Текст книги "Антигония. Роман"

Мы встретились на следующий же день. Решили позавтракать втроем ― Джон, его русская половина и я ― на террасе кафе Ла-Палетт, неподалеку от крохотной гостиницы Ги-Луи Дюбушрон, что на rue des Beaux-Arts, в которой они остановились. Впервые за годы знакомства Джон представал моим глазам столь благополучным и уверенным в себе. Возможно, он немного преувеличивал. Как бы то ни было, я от души радовался его преуспеванию.

Темноволосая, стройная, с ясным лбом, с правильным привлекательным лицом молочно-чистого оттенка и со спокойными голубыми глазами, смотревшими на всё немного свысока, с налетом немой, безоблачной грусти… ― соотечественница не могла не произвести на меня впечатления. Джон таял от удовольствия. Как ни старался он перебороть гордыню ― завоевателя, вернувшегося из дальнего похода с наложницей, ― он выдавал себя каждым жестом и особенно взглядом, живым, внимательным, настороженным, который так и вкрадывался в душу с вопросом: ну, а теперь что скажешь?

Приятно было видеть Джона доброжелательным, здоровым и даже простодушным, расслабившимся. Он начинал новую жизнь. От обоих веяло какой-то свежестью, новизной.

Кафе Ла-Палетт, некогда богемное, даже мне удалось застать это беспечное время, теперь наводнял люд респектабельный, живший с торговли произведениями искусства и всякого раритета. Улица Сен, да и соседние переулки пестрели от витрин частных галерей изобразительного искусства. Лица казались знакомыми, как бывает в городских ресторанах, расположенных поблизости с телестудиями. Один единственный официант, в своем белом переднике чем-то похожий на пингвина, умудрялся обслуживать весь этот люд без лишней суеты и даже с некоторой вальяжностью ― ковыляя туда-сюда. Было живо, солнечно, уютно, особенно на тротуаре с выставленными на улицу столиками и стульями.

Малый в переднике принес нам заказанное в очередной раз ― по третьей чашке кофе и еще одну тарелку с круасанами, – и Джон принялся расспрашивать меня о планах, на сегодня и вообще. Не успел я ответить что-то вразумительное, как он предложил мне провести день вместе с Анной. Сам он был занят до вечера.

– Джинн, прошу тебя! ― взмолилась она по-русски. ― Оставь человека в покое!

– Она со скуки умрет, если пойдет со мной, ― виновато объяснил мне Хэддл. ― После обеда я должен съездить в одну дыру. Не могу отложить, дал слово…

Промелькнула искра какого-то разногласия, более серьезного, чем невнятно выраженное Хэддлом желание обеспечить жену гидом или сопровождающим. Я заверил обоих, что готов на всё, а тем более в такой компании, уже сто лет, мол, не болтался по городу просто так, без цели.

Джон скользнул по мне ироничным взглядом, раздавил в пепельнице сигарету, сорвался с места и был таков. Силуэт его стал удаляться по улице Сен в направлении площади Одеона.

Старый знакомый, бывший журналист из парижского Фигаро, живший и работавший в Америке, горел желанием посодействовать ему в контактах с каким-то французским издателем. Поручение исходило от американского издателя Джона, как объяснила мне Анна, знакомый и назначил ему встречу, но не в «дыре», а в кафе-ресторане Липп на Сен-Жерменском бульваре.

– Куда ни приедем, он норовит от меня избавиться, – пожаловалась она и вопросительно взглянула на меня. – У меня глупая программа. Всем чего-то наобещала. Должна попасть в магазин, а потом в галерею, в районе Бобура… Я обещала купить две картины, друзьям, меня очень просили, – оправдывалась она. – Рядом с Люксембургским садом есть еще один магазин… Охота вам таскаться?

– В магазин так в магазин! – куражился я.

– Вообще я много хожу пешком, а вы?

Ее прямолинейность подкупала.

– Пешком будет непросто исходить весь город, ― предупредил я. ― Зря я на машине не приехал, Джон мог бы сказать.

