Текст книги "Странники"

17. «БУДУЩЕГО НЕТ»

Филька пошел домой. За ним увязался и Клоп-Циклоп.

Они шли лугом. Лужи были подернуты звонко-хрупким льдом, кустики травы запушнели легким инеем; вся луговина казалась сероватой. Побежала черная хромая собачонка, принюхиваясь к заячьим следам; пропорхнула деловитая стайка воробьев. Позднее осеннее солнце путалось в туманных хмурых тучах. Дубовая молодая роща все еще стояла во всей красе.

А за рощей сразу же река и мельница – убежище бездомников.

Ребята шагали по тропинке дубняком. Из заросли вышел молодой человек:

– Вы, мальчики, куда?

– К себе, – ответили ребята. – Мы на мельнице живем.

– Ну, и я с вами. Вас много?

– Нет, немного… Душ двадцать есть, – сказал Филька Поводырь. – А ты кто?

– Я комсомолец.

– А что такое косомолы? – спросил Клон-Циклоп. – Косо молятся, что ли, которые?

– Нет. Комсомольцы – значит коммунистическая молодежь. Мы богу не молимся: мы уверены, что бога нет.

– А кто вам сказал про это? – задал вопрос Филька, недружелюбно посматривая на идущего рядом с ним молодого человека.

– Об этом сказали умные люди.

– А умным кто сказал?

– Самые ученые.

– А самым ученым кто сказал, что бога нет?

– Самым ученым? – переспросил молодой человек; он стал шарить по карманам, вынул коробку папирос и закурил, соображая, что ответить Фильке.

Филька в душе улыбался замешательству своего спутника, но тот делал вид, что медлит ответом исключительно из-за папироски, а вот закурит и задаст вопросик сам.

– А ты бога видел когда-нибудь? – спросил он Фильку, выпуская дым из ноздрей и рта,

– Кого это, бога? Нет, не видал, – ответил Филька.

– А раз не видал, значит, его и нет. Филька засопел и спросил:

– А ты нашего Инженера Вошкина видал?

– Нет, – сказал молодой человек.

– Нет, значит, выходит, Инженера Вошкина нету на свете, а промежду прочим он бороду себе рисует на морде. Вот увидишь.

Комсомолец засмеялся. Фильку поддержал одноглазый. Он сказал:

– Ежели 6м не было бога, тогда и панихиды не служили бы, а над нашим Спирькой поп пел, кадилом махал. И церквей бы не было, и колоколен, и греха бы никакого не было: кого хочешь – убивай, чего хочешь – воруй, никого не бойся, раз бога нет.

Комсомолец опять засмеялся; в глазах его показался задорный блеск:

– Вот темные! Вот темные вы, ребята… Ничего вы не знаете, ото всего отстали. Вам все надо начинать с азов. Вот идите в детский дом: там вас всему научат.

– А вот наш детский дом, а вот главный гитатор, – улыбнулся Филька, указав на мельницу и лаская подбежавшего Шарика.

У входа в подвал возле небольшого костерка лежал на ящике Инженер Вошкин; он мечтательно смотрел в небо, где лениво тянулись облака. Не изменяя позы, он покосился на подошедших, сплюнул через губу и произнес, ни к кому не обращаясь:

– Завтра ночью буду через волховство вызывать душу Дуньки Таракана. Двадцать копеек вход. Учащимся скидка.

Комсомолец выплюнул окурок, улыбнулся и, подбоченившись, сказал:

– Волховства в природе не существует, товарищ. Волховстрой имеется. Души у человека также нет.

– Вот вызову, тогда будет, – проговорил баском Инженер Вошкин. – А сапоги у тебя хорошие, гражданин. Давай меняться, ежели ты сознательный.

Комсомолец присел на пень к костру и расстегнул потертую бобриковую тужурку. На сером пиджаке закраснел в золотом ободке значок.

– Вот иди, товарищ, в детский дом для беспризорных, и сапоги получишь, и белье, и одежду…

– Я белья отродясь не нашивал, – сказал Инженер Вошкин, – а в дом все-таки пошел бы. Чему там обучают?

