревянного табурета на своем пути и упала головой вниз.

В моих глазах она разглядела неподдельный интерес и с таинственной улыбкой продолжила дальше свой рассказ.

– Мне снился сон. Очень яркий сон, словно это было не виденье, а настоящая жизнь. Передо мной стоял знакомый мне человек, которому я отдала сорок лет своей жизни. Бедный Луи, который скончался от сердечного приступа десять лет назад. Он смотрел на меня осуждающе, сердито, словно я была в чем-то виновата перед ним. «В чем дело, Луи?» – спросила наконец я. В этом сне, в отличие от других снов, я знала, что он мертв. «Ты знаешь, Мадлен, я решил подать на развод. Мы с тобой давно уже не пара». – «Вот оно что, старый козел! Ты встретил кого-то лучше за десять лет?» – Он немного замялся: «Нет, но…» – не успел договорить он, как я очнулась.

Прошло меньше минуты, как мне показалось, а между тем я пролежала на полу одиннадцать часов. Как странно тянется время, не правда ли?

Нужно было уже идти домой и укладывать в кроватку Луизу, но мне ужасно хотелось ее дослушать до конца.

– Что произошло дальше?

– А ничего. На моем теле не было ни одного ушиба, такое ощущение, словно я ударилась головой не об пол, а о подушку. Даже шишки на лбу не осталось. Чудеса!

– Я не совсем об этом.

– Когда я на следующий день спросила соседей, кто приходил ко мне в такую рань, то услышала, что никто не приходил. Все крепко спали, а кто не спал, тот счел бы дурным тоном явиться в такое время.

– Может быть, ваши дети?

– Исключено. Моя дочь живет в Марселе и приезжает ко мне, только отправив предварительно письмо. А незапланированных поездок в гости она не совершает.

– Тогда кто? – любопытство терзало мою душу.

– Я так и не узнала, но этот вопрос меня беспокоил куда меньше, чем другой.

Мадлен умела создавать интригу. Ее таланту рассказчика можно было позавидовать.

– Я не могла никак понять, почему Луи вдруг вздумалось со мной развестись. Мы прожили сорок лет душа в душу, бок о бок. Я проплакала два года по нему, а потом еще один год выдавливала слезу для людей. Я не могла себе уяснить, мой юный Андреа, почему этот эгоистичный старик – знаю, я тоже не первой свежести роза – но почему же он подвел меня в самый неподходящий момент?

– Чем он вас подвел, Мадлен? Я не могу понять.

– Тем, что на том свете за меня нужно будет замолвить доброе слово, а затем там все показать. Как люди живут, где теперь мое место. Ведь в неизвестность и тьму страшно ступать одной, я все это время надеялась на него. Я прожила с Луи сорок лет не для того, чтобы развестись в самое неподходящее для меня время.

Я смотрел на нее и не понимал – шутит ли она сейчас или говорит серьезно. Во всем, что она говорила до этого момента, был виден абсолютно здравый смысл.

– Понимаешь, Андреа, мой муж был удобен как никто другой, и после его кончины мне трудно пришлось одной. Ой, как трудно! Представь себе на секунду шестидесятилетнего ребенка, который, как и твоя Луиза, учится ходить, кушать с ложки, который смотрит на самые обыденные для любого взрослого вещи, не зная их названий и свойств. Я будто лишилась сначала зрения, а затем правой руки.

– Я вас понимаю.

– С одной рукой живется хуже, чем с двумя. Но спустя несколько лет рука отросла. Луизе, кстати, не пора в кроватку? Ее тело, наверное, затекло, как и твои руки.

– Пустяки. Мы дослушаем вашу историю и уйдем, – заверил ее я. Она спросила больше из вежливости, конечно, она бы нас не отпустила на середине своего рассказа. Только не Мадлен!

– Да здесь и нечего даже дослушивать. Позавчера я пошла в церковь. Стало быть, мне теперь нужно отмаливать и отпевать свою душу самостоятельно, раз мой муж отказался это сделать за меня. Луи был святым человеком, честное слово! Ни одного плохого слова за сорок лет я от него не услышала. Такая уж наша судьба – не слышать плохого из уст нелюбимых. И тогда мне стало еще страшнее не открыть однажды в пять тридцать свои глаза, когда грехов у меня больше, чем винограда в виноградниках Бордо. Да, было время, когда филоксера сожрала чуть ли не все виноградники Франции. Но это было давно.

