Текст книги "Странники"

14. ЧЕРТОВА ХАТА

Утренники заковали в зеркальный ледок пруды, болота. Ветродуй вздымал по степным дорогам холодную пыль. Аисты и вся крылатая живность давно улетели к морям. В оголенном парке раздавался под ногой хруст хвороста и хваченных морозом листьев.

И в один день случились в коммуне два события. Отворилась в контору дверь, и возле порога, сдернув картузишко с головы, встал лохматый, грязнолицый, лет двадцати двух, парень. На этого отрепыша никто не обратил внимания. Дрожа от холода, он робко кашлянул, в горсть, сказав:

– Здравствуйте.

Трое из молодежи, стоявших с расчетными книжками возле конторщика, обернулись.

– Что тебе? – спросил оборванца Миша Воля, силач,

– Это я. Здравствуй, Мишка, – И оборванец, печально улыбаясь, уставился исподлобья в лицо товарища. – Нешто не узнал?

– Васька – ты?! – вскричали все трое. Это был Василий Дубинин, еще по весне сбежавший из коммуны с кой-какими казенными вещами.

– Нагулялся?

– Как видите… – И, как бы подтрунивая над самим собой, он тронул полуистлевшую, едва державшуюся на плечах, рубаху и вывалянные в грязи штаны. – Примите, братцы… – Он закрылся рукой; из-под лохмотьев рукава видно, как скривился его рот, запрыгал острый подбородок.

А вечером к работавшей во дворе бригаде по заготовке дров подошел скуластый татарчонок.

– Комунам бирешь, бирешь? – и подал коловшему дрова Амельке трепаную, насквозь просаленную бумажонку.

«Падчеринский волостной совет Татреспублики удостоверяет, что мальчик из деревни Падчера Юсуп Рахматулин, 10 лет от роду, действительно безземельный, бесхозяйственный сирота».

– Тут сказано: «бесхозяйственный сирота», – полушутя проговорил Амелька, – а нам надо хозяйственный народ… Нет, не нужен…

– Пошто, пошто бесхозяйка?.. Я рабоча… хорош рабоча!.. – Татарчонок вдруг надсадно задышал ртом, ноздрями, грудью, рукавами балахона, а четверо коммунаров засмеялись.

– Мал, работать не будешь, – сказал Амелька, – тебя лягушка залягает.

– Пошто, – работать ни будишь? А исть будишь, хлеб ашать будишь? – И татарчонок опечаленно забормотал: – Матка нет, батка нет, адна. Туды ходил, сюды ходил… Мала-мала. Кудой, шибко кудой жизня… Бирешь, пажалста, камунам…

Общее собрание приняло их обоих. Коротконогий татарчонок, поелозив задом, спустился с высокой табуретки и поклонился в ноги сидевшим за столом. Его на первое время определили на торговлю в зарождавшийся кооператив. Сначала его звали: Ю-суп, потом в шутку – Ю-щи, затем просто – Юшка.

Василий же Дубинин принадлежал к группе бузотеров. К нему отнеслись весьма строго, наложили ряд взысканий и приняли в коммуну условно, до полного его исправления.

Он был определен пока на чистку хлевов. Но он и этому рад.

Юшка оказался незаменимым. В лавке быстро, аккуратно развешивал товары, птицей летал в станицу по делам и на железнодорожную станцию за почтой, темными осенними вечерами дудил в самодельный берестяной рожок и звонким голосом пел степные татарские песни.

Кооператив в виде мелочной лавчонки и сначала ютился чуть ли не в собачьей конуре. Теперь он заметно вырос и сел в более просторное помещение. Была в дело пущена ловкая политика. Кооператив быстро запасал то, чего нет в лавках, и продавал на копеечку дешевле против кулаков. Кулаки сбавляли цену сразу на пятак. Кооператив опять спускал на копеечку дешевле. Так своими копеечками кооператив бил торгашеские пятаки.