– Грамоте, ремеслам, чему хочешь.

– Я по-хранцузски желаю изучаться.

– По-русски-то знаешь ли?

– Давай конкурснем! – как ужаленный привскочил Инженер Вошкин и протянул комсомольцу татуированную руку. – Я, может быть, во всех газетах ответственный сочинитель. Только молчу.

Из трущобы вылезли Амелька и прочие.

– Что, все? – спросил комсомолец. – Вот, товарищи, я обращаюсь к вам как старший ваш товарищ. Я член местной ячейки комсомольцев. Мне поручена пропаганда среди беспризорников. – Он поправил ворот рубашки с сиреневым галстуком, и его приятное горбоносое лицо перестало улыбаться. – Вы, товарищи, прекрасно понимаете, что каждый честный гражданин должен не только исполнять законы государства, но и приносить пользу своим личным трудом той стране, где он живет. Теперь посмотрите, товарищи, на себя. От вас государству как от козла – ни молока, ни шерсти. Вот недавно была под баржей зарезана девочка с ребенком. Ребенка родила она через вас, убили ее через вас, и убийца тоже из вашей шайки. Так делают только подлецы да мерзавцы. Уж вы не обижайтесь на меня, но подлее этого, пожалуй, не придумаешь. Понятно я говорю?

Ребята, опустив головы, мигали. Слова «подлецы» и «мерзавцы» больно кольнули их. У Катьки Бомбы дрогнул подборок, из груди вырвался какой-то цыплячий хрип.

Амелька глядел вдаль, насвистывал бродяжью песенку, притворяясь совершенно равнодушным к речам непрошеного гостя.

– Теперь идем дальше. Что же с вами в таком разе делать? Правительство тратит бешеные деньги для борьбы с беспризорностью, даже почтовые марки выпущены, в каждом почти городе имеются дома для вас, но вы оттуда бежите. Вот к примеру взять наши два дома беспризорников. Там водопровод, электричество, сытный стол…

– Стой! – прервал Амелька. – Это верно, что вы в детских домах даете нам многое, очень даже многое, зато отнимаете все.

– Что же мы от вас отнимаем?

– Волю!

Слово «воля» прозвучало, как выстрел. Все радостно заулыбались, даже Филька.

Клоп-Циклоп неожиданно вскочил, взмахнул рукою и запел с ожесточением:

 
В жизни живем мы только раз,
Когда монета есть у нас!
 

И все с оскорбительной для комсомольца удалью подхватили:

 
Гей, гей! Живи веселей!
Ешь, кури, водку пей…
Вы против нас.
Мы против вас.
А волюшки вольной мы вам не отдадим!
Бац-бац-бац!!
 

– Ну вас к черту! – запальчиво крикнул комсомолец и нахмурился. – Я о деле. А вы что? Воля? Воля должна быть разумная, полезная, с идеологическим подходом. Понятно я говорю? Эх вы, черти коричневые!..

Комсомолец терял самообладание, начинал горячиться:

– Вы оторвались от жизни, от общества, у вас нет к обществу уважения.

– Это к какому обществу? – неожиданно для самого себя ощетинился, как ерш, Амелька и подмигнул своим. – К людишкам, что ли? К городу? Да плевать нам на общество! Мы его не признаем.

– Почему?

– Потому что общество наш враг, все горожане, все людишки. Что мы от них получаем? Да они рады нас в землю на аршин втоптать. А раз они нам враги, значит, и мы взаимно тоже им враги. Ну? – В Амельке подымался дух противоречия: ему был неприятен этот умный, опрятный «чистоплюй».

– Как же так? Общество вам все дает…

– Мы сами берем! – гордо вскинул голову Амелька. У мальчишек раздувались ноздри, воинственно блестели глаза.

– Ну, пускай гитацию, пускай, чего же ты! – с детским озорством крикнул Инженер Вошкин замолкнувшему юноше.

– Нет, мы в людишках не нуждаемся, – спокойно с лукавой язвинкой в прищуренных глазах говорил Амелька Схимник, – Мы надеемся только на себя. Кто шибко бегает да смел, тот и сыт. А ты – на общество?