– Вы говорите сейчас серьезно?

– Как никогда. Филоксера была беспощадной, тогда виноделие пережило серьезный кризис.

– Я о грехах.

– Более чем. Я пришла в церковь и сказала святому отцу, чтобы он бросил все свои дела и начал отмаливать мою душу, пока я не передумала. Чтобы все мои даже самые мелкие грешки смыл с моего бренного тела святой водой.

– А он что?

– Он развел руками и сказал, что я должна сама спасти свою душу. Он может только выслушать мои грехи, а отпустить их или нет – это уже решает не он, а Бог. Я на священных землях не частый гость, скажу тебе по секрету, Андреа, но даже я поняла, что передо мной стоит дилетант, халтурщик, который незаслуженно ест свой хлеб, запивая дешевым вином. Он меня еще напоследок ударил по самому больному, когда я спросила, может ли бывший муж за меня там замолвить слово. И считается ли бывшим муж, если нас разлучила только смерть, но не государственные органы уполномоченной власти.

Мадлен тихо встала и медленно зашагала к верхнему шкафчику, чтобы достать оттуда еще одно блюдце с сахаром.

– Что вам ответил святой служитель?

– Святой Георгий мне сказал, что мы приходим в этот мир одни и уходим из него тоже одни. Он расстроил меня своим заявлением, что Луи не смог бы в любом случае меня там выставить святой и безгрешной. «Потому что грехи, как и ваша одежда, будут видны всем, и встречать вас будут по этой одежде, и провожать по ней же», – никогда не забуду его слова. Сколько в них пафоса. Бррр.

Да, о чем это я! – Старушка задумалась. – Андреа, можно тебя попросить об одном одолжении?

– Конечно, Мадлен. Я вас внимательно слушаю.

– Мог бы ты выслушать, когда у тебя появится свободное время, еще один мой рассказ. Предупреждаю сразу, он другой, в нем нет мистики и церковных деятелей, а только жизнь. Какой бы прозаичной она ни была. Мне бы хотелось перед тобой исповедаться…

– С удовольствием. Мы можем зайти завтра днем. У вас очень вкусный чай.

– Это травяной, из горных растений. Я от него хорошо сплю.

– До завтра, Мадлен.

Я медленно встал и бережно понес Луизу к двери, ступая тихо и осторожно, чтобы не разбудить. Пожилая Мадлен опустилась на колени и стала обувать мои босые ноги, а затем завязала шнурки на моих туфлях.

– Благодарю вас.

– Буду ждать вас завтра. До встречи.

К сожалению, на следующий день мы не смогли зайти к тетушке Мадлен, так как у Луизы на руке я обнаружил странное аллергическое высыпание, и уже в который раз пришлось побеспокоить Гюстава.

– Это обыкновенная сыпь. Аллергическая реакция младенческого организма на определенный продукт. Ты давал ей что-то новое?

– Дай подумать… Нет. Может быть… Вспомнил! Свежевыпеченный хлеб, которым меня угостил хозяин одной пекарни «у фонтанов». Возможно, ты знаешь Мишеля? Но я дал ей маленький кусочек, и то лишь мякоть. Думаешь, причина в этом?

– Возможно. Но лучше сдобное в таком возрасте не давать. У нее могут начаться запоры, и это только самое безобидное. Сыпь пройдет сама. Думаю, к вечеру или к завтрашнему утру.

– Благодарю, Гюстав. До свидания.

– До свидания.

Великодушный доктор был бы, наверное, очень рад, если бы наши «свидания» прекратились. Он был, как всегда, краток и говорил только по существу.

Когда мы надумали прийти в гости к Мадлен, а это было вечером намеченного дня, я хотел перед ней извиниться, что не выполнил свое обещание по крайне серьезным причинам, но нам никто не открыл дверь. Я постучал раз двадцать. Возможно, ей вздумалось пораньше лечь спать, а может быть, она ушла из дома по своим делам. В любом случае мы этого тогда не узнали. Мы подождали еще несколько минут, пока Луиза окончательно не расплакалась, а затем зашагали по лестнице вверх, к себе домой.

