Текст книги "Странники"

2. ГОВОРЯЩИЕ СТЕНЫ

Амельку доставили в городскую старинную тюрьму. Вместе с другими осужденными он был помещен в так называемую карантинную камеру.

Обширная, грязная камера эта густо набита осужденными, среди которых, конечно, должны быть и больные. Чтоб уберечь здоровых от больных, все вновь прибывающие выдерживают здесь врачебный карантин. Для каждого карантин два-три дня, затем строгий медицинский осмотр. Больных направляют в лазарет, здоровых сортируют по камерам.

Амелька провел здесь трое суток. Кого-кого он тут не повидал: выхоленные, розовощекие, по-модному одетые молодчики, пожилые унылые бородачи, низкорослые гнилозубые парни с орангутаньими мордами и коком из-под кепки; у них ухватки хищников и страшные глаза. Вот елейный, благообразный старец с седой бородой, – с него, пожалуй, можно бы писать икону, но он убил двух своих квартирантов, мужа и жену. Вот с бравыми фельдфебельскими усами, в синей строгой паре, кассир крупного совхоза; он проиграл в модном клубе тридцать тысяч казенных денег и своевременно не догадался застрелиться. Вот хитроглазый, сухощекий мужичок с котомкой за плечами; видом он пришиблен, несчастен, хмур, – он проломил голову селькору и в своем поступке злостно запирался. И многое множество типов. Немало и таких, как наш Амелька.

Он почти все время валялся на нарах. Он чувствовал себя несчастной мышью, попавшейся в ловушку вместе с крысами, лисицами, волками. Ему ненавистны люди, шум, смех. Его душа требовала одиночества, покоя, мрачной тишины.

Первую ночь он крепко спал, но трижды пробуждался весь в поту. Три раза снилась ему мать. Всякий раз она весело подходила к нему, помахивая розовым платочком, а чей-то голос говорил: «Вот видишь, она даже совсем не скучная». Тогда мать бросалась в бесстыдный пляс. И от пляса того веяла на Амельку снеговая вьюга. Амелька с криком вскакивал и, озираясь, не понимал, где он, что с ним. Под потолком электрическая лампочка тускнела. Тишина. Амелька вздыхал и снова падал к изголовью.

На следующее утро Амелька внимательно, зорко осмотрелся. Белые стены испещрены в рост высокого человека всевозможными надписями, неприличными стихами и рисунками, заплеваны, загажены. Стены представляли собой как бы регистрационные списки прошедших через эту камеру преступников. Стены о многом говорили. Тысяча фамилий, кличек, дат, глупых и мудрых афоризмов.

Все это было для Амельки ново. Эх, жаль, что у него нет карандаша: он тоже приложил бы руку. Глазастый Амелька прищурился и стал читать.

Чтения хватило бы ему на целую неделю.

Васька Безмен, я же Степан Буяльский, я же Ванька Копчик, я же Пашка Расстрига, я же сукин сын, сидел в этом монастыре дли сильно верующих с 15 марта 192… года.

Марушко сидел здесь 1 год за кражу лошадей, Кто думает исправить тюрьмой человека, Будь проклят отныне и довека.

Здесь сидел идейный растратчик Уренцов, секретарь групкома, проиграл 2 000 рублей в В… м клубе в шмен-де-фер.

В тюрьму одни приходят на зимовку: здесь тепло и кормят, другие изнывают в ней, но все ее ругают – проклинают.

Тюрьма нас каменная душит, Замки, решетки давят грудь.

Гришка Жиган сидел 2 года по ст. 180. Чем крепче нервы, тем ближе срок.

 
Мы раздуем пожар мировой.
Церкви и тюрьмы сровняем с землей,
Но песня пропета,
Прошла как сон;
И строится другое
На новый фасон.
 

Человек в тюрьме выучивается, он выходит из нее мудрее, спокойнее и гражданственнее.

 
Я выбрал кражу,
Из тюрьмы не вылажу.
Сколько бы в тюрьме я ни сидел,
Не было минуты, чтоб не пел.
 
