Текст книги "Советское: Генезис, расцвет и пути его трансформации в посткоммунистическую эпоху"

Государство масс в России имеет две особенности. Во-первых, это государство, совпадающее с (гражданским) обществом. Речь в данном случае идет о тенденции сближения двух сфер жизни – публичной и частной. Сокращение дистанции между ними, дистанции, характерной для классического государства (государства-нации), – процесс, который протяжен во времени и получает различные формы в зависимости от конкретных условий и обстоятельств. В России это Советское государство, принципиально отрицавшее институт разделения властей и пытавшееся совместить формы непосредственной, прямой демократии с существованием традиционных органов государственного управления. Советы депутатов различных уровней (от сельских до общенациональных – Всесоюзный съезд советов) с их исполнительными органами, профсоюзы работников, различные формы кооперации[106]106
  Сталин в 1926 году специально подчеркивал роль кооперативов (потребительских и сельскохозяйственных) в поддержании оптимального (для государства диктатуры пролетариата) режима связи между этим государством и населением, распавшимся на многочисленные и разнообразные по характеру фрагменты, осколки социальной организации дореволюционной эпохи: «Кооперация всех видов со всеми ее разветвлениями… облегчает связь авангарда пролетариата с массами крестьянства и создает возможность вовлечения последних в русло социалистического строительства» (Сталин И. К вопросам ленинизма // Сталин И. Вопросы ленинизма. Изд. 11-е. [Б. м.], 1947. С. 119).


[Закрыть], женские и молодежные организации, творческие союзы – писателей, художников, композиторов, журналистов и пр., добровольные организации общественной инициативы (спортивные, культурно-просветительские кружки и общества, общества содействия), составляли синкретическое единство[107]107
  Общественный синкретизм раскрывается как нерасчлененность социальных, экономических, политических и иных ролей, как состояние, предшествующее государству (см.: Ильин В. В., Ахиезер А. С. Российская государственность: истоки, традиции, перспективы. М., 1997. С. 259). В случае государства масс речь идет об относительном и временном возрождении первобытного синкретизма в результате деконструкции классического государства в ходе восстания масс. Исторический процесс «как бы» прерывается и возвращается к той исходной развилке, откуда он пошел «неправильным» путем. Наступает время второй попытки, когда этот стихийно возрождающийся синкретизм получает «обработку», в ходе которой происходит взаиморастворение личного, общественного и государственного и возникает общество-государство с тоталитарной тенденцией.


[Закрыть], системообразующим, скрепляющим началом которого была ВКП(б)/КПСС[108]108
  «…Партия как основная направляющая сила в системе диктатуры пролетариата, призванная руководить всеми этими массовыми организациями…» (Сталин И. К вопросам ленинизма. С. 120–121).


[Закрыть]. Во-вторых, это самопорожденное государство-общество, не имеющее (точнее, осознанно отказавшееся от) предпосылок, радикально разрывающее с прошлым. Это новое начинание, идеологический проект, детерминированный не прошлым, а будущим.

Важнейший ресурс (средство) конструирования нового государства-общества с тоталитарной тенденцией – власть в ее современной форме власти-знания. Знания, выработанного, согласно Ленину, мировой наукой в ходе развития цивилизации и представленного в виде триединства марксистской философии, политической экономии и теории научного социализма; триединства, составляющего вершину «Монблана» науки. Знание, необходимое для конструирования нового общества, – научная идеология. Энгельс счел бы этот термин абракадаброй, соединением чужеродного. Поэтому Богданов, соратник Ленина в непростом деле обособления большевизма в самостоятельную политическую доктрину, вносит поправки в концепцию идеологии, выработанную классическим марксизмом, прямо указывая на ограниченность взглядов Маркса по этому вопросу[109]109
  «Он оставил без выяснения объективную роль идеологии в обществе, ее необходимую социальную функцию. В отдельных случаях марксизм подходил к такой задаче, устанавливая, что та или иная идеология служит интересам того или иного класса. Но он не ставил вопроса в общей форме и для многих важных случаев брал без критики старые донаучные формулировки. Организационная точка зрения сразу изменила эти понятия. указала действительное и необходимое место идеологии в жизни общества» (Богданов А. А. Тектология: Всеобщая организационная наука: в 2 кн. М., 1989. Кн. 1. С. 135).


[Закрыть]. И как бы далеко ни расходились между собой Ленин и Богданов по другим вопросам, в понимании роли «научной идеологии» в революционном преобразовании действительности они были едины. Организационная точка зрения, о которой говорит Богданов, непосредственно связана с идеей социального конструирования реальности.