– Л как же иначе? Конечно ж, так! – воскликнул юноша, искренне удивляясь, что Амелька не может его понять.

– Мы тоже общество. Нас под баржей больше сотни жило.

– Ваше не общество, а сборище – антиобщественно, вредно: оно ничего не производит, только потребляет.

– Заткнись, «красивый»! Не смыслишь ни хрена, – запальчиво махнул рукой Амелька, и все отрепыши злорадно всхохотали, – Ежели вокруг нас враги, как же нам не гуртоваться? Когда нас вместе много, мы сила. А врассыпную – вши. Да мы полгорода спалим, ежели на то пойдет!

Комсомолец в волнении встал, прошелся и снова сел.

– Все твои доводы, товарищ, сущая ерунда, хлам, глупости, – внутренне негодуя на Амельку, сказал он. – В них нет ни малейшей логики, один абсурд, Ну, спалитe город… А дальше что? Нет, нет, это все не то… Это глупо!.. Как бы вы ни гуртовались, в ваших организациях никакой силы не может быть. Не обманывай, товарищ, себя и других. Поразмысли. Человек силен, когда он в обществе, служит ему, работает на общую пользу. Понятно я говорю?

Амелька молчал. Уши его горели, сердце стучало быстро, с перебоями. Конечно же, он во многом согласен с этим «чистоплюем». Но завладевший им дух упорного противоречия, все крепче разрастаясь, удерживал его прямо признаться юноше: «Да, ты, товарищ, прав».

Неустойчивое настроение вожака сразу передалось отрепышам: сидели теперь нахохлившись, пыхтели.

Комсомолец оживился и уверенным тоном учителя сказал:

– Вы ничуть не заботитесь о будущем, товарищи. Да, да.

– О каком будущем? – посвистывая, прищурился Амелька. Однако дымящаяся трубка дрожала в его руке.

– О вашем будущем. Да, да, о вашем! Ну, что вы будете, скажем, через пять лет делать? Станете взрослыми, борода полезет, захотите вступить на трудовую дорогу, а ни черта не знаете. Понятно я говорю? В будущем, товарищи, – все. Уж это верно. Да.

– Ха! Будущее, будущее, – вновь загорелся, сошел с мертвой точки Амелька, скривив в презрительную улыбку свое отечное лицо. – Какое, к чертовой бабушке, будущее!. Вот у тебя есть будущее?

– Конечно, есть! – вскинул на него быстрый свой взгляд комсомолец.

– Врешь! Ерунда! – И Амелька пристукнул кулаком по голому колену. – Будущего нет. Ни у одного человека не может быть будущего, раз у него башка варит. Ты пойми, ты только не серчай; я по-простому… Вот ты размусоливаешь о будущем, загадываешь про свою жизнь, может, на десять годов вперед… А ты уверен, что будешь завтра живой?

– То есть как?

– Вот, может, пойдешь в город, а тебе в башку карниз грохнет с шестого этажа. А может, мы вот вскочим гурьбой, да и задушим тебя?.. А? Во те и будущее твое. – Жилы на шее Амельки раздувались, на углах губ забелели пупырышки слюны.

– Запомни: будущего нет!

Вся детвора с гордостью посмотрела на мудрого Амельку; верно, так и есть: будущего не существует, есть только «сегодня» и «вчера».

Комсомолец с чувством неоправданной надежды вздохнул и проговорил укорчиво:

– С таким взглядом существовать невозможно, товарищи. Кто в будущее не смотрит, а живет только настоящим, тот подобен бессмысленному животному.

18. ПОБЕДА

Вся фигура юноши казалась несправедливо обиженной, подавленной. Его ужасало сознание, что он не сумел исполнить того, что поручила ему ячейка.

– Ты, парень, еще мало каши ел, – с нахальцем сказал Амелька Схимник и сплюнул. – Дурак ты, даром что комсомолец. Брехун.