 
Заложу в карманы руки
И хожу, пою без скуки,
Что же будешь делать, коли сел!
Гоп со смыком, гоп со смыком – это буду я.
 

Тюрьма – это пример возмутительной и оскорбительной траты времени.

Не унывай, дружище: все пройдет! Здесь сидел герой бульварных романов.

Слава сильным, гибель слабым!

Ура. ура. ура! Думал – приговорят к вышке1, – дали красненькую2. Да здравствует Правосудие! Павлуша Болтиков uз Пензы.

Мертвый голос этих говорящих стен очень заинтересовал Амельку. Он пыхтел, лицо его краснело. Он огляделся по сторонам, хотел попросить карандаш с бумагой, но раздумал – «наплевать, после спишу» – и стал читать дальше:

Входящий, не унывай! Уходящий, не радуйся!

Это замечательное изречение заставило Амельку призадуматься. Оно вдохнуло в него некоторую надежду, бодрость.

Архимед сказал: дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар. А я говорю: дайте мне нож, и я перережу всех недорезанных буржуев. Но дальше наши идеалы с коммунистической партией расходятся. Я много левее и сознательнее. Максим Перцов, кончивший реальное училище.

Хрю-хрю-хрю!.. А кто я такой – не знаю. Ты человек, достойный жалости.

Эх, Лиза! Детка моя, прости, умоляю. Я заразил тебя сифилисом. Но видит небо, я этого не хотел. Гнию, гнию, а тебя вспоминаю. Не кляни меня. Покорись участи. Мне тяжко. Пишет несчастный человек, а кто – не скажу. 19 мая 192… г.

Матушка! Мамашенька! Старушка! Пойми, что я осужден невинно.

Твой сын несчастный Костя Племянников.

Эти последние слова сорвались с грузных стен, как гром. Амелька как бы оглох и дрогнул телом. Амельку накрыла серая, душная пелена, и сердце его перевернулось. В болезненной памяти воскресла его мать и прощающими глазами взглянула в душу сына. Амелька встряхнулся; ему тоскливо стало, одиноко. Он поднял пламенную руку и крепким ногтем большого пальца процарапал на штукатурке:

Мамка, милая, родненькая, дорогая моя мамка…

Он весь трясся, писал вслепую: ручьем слезы текли. И текла жизнь возле него своим порядком, но он не замечал ее. Лег на нары. Ничего не пил, не ел; спал или не спал – не знает, ночью бредил. Наутро услышал крик:

– Эй, братва, на осмотр!.. Становись в хвост к доктору… Расстегивайся. Шевели-и-сь!!

3. ДВУНОГОЕ СТАДО

После медицинского осмотра Амельку поместили в общую камеру дома заключения. Преступная камера не мала размером: шагов сорок в длину, шагов двадцать в ширину. Три стены – каменные, четвертая, отделяющая камеру от коридора, – сплошь снизу доверху из железных, в палец толщиной, прутьев. Такие стены бывают в клетках с хищными зверями.

Амелька невесело подошел к этой странной клетке. Надзиратель, звякая связкой ключей, отпер скрипучую железную дверь и втолкнул Амельку в звериное царство.

Здесь были львы, барсуки, лисицы, волки, росомахи и прочая, лишившая себя свободы живность. Амелька осмотрелся, и ему сразу же вспомнилась легенда о ковчеге Ноя, набитом чистой и нечистой тварью. Куда же этот их ковчег плывет?

– Новенький! Фрей! – кто-то крикнул сиплым басом.

И еще проблеял другой, тошнотворный какой-то, с подковыркой, голос.

– Ребята, нужно этого фрея разыграть!

Двуногое стадо, подняв хвосты, окружило Амельку:

– Откуда?

– За что?

– На сколько?

Амелька попятился от них:

– Я больной, – и сел на лавку.

– Так мы ж тебе баню устроим. Вылечим.

– Ребята, тащи редьки! Тащи веников!

– Сразу оздоровеет,

– Срывай с него портки!

И быть бы Амельке битым, но Ванька Граф, сильный, с медно-желтым лицом, с литыми кулаками, все тем же сиплым басом прокричал:

– Ша! Засохни! Мы хулиганы, что ли? Видите – парень не в себе. Эй, как тебя?