* * *

Отношение к историческому процессу как предмету конструирования – существенный элемент большевистского, идущего от Ленина и Богданова взгляда на историю через призму «стихийное – сознательное». Для большевиков капитализм (как и вся предшествующая история, характеризующаяся несправедливым социальным устройством и эксплуатацией угнетенного большинства господствующим меньшинством) был результатом стихийного развития, тогда как переход к социализму и строительство его основ рассматривались как результат действия фактора сознательности, носителем которой в рабочем движении была организация профессиональных революционеров-марксистов, партия социал-демократов.

Вслед за Энгельсом Ленин подчеркивал, что фабрика – конструкция, институт, воплощение планового начала. Но значение фабрики шире, чем просто экономическое. Это не только машина, повышающая производительность общественного труда, не только производственно-техническое устройство, но устройство социально-техническое, рождающее новый класс капиталистического общества, его могильщика – пролетариат. Противопоставляя фабрику крестьянской общине, он подчеркивал, что последняя – локальная основа стихийного исторического процесса, безнадежно отягощенная традиционализмом, смирением населения с существующим социальным и экономическим порядком. Ключевую роль в сохранении традиции играли (с точки зрения большевиков, радикально приверженных духу Просвещения), во-первых, религия и церковь и, во-вторых, отсутствие должного образования. Соответственно, и пролетариат как особый класс, в отличие от крестьянства, – производное от индустриального распорядка жизни общества, составная часть социально-производственной машины. Пролетариат – это искусственно созданная социальная группа, наподобие армии или церкви[110]110
  На основе проведенного З. Фрейдом анализа можно предположить, что искусственно организованные массы дают модельное представление о пределах и возможностях массового действия: «В высокоорганизованных массах, защищенных таким образом (с помощью насилия. – В. С.) от распада, можно очень явно подметить определенные соотношения, которые в другом месте (спонтанно возникающие, «натуральные» толпы. – В. С.) скрыты гораздо глубже» (Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого «Я» // Преступная толпа. М., 1998. С. 143). При этом Фрейд отмечал (с. 144), что из этих двух, в равной степени вертикально организованных, предназначенных для поддержания отношений господства/ подчинения между вождями и массами искусственных структур (церковь и армия), первая более демократична. Она является инструментом для выработки социально-психологического комплекса любви к вождю, обеспечивающего тесную и прочную эмоционально окрашенную привязанность масс к нему, их слепое, безрассудное подчинение кумиру (с. 145–146, 150).
  Ленин отдавал предпочтение армии, тогда как церковь была для него чем-то табуированным, как и всякое преклонение перед той или иной личностью, кроме, может быть, Маркса. И в этом проявляется его отличие от Сталина, при котором партия переживала эволюцию от армии к церкви. Составными частями этого процесса были культ личности вождя и катехизация марксистской теории. Впрочем, С. Московичи отмечал, что «партия – это выражение и той, и другой (церкви и армии. – В. С.) в обществе, которым не правит больше семейная, местная или аристократическая традиция. Одним словом, партия – это одновременно и церковь, и армия в век толп» (Московичи С. Век толп: Исторический трактат по психологии масс. М., 1998. С. 414).


[Закрыть].

Сравнение пролетариата с армией проходит у раннего Ленина красной строкой. Как и дворянство в Московской Руси четырьмя веками раньше, этот класс должен стать опорой нового порядка, но это «должен» может остаться формальным требованием, повиснуть в воздухе: переход пролетариата из состояния «в себе» в состояние «для себя» не может происходить «объективно», под давлением пока еще «слепой» логики истории. Реальный пролетариат, будучи классом «в себе», в значительной мере сохраняет генетическую связь с крестьянством, его коллективное поведение во многом зависит от игры стихийных сил истории. И потому Ленин лихорадочно искал точку опоры, благодаря которой можно было сдвинуть исторический процесс c полюса, где господствуют стихийно-бессознательные силы, к противоположному полюсу.