От этих в упор брошенных грубых слов юношу сразу прошиб пот. Он вскочил и в смущении стал взад-вперед ходить по луговине. Да. Он ясно понимал теперь, что вел разговор с этой бесшабашной братией глупо, неубедительно, туманно, как торговка на базаре. Он видел, что перед ним не фабричные ребята, не городские школьники: перед ним насквозь прожженные жизнью дикие звереныши, влачащие жестокое существование, И все они до зубов вооружены, как шулера фальшивыми картами, какой-то своеобразной логикой, вытекающей из условий их страшного быта.

– Ребята! Слушайте! Я с вами теперь попросту, – поборов в себе обиду и растерянность, начал комсомолец искренним, располагающим к вниманию голосом.

Бездомники – их человек двадцать – навострили глаза и уши. Комсомолец окинул собрание возбужденным взглядом и поднял голос на высокий тон:

– Ребята, кто вы есть? Вы главным образом дети рабочих и крестьян. Как вы попали сюда, в этот омут? Да очень просто. У одного отца-кормильца убили на войне, у другого мать с голодухи умерла, у третьего вымерло все семейство. Шла война, ребята, за войной шла революция, а с революцией бои, голод, мор. Теперь наше государство строится, в гору идет. Мы подымаем запущенные земли, мы пускаем в ход разрушенные фабрики. Вы, может быть, видели, в каком состоянии осталась после гражданской войны наша лесопилка, или, скажем, мебельная фабрика?

– Видали, – неласково прошумели бездомники.

– Ну, вот. А теперь и завод и фабрика полным ходом дуют, полезные вещи производят. И вообще, ребята… Теперь настало время, когда нашему государству до зарезу нужна каждая пара рабочих рук. А ведь вас, ребята, во всей республике много наберется. И что, если б вы все подучились да на работу стали? Вот чудесно бы!

– Ты, я вижу, горазд имать-то нас, – крикнул рыжий отрепыш и сердито запыхтел. – За хомут да в стойло? Мы тебе не клячи водовозные. Мы волю любим!

– Я, может, давно на фабрике служил, – задудил насмешливым баском зубоскал Инженер Вошкин. – Я, может, на фабрике-то в макаронах дырки высверливал.

Бездомники засмеялись.

– Ша! – крикнул Амелька, и все смолкли.

– Шутки в сторону, ребята, – сказал комсомолец. – По-серьезному так по-серьезному… Вот я и говорю. Государство наше крепнет, обстраивается. А рядом и во многих местах по телу государства рассыпаны нарывами вот такие гнойники, как ваши скопища. Позор! И государство, стараясь оздоровить себя, стараясь изжить эту чуму, эту заразную болезнь, борется с беспризорностью…

– Расстрелять нас всех – вот и не будет чумы!

– Зачем? Государство борется разумными мерами, ребята… Оно желает перевоспитать вас…

– Как?

– Через детские дома. Например, дом Розы Люксембург.

– Я из «Розы Люксембург» утек в субботу, – просюсюкал курносый беглец-мальчонка.

– Ну что ж, утек, опять иди. А теперь, ребята, – и комсомолец сбил набекрень свою кепку, – теперь защурьтесь на минуточку и вообразите себе…

– Не защуривайся, братцы, не защуривайся! Он нас обштопать хочет! – предупреждающе вскочил Инженер Вошкин. – Он хочет наш инвентарь слямзить да смыться в кусты. – Рожица у мальчонки серьезная и строгая; он поддернул штаны и снова сел.

– Ничего подобного, – горько усмехнулся комсомолец, – ваш богатейший инвентарь останется в целости. А вот, ребята, вы вдумайтесь со всей серьезностью в тот путь, который мы предлагаем вам. Перво-наперво детдом. Дальше – рабфак или фабзавуч. Отсюда – широкая дорога к станку, на фабрики, на хороший заработок. Один из вас будет, скажем, первосортный столяр, другой – великолепный ткач, третий, скажем, токарь по металлу…

– Я желаю быть токарем по хлебу! – не утерпел Инженер Вошкин. – А могу и по пирогам. У меня зубы вострые, как у слона.

Все опять дружно хохотнули, но смех сразу лопнул, и напряженные взоры беспризорников снова уперлись в комсомольца.

