Текст книги "Советское: Генезис, расцвет и пути его трансформации в посткоммунистическую эпоху"

В жизни Д. Давыдова партизанство – исключительное и временное явление, яркая ее страница, но все же не более чем эпизод в военной службе. Восстание масс рождает иной тип партизана, для которого существование вне цивилизации с ее правилами и запретами, ценностями и заповедями отнюдь не эпизод, не приключение (авантюра), но – историческая миссия. Ее смысл – в радикальном переустройстве мира, его преображении в ходе «последней» революции. Для партизана-революционера цивилизация с ее институтами – отложенный в сторону, забракованный вариант истории, книга которой подлежит критическому редактированию и переписыванию. Главное место в ряду рыцарей мировой революции, включающем в себя Троцкого и Мао, уже на протяжении полувека принадлежит Эрнесто Че Геваре. В нем нашел свое завершенное выражение образ партизана-революционера, с помощью которого современное сознание постфактум переосмысливает опыт революционной борьбы ХХ века, представляя его в качестве артефакта современной массовой культуры. Обращение к его образу, а главное, к осмыслению им самим опыта партизанской войны на Кубе и в Конго дает, на мой взгляд, необходимый масштаб для оценки Сталина – не как лица в первую очередь, но как метки для обозначения целой исторической эпохи, эпохи восстания масс и мировой революции.

Партизанская война Че Гевары – это война народа за свое освобождение. Война против кого? Непосредственно – против национального правительства и силовых структур государства, включая армию, полицию и репрессивный аппарат в целом. Но это не гражданская война, локальная, ограниченная национальным масштабом. На деле же – и это принципиально для Че – это интернациональная война против мирового империализма, представленного США как воплощением мирового Зла. «Все наши действия – это призыв к антиимпериалистической войне и воззвание к единству народов мира против главного врага рода человеческого – против Соединенных Штатов Америки»[124]124
  Че Гевара Э. Послание народам мира через Конференцию трех континентов // Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. М., 2006. С. 530.


[Закрыть]. По своему характеру это рукотворный апокалипсис, это «последняя» революция, переворот в метафизической структуре мироздания[125]125
  «Куба – на пороге нашествия, ей угрожают самые могущественные силы империализма, она – на грани атомной смерти. Не отступая из окопов, она в последний раз зовет Америку на битву – битву, которая не завершится страшным, но коротким сражением, но может вылиться в годы изнурительных столкновений и невыносимых страданий во всех уголках континента» (Че Гевара Э. Тактика и стратегия латиноамериканской революции // Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. С. 296).


[Закрыть]. Важнейшее следствие этого переворота заключается в том, что революция делает постоянным действующим лицом истории народные массы, придает современной истории характер восстания масс, длящегося перманентно, до тех пор, пока не будет достигнута окончательная победа над цитаделью мирового Зла[126]126
  См.: Че Гевара Э. Человек и социализм на Кубе // Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. С. 476.


[Закрыть].

В Революции находят мистическое единство народные массы и их авангард, возглавляемый вождями. Авангард, или партизаны, это призванные Революцией солдаты-смертники. Ритуальное жертвоприношение человеческих жизней на алтарь Революции утверждает высшую ценность героической смерти[127]127
  «Где бы ни застала нас смерть – мы приветствуем ее» (Че Гевара Э. Послание народам мира через Конференцию трех континентов // Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. С. 530).


[Закрыть] и окрашивает борьбу в цвета ненависти, придавая этим ей, борьбе, значение чего-то, что лежит по ту сторону бытия, жизни, собственно человеческого. «Ненависть как фактор борьбы: непримиримая ненависть к врагу, преодолевающая природные ограничения человеческой личности и превращающая ее в эффективную, яростную, действующую холодно и избирательно машину уничтожения»[128]128
  Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. С. 527.


[Закрыть]. Партизан по своему предназначению, понятый в его идеально-типическом выражении, – больше, чем человек. Отсюда – устойчивый интерес Че Гевары к философии Ницше, о чем пишет А. Поссе в романе «Пражские тетради», повествующем о том, как осенью 1966 года Че с небольшой группой соратников готовился к высадке в Боливии, чтобы превратить южноамериканские Анды-Кордильеры в новую Сьерра-Маэстре, теперь уже для целого континента.

