Текст книги "Советское: Генезис, расцвет и пути его трансформации в посткоммунистическую эпоху"

Сталин наследует Ленину, когда отказывается рассматривать реальность под тем углом зрения и в той логике, которые задаются марксистской теорией. Но, в отличие от Ленина, он идет дальше. Первый не удовлетворен наличным уровнем развития теории и поправляет ее, по возможности, в отличие от Богданова, не подчеркивая этого, даже затушевывая данное обстоятельство. И потому он выходит из себя, когда критики «уличают» его в незнании Маркса и в других школьных оплошностях. Отвечая им, порой резко и сбиваясь на брань, он пытается показать связь своих выводов с основоположениями Учения, представить эти выводы как результат реалистического истолкования и применения принципов Учения в новых исторических условиях, что влечет за собой (и проявляется как) необходимость развития теории. Сталин же, на мой взгляд, идет дальше, сознавая, что так называемая верность Учению – только идеологическая уловка, уступка массовому сознанию. Точно так же Вольтер считал, что атеизм узкого круга философов-просветителей не только совместим, но даже и предполагает настоятельную необходимость сохранять религию для народа. Учение дает тот язык, благодаря которому широким массам доступны и понятны политические лозунги. Но цели и задачи, обозначаемые ими, «увидены» с помощью иной интеллектуальной оптики и должны решаться в иной логике, нежели та, что определяется марксистской теорией.

Такое использование теории Х. Ортега-и-Гассет назвал «камуфляжем»[180]180
  «В случае исторического камуфляжа друг на друга накладываются две реальности – глубинная, подлинная, сущностная и внешняя, случайная, поверхностная. Так, у Москвы есть оболочка европейской идеи – марксизма, созданного в Европе применительно к европейским реалиям и проблемам» (Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. С. 125).


[Закрыть]. С его точки зрения, марксизм – европейская идея, которая попала в Россию случайно и не может быть использована по назначению. «У молодых народов» (а Россия является таковым по сравнению с Европой) «нет идей. И если в окружающем пространстве живет или угасает старая культура, они маскируются теми идеями, которая она предлагает. В этом камуфляж и его причина»[181]181
  Там же.


[Закрыть]. Победа марксистских идей в России, продолжает он, была бы величайшим противоречием для марксизма, но такого противоречия нет, поскольку нет победы. В отличие от Ленина и других вождей, Сталин понимает это, принимает как данность и строит на этом понимании свою политику. Он ставит на первое место реальность – советское как историческое событие, вызревшее и укрепившееся на российской почве под воздействием тенденций и факторов предшествующего развития, обнимаемых интегральной формулой «восстание масс». Он подчиняет марксистские идеи советскому, окончательно придавая тем самым Учению инструментальное значение, отводя ему роль служанки политики, точнее – борьбы завласть.

Характерно, что Ортега угадал эту неявную суть сталинизма – фактический отказ от марксизма – еще 1930 году, в самом начале того поворота, который сделал Сталина тем, кем он стал: «Я надеюсь дождаться книги, где сталинский марксизм будет переведен на язык русской истории. Он силен тем, что есть в нем русского, а вовсе не тем, что в нем от коммунизма»[182]182
  Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. С. 126.


[Закрыть]. И эти трудности перевода непреодолимы, если не понято главное: власть, а не идея представляет для Сталина жизненную ценность, очерчивает горизонт его устремлений.

Когда Джилас отмечает, что Сталин соединил учение и власть[183]183
  См.: Джилас М. Беседы со Сталиным. С. 140.