– А те из вас, – продолжал он, – которые в работе на фабрике хорошо зарекомендуют себя, те будут выдвинуты коллективом рабочих и направлены на казенный счет обучаться на механиков, врачей, инженеров.

Глаза и рты бездомников открывались все шире, шире. Многих из них стал подогревать изнутри огонек надежды.

– Самое же главное, ребята, вот в чем. Когда вы сделаетесь заправскими рабочими, вы сами будете, как полноправные хозяева, участвовать со всем коллективом рабочих в устройстве справедливой жизни – такой жизни, при которой не останется ни одного обиженного судьбой человека, а следовательно не будет и ни одного беспризорника. Всем будет тогда место в жизни, всем будет и честный труд и заслуженный отдых.

Комсомолец закурил папироску. Руки его дрожали. Он чувствовал, что одерживает над парнишками победу. Теперь надо закрепить эту завоеванную позицию и нанести последний удар звериной логике отрепышей.

– Итак, ребята, присмотритесь теперь к себе, вникните поглубже в свое положение. Оборванные, босые, холодные, голодные и в большинстве хворые. Вы только взгляните друг на друга, какие у вас болезненные, изможденные лица. Жуть! – Лицо комсомольца стало строгим, взгляд твердым и пронзающим. – Да. Прямо вам говорю, открыто говорю и не боюсь этого: вы паразиты, да, да, паразиты, хищники. Чем вы живете? Воровством. У кого воруете? У пролетарского государства, у рабочих, у того самого класса, который вас родил. Значит, вы у себя воруете.

– Мы у торговок воруем, а не у себя! – ввязался Инженер Вошкин.

– Молчи! – оборвал его Амелька.

– Позор вам всем! Вас презирают? Презирают. И поделом вам. Вас и надо презирать, пока вы не образумитесь и не станете людьми. Вот, например, я… Я, по секрету вам скажу… знаете кто?

– Знаем: бабушку убил, – прищурил левый глаз неуемный Инженер Вошкин.

– Нет, я бабушки, положим, не убивал. А только что я был вот таким же беспризорником, как вы.

– О-о? – загудела детвора. – Врешь… Слепых на столбы наводишь.

– Я говорю вам правду. Я бывший беспризорник. Года три волынился с шатией, и по тихой фене ходил, и на стреме был, и весь блатной разговор лучше вас знаю. А вот я теперь слесарь. И работаю, и учусь, и вот с вами нахожу время беседовать. И чувствую себя прекрасно. Так вы уж, ребята, пожалуйста, не убеждайте меня, что у вас хорошо, у нас плохо.

Бездомники вцепились проверяющим взглядом в руки комсомольца: кисти рук были грязноватые, сильные, действительно рабочие.

– Ну, мне говорить с вами больше не о чем. Перед вами, ребята, две дороги: один путь – в тюрьму, в хворь, в могилу; другой путь – в честную трудовую жизнь. – Он вынул записную книжку с карандашом. – Ну, кто из вас самый разумный, самый честный, записывайся в детский дом. Кто первый, ну?

– Налетай! Подешевело… – по-озорному крикнул Инженер Вошкин и сразу смерк: на его лицо набежали тени.

Все молчали, все вопросительно поглядывали на угрюмого Амельку. Оттопырив губы, вожак нескладно сидел на опрокинутом ведре, мрачно смотрел в землю.

– Вы, черти партейные, на посуле, как на стуле. Горы насулил, – сказал он глухим, враждебным голосом. – А впрочем, – покосился он на своих приспешников, и голос его вдруг подобрел: – Как хотите, ребята… Теперь действительно вот-вот зима.

Отрепыши облегченно передохнули: точно гора с плеч. Груди их задышали порывисто.

– Я жду, – насторожил комсомолец карандаш.

Смело поднялись пять рук, за ними робко, нерешительно еще с десяток. Рука Инженера Вошкина тоже было потянулась вверх, но он испуганно схватил ее другой рукой и резко осадил.

– Ну, а ты, малыш? Разве у тебя нет желания в детдом?