– Есть еще одно но… Я подругу обещала взять с собой. За ней нужно зайти или заехать… Путаница какая-то получается, но мы так договорились… Она живет на Республике…

Распираемый оптимизмом, я был согласен ехать к площади Республики и, если бы в эту минуту меня позвали на штурм Бастилии, я наверное тоже не раздумывал бы долго.

– Джон долго скрывал от меня, что вы, как и я, русская, ― сказал я.

– От вас?! Постеснялся… Решил наверное, что, женившись на мне, украл у вас кусочек русского? ― отшутилась она. ― Он к вам очень привязан. Вы единственный, кто у него остался с тех времен, с Москвы…

Поскольку подруга жила возле площади Республики, а галерея, гвоздь программы, как я уже догадывался, находилась неподалеку от центра Помпиду, я предлагал, забрав подругу, ехать прямиком в галерею и только потом в район Оперы, в нужный ей магазин, ― такой маршрут был самым оптимальным. Анна во всем полагалась на меня.

Расплатившись за завтрак, мы вышли на улицу Мазарин, откуда было удобнее ехать в направлении Республики, и я остановил такси. Через четверть часа мы высадились на рю Беранже. Улица была мне знакома. В одном из зданий, по левой стороне, напротив редакции газеты «Либерасьон» жила моя приятельница Пенни, правда, дома у нее я так никогда и не побывал, обычно провожал ее до углового здания или высаживал из машины перед поворотом на ее улицу.

Знакомая Анны, за которой мы приехали, уроженка Вашингтона, жила с русским. Муж ее был художником, родом из Петербурга. Хозяин был в отъезде, поехал домой в Россию… Всё это Анна спокойно объясняла мне, пока мы поднимались по обшарпанным лестничным пролетам. Из-за бурных впечатлений, которые переполняли меня сегодня, мне даже в голову не пришло, что налицо было какое-то необычное нагромождение совпадений.

Поднявшись на последний этаж, мы позвонили в дверь. Послышалось шлепанье босых ног по полу. В следующий миг, как только дверь распахнулась, у меня у самого ноги едва не подкосились. Перед нами стояла… Пенни!

Растрепанная, непохожая на себя, она переводила озадаченный взгляд с лица Анны Хэддл на меня и делала вид, что видит меня впервые.

– Слишком рано? ― замешкалась Анна, что-то уловив в наших лицах. ― Вы знакомы?

– Да, бывают же совпадения… ― сказал я. ― То есть, нет.

– Однажды мы встречались… у знакомых, ― не моргнув глазом, выдала Пенни. ― Вы были в таком… в черненьком. ― Она обвела свой стройный силуэт выгнутой кистью. ― Хотя нет, это были не вы… Мой муж, он вчера уехал, он говорит, что все русские похожи друг на друга, как эфиопские негры. Если, конечно, хоть чуть-чуть в них разбираешься.

Я поймал на себе подбадривающий взгляд Анны. Более нелепой сцены я не смог бы вообразить при всем желании. Утешать себя оставалось тем, что дома не было мужа ― нелегкого нрава, как я был наслышан, неслучайно он нажил себе идиотскую кличку «Грош». Но что не лезло ни в какие ворота: до сих пор я был убежден, что муж Пенни ― француз, никак не русский. Она устроила надо мной какой-то немыслимый розыгрыш.

Воспользовавшись заминкой, Пенни провела нас в апартаменты, просторный салон с высоким, немного театральным занавесом вместо штор, и продолжала тараторить на своем ломаном русском языке. Судя по ее тону, с Анной они были накоротке. С трудом представляя себе, что будет дальше, я молниеносно решил принять всё как есть, положиться на волю обстоятельств, а главное – не дать Пенни повода отмочить что-нибудь из рук вон выходящее, это она умела как никто.