[Закрыть], он не доводит эту мысль до сути, поскольку для внешнего наблюдателя остается скрытым существенное различие: есть власть и (советская) власть. Власть в первом, более привычном значении – феномен публичный, связанный с институционально очерченными сферами государственного управления и политической системы; это базовый ресурс политического господства, первая из монополий государства. Советская власть – иное, нечто размытое и глубинное, существующее до государства и помимо него. Она была не просто силой государства, которая бы извне, в обличье государства и от его имени определяла основные черты, профиль советского, формировала общество и человека по своему образу и подобию. Она составляла внутреннее содержание советского как уклада жизни восставших масс, была питающим его ферментом, животворящей материей органического вызревания и роста советского. Иными словами, власть если и обусловливала контуры советского как строя общества и как образа жизни человеческой массы, то изнутри, а не с внешней стороны, не под воздействием государства диктатуры пролетариата, как предполагал Ленин. Советское самоопределялось властью и через власть и тем придавало власти новое качество, расширяя ее назначение и сферу действия далеко за границы традиционного использования органами государства и в целях государства. И потому борьба Сталина за власть была условием и составной частью становления советского. В ходе этого становления власть меняла свою форму, переживая процессы деструктурирования и деинституционализации – такого специфического «рассеивания», благодаря которому она становилась всепроникающей и всеохватывающей, диффузно заполняя все сферы и уголки публичной и частной жизни. В этом тождестве советского и власти проявляется его, советского, природа как бытия-к-власти.

Подчинив Учение нуждам и потребностям растущего советского, Сталин открыл инфратеоретическое измерение русского марксизма и поставил его потенциал на службу советскому. В сталинизме марксизм (ленинизм в том числе) радикально изменил режим существования и развития. С внешней стороны это проявлялось в примитивизации учения, его ключевых положений и лозунгов, в цитатничестве, в сведении корпуса текстов к сталинскому «Краткому курсу» и в неформальном запрете на самостоятельное обращение к Марксу, Энгельсу и Ленину, а тем более – к альтернативным версиям марксизма, которые заведомо расценивались как ревизионистские. С внутренней же стороны Учение трансформировалось в религию нового типа, обусловливающую слитность чувства, мысли, слова и вещи.

Подобного рода целостность присуща мифу. В заданном новой религией ракурсе мир представал как миф, стянутый в целое вокруг сакрального ядра, каким здесь является вождь. Его, мира, мифичность проявлялась в ритуализации всего и вся, но в первую очередь – в ритуализации практик, политических, социальных и повседневных. В этом мире жизнь человека обретала онтологическую полноценность и наделялась смыслом только в том случае, если его поступки и действия освящались высшей целью и получали тем самым необходимую санкцию[184]184
  Возникновение новой религии сопровождалось формированием корпуса житий героев-мучеников революции и Гражданской войны. В этих книгах, становившихся настольными, массовый индивид черпал уверенность в окончательной победе дела революции и находил образцы самоотверженного служения ему: «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе заосвобождение человечества» (Островский Н. А. Как закалялась сталь. М., 1977. С. 218–219).


[Закрыть]. И тогда всякое дело становилось актом служения, актом религиозным.

В поле облучения властью, когда большевики стали правящей партией, Учение в течение короткого времени дифференцировалось на относительно самостоятельные функциональные образования: (1) политическую религию, (2) собственно марксистско-ленинскую теорию и (3) идеологию. О религиозной функции (проекции) Учения уже коротко говорилось выше. К этому можно еще добавить, что возникновение политической религии – решающее условие возможности тоталитаризма как специфического режима существования советского в его классической, относительно завершенной форме 1930-1950-х годов. Назначением теории стала выработка теоретико-методологического канона для социальных и гуманитарных наук. Задача развернутого наступления марксизма на этом фронте была поставлена XVI съездом ВКП(б).

Марксистско-ленинская философия, исторический материализм являются классовым оружием пролетариата, они партийны по своему существу. Развернутое социалистическое наступление на капитализм требует развернутого наступления марксизма против всех форм буржуазной идеологии, требует борьбы против религии, против идеализма и метафизики, против буржуазной общественной науки, против идеалистических и метафизических направлений в естествознании, против всех форм буржуазной идеологии вообще[185]185
  Подволоцкий И. XVI съезд ВКП(б) и задачи на философском фронте // Под знаменем марксизма. 1930. № 7–8. С. 22.