– Осадков нет, тенденций нет, – оттопырив губы, скорбно замигал мальчонка. – Наверное не знаю, но, вероятно, навряд ли. А впрочем, нет.

– Жаль, жаль. А ты подумай-ка…

– Вопрос исперчен… На фиг! – вскочил Инженер Вошкин. Губы его подрагивали, трепетал каждый мускул лица. Он круто повернулся спиной к комсомольцу, подхватил спадавшие генеральские штаны и, ссутулясь, нырнул в свою берлогу. На его ресницах нависли крупные слезы.

Берлога неуютна и пуста. Он забился в проплесневелый угол, уткнулся носом в пригоршни и, тихонько повизгивая, заплакал.

Он весь был под обаянием слов комсомольца. Ему до смерти хотелось попасть в детдом, но как же вот взять да и бросить Амельку? Ведь вожак примет его за «легаша», за предателя, за последнюю паскуду. А главное дело – Крым. Попадешь в детдом, навек прощайся тогда с Крымом. А все-таки до чего расчудесно было бы в детдоме…

Бросаясь в думах от детдома к Крыму, от Амельки к комсомольцу и не в силах выпутаться из противоречивых скудненьких своих мыслишек, мальчонка вдруг стал ненавистен самому себе.

– Сейчас обштопаю свою морду – не надо лучше… Паршивый пацан ты, Вошкин. Шибзик! – Он крепко сжал кулаки, заскрежетал зубами и с чувством злобной лютости начал лупить себя по дрожащим щекам, обливаясь горькими слезами.

Меж тем сияющий комсомолец переписал ребят, застегнул тужурку, сделал гордый жест рукой и, как власть имущий, крикнул:

– Хряй за мной, зарегистрированные! А кто схлюздил – до свиданья!

Сразу отмежевалась от остающихся товарищей дюжина ребят. Почесываясь, поеживаясь, не глядя на Амельку, они поспешили за комсомольцем. Кто-то прогнусил вслед им:

– Легаши! Собачки!..

– Ша! – строго оборвал Амелька.

В это время Инженер Вошкин выставил свою заплаканную рожицу в узкое окно подвала и сквозь слезы покрикивал уходившим оборванцам:

– До свиданья! До свиданья! Не забудьте заземлить антенн…

Его глаза были большие и мокрые.

Амельке вдруг захотелось поговорить с комсомольцем по-серьезному. Ну и хороший парень этот комсомолец. Эх, если б встретиться с таким же головастым года на три раньше!

В душе беспризорного парня что-то затосковало, лопнуло; сердце его перевернулось; он твердо теперь решил сделаться человеком, то есть он, в сущности, думал точно так же, как и комсомолец.

Но как забрать силу над собой, как переломить жизнь свою, чтоб сразу – трах! – и все по-новому? Разве посоветоваться с комсомольцем? Нет, поздно, стыдно: ведь Амелька так самоуверенно отчеканил ему, что будущего для человека нет.

– Дурак, – вслух обругал он самого себя, угрюмо поглядывая в спину уходившего быстрыми шагами юноши. Куда же он идет? Он отправится к своим, к людям, к братьям, на трудовую повседневную работу, в свет.

А здесь, в склепе, тьма была, бесцельность жизни, прозябание и хлад.

Амелька удалился на берег и просидел там в окаменелой неподвижности до самой ночи. Да, конечно, надо бросить эту путаную жизнь. А то что это такое? Нет, довольно! Надо хоть маленько и людям пособить. А главное из главных – мать, самоглавнейшая Настасья Куприяновна. Уж кто-кто, а он-то, Амелька-то, теперь твердо положил дать ей взаправдашний покой. Вот ужо-ужо, перед отъездом в Крым, он напишет ей покаянное письмо, вложит в то любезное письмо пятерку, а нет – и «червячок». Лишь бы с этим проклятым Иваном Не-спи покончить по-хорошему. Хоть бы он, бандитская морда, под расстрел попал.

Так упорно и тревожно Амелька думал о своем. Но сердце и голова его устали жить и думать. Хотелось в отчаянье крикнуть, позвать на помощь.