Этой точкой стала партия – организация, основными задачами которой он считал внесение научного (социалистического) сознания в пролетарскую массу и структурирование ее как главной силы исторического действия, как революционной армии. Процесс превращения пролетариата в класс «для себя», собственно, совпадал с «восстанием масс»; этот новый класс выковывался и закалялся в горниле революционной борьбы. Говоря языком Вебера, партия представляла собой идеальный тип рабочего (класса), который становится на путь сознательного служения делу революции, очистив сознание от экономически-корыстных интересов и соблазнов тред-юнионизма. Любимое детище Ленина, творение его воли и ума, партия становится исключительным носителем духа новой, теперь уже советской корпоративности, тем историческим субъектом, который приступает к конструированию общества-государства по своему образу и подобию с первого дня своего возникновения. Не после прихода к власти и победы в Гражданской войне, а еще в подполье, когда формировалась субкультура партийности, ее этос, базовые институты, со временем затвердевшие в виде партийной традиции.

Партия, возглавляемая когортой вождей, один из которых со временем окажется в роли не только стратега (в античном смысле этого слова – главнокомандующего, а также человека, задающего генеральные цели и необычные пути их достижения, стратегемы), но и верховного жреца политической религии, в какой-то момент, переломный для истории страны, перерастает своего творца. В новой исторической ситуации Ленину уже не было места. Споры о том, сумел бы он, если бы остался жив, придать иной ход истории советской России, пока относятся к области досужих разговоров, поскольку серьезное и честное изучение истории революции, Гражданской войны и социалистической реконструкции 1920-х годов, по сути, еще не началось. Мы все еще остаемся в плену идеологических спекуляций, которые были и результатом, и одновременно подручным средством конструирования нового мира. Но Ленин был, несомненно, тем политиком, личность которого, его образ мысли и действий самым существенным образом повлияли на постановку стратегических целей следующим поколением вождей.

Глава 3
Сталинизм как миф и как реальность

Как писал С. Московичи, ХХ век начался восстанием масс, а закончился победой вождей[111]111
  «В начале этого века можно было с уверенностью говорить о победе масс; в конце мы полностью оказываемся в плену вождей. <…> Побеждают революции, один за другим возникают новые режимы, устои прошлого рассыпаются в прах, остается неизменным лишь стремительное возвышение вождей» (Московичи С. Век толп: Исторический трактат по психологии масс. М., 1998. С. 23).


[Закрыть]. Не Ленин, а именно Сталин оказался таким победителем, именно Сталин придал историческую определенность социалистическому проекту, так что реальный социализм, каким он сложился в СССР, от начала и до конца несет на себе печать его целей, установок и решений. Забегая вперед, хочу сказать: чтобы понять, что такое сталинизм, недостаточно собрать совокупность исторических фактов, как бы велика и достоверна она ни была; недостаточно выстроить на этой основе концептуальную модель, позволяющую объяснить его как бывшее, а значит – как прошлое, как прошедшее. Всего этого недостаточно, ибо сталинизм существует поверх социальных, экономических, политических и иных измерений реальности. Существует с их помощью, в их «материале», но поверх них. Ибо сталинизм – это событие[112]112
  «Чем не является событие? – случаем и происшествием» (Хайдеггер М. Время и бытие // Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 403).


[Закрыть] и русской, и европейской истории, и это событие зла. Он возвестил приход зла и оправдал его присутствие в современном мире. Извлекая зло из-под глыб запретов и санкций, сталинизм придал ему статус «непотаенного», то есть истины в хайдеггеровском ее понимании. Присутствие зла как важнейшей побудительной силы истории было шагом к полному высвобождению социальных низов, шагом, предоставляющим законную возможность каждому – самому слабому, жалкому и недостойному – внести посильную лепту в то, что называется восстанием масс.

Казалось бы, что тут можно сказать нового после Макиавелли. Но тот писал свое руководство для государя, который отступал от норм религии и морали во имя и под бременем исполнения своего не-человеческого долга – властвования. Властвование как долг, как призвание, а не удовлетворение каприза, прихоти или своеволия – отличительная (онтологическая, а не психологическая) черта государя, отделяющая его от подданного, и эта необходимость переступать человеческие правила и Божеские заповеди накладывает на образ властителя печать трагедии. В контексте восстания масс, истолковываемого по-сталински, речь идет о распространении права на преступление на любого участника восстания. Лозунги о революционном долге и революционной целесообразности – только слабое идеологическое прикрытие вседозволенности, освобождения массового человека от всех запретов и правил. Абсолютная свобода для массового человека – не трансцендентный идеал, не обещанное (и отложенное) вознаграждение, а движущий мотив реального поведения. В нем – как обертон – звучит телеологический призыв со стороны Истории, придающий криминальности высокий смысл и своеобразную поэзию.