Двое мелких торгашей закрыли свои лавчонки. Тимофей же Востротин, тесть Дизинтёра, правдой и неправдой пытался еще бороться. Он своим покупателям шептал:

– Да в их каперативишке паршивом гнилье одно. А колбаса из тухлой кобылятины, тьфу! Прямо – самоблев. У них все товары краденые. Кто покупает, грех на душу берет.

Стремясь удержать в своих лапах остаток покупателей, он всячески ловчился, но ясно видел, как многолетнее дело идет насмарку.

А тут неприятности в семье: Наташка от батьки отреклась, сбежала в город; зять рубит себе избу, хочет в отдел идти… Тьфу! Да пропади она пропадом, жизнь!.. Ах, беда, беда.

Что же это, – ночь или вечер? Еще нету десяти, а тьма, как в полночь.

В чертовой хате пиликает гармошка, но веселые окна ее черны, будто замазанные сажей, они плотно изнутри закрыты ставнями. Вот пришел в хату один молодчик, вот другой, вот грудастая девчонка прошмыгнула серой мышью, крадучись, и условно стукнула в окно; раз, два!.. раз-два-три! Скрипучая дверь впустила и ее. А потом с полночи снег повалил: ложилась хлопьями первая на землю пороша. Воздух стал сразу пахнуть свежей чистотой. Крыша хаты побелела.

Снова стук в окно: раз-два! раз-два-три – и в чертову хату под рукоплесканья, крики пьяниц, вошел хмельной Амелька. Он приходит сюда по тайности уже четвертый раз и всегда хвативши. Шатия стала вновь считать его своим.

Он стряхнул с кепки снег, сверкнувший в этом дьявольском вертепе, как в навозной куче брильянт, посовался носом, с форсом крикнул:

– Здорово, воры! Наше вам!

– Хо-хо, ловко поприветствовал, – густым басом сказал лежавший на кровати усач-хозяин. Его бритая, яйцевидная, как дыня, голова повязана мокрым полотенцем.

Вертеп мрачен, затхл, как брошенный на погосте склеп. Огни двух свечей едва мерцали. Амелька, прищурившись, окинул сборище и пьяным и непьяным своим взором. Племянница хозяйки, толстощекая Варя, вся потная, в растрепанной рыжей прическе, целовалась взасос с вислоухим карапузиком Фомкой Ручкой из слесарного цеха коммуны. Другая племянница, курносая, щупленькая Паня, сидела на полу в обнимку с Петькой Горихвостовым, кокаинистом, визгливо похохатывала:

– Дай рубль, дай рубль! Иначе плюну тебе в очи.

За столом гуляки чокались стакашками, жрали свиную голову, селедку, огурцы. Шутки, сальности, любезная сердцу матерщина не переставая прыгали от стен к столу, с полатей на пол. Сталкиваясь друг с другом, как слепцы, тусклыми тенями совались по хате на подгибавшихся хмельных ногах ошалевшие пьянчуги.

Амелька и горестно и весело подвел итог: все свои парни из коммуны. Он густо, через губу сплюнул, всхохотал, притопнул:

– Эй, гуляй, блатные! Крути! Гармонист, наяривай! Безногий, похожий на ваньку-встаньку, головастый обрубыш гармонист прохрипел с сундука у печки:

– Вот только выпью чарочку.

Переставляя обшитые бычьей кожей культяпки и покручивая молодецкий левый ус, ванька-встанька браво подкултыхал к запьянцовскому столу, зажал двумя пальцами ноздри, выпил стаканчик, тряхнул кудрями и – аршин ростом – поплыл, как в челне, обратно.

Усач-хозяин тронул Амельку за плечо:

– Принес?

– В сенцах, – икнув, ответил Амелька шепотом. – А через неделю – весь склад наш. Я в карауле. Ребят запру. Собаку запру. По окончании дела винтим на волю. Ша!