– Матушка! – нервно стуча зубами, прохрипел Амелька. Он выхватил с груди пузырек, где кокаин. Но пузырек был пуст.

С севера меж тем надвигалась седая туча; рваные, беспризорные облака неслись по пустынным небесам, – в ночь разразится метель, ударит стужа. Горе бездомной шатии!

Однако голодранцы делали вид, что им легко и весело. Забрались в свой склеп, затопили печь. Неунывающая Катька Бомба, подмурлыкивая песни и пересмеиваясь с ребятами, стала разводить тесто для лепешек.

Клоп-Циклоп, подмигнув единственным глазом Инженеру Вошкину, сказал:

– Разрисуй мою морду, чтоб страшнее некуда. Завтра утром на дело пойду. По-сухому.

– Ладно, – с готовностью согласился Инженер Вошкин и глубокомысленно добавил: – А ты до завтра доживешь? Будущего, гражданин, нет.

Ночью по всему простору выло и мело.

Утром Амелька едва открыл занесенную снегом дверь их склепа.

– Ну вот, Крым, – сказал он неопределенно и ушел в город.

За ночь снеговая туча пала на землю; перед утром трудолюбивый ветер неплохо поработал: заголубело вверху, солнце смотрит в белизну снегов, все концы неба прояснились и утихли.

Вслед за Амелькой убежал и Клоп-Циклоп. Искусный Инженер Вошкин превратил его лицо в мерзкую, отталкивающую харю: немножко натёртого кирпича, немножко сажи, чуть-чуть какой-то желтоватой дряни, чуть-чуть собственной слюны, – и краски трех цветов готовы. Лицо одноглазого отрепыша стало маской пораженного проказой.

Утренний воздух свеж и вкусен. Сквозь голубоватое от снега, насыщенное светом пространство гудел литым металлом колокол: было воскресенье.

Прельщенный этим звоном и собственной затеей, карапузик Клоп-Циклоп ушел в город и больше не возвращался.

С ним случилось вот что.

В узком переулке он атаковал благочестивую старушку, принадлежавшую, судя по старомодной лисьей шубе с куньим воротником, к бывшему купеческому кругу. Она, осиянная благостью молитвы, безмятежно култыхала на больных ногах из церкви, неся в руке узелок с просвиркой и кутьей. Как вдруг из-за угла – страшный, обезображенный мальчишка:

– Ваш кошелек!!

Старуха впопыхах влезла в сугроб и закричала сиплым басом.

– Заткнись! Народу нет!.. – угрожающе загнусил мальчишка. – Я сифилитик… Видишь! Укушу – и через два часа твой нос провалится. Даешь трешку?!

Когда Клоп-Циклоп оскалил пасть, чтоб куснуть бывшую купчиху, старуха от ужаса лишилась языка, сунула мальчишке бумажный рубль и замычала. Парнишка вырвал у нее узелок и пошел прочь, пожирая на ходу кутью.

– Почин есть, – бубнил он про себя.

Воодушевленный столь легко доставшимся ему успехом, он атаковал и другую жертву. Эта жертва – тоже женщина и тоже из купеческого круга, но не бывшего, а существующего ныне, попросту – базарная торговка.

– Ваш кошелек!

– Чего та-ко-е?

– Кусну – и через два часа стропила в вашем носу провалятся.

– А вот посмотрим, у кого скорей провалится, – И краснощекая тетка, бойко изловчившись, сгребла налетчика за шиворот.

Клоп-Циклоп рванулся так, что затрещала на нем зеленая кацавейка, но тетка, подкрепившаяся ради праздника винишком, видимо, имела порядочную силу. Клоп-Циклоп заорал «караул!» и бросил узелок с недоеденной кутьей. Потом стал всячески божиться, что он парнишка хотя и одноглазый, но вполне здоровый, глаз ему выклюнул журавль, а морду нечаянно разрисовал приятель-озорник. Тетка, пыхтя и не говоря ни слова, волокла его. Тогда Клоп-Циклоп стал жадно плакать и молить о пощаде, взывая к милосердию базарной торговки.

Но появился милиционер, тетка подозвала его, и Клоп-Циклоп был доставлен куда надо.