Пока она готовилась, переодевалась, шныряла по квартире то с гребнем, то со шпилькой в губах, то с баночкой пудры, а затем меняла свитера, без комплексов советуясь с подругой, что лучше надеть, она не переставала коситься на меня своими беспардонно многозначительными глазами. Ждать можно было любой выходки. Анна между делом объяснила мне, что они знакомы больше десяти лет, еще с Вашингтона, где и она когда-то жила. Глаза Анны опять стали иронично-вопросительными, скрыть недоумения ей не удавалось…

Просторные помещения художественной галереи, находившейся в одном из дворов на улице Кенканпуа, было немного необычно, слишком мягко освещено дневным натуральным светом, проникавшим в помещение через стеклянную крышу. Все стены были завешаны непривычно большого размера полотнами, в три, в четыре метра что ввысь, что вширь. Изображена была сама краска ― всех цветов радуги, разлитая по поверхности и просто наляпанная, с душой разбрызганная в разные стороны. Экстаз автора был странным образом понятен.

Анна принялась вводить нас с Пенни в курс дела: автор художеств, современный американский живописец, слыл якобы знаменитостью, но среди настоящих ценителей, среди тех, кто съел собаку на авангарде семидесятых, дожившем, как мы могли констатировать, до наших дней. Один из них, их с Джоном нью-йоркский знакомый, слезно просил купить для его коллекции, раз уж они собирались гулять по Парижу, две небольшие работы и непременно с прошлой выставки, проходившей здесь два года тому назад, а не с нынешней, на которую мы попали.

Молодая сотрудница, с которой Анна обменялась несколькими репликами, позвала хозяина. Из-за кулис к нам вышел импозантный седовласый старик в сером костюме. В разочарованном выражении его умного сдержанного лица было что-то приковывающее к себе. Внимательно выслушав просьбу, вспомнив о телефонном звонке насчет двух прошлогодних работ, он повел нас, будто делегацию, по двум смыкающимся высоким залам, давая возможность еще раз полюбоваться на вывешенное добро.

Мы вернулись в зал со шкафами, под потолок заставленными альбомами и книгами. С одной из полок старик извлек толстый альбом, раскрыл его на столе, занимавшем центр помещения, и стал медленно переворачивать страницы.

Мы с Пенни, оставшись в стороне, сжигали друг друга взглядами, полными мольбы и укоризны, но, скорее всего, просто не зная, куда деваться от недоумения и вопросов, ответов на которые не знал ни я, ни она, ни тот, наверное, кто нас попутал, воспользовавшись первым же удобным случаем. Но ничего случайного тут, конечно, не было ― это я понял сразу и старался не дать выхода досаде.

Анна позвала Пенни на помощь. Вместе со стариком они пролистали другой альбом. Что-то наконец было отобрано. Хозяин выбор одобрил и, не теряя времени, предложил перейти к папке, принесенной сотрудницей из подсобного помещения. Анна выбрала бумажный лист с изображением, как и на холстах, чего-то яркого, наляпанного. Рисунок стоил двенадцать тысяч франков.

Анна обратилась к Пенни за советом. Втроем со стариком они опять принялись обсуждать, по-английски, какой период лучше, и есть ли смысл вообще покупать работу, датированную позапрошлым годом, причем дороже, когда можно купить что-то новое и дешевле. И чем дальше, тем Пенни всё более бессовестно храбрилась. В современной живописи она не разбиралась ― не больше, чем я в ее искусстве покорять одной своей непосредственностью, ― но это не мешало ей давать всем советы, причем самым безапелляционным тоном.

Она предлагала заменить один из рисунков на тот, что был подешевле. Он нравился ей больше, потому что был не таким «аляповатым». Благодушный старик одобрил и это мнение. В знак согласия он разочарованно кивал.

Затем он принес другую папку, из которой Анна отобрала еще один лист, меньшего размера, но той же стоимости, и попросила упаковать работы во что-нибудь круглое и твердое. Хозяин был против. Скручивание могло повредить краску, наложенную толстым слоем. Он попросил сотрудницу вложить работы в картонную папку с тряпичными ручками ― папку он отдавал в безвозмездное пользование и не хотел слышать никаких возражений.

Анна расплатилась банковской карточкой, и мы вышли на улицу. Еще через двадцать минут такси высадило нас на авеню Оперы. Вернувшись по бульвару немного назад и свернув в соседнюю улочку ― куда идти, показывала Пенни, ― мы оказались перед витриной магазина женского белья.