Мадлен жила под нами, и каждый вечер, против нашей воли, нам с Луизой приходилось слушать ее ретропластинки увядшей эпохи. А ей, в свою очередь, доводилось слышать певчий голос Луизы, особенно перед сном, когда у той была особая распевка.

В этот вечер не было слышно шагов Мадлен и ее надоедливых пластинок, от которых иногда хотелось мирно приставить ствол к виску и, закрыв глаза, застрелиться или, на худой конец, взять лезвие и отрезать себе уши, как это сделал Ван Гог. За всю ночь я не услышал снизу ни единого звука, хотя обычно она по несколько раз за ночь вставала с постели по самым неприличным причинам, которые даже не стоит нам с вами обсуждать.

Под утро я забеспокоился.

Когда Луиза проснулась, а просыпалась она обычно в восемь утра, то первым делом, после наших утренних водных процедур и приема пищи, мы направились в гости к Мадлен. Проверить, так сказать, обстановку. Но и на этот раз нам никто не открыл дверь, хотя мы были настойчивее и простояли значительно дольше, чем вчера. Я приложил к двери свое ухо и прислушивался к тишине.

– Неужели она скончалась? – сказал я тихо, вслушиваясь в пугающее молчание за дверью. Луиза все это время улыбалась у меня на руках, смотря на мое напряженное лицо.

– Не дождетесь!

Меня будто бы ударило током. Я аж вскрикнул от неожиданности.

– Мадлен, где вы были? Мы беспокоились…

– Больше ни слова, – строго сказала она. – Пойдемте внутрь.

Затем она открыла дверь своим ключом и сняла при входе свою черную шляпку.

– Тебе помочь разуться?

– Нет, благодарю. Луиза умеет сидеть самостоятельно. Принесите нам только подушку, будьте добры.

– Секунду.

Старушка зашагала в спальню и принесла маленькую подушку с желтой наволочкой, на которую я тут же усадил свою очаровательную копию.

– Ну… Рассказывайте, – я сгорал от любопытства.

– Не на пороге же беседовать, в самом деле. Пойдемте на кухню пить чай.

Когда она разлила нам чай и поставила блюдечко с сахаром, я заглянул ей в глаза, буквально моля сказать, где она провела вчерашний вечер, а затем и всю ночь.

– В церкви, – как ни в чем не бывало, ответила она.

– И что вы там делали?

– А что обычно делают в церквях? Просила Бога отпустить мои грехи.

– Всю ночь?

– Грехов было слишком много.

– А какой ваш самый страшный грех? Если позволите узнать.

– Я убила ребенка.

Сказала она это так легко, что я даже перестал дышать от леденящего ужаса, охватившего меня, и прижал к себе Луизу сильнее. После этих слов я смотрел на эту забавную старушку совсем другими глазами. Не такая уж она и забавная, в улыбке этой лютой женщины была доля хладнокровия и жестокости.

– Вы сейчас пошутили? Правда?

Она ничуть не изменилась в лице после моего вопроса. Все та же безразличная, каменная гримаса застыла на ее сухом морщинистом лице. Я сглотнул застрявший в горле ком.

Затем она вдруг ни с того ни с сего засмеялась и сделала смачный глоток из своей чашки.

– Ты бы видел свое лицо, юноша. Не хотелось бы, чтобы ты выносил мне смертный приговор. Твое осуждение гораздо страшнее любого наказания. Ну и ну, за свои семьдесят не встречала человека, более подходящего на роль судьи!

– Так вы пошутили? – тут же смягчился я, чуть не выдавив из себя слезу.

– Конечно же, пошутила. Ох, и сильно же ты детей полюбил. Теперь это – твое слабое место. Я-то знаю, куда ударить, чтобы было больно.

– А какое ваше слабое место, Мадлен?