Партизанство, осмысленное как сверхчеловеческая судьба человека, специфический фермент, который вносит брожение в массу, мобилизует ее, не дает ей успокоиться и остановиться, удовлетворившись достигнутым, и движет процесс вперед. Движение – все, конечная цель – ничто; парадоксальным образом этот лозунг «ревизиониста» и «отступника» от Революции Э. Бернштейна сохраняет свое значение для Че.

(А являлся ли Бернштейн отступником? Или он раньше многих увидел опасность национализации марксизма, которая разрушает фундаментальные исторические и теоретические основания учения о мировой революции и способствует подчинению учения установкам классового сознания, сознания ложного, каким является, с точки зрения основоположников, сознание любого класса, корпоративно-эгоистическое по своей природе? Что такое классовое сознание пролетариата, Маркс показал на примере грубого коммунизма в «Рукописях 1844 года». Бернштейн не случайно поставил в центр учения этику. Для него, как и для всякого неокантианца, этика является носителем универсальной тенденции в истории. И потому-то он и настаивал на подчинении политики этике. Ибо политика без этики, политика, первенствующая в эпоху диктатуры пролетариата не только над этикой, но даже и над «священной коровой» марксистов-учеников – над экономикой, неизбежно станет средством решения не исторических и даже не классовых задач, но задач нового революционного правительства, осуществляющего посредством государственной машины тираническое господство над обществом.)

Революционеру не дано предугадать, в какой момент и в каком виде предстанет конечный результат. В немалой степени открытый, спонтанный характер Революции обусловлен тем, что у нее нет доктринально обоснованного плана, того идеального образа желаемого результата, который сыграл бы роль маяка, телеологически направляющего ее поступь. Теория лишь обобщает опыт революционной войны, подводя итоги сделанному, которые, впрочем, утрачивают свою ценность, как только новый шаг вперед, новая победа меняют историческую ситуацию[129]129
  «Революция эта – продукт чистой импровизации. <…> Это – самый совершенно организованный хаос в мире. И этим качеством Революция обязана тому, что развивалась значительно быстрее, чем ее идеология. <…> Война сделала нас революционерами. Не существует для революционера опыта более глубокого, нежели война. <…> Так появилась на свет эта Революция, так рождались ее лозунги и так мало-помалу вокруг этих фактов начиналось теоретизирование, создавалась теория, которая шла на буксире событий» (Че Гевара Э. Письмо Э. Сабато. 1960. 12 апр. // Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. С. 536–537).


[Закрыть]. У Че Гевары, как и у Ленина, живое творчество революционных масс становится фактором развития теории, не только оправдывающим, но и настоятельно требующим отказа от устаревших в свете революционного опыта положений основоположников и учителей. Догматизм – тягчайший грех для революционера-партизана.

Живым примером закосневшей, догматизированной теории для Че Гевары были советские учебники начала 1960-х годов, особенно по политической экономии социализма. Негативное отношение Че Гевары к догматизму в идеологии и теории социализма находило свое продолжение в критике реального социализма эпохи Хрущева. Главное обвинение – капитуляция перед соблазнами капитализма русских социалистов, придавших стратегическое значение ленинской идее НЭПа, тактической и временной по своему характеру:

В свое время в ключевой момент истории СССР, выходившего из длительной и разорительной Гражданской войны, Ленин, глубоко встревоженный создавшейся ситуацией, сделал шаг назад в своей теоретической концепции и положил начало длительному процессу гибридизации, кульминацией которого и стали нынешние сдвиги в структуре экономического управления социалистических стран.