– Мы долго не будем, не волнуйтесь, ― заверила меня Анна. ― Вы что, стоять собрались на тротуаре?

– Я буду вон в том кафе, на углу, ― показал я в сторону углового здания.

– Нет уж, идемте, идемте… ― запротестовала она, едва ли понимая, чем была вызвана моя робость.

На миг помедлив ― ее простота в обращении была все-таки неожиданной, ― я понял, что лучше не прекословить, и толкнул коленом входную дверь.

Навстречу нам вылетела сияющая продавщица в шоколадного цвета костюме. Тут же, по виду клиенток, догадавшаяся, что обращаться к ним лучше по-английски, она затараторила как заводная, объясняя, что к чему, и удивляя своим безукоризненным произношением.

Пенни с Анной прошли к вешалкам на колесиках с вывешенным на них пестрым тряпьем. Перебирая туалеты и вращая указательными пальцами, обе быстро просмотрели экспонаты, продавщица принесла им нужные размеры, и они направились к примерочным кабинам.

Они примеривали всё подряд. Англоговорящая продавщица не переставала носить к их кабинкам лифчики, комбинации и проч. Женское белье, оказывается, разрешают мерить. Да еще в таком количестве. Но казалось и вправду странным, что кто-то другой будет надевать всё это после моих спутниц, аналогичным образом будет топтаться перед зеркалами в уже примеренном день назад и не проданном белье, а очередная продавщица с незадачливым видом будет предлагать для примерки другим клиенткам всё то, что не продалось в этот раз, утверждая, что товар уцененный, но этого не следует, мол, пугаться, потому что всё здесь из «последней коллекции», торговать прошлогодним барахлом, мол, не в духе заведения.

– Терпите? Отлично! У вас такой вид, будто вы никогда не видели женской одежды, ― обронила Анна мимоходом, босиком просеменив от примерочной кабины к стене из зеркал.

– Не в таком количестве, не могу похвастаться, ― вычурно ответил я.

Анна опять принялась что-то перебирать на вращающейся вешалке. В этот миг Пенни вышла из кабинки в одной комбинации из малинового сатина, чтобы тоже полюбоваться на себя в зеркало с расстояния. И сразу же удостоилась похвалы продавщицы. Выбор был что надо. К комплекту та советовала васильковые чулки, а еще лучше потемнее, со сливовым оттенком. Залюбовавшись собой, Пенни тянула с ответом. И та отправилась за чулками.

– Только не думайте, что я всё это специально устроила, ― сказала Анна, глядя на меня в зеркало. ― Мне ужасно неловко. Это не магазин, а будуар…

– Скорее подиум для стриптиза, ― сказал я.

– Точно-точно… Но пригодится где-нибудь, вот увидите… Я по Джинну знаю, как полезно наблюдать такие сцены. Из них такого потом можно наварить! ― Анна двусмысленно закивала, по-прежнему глядя на меня через зеркало, вслед за чем повела глазами в сторону полуголой подруги; та опять выглядывала из-за шторки примерочной кабины, не решаясь выйти, потому что была, видимо, обнажена больше прежнего.

В счастливо сияющих глазах Пенни было что-то исступленное. То же самое выражение, как в тот день, в кафе, ― сразу вспомнилось мне. Именно этим взглядом она наградила меня в день нашего знакомства, когда мы сидели в кафе напротив моего дома и обсуждали Хэддлово бегство из Парижа, ― это произошло за минуту до того, как в душе у нее разразилась буря и мирная беседа обернулась горькими слезами. Но одержимость пугала и в Анне. Она не сводила с меня глаз, чего-то ждала от меня.

– Странная вообще идея ― думать, что пишущий должен быть всеядным гурманом, ― сказал я нейтральным тоном. ― На деле всё проще. Чтобы изложить на бумаге самые обыкновенные чувства, необходимо проделывать такие усилия… не с языком, а с собственными мозгами,.. что становится не до впечатлений.

Держа перед собой востребованный Анной комплект золотисто-кофейного цвета, на размер больше только что примеренного, продавщица терпеливо топталась за моей спиной, но уже недовольно тупилась в пол. Взяв наконец принесенный ей комплект, Анна вернулась к своей кабинке.