– Куда бы ты ни ударил, сынок, все равно промахнешься. В моем возрасте не бывает слабых мест. Ты спросил у меня, какой мой самый страшный грех в этой жизни, и я тебе честно отвечу. Я умоляла целую ночь Господа Бога, чтобы он простил мне мою силу – мою нелюбовь.

– Что значит – «нелюбовь»?

– Это значит, что я никого в своей жизни так и не полюбила, кроме себя одной.

– Ваш самый страшный грех – эгоизм?

– А ты что думал? Убийство младенца? Да я своим безразличием весь мир убила, который цвел вокруг меня одной. Не только одного ребенка.

– Как можно не любить своего ребенка? – я даже не заметил, что Луиза все еще находилась в моих цепких объятиях.

– А как можно не любить, мой мальчик, Франческо Петрарку, Наполеона, Юлия Цезаря, возьмем даже Ги де Мопассана, куда уж далеко ходить, и других, которые не связаны между собой, но крутятся сейчас у меня на языке.

– Они не имеют никакого отношения ко мне. Их, конечно, можно не любить, какими бы громкими у них ни были имена.

– Теперь ты понимаешь, Андреа, как можно людей не любить, как бы громко их имена ни звучали в твоей жизни.

Я снова немного напрягся.

– Не хочу от вас утаивать тот факт, что я впервые в своей жизни встречаю такого человека, как вы.

– Мне плевать.

Сначала наступила странная и неловкая пауза, а затем она сказала:

– Я прожила с мужем сорок лет, и он был удобным, как старый диван, на котором можно было валяться, когда захочешь. Мне было выгодно с ним жить, так как он кормил меня, обувал, одевал и всегда платил по счетам. Он никогда не требовал от меня «чего-то необычного», так как во всем, что я бы ни сделала, он видел удивительное и несравненное. Он меня любил! А я любила учить его жизни, как делать надо, а как – не надо. Я любила его дрессировать, как собаку, чтобы он был удобен еще больше, чем прежде. Уж не знаю, что послужило причиной его сердечного приступа, но два года я винила себя, а затем перестала. Все же, наверное, возраст убил Луи! Представь себе, что даже после его смерти я искала в нем удобства. Например, я всей своей душой верила, что он меня на том свете пропихнет без очереди к Богу и скажет, что я честно и благородно жила. Представляешь, какой это был удар, когда он посреди белого дня явился мне в видении и сказал, что подает на развод. Никакого блаженства и вечного рая. Ему, видите ли, вздумалось отправить меня в ад.

Я слушал эту морщинистую странную женщину серьезно, а вот Луиза посмеивалась время от времени над ней.

– Насколько я помню, вы говорили, что у вас дочь в Марселе.

– Да. Яблоко от яблони недалеко упало. Она повторяет мою судьбу. Ей, глупой, кажется, что это рок преследует ее.

– Почему – «глупой»?

– Потому что нет никакого рока. Мы подаем детям дурной пример. Они идут всю свою жизнь по нашим стопам и считают это своим бременем.

– А почему вы ей этого не сказали?

– Потому что любой пластилин превращается в камень без должной любви. А я всего лишь глупая и хромая старуха, которая жила в свое удовольствие, насколько могла.

– А сколько лет вашей дочери?

– Сорок пять… Может, сорок семь. Не помню!

– Вы не помните, когда родилась ваша дочь?

– Нет.

– Вы не боитесь говорить правду?

– Ни капли.

– Почему?

– Я боюсь врать. Вранье – это груз, и будь я проклята, что осознала это так поздно. Говорить правду – это быть абсолютно свободной и легкой, это значит – не бояться ничего. Хуже страхов – только мы сами, идущие на поводу у своих страхов. Я стала чище воды любого источника с тех пор, как перестала людям лгать.

– Вы раскаивались у святого отца Георгия весь вчерашний вечер, всю ночь и даже утро?

– Нет, я пошутила! Не так уж и много грехов на мне. Многие грехи отпустил мне склероз! Надеюсь, Бог не пойдет против склероза, ой, как уповаю на это. Я каялась в церкви всего десять минут, а потом проболтала со святым отцом всю ночь. Он не отпускал меня домой.

– О чем вы могли болтать со святым человеком всю ночь? – удивился я.