…НЭП – это один из крупнейших шагов назад, сделанных СССР, недаром Ленин сравнивал его с Брестским миром. Решение было в высшей степени трудным и, судя по сомнениям, которые терзали душу Ленина в последние годы жизни, если бы ему довелось прожить еще несколько лет, он исправил бы наиболее опасные последствия этого решения. Но его продолжатели этой опасности не увидели, и так возник в конструкции социализма огромный троянский конь – прямой материальный интерес в качестве [основного] экономического рычага. НЭП складывался, не будучи направлен против мелкого товарного производства, но как воплощение требований этого производства.

Все проистекает из ошибочной концепции – желания построить социализм из элементов капитализма, не меняя последние по существу. Это ведет к созданию гибридной системы, которая заводит в тупик; причем тупик, с трудом замечаемый, который заставляет идти на все новые уступки господству экономических методов, т. е. вынуждает к отступлению[130]130
  20 Че Гевара Э. Отрывки из экономических рукописей 1966 года («Пражских тетрадей») // Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. С. 509–510.


[Закрыть].

Революция есть пробуждение первозданного, «чистого» хаоса, свободного от искажений, внесенных в ходе истории цивилизацией с ее институтами (собственностью, государством, религией), для его последующей организации на иных началах. Это новое начинание – оттолкнувшись от первобытной «пустоты», пройти к социализму путем, альтернативным «случившейся» истории, начать историю с чистого листа (tabula rasa), отбросив все предшествующее как испорченный черновой вариант. Революционное государство, возникая в самом начале (пост)истории, является институтом, служащим делу укрощения и организации творческого хаоса. Это с одной стороны. С другой же, оно должно стоять выше традиционных основ государственности как таковой – выше права, закона, классического, от Локка и Монтескьё идущего разделения власти, судопроизводства. Государство должно руководствоваться исключительно (или в первую очередь — смягченная формулировка того же самого принципа) революционной целесообразностью. Отсюда – один шаг к оправданию и поэтизации бессудного возмездия, которое по отношению к врагам в ходе революционной войны осуществляет партизан, а после победы – революционная партия. Оно по сути ничем не отличается от криминального деяния, за исключением того романтического налета возвышенности, который бросает на действия революционера образ грозной природной стихии – пробужденного Революцией хаоса[131]131
  «Поэзия криминальности неотделима от партизанства как образа мысли и образа действия; она свидетельствует, что очищаемый от родимых пятен государственности мир не станет первозданным, каким он был в догосударственную эпоху, но будет миром беззакония. С устранением государства власть не исчезнет, она переродится во власть вождя – человека, одержавшего верх над смертью и получившего право распоряжаться жизнью других. Победа над смертью ставит вождя выше той горизонтали исходного равенства, на которой размещаются эти другие – человеческая масса, обреченные на смерть безымянные бойцы революции, ее пушечное мясо» (Скоробогацкий В. В. Анти-Сизиф, или Человек в зеркале философии. Екатеринбург, 2008. С. 129).


[Закрыть].

Фигура, на которую проецируются ожидания масс и которая, подобно магу, вызывает к исторической жизни и обуздывает грозные силы первобытных стихий, это вождь. Он не дает движению масс скатиться к естественному состоянию бессудности (в смысле Гоббса), когда каждый сам себе судья, он источник и гарант права (закона) и правосудия. Обсуждая проблему кризиса государства и порождаемого этим распада государственной этики и в целом правового порядка и единства в германском обществе в конце Первой мировой войны и в период Веймарской республики, К. Шмитт приходит к выводу, что вождь нации[132]132
  «Все нравственное возмущение позором подобного краха сконцентрировалось в Адольфе Гитлере и стало в нем движущей силой политического действия. Весь опыт и предупреждения истории немецкого несчастья живут в нем. <…> Фюрер серьезно относится к урокам немецкой истории. Это дает ему право и силу для обоснования нового государства и нового порядка» (Шмитт К. Фюрер защищает право // Шмитт К. Государство и политическая форма. М., 2010. С. 264).


[Закрыть] является той субстанциальной силой, действием которой восстанавливается справедливость, воплощаемая национал-социалистическим государством[133]133
  См.: Шмитт К. Новые принципы для правовой практики // Шмитт К. Государство и политическая форма. С. 262.