Пенни тем временем стала вываливать девице на руки ворох не подошедшего тряпья, а на другую часть с циничной прозаичностью попросила сбросить цену еще немного. Продавщица согласилась. Пенни добавила к отобранному белью сиренево-голубые колготки, которые не переставала разглядывать на просвет, как перчатку натягивая на кулак, потребовала принести ей такую же пару черных колготок, вслепую не хотела ничего покупать, а затем еще по паре каждых, ― она была прирожденной транжирой, ― и, повернувшись ко мне в профиль, делала вид, что не замечает меня.

Она словно издевалась надо мной. Не могла же она не понимать, что в этой атмосфере, в присутствии чужих людей, вид ее обнаженного тела для меня невыносим, это ставило меня в глупое положение, заставляло глазеть по сторонам…

В кафе, где мы оказались после магазина, будто выброшенные на берег волной уличного движения, жизнерадостный официант с бегающими фиолетовыми глазами склонился над нашим столиком и услужливо ждал распоряжений. Мои спутницы долго раздумывали, что заказать, и наконец решились на сок из свежих апельсинов. Глядя официанту вслед, Пенни затараторила первой:

– Мой муж тоже из Россия. Он тоже ненавидеть магазин. Как все мужчины… ― Пенни зачем-то коверкала свою русскую речь больше обычного.

Кто-то потянул меня за язык, и я спросил:

– Он действительно русский?

– Действительно… Вас что-то смущает?

– Нет, неожиданно, вот и все, ― спасовал я. ― Американка за мужем за русским, живущая в Париже… Не часто такое увидишь. К тому же художник?

– Да! И очень ненавидит фармэлизм! ― с вызовом бросила Пенни. ― Потому что ваши представления ― это фармэлизм. А форма… Что было сначала, форма или содержание? Яйцо или курица?

Этому русскому перлу ее обучил явно кто-то из русских. Должно быть, муж… Пенни паясничала. Мы с Анной молча ею любовались. Издевательское обращение Пенни с языком наших матерей чем-то даже умиляло, как в заигравшемся ребенке. А впрочем, корча ублаженную гримасу, я испытывал облегчение от мысли, что мне опять удалось избежать сцены разоблачения. Всё висело на волоске. Провал казался неизбежным. Вопрос был только в том, с какой стороны его ждать и в какой момент всё случиться.

Покупки, кафе, мой мутный юмор ― моим спутницам всё было по душе. Я это чувствовал чуть ли не физически, хотя и не понимал, чем вызываю к себе такую приязнь. Я подозвал официанта, попросил принести мне еще один стакан лимонада и пачку красного «Ротманса» ― Анна не хотела курить табачок подруги, ― и, чтобы не встречаться глазами с Пенни, смотрел в телевизор, подвешенный над стойкой.

– Можно вам задать еще один бестактный вопрос? ― спросила Анна.

– Конечно, ― заверил я, ловя себя на мысли, что первый бестактный вопрос, видно, пропустил мимо ушей.

– Вы счастливый человек?

Растерявшись, не зная, что сказать, я ответил вопросом:

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Вот видите… Мы с Пенни только что, пока переодевались, признались друг другу, что живем не так, как хотелось бы.

Пенни меланхолично глазела в окно, скручивала папироску. По лицу ее чувствовалось, что мой ответ никоим образом не отразится на ее мнении, раз и навсегда сложившемся.

– Жить так, как хочется, дано немногим, ― уклончиво ответил я. ― Я не уверен, что эти немногие ― самые счастливые люди.

– Тогда что для вас значит это слово?

Я хотел пуститься на попятную, хотел объяснить, что, положа руку на сердце, не знаю, что оно значит и что всё, что бы ни сорвалось у меня сейчас с языка, будет полуправдой, но Пенни опередила меня:

– Это значит, ты просыпаешься, и весь мир у твоих ног, и всё по колено… ― она бурно зажестикулировала папироской, изящно держа ее худыми, голубоватыми пальцами. ― Весь мир как любимый человек, который… которого ты тоже любишь.