[Закрыть].

Итогом этого наступления стала консервация теоретического мышления, в качестве предельных оснований, своего рода идейно-теоретического априори которого были положены принципы и базовые понятия классического марксизма. Они складывались в русле классического рационализма и в общем и целом отвечали тем требованиям, которыми руководствовалась наука первой половины XIX века. Не случайно к числу источников марксизма Энгельс относил немецкую классическую философию от Канта до Фейербаха, английскую политическую экономию Смита и Рикардо и учения социалистов-утопистов первой половины века. Огромное воздействие на новорожденный марксизм оказали теория эволюции Дарвина и труды по истории первобытности Моргана, а Плеханов добавил к этому списку еще и историографию французской революции (Гизо, Тьерри, Минье). Став метаметодологией всего корпуса социальных и гуманитарных наук, марксистско-ленинская теория – вопреки предупреждениям Плеханова – оказала тормозящее воздействие не только на их развитие, но также и на развитие естествознания (запрет генетики, критика идей Эйнштейна и Гайзенберга в конце 1940-х годов) и кибернетики и, как следствие, стала одним из барьеров на пути технического прогресса в советском обществе. Она стала жестким категориальным каркасом, который не просто задавал нормативно обязательный ракурс подхода к действительности, но представлял собой по существу модель самой действительности; модель более истинную и верную, нежели наличная реальность.

Идеологии в структуре видоизмененного Учения досталась роль дискурса – языка политического мышления и действия, своего рода посредника между мирами теории и практики. Она оказывала систематическое и всеохватывающее дисциплинарное воздействие на область коллективного бессознательного, разбуженного в ходе восстания масс, была инструментом подавления, вытеснения и замещения его импульсов-соблазнов. Нормативно предполагаемый итог идеологического воздействия на человеческую массу – нравственно-когнитивный феномен социалистической сознательности. Советскость – качество культурное, оно не прирождено индивиду, а формируется как совместный результат, во-первых, напряженных усилий индивида по самовоспитанию, а уже во-вторых – влияния всей системы общественного воспитания.

Но без самостоятельных усилий индивида общественное воспитание сведется к формальному принятию предписанных правил в качестве кода поведения. Сознательность давала такое сочетание должного и сущего в жизни каждого отдельного человека, благодаря которому достигалось единство всех групп и слоев общества в деле строительства социализма. Таким образом, сознательность перерастала в коллективизм, который был городской версией общинной круговой поруки. Он предполагал способность индивидов к сотрудничеству, к совместной работе на общее благо, их «пригнанность» друг к другу как элементов сложной социальной машины на всех ступенях общественной иерархии, а также их взаимную ответственность. Третьей гранью идеологического воздействия на массу был патриотизм.

В современной литературе отмечается, что патриотизм в его советской версии был сложным комплексом. Он включал в себя (1) «природное чувство родины» (в качестве онтологической основы), (2) верность революционным традициям и коммунистическим идеям, (3) патриотическое действие (готовность к защите родины, к труду на благо родины), (4) общественную активность и социальную ответственность, в первую очередь перед партией[186]186
  См.: Никонова О. Ю. Воспитание патриотов: Осоавиахим и военная подготовка населения в уральской провинции (1927–1941 гг.). М., 2010. С. 15–16.


[Закрыть]. Посредством патриотизма коллективизм возвышался до предельного уровня корпоративной общности – государственного. Патриотизм – это огосударствление коллективности, благодаря чему советское конституировалось как многоуровневая корпорация, как корпорация корпораций, больших и малых. Сознательность, коллективизм и патриотизм представляли собой триединство, тесно переплетаясь и взаимно обусловливая друг друга. Это триединство составляло ядро обновленной идеологии; оно фиксировало сущностные стороны советского и потому инвариантно сохранялось при всех колебаниях политического курса. Переменная же часть идеологии, воспроизводившая особенности текущего момента, размещалась на периферии идеологического процесса.