[Закрыть], и этот вождь – фюрер, Адольф Гитлер. «Фюрер… в момент опасности непосредственно создает право своей силой вождя как высшего судебного главы. <…> Подлинный вождь всегда также является судьей. Из вождизма вытекает судебная власть»[134]134
  Шмитт К. Фюрер защищает право // Шмитт К. Государство и политическая форма. С. 264.


[Закрыть]. То, что интеллектуал-правовед называет высшим судом, в массовом сознании предстает как восстанавливающая справедливость всесильная спасительная рука Судьбы.

Для Че Гевары таким вождем кубинской революции является Фидель Кастро, как для СССР, который успешно вел борьбу с силами империализма в лице нацистской Германии, Сталин[135]135
  Косвенным свидетельством глубинной симпатии Че Гевары к Сталину является его критическое отношение к советскому социализму эпохи Хрущева. Развенчание Сталина революционеры-радикалы воспринимали как акт предательства, а сам Хрущев был символом предателя, своего рода Иуды от коммунизма.


[Закрыть]. Случайно ли соседство столь несопоставимых, казалось бы, друг с другом персонажей, как Сталин и Гитлер, с одной стороны, Сталин и Фидель, с другой? Возможно ли оно по существу?

Если иметь в виду эмпирическое измерение истории, то нет. Между ними гораздо больше того, что их разделяет, нежели общего. Поступки, события, даты, успехи и неудачи каждого из них – все это неотделимо от конкретных контекстов истории СССР с 1920-х годов по 1953 год, Германии 1933–1945 годов и Кубы с 1953 года по настоящее время. Но если взглянуть на них поверх национальных границ, поверх обстоятельств места и времени, поверх того, что Хайдеггер называет Dasein, то есть того, что существует в связи с «присутствием» человека в мире, можно увидеть в них «событие» – выявление, открытие, выведение из потаенности Зла как метафизической силы, как действия той самой чистой «природы»[136]136
  Повторю еще раз: здесь под природой понимается состояние, непосредственно предшествующее истории, тот самый исходный ее пункт, вернувшись к которому, можно попытаться запустить новый проект истории, избежав ошибок и недостатков отвергнутой, «неподлинной» истории как предыстории. Эта «природа» есть по своему существу архаическая, деспотическая, «злая» власть-потестарность в ее предгосударственном состоянии, еще не укрощенная институтами цивилизации.


[Закрыть], архаической власти-потестарности, что составила движущую силу и конечную цель восстания масс. Вывести нечто из потаенности на языке Хайдеггера означает придать этому «нечто» истинность. Придать истинность злу означает включить его в круг бытия. С этого времени (а в событии, согласно Хайдеггеру, бытие и время совпадают) Зло не просто «присутствует», «имеет место», «случается», но становится полноправным легитимным участником новейшей истории, творимой революционной борьбой партизанского авангарда и ведомых им народных масс. В революции Зло воспринимается ее адептами как осуществление возмездия, уничтожение «кривды» и восстановление справедливости и правды, добывание добра через насилие и кровь.

Масштаб, которым поверяется Сталин в массовом сознании, – способность быть вождем – той скалой, о которую разбиваются волны бушующего моря социальных стихий, смиряются и успокаиваются в рассветных лучах восходящего солнца, обещающего наступление нового дня. Но подобное восприятие Сталина не является непосредственным и безусловным. Оно обусловлено установкой, в фокусе которой он предстает в отрыве, в отвлечении от реальных (эмпирических, психологических) качеств и характеристик, очерчивающих его индивидуальный портрет. Вождь, каким он предстает в коллективном представлении массы, это «образ», нормативная конструкция, скроенная по правилам риторики и принадлежащая миру должного, а не сущего.