– Готов присоединиться к этому мнению, ― сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

Анна продолжала цедить апельсиновый сок, давая подруге возможность пофантазировать. Но та больше не находила подходящих эпитетов.

– Знаете, что Джинн говорит по этому поводу?.. Что быть счастливым невозможно, если у тебя все шурупы на месте, ― сказала Анна.

– Тогда лучше, чтобы некоторых не хватало, ― вставила Пенни.

– Да, ничего другого не остается, ― согласилась Анна, и тут я почувствовал, что всё это было сказано не просто так. ― По-моему, нет ничего важнее, чем покой, ― выдала Анна новую сентенцию. ― Это какая-то философская категория. Или даже одна из главных, забытых добродетелей… Даже в праздности нет ничего предосудительного. Да-да, я в этом уверена! Но так трудно это объяснить на словах… Наблюдать за небом, за природой и даже вслушиваться в городской шум за окном…

Вряд ли она задавалась целью произвести на нас, и особенно на меня, впечатление, но тонкости ей было не занимать; меня она видела насквозь, прекрасно знала, как добиться моего доверия.

– Человек всегда в чем-то ограничен, ― добавила она. ― Поэтому тот, кто по-настоящему умен, никогда не бывает нервным… не может сидеть на иголках. Понимаете, что я хочу сказать?.. В конце концов, ум дает дополнительное знание о жизни. С которым приходит некоторое безразличие… к раздражителям и вообще. Он дает покой и даже смирение. Не согласны?

– В идеале, вы абсолютно правы, ― поддержал я. ― К этому невозможно не стремиться. Если имеешь голову на плечах… Но вряд ли можно рассчитывать, что удастся прожить в такой нирване всю жизнь.

– Если думать, как вы, значит заведомо отказывать себе во всем. Даже в элементарном… В элементарных удовольствиях, если хотите. Без которых… без них всё превращается в противоборство, в усилия над собой, ― быстро заговорила она. ― Не согласны?

– Не понимаю взаимосвязи, ― помедлил я.

– Да нет, я не о плотском говорю. Удовольствие… Боже, какое слово!.. Ну, если хотите, положительные эмоции, они бывают разными. Бывают и глубокими, утонченными. Обходиться без этого нельзя. Это вредно. Вот, что я хочу сказать. Понимаете? ― Анна обращалась ко мне одному, но Пенни, погруженная вдруг в рассеянность, за ходом дискуссии больше и не следила.

– В строгом смысле слова, всё это полезно для тела, для нервной системы и даже для психики, ― сказал я. ― Но для личности разрушительно. В этом сложность.

Своими голубыми глазами ― на дне их темнело недоумение ― Анна подталкивала меня к дополнительным объяснениям.

– Нужно знать, чего хочешь, ― добавил я. ― Если вы готовы к этому, готовы променять личность на здоровье… то незачем ломать голову. Если нет, то лучше всё взвесить. Душа, по-моему, вообще питается одной неадаптированностью к окружающему миру. К тому, во что ее постоянно тычут носом. Хотелось бы верить в обратное, но увы…

С минуту мы все молчали. Пенни докуривала папироску. Анна уже думала о чем-то своем. Затем она тем же простодушно-вызывающим тоном поинтересовалась:

– Что же, по-вашему, важнее ― здоровье тела или души?

– От человека зависит. С душевным здоровьем не каждый может жить. А телесное некоторых уродует, ― ответил я. ― Потому что не дает возможности развивать в себе другие стороны. Это так же просто, как быть дураком… Если знаешь, что ты дурак, то перестаешь быть дураком.

– Дурак этого никогда не поймет, ― сказала она.

– Об этом я и говорю.

– Да уж, вы знаток… ― улыбаясь, Анна качала головой.

– Делюсь тем, что нажил горьким опытом, только и всего, ― продолжал я куражиться.

– Да нет… Я согласна. Я согласна ― это разрушает, ― заверила она с непонятной грустью. ― А ты, Пенни, что ты думаешь?

– Я… вот чего не знаю, того не знаю… Быть или не быть ― надо же вопрос! ― апатично выдала Пенни. ― Лучше хотеть, чем иметь. Так хоть не придется куковать перед разбитым корытом.