Хозяин вышел в сенцы, развязал Амелькин узел: двенадцать английских гаечных ключей, две банки сурику, полпуда латуни, еще кой-что. Хозяин спрятал хабару в чулан. Завтра, чуть свет, переправит в город.

Меж тем ванька-встанька, благополучно переплыв пространство, оперся не по росту длинными руками о край сундука, подпрыгнул, и его расплывшийся зад с культяпками ловко взлетел на сундук. Усевшись в угол, к печке, он надвинул на голову каску с бубенцами и стал потешно величав и важен. Его гармонь вдруг разинула свое горластое хайло, бубенцы встряхнулись, взбрякали и залились.

Амелька ухарски сбросил с плеча старый пиджачок:

– Эй, бабушка, любишь ли ты дедушку! – ударил ладонь в ладонь и пустился в пляс.

Пьяная, растерзанная Катька Бомба, сидевшая на коленях у Паньки Раздави, спрыгнула на пол, застегнула наспех кофточку и залихватски подбоченилась. В ее выпуклых, хмельных глазах с задором скакали бесенята. Неуклюжая, грузнотелая, она с визгливым гиканьем поплыла тряпичным, пухлым шаром бок о бок с крутившимся Амелькой. В дикий пляс, разбойно засвистав, еще ввязались трое. Гармошка гайкала, ревела, взмыкивала. Все вихрем завертелось в трескучей, быстрой, как ветер, карусели. Хозяин, хлопая в ладони, козлом подскакивал под потолок. Каблуки танцоров, как в наковальню двенадцать молотов, крушили пол. Искры, пыль летели из-под ног, и хата лезла в землю.

– Ай! ай! ай! ай!

– Кони новы, чьи подковы! Кони новы, чьи подковы!..

– Ах, чох-чох-чох!.. Ах, чох-чох-чох! Амелька вдруг упал:

– Воры, стой! Башка закружилась… Спать! – и пополз крокодилом прочь.

Пляска лопнула, бубенцы жалостно всплакнули; ванька-встанька уронил гармонь. Тяжко пыхтя, пошатываясь, все разбредались по своим местам. Оплывшие свечи заменились новыми. Желто-серый свет елозил по землистым лицам шатии. Повизгиванье девок, гвалт и звяк стакашков снова нарастали. Пахло душным, одуряющим каким-то смрадом.

Крепкие руки трех друзей подхватили ползущего по полу Амельку, положили на кровать. Амелька лягался, задирчиво выкрикивал:

– Воры! Все вы воры, мазурики! И я вор.

– Братва! – грозно топнул хозяин и выстрелил в потолок из револьвера. Сборище вздрогнуло и враз примолкло: – Братва! Товарищи артисты – воры, гопники, уркаганы, скокари, мокрушники, слушай! – и снова грянул в потолок.

– Чего стреляешь! Тут не война тебе…

– Артисты, слушай! – заорал усач, тараща воровские, наглые глаза. – Нам, вашим старым товарищам, нужны помощники, ученики. Ежели вы все из тюрем пойдете на фабрики, что тогда делать нам? Нет, я вас спрашиваю по воровской совести… Ведь гибнет наше блатное дело! А кто губит? Вы! А почему? Потому что в вас нет настоящей сознательности. – Он стиснул железные челюсти, за его крепкими щеками заходили желваки. – Вас дурачат, как щенков, сулят хорошую жизнь. Враки! Враки! Жить хорошо тому, у кого денег много. А нам, артистам, тыщу на ветер пустить – раз плюнуть! Жить – так жить, о смерти не думать! Пусть бык думает о смерти.

– Ур-р-а! Ура! – горласто закричали пьяницы, опрокидывая стакашки, – За наше блатное искусство. Будь здоров, хозяин!.. Уу-ра!

Хозяин тоже выпил и отер усы.