Данная установка по своей природе является феноменом религиозной жизни. Условием возможности коллективного представления, в рамках которого Сталин-политик перевоплощается в миф, возвышаясь над действительностью и утрачивая реальные черты, является политическая религия. Именно религиозно-метафизическое осмысление Революции как обновляющего мир рукотворного апокалипсиса и вождя как посланного Судьбой спасителя нации создает то общее, на фоне чего сближаются столь разнородные исторические фигуры, как Гитлер, Сталин и Фидель Кастро. Соответственно, и такое восприятие вождя не есть отличительная особенность массового сознания. Даже сознание образованного класса, казалось бы, «отравленное» рефлексией и потому будто бы плохо поддающееся гипнозу коллективного бессознательного, на деле подвержено влиянию импульсов иррационального в той же степени, что и сознание человека массы.

Яркими приметами политической религии в сталинском Советском Союзе были демонстрации – крестные ходы, красные знамена – хоругви, портреты вождей – иконы, гимны – песнопения, собрания – от массовых, в колхозном или заводском клубе, до съездов, заменявшие церковную службу с ее обязательным элементом – проповедью, функциональным суррогатом которой был доклад партийного руководителя любого ранга, от парторга до генерального секретаря. Венчал эту систему религиозно-политических симулякров мавзолей – главное культовое сооружение новой религии, заключавшее в своих недрах мощи Основателя: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!»; «Ленин и теперь живее всех живых.»

Насыщенная ритуальность, копирование внешних (поведенческих и знаковых) форм православия – все это придавало политической религии характер обрядоверия, накладывало на нее печать традиционной культуры. Это обеспечивало совместимость массового сознания с вновь вводимым вероучением, но вместе с тем превращало вероучение в фактор, консервирующий массовое сознание и массовую культуру и тем самым вносящий в мироощущение массового индивида принципиальный диссонанс между привязанностью к коллективным практикам и обрядам магического свойства, с одной стороны, и модернизационными установками «второй большевистской» (сталинской) революции и ее стратегическими задачами[137]137
  Это задачи – индустриализация, коллективизация сельского хозяйства, строительство социалистической культуры и формирование нового человека, решение которых сопровождалось форсированной урбанизацией и расширением социального пространства городской цивилизации в стране. Последнее же, в свою очередь, усиливало рационалистические начала в культуре и подрывало традиционалистские устои, на которых базировались и идеологическое мифотворчество, и политическая религия, и террористический режим, характерный для 1930-х годов.


[Закрыть], мобилизующими дух рациональности, с другой. Этот диссонанс на первых порах заглушался в атмосфере лихорадочно переживаемого обновления, но по мере привыкания к новизне и, главное, продвижения общества по пути научно-технического прогресса рождал эффект торможения, о котором заговорили в середине 1980-х, на самом гребне перестройки.

Поскольку условием перевоплощения Сталина-человека в миф является политическая религия, выстроенная к тому же на патриархально-традиционалистской основе, то можно предположить, что за пределами действия этого вероучения механика перевоплощения утрачивает свою эффективность. Косвенным подтверждением этому могут служить записки Милована Джиласа[138]138
  М. Джилас (1911–1995) – партизанский командир времен Второй мировой войны, соратник Иосипа Броз Тито, член руководства Союза коммунистов, Народно-освободительной армии Югославии (генерал-лейтенант) и государства (вицепрезидент, председатель Союзной народной скупщины – федерального парламента). С 1954 г. – в открытой оппозиции режиму Тито, который он характеризовал как тоталитарный. В 1956–1961 и 1962–1966 годах – политзаключенный, после амнистии – диссидент, писатель. Один из авторов концепции «нового класса».


[Закрыть]. Он оставил воспоминания о встречах со Сталиным в годы войны и первых шагов югославского общества к социализму (1944, 1945 и 1948 годы). Как и Че Гевара, Джилас – университетский интеллектуал, партизан, революционер и коммунист, он рядом с легендарным вождем Тито, как Че – рядом с Фиделем. Но его взгляд на Сталина – это взгляд в упор, в текучке военных будней и практических задач послевоенного строительства. А потому и образ советского вождя у него лишен той притягательности, которую дает не только ощущение причастности к источнику высшей власти, но и (одновременно с этим) чувство личной безопасности. Как писал М. Кундера в романе «Невыносимая легкость бытия», «есть бесконечная разница между Робеспьером, лишь однажды возникшим в истории, и Робеспьером, который вечно возвращался бы рубить головы французам». И, добавляет автор, сегодняшние французы намного меньше бы гордились им, если бы он вернулся еще хотя бы один раз. Однократность (einmal ist keinmal; однажды – значит никогда) рождает чувство легкости бытия и наделяет уходящее очарованием ностальгии. «Кровавые годы претворились в простые слова, теории и дискуссии и, став легче пуха, уже не вселяют ужаса»[139]139
  Кундера М. Невыносимая легкость бытия. СПб., 2001. С. 7.