* * *

В результате трансформации Учения идеология получила вид социально организующего опыта и заняла то место, которое отводил ей Богданов в своем учении о тектологии. С этой точки зрения можно сказать, что Ленин проиграл своему оппоненту философский спор, несмотря на то что работы первого попали под неофициальный запрет, а «Материализм и эмпириокритицизм», к удивлению самого Ленина, был объявлен философской вершиной советского марксизма. Скроенная по лекалам эмпириомонизма идеология заполнила пространство между марксистской теорией и политической религией, между областями науки и веры, отвечая за функциональное единство Учения и его «творческое» развитие в общем потоке исторической эволюции советского.

Глава 5
Советское – значит русское?

Перемены в содержании, структуре, функциях и в конечном счете в статусе Учения завершились отказом от идеи мировой революции, вдохновлявшей предыдущее поколение революционных вождей и мобилизованных революцией молодых людей – романтиков от коммунизма наподобие Павки Корчагина. Ей на смену пришла концепция построения социализма в одной отдельно взятой стране, которая сложилась в результате пересечения целого ряда разнородных факторов. Среди них можно отметить как международное положение, так и политическую ситуацию в обществе, внутрипартийную дискуссию о задачах и стратегических перспективах новой экономической политики, влияние традиции русского народничества, никогда не прерывавшейся в большевизме, но в первую очередь необходимость идейно-политической легитимации взрослеющего советского. Это то, что можно было бы назвать реакцией на особенности второй, сталинской волны русской революции.

Такой особенностью революции стало ее перманентное движение не вширь, о чем мечтал лирический герой «Гренады» Михаила Светлова, а в глубины социального устройства. Движение революции вглубь предполагало разрушение старых и конструирование новых социальных институтов и структур, составляющих необходимые условия для автохтонного развития советского, его полноценного развертывания на собственной основе. И в этой трансформации марксистского учения в сталинском СССР можно видеть еще скрытое от теоретической рефлексии признание «первичности» советского перед социализмом, признание служебной роли теории социализма по отношению к советскому. Во всяком случае, логика этой трансформации определялась не внутренними проблемами развития теории, а необходимостью внятно выразить на языке марксизма изменения, происходившие в социальной реальности, и сформулировать первоочередные задачи нового этапа – так называемый генеральный курс партии.

Национализация социализма, утверждение о возможности его строительства в отдельно взятой стране стали попыткой обосновать историческую необходимость и значение советского факторами не глобального, а национального масштаба, обосновать его автохтонный, почвенный, «изначальный» характер. Но что это за страна, СССР или Россия? В годы Великого перелома почти десять лет спустя стала ясной суть тех споров, которые осенью 1922 года на короткое время раскололи большевистское руководство на сторонников союза республик во главе с Лениным и сторонников включения республик в состав РСФСР в статусе автономий. План автономизации, разработанный летом того же года комиссией ЦК (Дзержинский, Киров, Куйбышев, Молотов, Сталин), опирался в определенной степени на решения Х съезда РКП(б), признавшего РСФСР живым воплощением формы федерации советских республик.

С точки зрения Ленина, который сформулировал ее еще в марте 1919 года при обсуждении проекта новой программы партии на VIII съезде, недопустимо навязывать каким-либо нациям советскую форму государственной власти[187]187
  «Тов. Бухарин указывал на английские комитеты фабричных старост. Это не совсем то, что Советы. Они растут, но они еще в утробе. Когда они выйдут на свет божий, тогда мы “будем посмотреть”. А сказать, что мы русские Советы даруем английским рабочим, это не выдерживает ни тени критики» (Ленин В. И. Заключительное слово по докладу 19 марта // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 182).