– И вот, артисты, взришки милые мои, блатные, – расчувствовался он и посморкался в горсть, – вам говорю: бегите. И своим толкуйте в камунии, пусть бегут. А мы все равно ихнее гнездо доконаем сотрем с земли. Хоть сто таких камуний заводи – скличу своих, хлопну ладонь в ладонь – мокренько!.. Я погибну – другие найдутся; нас, сорвиголов, по кичеванам много… А кто против нас, тому смерть! – Бандит дал выстрел в третий раз и швырнул револьвер в угол. Запахло тухлятиной порохового дыма.

– Мерзавец! И вы все мерзавцы! Твари! – вскочив с кровати, неистово заорал Амелька и весь затрясся, – Не боюсь вас! Жизнь на карту ставлю!

– Застынь! Захлопнись! – взмахнул кулаком усач. – Стукну в темя, башка в брюхо влезет.

– Я сам тебе, гнида, нос балахоном сделаю! – И Амелька что есть силы бесстрашно толкнул бандита в грудь. – Прочь, мерзавцы!..

Тогда вся шатия, человек пятнадцать, лавой бросилась к нему:

– Даешь бою! Предатель! Бей легавого по маске! Амелька вдруг захохотал по-сумасшедшему.

– Братва! – с напряженным, загадочным весельем крикнул он. – Что вы, белены объелись, чтоб своего бить?.. Я же нарочно вола кручу… Ну кто хочет марафеты? Вот! – И в его дрожащей руке появился заткнутый пробкой пузырек.

В стены, в потолок шарахнул радостный дружный хохот.

– Не подначивай! Врешь! Неужто марафета? – И шатия нетерпеливо потянулась к пузырьку. – Мне, мне, мне!

Амелька покачнулся, крикнул:

– Лови!

И через взлохмаченные, ошалевшие от пивных паров головы он швырнул к столу заветный пузырек кокаина, смешанного с сильным снотворным порошком.

Сшибая один другого, сталкиваясь костяками лбов, все враз, как стая псов за зайцем, кинулись к лакомому зелью. У Петьки вырвал Панька Раздави, у Паньки – остромордый, как лисенок, Степан Беззубов, у Степана – сам усач-хозяин. Он щедро набил обе ноздри, и зелье пошло вкруговую. Каждый нюхал с ожесточенной жадностью: одни – судорожно, наспех, по-воробьиному, чтоб скорее обалдеть; другие – закрыв глаза, священнодействуя; третьи – с звериным хрипом, яро.

Амелька стоял среди хаты и, наблюдая эту шатию, подобно сатане, злобно похохатывал.

Все досыта нанюхались, даже хозяйка, даже племянницы ее. И вонючий Панька Раздави грохнул пустой пузырек о печку. Стекло сразу превратилось в соль, осыпав храпевшего ваньку-встаньку в медной каске.

В хате стоял невнятный шум, как в сосновом бору при слабом ветре. Свечи догорали. Тусклый, через густую завесу табачного дыма, их свет едва мерцал. Вот тронула струны гитары полногрудая хозяйка. Большие глаза ее на бледном сухом лице пламенели. Сбросив с плеч шаль цветистого шелка, она, вскидывая голову, негромко и по-цыгански гнусаво запела:

 
Ах, умри на груди,
На груди у меня.
Нет, уйди, нет, уйди:
Не люблю я тебя…
 

И вместе с подошедшим мужем, страстным шепотом, переходящим в исступленный стон, перебивая друг друга, они быстро, отрывисто бросали:

 
– Ах, хочешь,
– Любишь,
– Хочешь,
– Любишь,
– Хочешь, хочешь, хочешь, хочешь…
 

Все постепенно тускнело, никло, уплывало. В темном углу пьяница Иван Кудрявцев, такой же забулдыга, как и Беззубов Степка, нес околесицу, что-то рассказывая самому себе:

– Да, да, да… Это правда. – Глаза у него вытаращенные, остановившиеся, дикие. – «Дай, говорю, мне взаймы: ты богатая». Ну, она, конешно, видит, как я хорошо обут-одет и говорит: «Дакыси мне топор». А я говорю: «А и где топор?» – «Поди принеси с кухни». Я, конешно, пошел, принес топор да как бахну ей по башке. Баба так и повалилась. Я стал очень богатый… Эй! – закричал он вдруг. – Амелька! Панька! Я – богач! Я – мильонщик. Все куплю, всех девок куплю!