– Амелька.

– Сиди спокойно. А нет – ложись… Вот твоя койка! – Ванька Граф сдернул за ногу какого-то суслика и приказал Амельке: – Ложись.

Амелька лег. Тридцать три парусиновых, на железных подрамниках, койки были приподняты и вплотную подтянуты к стене. Так делалось каждое утро. Тридцать четвертая же койка была сломана, не подымалась.

От Амельки отступились. Он понял, что Ванька Граф всю камеру держит в ежовых рукавицах; он – царь здесь, и слово его – закон.

Закинув руки за голову, Амелька лежа наблюдал.

Посреди камеры большущий, топорной работы, обеденный стол, вокруг – деревянные табуреты и скамейки. Вот и вся мебель. Впрочем, возле короткой стены – большой, в виде шкафа, ящик с отделениями для посуды. Возле ящика – отгороженное невысокой, аршина в два, фанерой тесное место: здесь уборная. Рядом с ней – раковина и кран для умыванья. Под самым потолком электрическая лампочка.

Амелька крепко под шум уснул.

В шесть часов утра по всем коридорам зазвенел общий звонок. Заключенные открыли глаза, стали покашливать, зевать, потягиваться, чтоб размять утомленные длительным сном мускулы. От койки к койке полетели слова, словечки и ласковые обычные, в виде приветствий, матерки. Вставать лень – лежали. Старосты по камерам (из своих же заключенных) стали считать людей. Через четверть часа раздался второй сигнал – свисток и крик:

– Приготовьсь на проверку!

Камера сразу наполнилась торопливым движением. Все вскочили, оделись, подняли-подтянули койки к стене.

Быстро вошел надзиратель.

– Здорово, заключенные!

– Здравствуйте, гражданин начальник! Тыкая в каждого пальцем и вслух считая, он шустро прошелся по шеренге.

– Сколько?

– Тридцать три, гражданин начальник! – весело, с некоторым подобострастием ответил староста.

– Верно, тридцать три. – И надзиратель стал пятиться спиной к выходу. Держа всю шеренгу в цепком взоре, он допятился до калитки и, быстро выскочив из камеры, крепко захлопнул дверь. Эта камера опасная. Его недавно проучили: в затылок с маху ударила кринка. С тех пор он уходит задом наперед, как укротитель зверей из львиной клетки.

Через четверть часа все десять надзирателей сверяли в канцелярии общую наличность лишенных свободы. Все правильно, побега за ночь не было. Тогда дается отбой – три гулких удара в пудовый колокол во внутреннем дворе. Заключенные во всех камерах кричат. «Проверка сошлась, проверка сошлась!» – и подымают веселую возню, прерываемую громогласным, строгим, с отборной бранью, приказом старосты:

– Идите оправляться! Ну, живо… Марш!

Перед раковиной для умывания и перед уборной – по хвосту.

Дается звонок к чаю. Дежурные по кухне приносят кипяток в огромных чайниках. Многие заваривают свой чай. У Амельки чаю нет; его угощает сегодня Ванька Граф. Амельке это льстит. Приносят пайки черного хлеба, по фунту с четвертью на брата.

В час дня по звонку обед. Перед обедом, вместо рюмки водки, прогулка во дворе минут пятнадцать – двадцать. Обед из двух блюд – щи, просовая каша. Счастливчики имеют передачу с воли. Ежели она вкусна, ее следует пожирать быстро, или давать в долг другим, или же выменивать на деньги, на барахло. Иначе, как бы чутко ни спал счастливчик, его передача в ту же ночь уплывет в более искусные воровские руки.

Левка Шкет и Ястребок, лет по семнадцати парнишки, частенько обедают без хлеба: они – заядлые картежники: они свою долю на целую неделю вперед проиграли Ваньке Графу. Он хороший шулер; его ненавидят, но боятся бить. Поэтому у Графа в сундуке большой запас продуктов, ценных вещей, барахла.