Анна перевела на меня вопросительный взгляд. Я смотрел в висевший над стойкой телевизор…

Ворох пакетов с покупками, заодно и папка, были оставлены в магазине, где нам пообещали доставить всё в отель Хэддлов. И поскольку мы оказались налегке, Анна предложила прогуляться пешком. После кафе мы однако тут же застряли перед витриной японской забегаловки и, клюнув на перечень блюд, зашли перекусить.

Мы с Анной, как и весь ресторан, позарились на суши. Пенни, вегетарианка, от сырой рыбы отказалась и обошлась жиденьким зеленоватым супом из одних овощей, который повар, дородный, пухлощекий китаец, выдававший себя за самурая, предложил приготовить специально для нее.

После ресторана мы поехали к набережным, чтобы проплыть по Сене через центр на речном автобусе. Анна очень хотела опробовать это парижское новшество. Оказалось, ничего особенного: крохотный теплоход развернулся и, надрываясь всем нутром, пополз против течения. Минут десять мы с глупым видом разглядывали замшелые каменные набережные, не зная, куда деваться от выхлопной гари, которую задувало вовнутрь…

Наша прогулка, да и весь этот день, оказавшийся для меня сущим испытанием, ― всё могло бы закончиться наилучшим образом, если бы не неожиданный срыв Пенни, но этого я и опасался с первой минуты. После катера перейдя по мосту на другой берег, мы сели передохнуть на скамье в крохотном уютном сквере Анри IV, что над самой Сеной. Тут Пенни и отмочила свой коронный номер: как всегда ни с того ни с сего она вдруг раскисла и стала голосить на весь сквер, взахлеб понося своего русского мужа, проклиная его картины, друзей забулдыг и свою запутанную жизнь ― благо отдавала себе отчет! ― и даже своих родителей.

Анна пыталась успокоить ее. Я же, не зная, чем угодить, загораживал их от любопытных взглядов, совал Пенни носовой платок, пачкал обеим туфли. Тот факт, что законный муж Пенни приходился мне соплеменником, вселял в меня новое чувство вины перед ней. Поддакивая Анне, я приправлял свою речь английскими перлами, и тем более нелепой становилась сцена. Но подробности невероятной мистификации, которую Пенни нам устроила, удалось выяснить только на следующий день…

Высадив ее на улице Беранже, совсем утихомиренную, мы с Анной приехали в гостиницу Г.-Л. Дюбушрон на rue des Beaux-Arts, куда должен был вернуться Джон. Увидев нас, консьерж объявил, что «месье» только что позвонил и просил подождать его. Консьерж добавил, что из магазина, с правобережья, привезли покупки, и их уже отнесли в номер. Анна предложила мне подняться вместе с ней, но я предпочел подождать внизу. А когда через несколько минут, порозовевшая и сменившая наряд, она вернулась в холл, мы попросили принести нам по бутылке «перрье» со льдом и лимоном, и она стала расспрашивать меня о побережье, куда они собирались поехать в ближайшие дни, взяв напрокат машину, и, если повезет с погодой, даже остаться там на пару дней.

Анна предлагала пойти вместе ужинать. Но я предпочитал домашнее уединение. После того, что Пенни закатила в сквере, и после всего этого дня, проведенного на городских тротуарах, болтаться где-то еще и вечером не хотелось…

Мы распрощались ненадолго. Не успел я переступить порог своей квартиры, как вновь понадобился Хэддлам. Звонила Анна. Скороговоркой выдав тираду сетований ― я даже не понял, о чем толком речь, ― она с лихорадочной поспешностью поставила меня в известность, что ей нужно переночевать вне гостиницы. Они поссорились… Помедлив, Анна спросила, не может ли она приехать ко мне. Я хотел было поинтересоваться у нее, почему она не хочет позвонить Пенни, но сдержался.

– Конечно, приезжайте… если нужно, ― сказал я. ― Джон где-то рядом?

Она медлила.

– Вы можете дать ему трубку?