[Закрыть]. Он настаивал на безоговорочном признании права наций на самоопределение и рассматривал такое признание как последовательный интернационализм. Для Ленина отказ от права наций на самоопределение был равнозначен отказу от интернационализма и стал бы шагом к возрождению великорусского шовинизма. Признание права наций на самоопределение – или великорусский шовинизм: такова, с его точки зрения, альтернатива текущего момента. Он доказывал это на примере Финляндии и Польши, где антирусская пропаганда имела успех среди рабочих и крестьян. Но такое же отношение к русским было распространенным явлением и на остальной территории бывшей Российской империи:

Трудящиеся массы других наций были полны недоверия к великороссам как нации кулацкой и давящей. Это факт. <…> Башкиры имеют недоверие к великороссам, потому что великороссы более культурны и использовали свою культурность, чтобы башкир грабить. Поэтому в этих глухих местах имя великоросса для башкир значит «угнетатель», «мошенник». Надо с этим считаться, надо с этим бороться. Но ведь это – длительная вещь. Ведь этого никаким декретом не устранишь. В этом деле мы должны быть очень осторожны. Осторожность особенно нужна со стороны такой нации, как великорусская, которая вызвала к себе во всех других нациях бешеную ненависть, и только теперь мы научились это исправлять, да и то плохо. У нас есть, например, в Комиссариате просвещения или около него коммунисты, которые говорят: единая школа, поэтому не смейте учить на другом языке, кроме русского! По-моему, такой коммунист – это великорусский шовинист. Он сидит во многих из нас, и с ним надо бороться. Вот почему мы должны сказать другим нациям, что мы до конца интернационалисты и стремимся к добровольному союзу рабочих и крестьян всех наций[188]188
  Ленин В. И. Заключительное слово по докладу 19 марта. С. 182, 183–184.


[Закрыть].

Нужно быть реалистами, а не заложниками стратегической цели, условия для осуществления которой сегодня еще не сложились[189]189
  См.: Ленин В. И. Доклад о партийной программе 19 марта // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 157–158, 162.


[Закрыть]. Отвергнув радикальный интернационализм группы левых во главе с Бухариным и Пятаковым, суть которого была в выборочном применении права на самоопределение только для тех наций, где пролетариат является политически ведущим классом общества и доминирует над буржуазией, Ленин в новой политической обстановке после победы в Гражданской войне неожиданно столкнулся с оборотной стороной радикального интернационализма – «русским красным патриотизмом»[190]190
  «Такие идеи, подразумевавшие отрицание национализма во имя Маркса, легко вливались в поток великорусского шовинизма» (Карр Э. История Советской России: в 14 т. Кн. 1, т. 1, 2. Большевистская революция. 1917–1923. М… 1990. С. 295).


[Закрыть]. Это была иная форма все того же отказа «малым» нациям в самоопределении, но под другим предлогом – ввиду отсутствия необходимой экономической, политической, социальной и культурной основы для формирования самостоятельной государственности.

У «красного патриотизма» было два истока. Первый, отмеченный Э. Карром, это сложившийся к концу Гражданской войны и отчетливо обнаружившийся в период советско-польской войны лейтмотив русского единства, который с этого времени играл все большую роль в политике. «Оживление патриотических русских чувств, проявившееся в поддержке большевиков на последних этапах Гражданской войны, – тот молчаливый союз между русским национализмом и коммунистическим интернационализмом, который впервые обнаружил себя в советско-польской войне 1920 г., – расчистило путь для процесса, которому в экономике соответствовал НЭП. Растущий приток в советские учреждения представителей привилегированных классов в качестве “специалистов”. Поглощение бюрократией буржуазных и даже аристократических элементов имело двоякое значение. Оно было признаком не только примирения этих “бывших людей” с советским строем, но и менее отрицательного отношения со стороны властей к прежним “русским” традициям»[191]191
  Там же. С. 294.