Отощавшие Левка Шкет и Ястребок, быстро пожрав обед, идут вдоль стола выклянчивать хлеб, баранки, кусочек колбасы. Они останавливаются возле счастливчика и молча ждут подачки, выпрашивая лишь глазами и униженным своим видом Их гонят прочь, как назойливых псов, иногда бьют по лицу; они смиренно подходят к другому счастливчику. И так, почти целый день, эти двое тюремных нищих, глотая слюни, высматривают, не откроется ли где заветная «скрипушка» , не бросят ли к их ногам собачьего куска. В их голодных глазах горит всегдашняя дума, как бы засесть в карты, отыграть пайки, разбогатеть Но пока они честно не расплатятся с Ванькой Графом, никто не примет их в игру. Таков неписаный закон тюрьмы.

Шумный, в чавканье, в перебранке, в звяке посуды, обед быстро окончен. Свистком возвещается так называемый «курортный», или «мертвый», час. В шесть вечера опять чай (кипяток). В десять – проверка; гасятся огни; заключенные укладываются спать.

Амелька Схимник стал въедаться в новую для него жизнь. На третий день все-таки его не пощадили.

– Ребята! Старосту выбирать! – Это скомандовал слонообразный Ванька Граф.

– Ты, фрей! Как тебя?.. Новенький… Сыпь в игру! Наматывай! – И Амельку потянули за балахон в круг озорников.

– В чем игра? – настороженно спросил Амелька.

– А вот увидишь.

Петька Маз, узкоплечий, с большой бульдожьей головой, важно сел на скамейку, как на трон. Его помощник отсчитал пятнадцать спичек па числу играющих, у четырнадцати обломил головки, одна осталась целой.

– Вот, ребята, кто вытянет эту спичку с головкой, тот будет на сегодня старостой, – весело проговорил Петька Маз. Он плотно сжал грязные, оголенные татуированные руки – локоть в локоть, ладонь в ладонь – и велел помощнику: – Вставляй спички.

– Как тянуть? – спросил Амелька.

– Зубами, – с ехидной улыбкой ответил Петька Маз.

Амелька сразу сообразил, что против него каверзный какой-то заговор и в озорном озлоблении подумал: «Ну, погодите же, черти, я вам покажу, какой я фрей…»

– Становись в очередь, – повелевает Ванька Граф. Вереница выстроилась в хвост, с Амелькой вместе. Переднему завязали глаза и подвели к трону:

– Тяни!

Тот долго елозил носом по оголенным рукам Петьки Маза, ощупывая губами, какую бы спичку вытянуть. Вот уцепился, потащил.

– Без головки! – выкрикивает Маз. – Следующий! Игра продолжается.

– Без головки! Следующий!

Кругом похихикивают, перемигиваются. Очередь Амельки. Ему накрепко завязывают глаза. Чутким ухом он слышит какое-то движение и скрип скамейки. Так-так, для него все ясно. Он знает, что вместо ловких рук Петьки Маза теперь на троне чей-то голый зад.

– Тяни, тяни смелей! – со всех сторон кричат Амельке.

Он делает шаг вперед, нагибает шею и резким движением головы вонзает в чужой нахальный зад крепко зажатую в зубах иглу. Чья-то туша с воплем падает со скамейки на пол. Взрыв грохочущего каменного хохота бьет в позеленевшие стекла окон. Амелька стаскивает со своих глаз повязку. Кругом, сквозь смех, бешено радостные крики:

– Хо-хо! Вот здорово!

– Ай да лох!

– Вот те – фрей!..

– Молодчага!..

Перед Амелькой вырос толстобрюхий курносый плешастик. Его почему-то звали Дунька-Петр. Придерживая левой ладонью ужаленный свой голый зад, он занес правый кулак над головой Амельки:

– Держись!!

И вдруг сам отлетел к стене от сильной хватки Ваньки Графа.

– Стой, стой, молодец, – отечески грозил ему слонообразный Ванька, – чисто, по-жигански сделано… За это бить нельзя.

Но поднявшийся Дунька-Петр нарочно не натягивал упавших штанов, колотил себя в мягкую, как тесто, грудь, обиженно орал:

– Он мне, зануда, дьявол, целую иголку в говядину всадил!.. Нешто это игра?.. Вот она, иголка-то, вот…

Снова дружный хохот. Смеялись и Ванька Граф с Амелькой.