Сталинизм – это тотальная историзация человеческого существования, включая те его стороны (быт, повседневность, душевную жизнь), которые до сего времени принадлежали к сфере автономии индивида и не имели публичной значимости. Это тотальное оправдание зла как силы, дающей начало новому человеку и новому миру. Это полное осуществление провозглашенной Ницше переоценки ценностей, радикальной и меняющей казалось бы естественное (или Богом установленное) соотношение добра и зла. В ходе этой переоценки зло непрерывно меняет свои маски, и в этом зловещем чередовании маски настолько истончаются, что сквозь них в чистом, беспримесном виде проступает первооснова – Зло как таковое, не ищущее себе оправдания какими-либо обстоятельствами, а утверждающее свое право на самоцельное и безусловное существование. Если бы аристократу духа Ницше дано было увидеть осуществление своих идей усилиями тех самых масс, которых он – и не без оснований, как позднее Ортега-и-Гассет, – страшился как чумы, он бы еще раз сошел с ума. Или, может быть, вновь обратился к Богу.

У сталинизма – метафизическое измерение. В нем отчетливо проявился тот самый разрыв – или вывих – времен, что так беспокоил шекспировского Гамлета. Распад цепи последовательностей, ослабление принуждающей силы традиции, кризис наличных ценностей – все это давало возможность для постмодернистского по духу перемешивания реальности и рукотворного соединения в ней того, что ранее, при прежнем порядке вещей, не могло бы существовать рядом друг с другом или одно после другого. Опричники Ивана Грозного в мундирах НКВД, крепостное право в колхозе и на заводе, возвращающее к временам Соборного уложения царя Алексея Михайловича, рабский труд обитателей ГУЛАГа как воспроизведение картин из жизни строителей древнеегипетских пирамид или экранизация некоторых страниц «Утопии» Томаса Мора, пародирующая православие политическая религия с культом обожествленного советского фараона и небольшой, стилизованной в духе кубизма пирамидой на Красной площади. Куда уж тут Жаку Деррида с его философской деконструкцией! Не тот размах фантазии, не та смелость в смешении оттенков белого, черного и серого.

Разрывы времен нередко случаются в истории, и связаны они с изменениями социальной организации, которые сопровождаются обновлением (то есть распадом прежних и становлением новых) политических, культурных, государственных и иных форм. Разрыв времен, как ни парадоксально это звучит, не что иное, как протяженный во времени процесс смены темпоритмов истории, изменение режима протекания исторического времени. Вследствие временного разрыва времен создаются условия для выхода на поверхность общественной жизни социальных стихий.

Анализируя характерные особенности исторического процесса в эпоху восстания масс, Х. Ортега-и-Гассет говорит об опасности рационалистической редукции истории к схемам, дающим поверхностные представления. В духе подхода, в рамках которого двигалась философия жизни начиная с Ницше и Бергсона, он подчеркивает, что онтологические основания истории, то, что Гегель назвал бы ее действительностью, в отличие от форм существования, залегают намного глубже, в области природно-космических сил:

Следуя идеологии, на мой взгляд, рискованной, в истории видят только политику или культуру, не замечая, что это лишь поверхность, а глубинная реальность истории – прежде всего биологическая мощь, нечто от энергии космической: чистейшая жизненная сила, если не тождественная, то родственная той, что движет моря, плодит земную тварь, раскрывает цветы и зажигает звезды[113]113
  Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Ортега-и-Гассет Х. Избр. тр. М., 1997. С. 58.


[Закрыть].

Проявлением действия этих сил, их суммарным эффектом является возрождение потестарности, или власти в ее архаической форме, – власти, дополитической и деспотической по форме осуществления[114]114
  «Идея деспотии связана с непосредственной дополитической властью-потестарностью. Отсюда фундаментальное противопоставление деспотической и политической власти, у Аристотеля» (Ильин М. В. Слова и смыслы: Опыт описания ключевых понятий. М., 1997. С. 272).


[Закрыть].

Поэтому деспотизм как архаическое право распоряжаться жизнью и смертью другого становится одной из масок сталинизма, может быть, наиболее притягательной для его приверженцев.

После смерти Сталина ни один из советских руководителей не рискнул последовать ему. И все они были привязаны к нему невидимой нитью, зависели от него, и эта зависимость была отнюдь не ментального свойства. Она не была чем-то вроде «зарубки» исторической памяти о прошлом, которое, как отрезанный ломоть, маячит у нас за спиной и требует какого-то отношения, положительной или отрицательной оценки. Это не был и скелет в шкафу, который хоронят от посторонних глаз. Сталинизм по-прежнему оставался несущей конструкцией советского мира, его подспудной основой и опорой. И тогда вполне закономерно возникает вопрос – почему?