– О его раскаянии. Он плакал и раскаивался в том, как красиво и звонко жил до знакомства с Богом. Никогда не думала, что рабы Творца нашего такие сопливые. Да у хромой старухи меньше жидкости в организме, хоть она уже в могиле одной ногой.

Я даже на секунду не усомнился в подлинности ее слов. Мне нравилось пить травяной горный чай и слушать свою собеседницу, но уже пришло время для второго завтрака.

– Мы уже пойдем, Мадлен. Спасибо за чай!

– Заходите вечером, если будет желание.

– До свидания.

Мы вышли в коридор, я посадил Луизу на подушку, а сам тем временем обулся.

– До свидания, Мадлен.

То был наш последний визит к этой необыкновенной женщине, которая прожила всю жизнь лишь в свое удовольствие. Тем же вечером, когда мы с Луизой покинули дом, спустившись по крутой тропинке из города, и пошли исследовать виноградники соседской деревушки, тетушка Мадлен сожгла керосиновой лампой весь наш дом. Каждый угол своей квартиры она облила горючим веществом из украденной в часовне канистры.

Старушка дождалась, пока все жители дома покинут его, а затем вот так поступила! Возможно, она думала, что сгорит не весь дом, а только ее дряхлая кожа, пластинки, бегонии, чай. Но все же стоит отдать ей должное, она была умна и расчетлива, а потому подстраховалось напоследок, чтобы не забрать на тот свет лишнее.

«Спасибо за жизнь», – сказала семья винодела Жюля, который занимал квартиру на первом этаже.

«Старуха не могла покончить с собой», – запротестовал я, когда мы вернулись от виноградников, а из черного, разрушенного дома выносили обгоревшие останки Мадлен. – «Она слишком себя любила».

Она не могла так поступить!

Тем самым вечером мы с Луизой отправились к нашему единственному в городе другу, который любезно согласился пустить нас переночевать. Гюстав накормил нас вкусным ужином, а сам тем временем куда-то убежал.

Через несколько часов самый лучший педиатр Сен-Поль-де-Ванса вернулся вместе с незнакомым двухметровым мужчиной, который протянул мне медвежью лапу.

– Поль Ру. Хозяин ресторана, а теперь уже и отеля «Золотая голубка».

– Андреа. Итальянец. Отец девятимесячной Луизы. – Я пожал ему руку насколько мог крепко, придерживая ребенка одной рукой.

– Что ты умеешь, Андреа? – гость осматривал нас с Луизой со всех сторон.

– Я немного умею рисовать.

– А еду стряпать умеешь?

– Только самые примитивные блюда. Мне бы легче было состряпать ваше лицо, – не растерялся я. Еще никогда гордый и никому не известный художник Андреа не стряпал еду на заказ, разве что своей любимой дочери.

– Ладно, посмотрим. Твои работы были замечены на выставках художников?

– Несколько раз. В Париже.

– Замечательно. Две картины в месяц – вот моя цена. Если будешь рисовать хорошо, тогда я понижу до одной в месяц.

– Цена за что?

– За твое проживание в легендарной «Голубке». Такие фамилии, как Синьяк, Матисс и Пикассо, тебе о чем-то говорят?

– Конечно. О Пикассо говорит вся Франция. А Матисс и Синьяк, насколько мне известно, тоже на вершине славы.

– Именно, сынок. Пабло – мой хороший друг.

«Интересно, знает ли Пабло Пикассо об этом?» – подумал я. Но на всякий случай кивнул головой.

– Значит, мы договорились, – улыбнулся неизвестный мне человек, преисполненный содеянного добра и благородства. Его так и распирало от великодушия. И только Луиза не позволила мне кинуться целовать его священные ноги, чтобы угодить моему новому хозяину.

– Хорошенькая малышка.

– Да.

– Сегодня ты переночуешь у Гюстава, а завтра в десять утра – ко мне. Я организую для вас номер. Адрес писать не буду, мою «Голубку» знает весь Прованс.

– Благодарю.

– Благодарить будешь своими работами. Жду завтра, не опаздывайте.

Вот так мы с Луизой и попали в легендарный отель «Золотая голубка», о котором долгое время щебетала вся Франция.