– За это хвалят, а не хают, – внушал Ванька плешивому, с помутневшими злобными глазами, брюханчику. – А этого парнюгу ты не трог… Он добрецкий малый, свой. – И Граф милостиво потрепал Амельку по спине.

Амельке всегда неприятен был в человеке зверь. Но тут он почуял человека в звере и с радостью пожал Ваньке Графу руку.

– Дай пять! Будем напредки приятелями… Идет?

– Идет.

Амелька удовлетворенно прилег на сломанную койку. Он все еще чувствовал себя разбитым: хотелось лежать и мрачно думать. Ему мерещилась жизнь под баржей; вспомнились Филька, Пашка Верблюд, Катька Бомба, Дизинтёр. Но вот встал перед ним потешный образ Инженера Вошкина, и Амелька улыбнулся.

4. МЕЛЮЗГА. ИНЖЕНЕР ВОШКИНСОВЕРШЕНСТВУЕТСЯ В ЗНАНИЯХ

– Павлик, а не хочешь ли клеить кубики?

– А на что мне твои кубики, ежели я радио могу, – важно ответил Инженер Вошкин и, заложив руки назад, глядел в лицо строгой тети.

– Радио у нас есть и громкоговоритель есть…

– Наплевать! Я свой устрою, в своем углу, на печке. Я – изобретатель.

Воспитательница прищурила на мальчика серые глаза, и кудерышки на ее лбу встряхнулись:

– Ну, изобретай.

– Когда захочу, тогда и стану.

Имя воспитательницы – Мария Николаевна – ребята сократили в «Марколавну». Пожилая, с крупными чертами лица, внешне строгая, настойчивая, но в душе ласковая, справедливая, Марколавна была опытным педагогом и умела держать ребят в руках: со всеми вопросами, печалями и радостями дети, в обход других руководителей, спешили к Марколавне.

Она идет в классную комнату, где собрался десяток неграмотных малышей. Рисуют картинки, расцвечивают их красным и синим карандашами.

– А, Марколавна пришла!

– Здравствуй, Марколавна!

– Колавна!

– Авна!

– Вна!

На первой парте сидит с молоденькой учительницей Клоп-Циклоп. Он здесь недавно. Он теперь гладко острижен, чисто вымыт, опрятно одет и по больному глазу – черная повязка. Он шустр, подвижен, но чрезвычайно бестолков или только прикидывается дурачком. Вот он сложил четыре кубика с печатными на них буквами.

– Что у тебя вышло? – спрашивает учительница, комсомолка Одинцова.

– Ш-у-р-а.

– Ну, а теперь не тяни, читай быстро. Что вышло?

– Саша!

Учительница возится с ним долго, нервничает и никак не может втолковать ему, что Ш-у-р-а – Шура, а не Саша.

– Читай.

– Ш-у-у-р-а-а.

– Быстро читай.

– Саша!

Мария Николаевна подсаживается к другому малышу, Жоржику. Он хорошенький, черноволосый шестилетний мальчик.

– Ну, давай заниматься арифметикой, – говорит она.

Жоржик ласков, льстив, хитер. Он обнимает Марколавну, утыкается лбом ей в руку пониже плеча и говорит:

– Марколавна, очень кушать хочу.

– Жди обеда. Ну, давай считать. Сколько на руке пальцев? Знаешь?

– На которой?

– Все равно. Ну, на правой.

– На чьей?

– Ну, на твоей… Жоржик считает, говорит:

– Ого! Пять. А ну-ка у тебя… – Считает и снова говорит: – Тоже пять.

– У каждого человека пять.

Жоржик недоверчиво смотрит в спокойные глаза воспитательницы, потом быстро бежит вон из класса.

– Куда ты?..

– Я сейчас…

На задней парте крик:

– Марколавна! Он на парту плюнул!

– Кто? – И воспитательница идет туда. – Кто это плюнул?

– Петя…

– Врешь! Чего врешь?! – огрызается желтоволосый веснушчатый Петя, и на его огорченной мордочке испуг.