[Закрыть]. Второй – то обстоятельство, что после получения независимости Финляндией, Польшей, прибалтийскими государствами русские оказались единственной национальностью на территории бывшей империи со значительной долей пролетариата в ее составе. Все остальные национальности были полностью или главным образом крестьянскими[192]192
  См.: Карр Э. История Советской России. Кн. 1, т. 1, 2. С. 295.


[Закрыть]. (При том, что на Украине было значительное количество промышленных предприятий и индустриальных центров – Киев, Харьков, Екатеринослав, Донбасс – их работники были по большей части выходцами из России.) Р. Такер отмечал, что «в представлении Сталина не существовало противоречия между классовой категорией “истинный пролетарий” и национальной категорией “настоящий русский”. Наоборот, эти понятия совмещались»[193]193
  Такер Р Сталин. История и личность. Путь к власти: 1879–1929. У власти. 1928–1941. М., 2006. С. 171.


[Закрыть]. С его точки зрения, промышленные центральные районы Европейской части страны от Петрограда до Урала, а не крестьянские окраины, в число которых попали Украина и Белоруссия, Закавказье и Средняя Азия, были политической основой пролетарской диктатуры.

Здесь мы имеем дело с вопросом об установлении правильных взаимоотношений между пролетариатом бывшей державной нации, представляющим наиболее культурный слой пролетариата всей нашей федерации, и крестьянством, по преимуществу крестьянством национальностей ранее угнетенных[194]194
  Двенадцатый съезд РКП(б). 17–25 апреля 1923 года: стеногр. отчет. М., 1968. С. 482.


[Закрыть],

– так определил Сталин классовую сущность национального вопроса в докладе на XII съезде и получил поддержку большинства его делегатов.

План автономизации сложился в русле пошаговой реабилитации русского и не был выражением только личной точки зрения Сталина; за ним стоял набирающий размах и силу в партийной и государственной политике великорусский национализм. Примечателен такой аргумент Сталина в пользу русского: будучи господствующей нацией в империи, великороссы были менее всех заражены язвой национализма, в отличие от малых наций, которые, помимо оборонительного национализма – нелюбви к угнетателям, были склонны к наступательному шовинизму в отношении к «местным» национальным меньшинствам (грузины по отношению к армянам и абхазцам, узбеки по отношению к туркменам и киргизам и т. п.)[195]195
  См.: Двенадцатый съезд РКП(б). 17–25 апреля 1923 года. С. 487–488.


[Закрыть].

В 1937 году, в двадцатую годовщину Октября, Сталин по-прежнему считал русский народ самым советским и самым революционным (согласно записи его полуфициальной беседы с членами политбюро 8 ноября)[196]196
  См.: Такер Р. Сталин. История и личность. С. 728.


[Закрыть]. Отношение Сталина к русскому национализму менялось с течением времени, но перемены эти были обусловлены скорее прагматическими, даже инструментальными, нежели теоретическими соображениями. При этом он никогда не доходил до полного его отрицания. Оценка этого явления в зависимости от политической конъюнктуры колебалась между пунктами «уместно – неуместно». А в случае необходимости политически некорректный термин можно было подменить идеологически выдержанными словообразованиями типа «политическая основа диктатуры пролетариата».

Подметив эту уклончивость Сталина в отношении к великорусскому национализму, Бухарин при обсуждении резолюции XII съезда по национальному вопросу заметил, что вопрос о великорусском национализме – главный, и дополнять его отсылками к проявлениям местного национализма – значит пытаться утопить в этих добавлениях главный вопрос. Сталин же, ссылаясь на работу Ленина «О праве наций на самоопределение», возразил, что национальный вопрос – отнюдь не главный, что он подчинен рабочему вопросу[197]197
  См.: Там же. С. 644, 650.


[Закрыть]. Таким образом, открывалась возможность практически-политического использования потенциала великорусского национализма для решения вопроса о власти.