Панька Раздави, Степка Беззубов и хозяйский племянник с перебитым носом, схлестнувшись руками за шеи, голосили вразнобой:

 
Хочу в золоте ходить
По коленки…
И хочу счастливым быть
Вплоть до стенки!
 

Им казалось, что поют сильно, складно, на самом же деле – омерзительно и гнусно, распространяя гнилыми ртами вонь.

Все глуше плескались – умирали струны, все тише, страстнее шепот:

– Ах, хочешь, хочешь,

– Любишь, любишь…

– Хочешь,

– Любишь,

– Хочешь,

– Нет.

– Ах, што ты, што ты, што ты, што ты…

Стакан за стаканом пьяницы хлопали водку, как водичку, сплевывали, трясли огрузшими башками. Их мутные, блуждающие в безумии глаза ничего не видели, мозг и все чувства утратили грани реальной жизни.

– Кто, кто ты, кто? – с испугом вопрошали они Амельку, глотая вино, как безжизненные заводные куклы. Для них не существовало ни Амельки, ни вина, ни хаты: каждый огражден завесой собственной мечты, каждый жил среди всплывших из бездны декораций, как актер на сцене.

Ванька Кудрявцев, икнув, упал со скамейки рылом в захарканный грязнейший пол и замычал, пуская разбитым носом кровь и сопли. Вот он приподнялся на одно колено и, отмахиваясь руками от окружающих его призраков, в страхе полз по полу, хрипел:

– Ой! Тятя, мамка! Жуть! Поезд на меня летит… Стены валятся… Валятся, валятся! Собаки ноги гложут… Ай! Ай!

Свечи угасаи. Спертый, мерзкий воздух, ища выхода в снежные просторы, толкался, как покинутый слепец, в стены, в окна, в дверь. Но все выходы крепко запаяны судьбой, закрыты. Гитара, загудев, упала.

– Мать моя проститутка была, гулящая была, – по-детски пискливо жаловалась гитаре повалившаяся на пол Катька Бомба. – Ее очень шибко били «коты». Так до смерти и убили. Осталась я одна, сирота, С сестренкой ухряла на вокзал. Сестру тоже взяли «коты». Я кричала, я молила, она меня бросила… А теперь Амелька – мой… Мы с ним – богатые… Я – барыня, я – княгиня. У меня пудель будет собственный, с бантом. Амелька, увинтим?

– Конечно, увинтим.

Бредовая темная дрема охватывала весь вертеп. Сидевший на скамье Панька открыл глаза и вытянул ноги, пятками в пол, как две оглобли. Его глаза мертвенны, холодны, как льдины. Он сжал ладонями облезлые виски и, моргая большими рыжими бровями, заунывно, как над сгнившей падалью голодный волк, завыл:

 
Вдруг пуля пролетела
И товарищ мой утих.
Я вырыл ему яму,
Он в яму не ползет.
 

Гундосый певец посмотрел направо и налево, посмотрел на всех. Все были нарядные, красивые. Кто-то взад-вперед похаживал, какой-то великан. Башка великана упиралась в облака; лицо играло желтым, синим, белым цветом. Паньке стало страшно. Качалась земля, тихо позванивали колокольчики и сизые облака молча, с ужимочкой, рассаживались по скамьям, как пышные барыни в воздушных кисеях. Сумасшедшие собаки бегали, скаля черные, в пене, пасти

Но вот все сгинуло в красноватом мраке, и только голос безумца Паньки Раздави выл-выскуливал плаксиво:

 
Я вырыл ему яму,
Он в яму не ползет.
Я двинул ему в ухо,
Он сдачи не дает…
 
 
Я плюнул ему в морду,
Он обратно не плюет,
Я глянул ему в очи,
А приятель мой помер.
 