[Закрыть]. Кстати, еще одна ницшевская тема – вечное возвращение – была предметом размышлений Че Гевары в «Пражских тетрадях» А. Поссе.

Перед Джиласом Сталин предстает без прикрас, без того ореола, который на деле был сгустком атмосферы эстетизированного (возвышенное —!) ужаса, окружавшей советского вождя. И что он видит? Деградирующий мир, мир, разрушающийся изнутри, потому что он утратил непосредственное живое начало и движим исключительно телеологическим стремлением к злу.

…Вдруг пахнуло на меня изоляцией, пустотой и бессмысленностью жизни, которой живет советская верхушка, собравшаяся вокруг своего престарелого вождя и играющая одну из решающих ролей в судьбе человеческого рода. <…> Ощущение опустошенности такой жизни не исчезало, а постоянно ко мне. возвращалось[140]140
  Джилас М. Беседы со Сталиным // Джилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992. C. 108. Подтверждение этим размышлениям Джиласа можно найти в первой книге воспоминаний Н. С. Хрущева, где он дает оценку морально-психологического состояния советского общества накануне Отечественной войны; «Страшно представить в наше время, что коммунисты вынуждены были руководствоваться в своих поступках не сознанием, не совестью, а каким-то животным, зоологическим страхом за собственную судьбу и, чтобы сохранить себе жизнь, губили жизни честных, ни в чем не повинных людей.» (Хрущев Н. С. Воспоминания. Время. Люди. Власть: в 2 кн. М., 2016. Кн. 1. С. 192).


[Закрыть].

С этим ощущением коррелировал образ разрушенной войной страны, как только автор ступил на освобожденную от оккупантов землю и очутился, говоря его собственными словами, «среди опустошений и ран, оставленных войной и бесконечной человеческой ненавистью»[141]141
  Джилас М. Беседы со Сталиным. С. 40.


[Закрыть]. И тот, и другой образ были связаны одной нитью, и ею была бесконечная человеческая ненависть. Бесконечная, то есть не знающая и не желающая знать предела ненависть, заполняющая все уголки жизни. И речь шла не только о жестокости чужеземного врага.

Мир, в котором жили советские вожди, постепенно представал передо мною в новом виде: ужасная, непрекращающаяся борьба на всех направлениях. Все обнажилось и концентрировалось на сведении счетов, которые отличались друг от друга лишь по внешнему виду и где в живых оставался только более сильный и ловкий. И меня, исполненного восхищения к советским вождям, охватывало теперь головокружительное изумление при виде воли и бдительности, не покидавших их ни на мгновение.

Это был мир, где не было иного выбора, кроме победы или смерти.

Таков был Сталин – творец новой социальной системы[142]142
  Там же. С. 65.


[Закрыть].

Мир, где не было иного выбора, кроме победы или смерти, это мир Че Гевары. Но если у латиноамериканского партизана этот мир совпадал с линией фронта, где шла борьба угнетенных наций с мировым Злом (империализмом США), то в СССР эта линия фронта проходила внутри, между, казалось бы, своими. Глядя на Сталина, Джилас ощущал раздвоенность смысловой рамки собственного восприятия. С одной стороны, перед ним вполне обычный человек крестьянской наружности, с чувством юмора, интеллектуальным и одновременно неуклюжим и циничным; с живым и беспокойным темпераментом; склонный к актерству, меняющий маски по ходу беседы и в зависимости от собеседника и искренний в исполнении каждой из ролей. Но за этими масками проступал холодный и расчетливый ум, так что приходилось гадать, где у Сталина была игра, а где искреннее чувство[143]143
  «Мне лично кажется, что у Сталина и невозможно было отделить одно от другого – у него даже само притворство было настолько спонтанным, что казалось, будто он убежден в искренности и правдивости своих слов» (Джилас М. Беседы со Сталиным. С. 73).