– Ты зачем же плюнул на парту, Петя? – берет его за руку Марколавна и подымает с места.

– Честное слово, не плевал, честное слово…

– Врет, врет, – плевал! Вот и слюни на парте,

– Честное слово, не плевал, честное слово! Я ему на голову Плюнул, Коле Сапожникову, а он слюни смахнул. Я на парту не плевал…

– Он мне на голову плюнул, – набычившись, бубнит толстощекий Коля.

В это время вбегает Жоржик и кричит:

– Марколавна, Марколавна-а!.. Ах, Марколавна, какая ты обманщица…

– В чем дело?

– Сказала, что у каждого человека по пяти пальцев…

– Ну да.

– Врешь! У кухарки четыре… Пойдем, пойдем!.. Я никогда не буду тебе верить… Я считал. Пойдем в кухню…

Он тянул ее за собой, топал, глядел в глаза Mapколавны плутовато и задирчиво, ждал, что она скажет. Лицо Марколавны на мгновенье вытянулось, брови взлетели вверх; она часто замигала и, борясь со смехом, сказала малышу:

– Какой же ты чудак, Жоржик. Ведь у кухарки один палец отрублен. Разве ты не знал? Садись. Ну, теперь скажи, сколько у тебя пальцев на ногах?

– А вот сейчас разуюсь.

В коридорах – возня. Ребята гурьбой носились взад-вперед. Через закрытые двери слышались их песни, крик, визг. Заниматься было трудно, Марколавна вскочила, вышла. Все скоро смолкло.

Молоденькая учительница, комсомолка Одинцова, говорила Клоп-Циклопу:

– Были три мальчика. К ним подошел еще один. Сколько стало мальчиков?

– А кто подошел-то? Федька, что ли?

– Ну, допустим, Федька.

– А чей Федька-то? Маврин, что ли?

– Ну, допустим, Маврин… Это все равно. Клоп-Циклоп думает и отвечает:

– Тогда станет четыре мальчика.

Детский дом просторный, светлый, теплый. Школьные занятия идут в трех комнатах.

Инженер Вошкин занимается вместе со старшими. Среди них он самый маленький, но пишет и читает лучше всех. Однако обычное ученье он скоро бросил и сказал учителю:

– Товарищ учитель, ты учи меня, как изобретать паровоз. Я раньше инженер был, и фуражка у меня была казенная, и бородка была. Ты дурака не валяй, ты меня от пользы учи. А то сбегу.

Учитель, студент-технолог, Емельян Кузьмич добыл раскрашенный чертеж паровоза. Мальчик весь ушел в дело: познакомился с рейсфедером, циркулем, китайской тушью, акварельными красками; отбился от еды, от занятий, даже отказывался от обычных прогулок:

– На фиг! Раз я изобретаю.

Он узнал, что такое треугольник, что такое квадрат, ромб, круг, шар, цилиндр, конус.

– А трапецию я знаю… Я видел… В цирке. Он очень удивился, что радиус откладывается по окружности ровно шесть раз.

– Вот смотри, – говорил бородатый Емельян Кузьмич, – получаем по окружности шесть точек, соединяем их, выходит шестиугольник, то есть головка гайки.

Инженер Вошкин пыхтел, черные глаза озарялись блеском.

Емельян Кузьмич вспомнил анкету Инженера Вошкина и улыбнулся.

«У меня родителей моих не было, как родился – тоже не помню, сразу очутился в кустах, – это помню, – с мальчишками.

В Крыму тоже не был еще. Девчонок не любил, они дуры, образование мое так себе».

Вспомнил Емельян Кузьмич и то, как объявился в детский дом этот потешный мальчонка. Он зашел в приемную, надел очки без стекол и, насупив брови, крикнул:

– Заведующего сюда командируйте!.. Дяденька хорошенький, – сказал он заведующему детдомом. – Я от мильтона вырвался, утек. А сюда своей волей прихрял. Я – Инженер Вошкин, изобретатель, только не взаправдашний. Сделай ты из меня, дяденька, настоященского инженера. Только чтоб не вор был и с большущей рыжей бородой.