Вдруг Панька Раздави вскочил, уцапал в лапы грязную скамью и с дьявольской силой ударил в стол с бутылками. Под лязг и треск вопил:

– Шпана! Братцы! Приятель мой помер. Амелька помер!

В полном исступлении он рвал на себе рубаху, яростно топтал бутылочные стекла, хрипел.

– Выпей, – сказал Амелька и влил в покрытую пеной пасть вора большой стакан сразу оглушившего его вина.

Потом, отобрав у шайки ножи, фомки, револьверы, твердо вышел на воздух, запер на замок входную дверь и громко свистнул.

Из густой пелены падающего снега сразу выдвинулись пятеро вооруженных.

15. УСЛОВНЫЕ РЕФЛЕКСЫ

Снег лег плотно. Все просторы побелели. Земля казалась чистой, прибранной, как заново выкрашенное известкой здание. Воздух стал прозрачен, благоухал бодрящей свежестью.

Посвежел воздух и в самой коммуне. Кроме арестованных в чертовой хате бандитов и воров, было уволено из коммуны еще восемь человек. Всех их направили в дом заключения отбывать положенные сроки. Остались лишь те, кто раз и навсегда решили порвать с преступной жизнью. И только с этих пор прочно укрепились среди молодежи относительный покой и настоящая трудовая дисциплина.

Корабль, выбросив навоз и гниль, пошел в дальнее плавание освобожденный.

Амелька не сразу согласился принять повышение в разряде. Хотя собратья стали считать его героем, помогшим, с риском для своей жизни, стереть с лица коммуны смертельную проказу, однако наблюдательный Амелька чувствовал, что кой-кто из товарищей склонны расценивать его поступок как прямое предательство и подлость.

Внешне такой же бодрый, работящий, Амелька сразу сник и приуныл духом. Когда товарищ Краев на общем торжественном собрании благодарил Амельку за его самоотверженность на пользу общего дела, а все собрание до хрипоты кричало в его честь «ура», тогда Амелька действительно осознал себя взаправдашним героем.

Ведь на самом деле: не устрой он такой ловкой штуки, не так-то легко было бы взять вертеп вооруженных бандитов и воров. Неизбежно завязались бы перестрелка, резня в ножи, и, может быть, десяток мертвецов, и тех и этих, лежали бы у порога хаты. Амелька пал бы, конечно, первым. Ну да, герой, и дело его право.

Амелька вставал, кланялся, прижимал руку к сердцу.

– Ур-ра-а, ур-ра-а!.. Ура!

Потом потянулись тягостные, в черных думах, ночи: «Да, надо уяснить, надо оправдать себя», – ворочался Амелька с боку на бок. Так неужели он предатель и подлец, как, может быть, думают иные из товарищей? Нет, нет. Не для своей же он выгоды старался: он спасал других. «Жизнь свою поставил на карту». Но если он не подлец и не предатель, то почему же так тяжело ему? Странно, очень все это странно, а главное – запутанно, раздражающе загадочно и поэтому страшно. В сущности, зачем ему нужно было выдвигать себя в герои? Грабят коммуну, ну и пусть грабят, угрожает коммуне гибель, ну и пусть себе гибнет на здоровье. А вот он не стерпел, ввязался. Кто об этом просил его? Никто: сам, черт возьми, сам! Значит, я, безоговорочно, герой. А раз я герой, так почему ж я, черт возьми, которую ночь не могу уснуть? Ни блох, ни клопов, ни тараканов, а не сплю. Значит, я последний подлец, предатель».

Так блуждал по тропинкам домыслов его напористый, но тугой на размышленья ум.

Мысли Амельки как бы раздвоились, самочувствие распалось надвое, и сознание двойного преступленья грызло его душу. Да, теперь ему совершенно ясно. Амелька не только не загладил прежнего своего злодейства, напротив – Амелька взвалил на свою совесть новое преступление; он вовсе не герой, он – матереубийца и предатель. Вдвойне злодей.