В среде интеллигенции, критически настроенной по отношению к Сталину, доминирует следующее объяснение: Сталин – это исключение из правил, это «вывих» советской истории, признанный в качестве такового после ХХ съезда КПСС подавляющим большинством народа. Сталин – по одну сторону разграничительной линии, народ – по другую: с помощью этой несложной схемы шестидесятники, по сути, если и отводили народу какое-то место в историческом процессе, то в страдательном залоге, приписывая ему пассивную роль – труженика, неизвестного солдата и в конечном счете жертвы. Вычеркивая Сталина из истории, они, тем не менее, оставляли за ним роль ее, истории, кровавого демиурга.

Для советской номенклатуры он тоже был человеком из прошлого, полновластным деспотом, но репрессии, обрушившиеся на партийный и государственный аппарат, на хозяйственных руководителей и специалистов, на военачальников и командиров всех рангов, воспринимались выжившими и вновь пришедшими как плата, благодаря которой первое поколение номенклатуры закрепило господствующее положение своей корпорации в новом обществе. Большой террор был для их преемников массовым жертвоприношением кровавому божеству истории. Кровью жертв (а в их числе были и представители номенклатуры) был скреплен негласный учредительный договор между этим божеством и номенклатурой. Оставляя сталинизм в прошлом, и шестидесятники, и номенклатура[115]115
  «Избавившись от Сталина, номенклатура, навсегда сохранившая страх перед кровавой купелью своего рождения, сделала главное – постаралась избавить себя от возможности новых “незаконных репрессий”» (Гайдар Е. Т. Государство и эволюция // Гайдар Е. Т. Власть и собственность. СПб., 2009. С. 271).


[Закрыть] стремились к сохранению социального устройства. Отсылая Сталина в прошлое, и те, и другие претендовали на освободившееся место если не творца истории, то, по крайней мере, духовного и политического водителя народа.

А что народ? Вопреки тем и другим, он остался при своем мнении относительно Сталина, истории, советской власти, коммунизма и многого другого. «Свое мнение» – это слишком сильная абстракция, ибо никакой единой точки зрения на этот, да и на любой другой счет у народа не существует, так же, как нет у него и одной головы, как бы ни пыталась интеллигенция стать умом и совестью народа, безуспешно соревнуясь в этом с КПСС. Кое-кто, вероятно, еще помнит лозунг «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», который на растяжках, наряду с портретами классиков марксизма и членов политбюро, несли участники первомайских и октябрьских демонстраций.

Кстати, о совести. В.В. Бибихин как-то заметил: «Экспериментальное семидесятилетие после 1917 года было попыткой обойтись на государственном уровне без Бога. Главное содержание нового эксперимента, официально узаконенного в 1991 году, – не финансовые технологии, а попытка социально устроиться без совести»[116]116
  Бережной С. Б. Интервью с В. В. Бибихиным (1938–2004), великим русским мыслителем // Дискурс-Пи: науч. журн. Екатеринбург, 2013. Вып. 11–12. С. 64.


[Закрыть]. Так вот, к концу 1970-х годов выяснилось, что многое из того, что было в советском обществе, вышло из сталинской шинели. В частности, для разных социальных слоев, в основном тех, кого еще в начале ХХ века именовали простонародьем, для кого Сталин – как булгаковский профессор Преображенский для Шарикова («Собачье сердце») – был творцом, создателем. Создателем не в библейском, разумеется, смысле слова, а в плане социальной инженерии. Антропологическая революция, формирование нового человека – одна из основных задач тоталитарного общества-государства. Для многих групп общества, заброшенных волнами индустриализации и урбанизации в пространство городской жизни и получивших доступ к благам цивилизации – техническим, социальным, культурным, бытовым, – позитивные перемены неразрывно связывались с именем Сталина.

Поэтому вопрос: когда умер Сталин? – был для них риторическим, в отрицательном значении этого слова – пустым, бессмысленным.