– Я одна… Он разорался, прямо в ресторане. И уехал… В какой-то притон! Под предлогом, что дня прожить не может без прокуренного джазового борделя… Я терпеть не могу эти подвалы… Я понимаю, всё это глупо… Но что же делать? Я на улице.

– Я же говорю, приезжайте, ― стал я настаивать. ― Вы знаете, где я живу?

– В его бывшей квартире…

– Я спущусь вас встретить. Перед церковью?

– Я буду минут через двадцать…

Растерянность, которую я не мог не испытывать от столь неожиданного поворота событий, рассеялась с ее появлением. Анна отнюдь не выглядела убитой горем, просто казалась сонной и более обычного задумчивой. Она привезла с собой бутылку шампанского, Moёt & Chandon, «чтобы хоть чем-то искупить свое вторжение», как она заверила. Вглядываясь в меня с непонятной настойчивостью, она стала кружить по квартире.

– Как всё изменилось… Вы диван купили? ― уставив взгляд на кожаное канапе у окна, доставшееся мне от знакомых, при переезде на новую квартиру раздававших старую мебель, она продолжала чему-то восторгаться: ― Раньше здесь книжные шкафы стояли и что-то еще, не помню. Но так лучше… Арника! Всё та же? ― она показала на высокий цветочный куст в углу за диваном.

– Я не знал, что вы бывали в этой квартире.

– Мы же в Париже познакомились… Джинн здесь и жил в то время.

– С джунглями… он здесь понаоставлял после себя… пришлось повозиться, ― сказал я. ― Джон потребовал, чтобы я сохранил всё как есть. Со временем привык, научился.

– Это еще что! Вы бы видели, что он в Бостоне устроил… Не квартира, а питомник.

Я принес две пузатые коньячные рюмки ― за неимением бокалов для шампанского ― и распечатал принесенную бутылку. Вопросительно поглядывая друг на друга, мы выпили по глотку. Тут же выяснилось, что она не ужинала. Я отправился готовить салат, бифштексы. Анна проследовала за мной на кухню, и, пока я возился над плитой, мы обсуждали нашу дневную вылазку на улицу Кенканпуа, несладкую жизнь Пенни, сегодняшний эксцесс в сквере, но говорилось всё каким-то невнятным тоном. Оба мы пытались обойти молчанием главное. И у меня появилось чувство, что Анна знает о моих с Пенни отношениях, но не хочет ставить меня в глупое положение. И я спросил себя: а что, собственно, в этих отношениях было дурного?

Мы окончательно перебрались за кухонный стол, и за ужином я вскользь заметил ― допуская явную опрометчивость, но даже не помню, к чему именно это приплел, ― что Джон всегда удивлял меня своей уживчивостью и что я никогда не слышал о нем ничего дурного (Пенни, конечно, особый случай…). В ответ Анна принялась его поносить, да так, что я едва не поперхнулся. Выслушивая жалобы, я смотрел на нее, как истукан, и молчал, не зная, за кого из них теперь вступаться.

– Не понимаю, как можно этого не видеть? Как он умудряется всех водить за нос? Вы даже представить себе не можете, какой он эгоист! Он тронутый! ― протестовала она, покрываясь розовыми пятнами. ― Да он же совершенно ненормальный! Мы можем на «ты»? ― Анна отложила нож и вилку, сквозила меня упрямым взглядом.

– Конечно. Можно на «ты»…

– Он больной человек, маньяк! Самый настоящий маньяк! Все, что он пишет, высосано из пальца! Просто этого никто не знает. Всё ― плагиат! Сплетенный из чужих мыслей, из чужих жизней! На которые ему, в сущности, наплевать.

– Не хочу ни на чем настаивать… Но я так не думаю, ― заметил я как можно более уступчивым тоном. ― Недостатки есть у всех. Джону же большинство тех, кого я знаю, могут только позавидовать. О собратьях по перу я уж не говорю…

– Вот это и ужасно. Ужасно, что ты слеп. Как и все, ― перешла она в открытое наступление. ― Графоман! Типичный, самодовольный американец! Неужели ты не понимаешь? ― моя гостья уставилась на меня с изумлением.