Парень осунулся, побледнел, стал на работе вялым и рассеянным.

– В чем дело, говори откровенно, – однажды спросил его товарищ Краев. Он подметил в парне что-то неладное и пригласил его к себе.

Амелька молчал, мялся. Глаза его то бегали с предмета на предмет, то упорно глядели в пол. Он сжался, сгорбился.

– Все, что скажешь, будет между нами. Понятно? Так. Может, дурную болезнь схватил?

– Что вы, нет.

Краев прошелся по кабинету, расстегнул френч, что-то замурлыкал себе под нос. Амелька, напрягая все усилие воли, старался настроить себя на откровенность. Выпрямился, кашлянул, втянул под ребра живот и заговорил:

– Вот в чем дело, товарищ Краев…

Вслушиваясь в свои слова, он удивлялся своей прошлой жизни, которая в пересказе теперь развертывалась перед ним по-новому, не так, как представлялась она в то время его мальчишеским глазам, а в строгой критической оценке во многом созревшего ума его.

Под гнетом печальных, порой трагических воспоминаний Амелька снова сгорбился и с опаской стал поглядывать на Краева.

– Вали, вали…

Когда было сказано все до дна, Краев, легонько насвистывая какой-то мотивчик, поскреб длинным ногтем давно не бритую щетину щек и, не торопясь, стал набивать трубку. Черные брови его то сдвигались к переносице, то расходились.

– Знаешь что? – И Краев поднял утомленные глаза на прямого, вновь окаменевшего, как истукан, Амельку. – Никаких загробных зовов матери, никаких преступлений и наказаний. Достоевского читал, про Расколъникова? Ну, так. Все это ерунда в квадрате. Тем более что мать ты убил случайно, неумышленно. Все в нашем мире просто, все естественно. Понятно? Так. А попросту знаешь что? Ты неврастеник… Да-да! Это уж поверь, хотя я и не доктор. Кокаину много перенюхал?

– Было дело…

– Ну, вот.

Краев сорвался с места и быстро-быстро стал бегать взад и вперед, размахивая руками и что-то бормоча.

– Да! – вдруг среди комнаты остановился он спиной к Амельке, хлопнул себя по лбу и повернулся на каблуках к нему лицом. – Дело вот в чем. Дело в том, что вряд ли ты поймешь, а мне бы хотелось. Ну, ладно. Как умею… Хотя я и не врач. Понимаешь, есть в Ленинграде такой замечательный, известный всему миру старик, академик Павлов. Ну, так вот… Он над собаками опыты делает, рефлексы ищет, условные и безусловные… Нет, парень, не понять тебе, нет, не понять.

– Может, и пойму. Я книг много читал.

Краев сдвинул на него брови, бросил: «что?» – и снова зашагал по комнате. Впопыхах он торопливо затягивался трубкой, фукал, совал трубку в карман, опять выхватывал и фукал вновь. После происшедшей передряги он тоже нервничал.

– Да, вот что! Рефлексы – ерунда. Все равно ты не много бы понял… Совсем не так надо… А вот. Слушай, Схимников. Ты знаешь, сколько крови пролито в германскую войну?

– Знаю. У нас в деревне, бывало, пели:

 
Головами мосты мощены
Из кровей реки пропущены.
 

– Ну вот, ну вот!.. Прекрасно сказано… «Головами мосты мощены». А чьими головами? Подумай, брат. Теперь возьми гражданскую войну. Из чьих кровей реки пропущены? Из наших, из пролетарских. И сколько страданий… Нет, ты только подумай, Схимников. Сколько матерей, сколько сестер осиротело. Опять же возьми голод, холод, нищету, повальные болезни. И все эти неописуемые бедствия претерпела наша страна в борьбе за лучшую жизнь. И вот рядом с этими массовыми страданиями поставь свой личный эпизод с матерью. Он тебе покажется жалким, ничтожным. И если в тебе есть хоть капелька искренности и ума, тебе стыдно будет возиться с своим чувствишком, как с писаной торбой. Стыдись, Схимников!