Этим вопросом я задался в своей первой книге «По ту сторону марксизма». Господи, какое это было время, время духовного раскрепощения, время надежд и слабых опасений, что такое (!) не может случиться буднично, в силу естественного течения времени. Случиться так же просто, как тает в марте слежавшийся снег, уже и не снег даже, а заледеневший наст. Должен был произойти Великий Взрыв, а он все не наступал. Сомнения приходили в голову каждого поодиночке, а когда мы были вместе – все казалось не только возможным, но неизбежным. «Венсеремос!» – мы победим! Мы свободны, мы другие, мы не позволим прошлому вернуться. Пожалуй, ничего подобного мы не испытывали ни до, ни после этого. И эти настроения 1989-1990-го годов нашли (может быть, чуть приподнятое) отражение в книге: «Порывая с тоталитаризмом, мы вступаем в пределы новой духовной формации. Но только вступаем, ибо над нами все еще господствуют призраки прошлого – не только принципы коммунизма, но и реальные отношения и поддерживающие их общественные институты. Отсюда вопрос: когда умер Сталин? Хотелось бы верить, что – вчера, но в истории хронология, к сожалению, ничего не решает или решает очень мало. И Сталин для нас – не просто биографическая справка с датами рождения и смерти, а символ всемирно-исторической трагедии, персональный знак могущественных сил, все еще действующих в истории. Можем ли мы закрыть на это глаза?»[117]117
  Скоробогацкий В. В. По ту сторону марксизма. Свердловск, 1991. С. 267.


[Закрыть]

Ответом на этот вопрос, причем неожиданно для меня самого, стало не понятие даже, а расплывчатая идея, первый шажок в неизведанном направлении – предположение о постбытии сталинизма в виде народного тоталитаризма. Толчком послужила рассказанная (в воспоминаниях) Эрнстом Неизвестным история из начала 1960-х. На металлургическом комбинате в Нижнем Тагиле, где производственный цикл был непрерывным, в 12 часов ночи на работу заступала третья смена, которую привез из города автобус. Пока вторая смена готовилась к отъезду, водитель автобуса заглянул в буфет, где, помимо разного дефицита, продавалось бутылочное пиво, вещь крайне редкая. Но продавщица ответила ему отказом под тем предлогом, что пиво (почти как в случае с Остапом Бендером) – только для сталеваров. Несолоно хлебавши, водитель ушел. Вторая смена загрузилась в автобус, водитель немного подождал и, когда из-за угла, запыхавшись, вывернула буфетчица с двумя огромными авоськами в руках, закрыл перед самым ее носом дверь и дал газу. Расстояние до города было неблизкое, глухая полночь. Из этой истории я сделал простой вывод: соблазн абсолютной власти проник в самые глубины народной жизни. Под его воздействием выстраивались отношения не только вдоль структурообразующей социальной вертикали господства и подчинения, между «верхами» и «низами», но даже на той горизонтали повседневного быта, где, казалось бы, определяющими должны быть стратегии сотрудничества, взаимопомощи и солидарности перед лицом властного насилия. Деспотизм утратил грозное величие и стал заурядным фактом будничной жизни. Как говорил Гамлет, некогда это было парадоксом, теперь же стало банальностью.

Народный тоталитаризм – явление, которое возникает на определенной ступени формирования советского государства-общества, когда метастазы зла проникают в структуры повседневности и широко распространяются там, затрагивая и видоизменяя соседские, семейные отношения, миры непосредственного общения, внутреннюю жизнь человека. С этого времени отсчитывается внутренняя история тотализированного общества-государства, когда оно, обретая массовую почву под ногами, существует уже на собственной основе. Народный тоталитаризм – показатель зрелости и самодостаточности тотализированного общества-государства, получающего двойную легитимацию. Во-первых, на уровне символического универсума, где история советского мира соприкасается с космосом и становится сценой трагического действия мифологических героев и сил. И, во-вторых, на биографическом уровне, когда массовый индивид обретает смысл существования в причастности к Истории, в чувстве неразрывной органической связи с Системой и ее жизнетворящим началом, Вождем. «Я счастлив, что я этой силы частица, / что общие даже слезы из глаз. / Сильнее и чище нельзя причаститься / великому чувству по имени класс», – писал Маяковский в середине 1920-х годов в поэме «Владимир Ильич Ленин»[118]118
  Значение Маяковского для советского мира, его становления и символического конституирования заключается в том, что он средствами поэзии создал художественно-мифологический космос советской истории, начиная с космогонии (рождение, жизнь и смерть Ленина) и заканчивая утопией социалистического завтра.


[Закрыть]. Эта идеологическая мантра с небольшими поправками сохраняла свою силу и 30–40 лет спустя, уже после смерти Сталина.