Для Ленина, напротив, вопрос о великорусском шовинизме был принципиальным, но принципиальность эта обусловливалась не только требованиями теоретической чистоты Учения, верности идеям его основоположников или интеллигентской брезгливостью, но и требованиями политическими, в соответствии с его любимой поговоркой: лучшая политика – принципиальная политика. Еще в работе «Государство и революция» он вслед за Энгельсом утверждал, что, поскольку национальный вопрос еще не изжит, федерация – шаг вперед в деле изменения формы государства, федерация допускает одновременно централизм, то есть наличие государственного управления как управления «сверху», и широкое местное самоуправление[198]198
  См.: Ленин В. И. Государство и революция. Учение марксизма о государстве и задачи пролетариата в революции // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 72–73.


[Закрыть]. Он считал федерацию переходной формой к полному союзу трудящихся разных наций после победы мировой революции.

Вообще внимание Ленина к проблеме бюрократизма вызывалось, помимо прочего, еще и тревогой в связи с обнаружением того факта, что Советы как органы народовластия еще не состоялись, что новое общество идет на старых костылях, каким является государственный аппарат, доставшийся от прошлого и дополненный в эти смутные годы всякой «нечистью» («мелкобуржуазный элемент», «спецы», «карьеристы» и прочее). Советы – это институт самодеятельности народных масс, то есть их самоорганизации и самоуправления, возведенный по вертикали снизу, от местных Советов до самого верха – всероссийский съезд и ВЦИК, им избираемый. Поэтому и федерация для него предпочтительнее автономизации, ибо последняя – шаг в сторону унитарного и старого (по духу и по аппарату и методам работы) государства. А федерация предполагает расширение прав «горизонтальных» самоуправляемых образований и их интенсивное взаимодействие.

Федеральный «верх» («центр») – уже не государство в обычном смысле слова. Он не может господствовать над элементами федерации так, как старое государство господствовало над обществом, «распластанным» по горизонтали и составлявшим – социально и политически – подчиненный государству «низ». Федерация – шаг вперед от старого государства к новому (которое, по Марксу, и будет отмирать). Его и государством-то назвать сложно, поэтому иногда Ленин вспоминает Марксов термин «организованный в господствующий класс пролетариат»[199]199
  Ленин В. И. Государство и революция. С. 24.


[Закрыть]. На известный (переходный) период вертикаль еще нужна, но такой вертикалью, подпоркой системы советов снизу доверху должно стать это полугосударство диктатуры пролетариата. Историческая задача диктатуры пролетариата – выращивание советского, горизонтально-вертикальной самодействующей системы советов. Вот эта (временная, с течением времени отмирающая) вертикаль диктатуры пролетариата, вертикаль государственного насилия, и должна быть встроена в федерацию, причем так, чтобы не подмять под себя и не подменить собой ту самоуправленческую вертикаль, которую элементы федерации будут выстраивать между собой по взаимному соглашению. Инструментом такого согласования и постепенного совмещения государственной и самоуправленческой вертикали должна быть партия.

Поэтому национальный вопрос начиная с 1919 года – это стратегический вопрос судьбы социализма (на деле – судьбы советского) и диктатуры пролетариата как его политической «подпорки» в среднесрочной перспективе. Обостряется же этот вопрос тем грозным для диктатуры пролетариата и судьбы социализма в России (в условиях задержки мировой революции) обстоятельством, что место диктатуры пролетариата занимает по существу реставрированное старое государство в лице аппарата, доставшегося по наследству от прошлого, методов его работы и того, что можно было бы назвать бюрократической культурой государственного управления с присущими ей ценностями, традициями, психологией и т. п. Поэтому для Ленина бюрократизм и великорусский шовинизм – две стороны одной медали, два внутренне единых симптома одной болезни – фактического возрождения старого государства. Перед этим явлением часто оказывается бессильной и сама партия, которой согласно доктрине большевизма отводилась роль высшего гаранта социализма и диктатуры пролетариата как главного инструмента социалистического преобразования общества. И это обстоятельство не осталось незамеченным, в частности, о нем говорил руководитель правительства советской Украины Х. Г. Раковский:

…Есть то коренное расхождение, которое создается изо дня в день и делается все большим и большим между нашей партией, нашей программой, с одной стороны, и нашим государственным аппаратом – с другой. Да, тут крупный, основной вопрос. <…> Наши партийные товарищи во многих случаях, и в частности в национальном вопросе, поддаются не партийной, не классовой пролетарской психологии, а тому, что мы можем назвать мягко ведомственной, аппаратной, бюрократической психологией, влиянию наших государственных органов. <…> Наша трагедия заключается в том, что эта ведомственная точка зрения, для которой управление страной не есть проблема политическая, международная и внутренняя, а есть проблема удобства, она так сильно нажимает на ЦК, что иногда и он соскальзывает с пути[200]200
  Цит. по: Двенадцатый съезд РКП(б). М., 1968. С. 579–581.


[Закрыть].

В свою очередь, для Сталина источником роста великорусского шовинизма был НЭП:

В связи с НЭПом во внутренней нашей жизни нарождается новая сила – великорусский шовинизм, гнездящийся в наших учреждениях, проникающий не только в советские, но и в партийные учреждения, бродящий по всем углам нашей федерации и ведущий к тому, что если мы этой новой силе не дадим решительного отпора, если мы ее не подсечем в корне, – а нэповские условия ее взращивают, – мы рискуем оказаться перед картиной разрыва между пролетариатом бывшей державной нации и крестьянами ранее угнетенных наций, что равняется подрыву диктатуры пролетариата. Но НЭП взращивает не только шовинизм русский – он взращивает и шовинизмы местные, особенно в тех республиках, которые имеют несколько национальностей.[201]201
  Двенадцатый съезд РКП(б). С. 481.


[Закрыть]

К позиции Сталина примкнуло подавляющее большинство делегатов XII съезда. О партийном «болоте», исповедовавшем облегченный подход к национальному вопросу и потому примкнувшем к Сталину, с тревогой говорил все тот же Раковский:

Нужно откровенно сказать, что когда я смотрю на спокойствие, с которым в особенности русская часть нашей партии относится к спорам, которые, к сожалению, приняли слишком местный колорит, я тревожусь за судьбу нашей партии. Да, товарищи, это есть один из тех вопросов, который чреват самыми крупными осложнениями для Советской России и для нашей партии[202]202
  Там же. С. 576.


[Закрыть].

В этом скрытом неприятии НЭПа – а для Ленина и Бухарина он был важнейшим средством закладки основ социализма – проступает принципиальное расхождение Сталина и с тем, и с другим в понимании перспектив социализма в России, может быть, даже его природы. Для Ленина и немногих его сторонников именно безнадежно погрязший в бюрократизме государственный аппарат, а не НЭП, как считал Сталин и вместе с ним большинство партактива, обусловливал регенерацию и широкое распространение в правящих кругах великорусского шовинизма. Поэтому не против НЭПа должны быть направлены усилия партии, а на приведение «нового» государства в соответствие с «задачами пролетариата в революции», как гласит подзаголовок к названию книги «Государство и революция». Кстати, и сама эта работа не была сдана ее автором в архив, когда наступила пора практического решения этих задач, как об этом принято думать. Она не была продуктом прожектерства и утопического мечтательства накануне исторического переворота в жизни страны, но заключала в себе постановку проблемы государства в ходе революции и в переходный к социализму период с точки зрения принципов, установленных («открытых») основоположниками Учения. И Ленин был верен этим принципам до конца. Его последние статьи и письма – продолжение «Государства и революции», в них – осмысление итогов проделанного за пять лет революции и предложения по исправлению ошибок и недоработок в свете главного, как он его понимал, задания Истории.