Амелька сидел в угрюмом молчании, с низко опущенной головой, пыхтел.

– Ну, прощай, Схимников. Иди. Будь здоров. Да! Стой! Пойдем-ка с тобой послезавтра за зайчишками по пороше… Для нервов – это благодать… Ружье дам.

– Что ж, с полным нашим удовольствием, товарищ начальник.

Было не так еще поздно. Амелька решил зайти к Марусе Комаровой. Дорогой с внутренней усмешечкой думал: «Чудак этот Краев. А насчет матери… Ему хорошо говорить, раз он никогда не убивал… Попробовал бы… А может, он и верно толкует. Уж и не знаю как…»

Маруся с четырьмя подругами жила в небольшой комнатке. Чистые, опрятные кровати. На столе рукоделья и кой-какие книжки, аккуратно сложенные стопочкой. Белые занавески. Открытки по стенам. Букет ковыля в стеклянной банке.

Пили чай. Красный эмалированный чайник, леденцы, дешевенькое печенье. Подруги переглянулись.

– А не хотится ли вам пройтиться, девочки? – сказала быстроглазая, с ямками на щеках, Прося.

Встали и ушли. Маруся налила Амельке кружку чаю.

– Знаешь что? – сказал Амелька. – Скучно жить, понимаешь, одному. А кобельковщинкой заниматься то г одной, то с другой скверно, не по-пролетарски. Жениться, что ли?

– За чем задержка? – поджала Маруся губы и пристально посмотрела в глаза Амельке. – А ты, видать, марафеты нюхнул? Глаза горят.

– Что ты, ошалела! – вскричал Амелька. – Я давным-давно бросил. И пить бросил.

После «дела» в хате Маруся не на шутку заинтересовалась Амелькой: «молодец, с ним не пропадешь», – и стала к нему относиться очень благосклонно.

– Есть у меня невеста на примете.

– Кто же?

– Угадай… – Амелька засунул руки в карманы брюк и заулыбался, забросив ногу за ногу. – Ты думаешь, что ты?.. Нет, ошиблась. У меня невеста в станице – крестьяночка.

Маруся тоже улыбнулась, но неестественно, с морщинкой на высоком лбу, и порывисто закурила папиросу.

– Мне совсем даже мало интересно, кто твоя невеста: Фекла ли, Ненила ли, или еще какая-нибудь деревенщина. Плевать! – сказала она, вздохнув.

– Вот женюсь.

– Женись.

– Ну, прощай! – И Амелька с чувством победителя поднялся. – Дай пять! На заседанье будешь?

Она провожать его не вышла. Амелька слышал, как стул опрокинулся в ее комнате и сердито звякнул о поднос чайник. Амелька вернулся, открыл дверь, сказал:

– Слушай-ка, Маруся! Давай мириться. Помнишь, там, у костра? Теперь Катьки Бомбы нет. Да я и не интересовался ею. Сама лезла. А я вот о чем. Может быть, ты… это, как его… Ежели бы нас с тобой, понимаешь…

– Убирайся к дьяволу! – И девушка резким движением сорвала с гвоздя полотенце, чтоб вытирать посуду.

Амелька медленно закрыл дверь, стал спускаться по лестнице.

– Амельян! Схимников! – выбежала за ним Маруся. – Слушай! Ты на заседанье обязательно придешь?

– Приду. Я же сказал.

– Ну, спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Амелька вернулся домой в хорошем настроении: Маруся его любит, Маруся будет его женой.

Ночью, когда уже слипались глаза, его вдруг точно осенило. Нет, он не преступник, не предатель. А все его волнения последних дней не что иное, как боязнь мести бандитов: выследят, убьют.

Эти опасения его действительно вскоре подтвердились.