Смерть Сталина – переломный момент в отношении к нему основной массы населения, народа. Став частью исторического мифа, образ Сталина переживает кардинальную трансформацию, утрачивая реальные приметы, черты и обретая символическое бытие. Сталин-человек и Сталин-миф – это онтологически разнопорядковые «сущности», поэтому критика сталинизма, ошибок и преступлений реального лица не затрагивает символический образ Сталина. В Сталине-мифе находят оправдание и прощение все ошибки, все преступления: здесь они получают метафизическое значение искупительной жертвы, принесенной во имя Народа и для блага Народа.

Выделяло ли что-то Сталина в ряду других советских вождей, его преемников? Выражая точку зрения интеллигентской оппозиции сталинизму, уже на закате перестройки Л. Баткин с некоторым пренебрежением и чувством интеллектуального превосходства над описываемым предметом писал: «Бедные мы, бедные! Все-то нам трудно представить себе, что понимание ума, психологии, личной начинки Сталина может обойтись без глубокомыслия и приподнятости, что во главе террористического режима, перевернувшего мировые пласты и унесшего миллионы жизней, могла стоять посредственность. Сталин имеет отношение к трагедии. Трагедия не имеет отношения к Сталину. Или к Берии. Или к Жданову да Маленкову, Молотову да Кагановичу. Не тот жанр»[119]119
  Баткин Л. Сон разума: О социокультурных масштабах личности Сталина // Осмыслить культ Сталина. М., 1989. С. 29.


[Закрыть]. По сути, это развернутое переложение реплики Троцкого: Сталин – выдающаяся посредственность нашей партии. И если Сталину Троцкий отказывает в какой бы то ни было исторической роли и значимости, то партия и ее дело, Октябрьская революция, по-прежнему остаются для него краеугольным камнем новейшей Истории, причем не национальной, а всемирной.

В 1989 году я без всяких оговорок был на стороне Баткина. Сегодня, увидев воочию своеобразный ренессанс Сталина – и не только по заказу правящего круга, но и в полном согласии с огромными массами сталинистов из народа, я думаю, что привычный для интеллигенции ракурс рассмотрения личности в истории, унаследованный ею от классической литературы XIX века, дает серьезные сбои в современном контексте, порожденном восстанием масс. В этом же ряду стоит и знаменитое высказывание С. Карякина, ошарашенного победой Жириновского и его партии на первых выборах в Государственную думу в 1993 году: «Россия, ты сдурела!»

Как бы нам не оказаться в положении армейского старшины, для которого вся рота, кроме него, идет не в ногу.

Гений и злодейство несовместны, не нам спорить с пушкинским Моцартом. Сталин не гений и не трагический герой. Тропы романтизма, ставшие художественной квинтэссенцией классической рациональности, были предназначены для описания выдающихся людей, стоящих на пьедестале истории и вольно или невольно попирающих ногами миллионы безгласных и безымянных. Александр Македонский, Юлий Цезарь – они были избранниками судьбы, окутанными ореолом власти. Присутствие власти наделяло их в глазах окружающих и потомков, то есть немногочисленного сознательного меньшинства – зрителей театра истории, достоинствами, необходимыми для вождя с точки зрения культурного образца, истоки которого – в трудах Фукидида, Светония, Плутарха… Сталин создал свой театр, на сцене которого он формировал образ, ставший каноническим как для сторонников (в первую очередь номенклатуры), так и для противников[120]120
  См.: Ямпольский М. Власть как зрелище власти // Киносценарии. 1989. № 5; Захаров А. В. Массовые праздники в системе тоталитаризма // Тоталитаризм как историческое явление. М., 1989; Антонов-Овсеенко А. В. Театр Иосифа Сталина. М., 2000.


[Закрыть].

Были ли у Сталина в среде образованного класса противники? Речь идет о людях, которые смогли бы выйти за границы восприятия, очерченные постулатами классической рациональности, и увидеть или хотя бы угадать в нем не «подполье» души (это все та же классика, только с поправками к ней со стороны Достоевского и Фрейда), а метафизические основы этого феномена. Таких не было ни среди западных властителей дум (А. Жид, Л. Фейхтвангер, Р. Роллан), ни среди отечественных. Некоторые из них мучились раздвоенностью, угадывая в нем пришествие Сатаны и поэтизируя это событие, чтобы не захлебнуться подступающим ужасом. В романе М. Булгакова Понтий Пилат ищет прощения у преданного им на казнь бродячего проповедника и философа Иешуа га-Ноцри и мечтает о дорожке лунного света, по которой они уйдут в вечность в поисках истины и покоя. Таков уровень метафизических исканий, доступный образованному сознанию того времени и сводящийся к отдающему карикатурой копированию кенигсбергского профессора с его проповедью доброй воли в духе русского толстовства. Настоящих противников у Сталина не было, были диссиденты, отступившие от веры в него, и самый великий и непримиримый из них – Солженицын, критик ускользающего в тень исторического беспамятства и неподсудности Сталина.

Так что же отличало Сталина от «сброда тонкошеих вождей» (О. Мандельштам), как упомянутых Баткиным, так и обойденных им? На мой взгляд, отличие, несомненно, существовало, ибо его первенство в этом узком кругу имело характер духовного превосходства, а не только витально-психологического (жизненная сила, характер, воля) или политического (место во властной иерархии, контроль ключевых ресурсов).

Конечно, первое, что приходит в голову в качестве причины его исключительного положения, – монополия на применение государственного насилия и связанный с этим страх во всех его проявлениях. Но исходящие от него угрозы, окружающая его атмосфера страха рождают вокруг Сталина ореол чего-то возвышенного. Согласно Канту, «именно в своем хаосе или в своем самом диком, лишенном всякой правильности беспорядке и опустошении природа, если она обнаруживает при этом величие и могущество, всего более возбуждает в нас идею возвышенного»[121]121
  Кант И. Критика способности суждения // Кант И. Соч.: в 8 т. М., 1994. Т. 5. С. 84.


[Закрыть]. Как идея разума, а не безотчетно возникающее в нас чувство, возвышенное самым непосредственным образом связано с действием власти; при этом под властью понимается сила, способная преодолевать другую силу[122]122
  См.: Там же. С. 99.


[Закрыть]. Предмет, рождающий идею возвышенного, – не Сталин как лицо и не послушная его воле государственная машина для репрессий, а то, что Кант называет «природой» и что противостоит цивилизации, гражданскому состоянию, – нечто безначальное, стихийное и мощное в своих спонтанных обнаружениях. Это власть в ее архаической форме, по сути, не ограниченная ничем, кроме личной воли вождя, когда вождь и олицетворяемая им стихия власти сливаются воедино в действии. Неожиданное возникновение подобного феномена – слепой силы власти, «природы» в чистом виде – в самом центре цивилизации создает эффект катастрофы, институционального обрушения миропорядка, ввергает современного человека в состояние шока, вызывая чувства страха и ужаса. Компенсацией этого состояния служит олицетворяемая вождем надежда. При этом сам по себе предмет, вызывающий в нас идею возвышенного, может оставаться ужасным и страшным, но он порождает в нас силу, преодолевающую страх, и тем самым обусловливает благоволение к возвышенному, ибо, как пишет Кант, благоволение к страху – вещь невозможная по самой своей сути.

Иными словами, не болезненное властолюбие и дурной характер Сталина, не беспринципность его окружения, не склонности к садизму и палачеству тех многих, кто пошел на опричную службу в ОГПУ – НКВД, породили деспотическое всесилие вождя, но восстание масс по-русски, смысловой квинтэссенцией которого стала партизанская война, война без правил, подрывающая глубинные основы цивилизации. Читая у Л. Толстого (а подавляющее большинство – в школьных учебниках русской литературы) о дубине народной войны, обрушившейся на головы чужеземных захватчиков, мы умилялись в патриотическом запале и не отдавали себе отчета в ее иррациональной жестокости и несоразмерности возмездия. Если регулярная армия ограничена в своих действиях положениями воинских уставов, законодательства и международного права, подкрепляемыми перспективой Нюрнбергского, Гаагского или иного международного трибунала, то человек бунта не ограничен ничем. Он действует как слепая сила природы, не ведающая ни жалости, ни моральных или правовых запретов. Эту коллизию одним из первых осознал Д. Давыдов, командир партизанского отряда, герой Отечественной войны 1812 года. Он отмечал, что не всякий подвиг, даже освященный пользой отечества, по душе настоящему солдату, что кровопролитие вне боя ему ненавистно, ибо противоречит духу рыцарства и потому лишено той «поэзии кровавого ремесла нашего, без коей мы не что иное, как привилегированные душегубцы!»[123]123
  Давыдов Д. Дневник партизана. СПб., 2012. С. 23.


[Закрыть]