[Закрыть]. За простоватой внешностью скрывалась крупная сильная личность:

Добавлю еще, что Сталин был – насколько я заметил – живой, страстной, порывистой, но и высокоорганизованной и контролирующей себя личностью. Разве в противном случае он смог бы управлять таким громадным современным государством и руководить такими страшными и сложными военными действиями?[144]144
  Там же. С. 153.


[Закрыть]

С другой стороны, было несомненно, что этот человек – преступник, почти патологический, находящий известное удовлетворение в уничтожении противника[145]145
  «Судя по всему, Сталин наслаждался казнью своих противников, это было холодное и мрачное наслаждение видом жертвы, чья судьба была уже предрешена» (Там же. С. 152). Вождь – вестник и орудие судьбы.


[Закрыть].

Сталин мог совершить любое преступление, и не было ни одного, которого он не совершил. Каким мерилом его ни меряй, ему всегда – будем надеяться, что до конца времен – будет принадлежать слава величайшего преступника в истории. Потому что в нем сочетается бессмысленная преступность Калигулы с утонченностью Борджиа и жестокостью Ивана Грозного[146]146
  Там же. С. 134.


[Закрыть].

Чезаре Борджа занимает место в этом ряду не случайно, он своего рода идеальный образец новоевропейского правителя-тирана. В свое время Л.М. Баткин, продумывая макиавеллиевский образ Государя, выдвинул (вслед за Дж. Пико делла Мирандола) предположение о том, что Возрождение было культурной эпохой, в которой стал возможным новый человеческий тип – в равной степени открытый в сторону добра и зла и выбирающий тот или иной путь в зависимости от перемены обстоятельств. Этот человек, Государь, – злодей «по политической необходимости»; он отличался от злодея «по природе» (примером которого Макиавелли избрал сицилийского тирана Агафокла, в прошлом раба) тем, что обладал разнообразными человеческими достоинствами – умом, образованностью, красотой, общительностью, храбростью, благородным происхождением. И вместе с тем он обращал все это в средства для решения основной задачи – сохранения власти (а значит, и блага вверенного ему княжества) любой ценой, когда дозволено все. В той мере, в какой он следовал сделанному выбору и выстраивал жизнь как путь к власти, он под давлением внешней необходимости шаг за шагом превращался в «чудовище универсальности»[147]147
  См.: Баткин Л. М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М., 1989. С. 196–197.


[Закрыть]. Со временем пройденный путь отчеканился в профиле его индивидуальности.

Какой из моделей злодейства ближе Сталин? Его жестокость – от ума, рационально продумывающего меры по защите своей власти, а не только проявление натуры. Хотя роль натуры в этом значительная, роль «первой», биологической природы и особенно второй, приобретенной – культуры. Природные задатки, психологические особенности характера и приобретенные установки составляли тот скрытый (не только от постороннего взгляда, но и от себя самого) специфически-нравственный (безнравственный) фон, который подталкивал его к выбору зла при планировании и осуществлении своей политики. Джилас неоднократно подчеркивает в своих заметках, что он жертва собственного догматизма[148]148
  «Сталин первым изложил теорию “ленинизма” в целом. Это была примитивизация, но и одновременно установление догмы – подобно тому, как “Анти-Дюринг” Энгельса по отношению к произведениям Маркса был догматической систематизацией. Сталин, конечно, сделал это не случайно и без опрометчивости» (Джилас М. Беседы со Сталиным. С. 149).


[Закрыть], строения ума, уровня культуры; он по своему типу русский охотнорядец, черносотенец. И это выпукло проявлялось в частной жизни, неформальном поведении, общении с «друзьями»-подчиненными, подвластными ему людьми из ближайшего окружения.

Грубость, пьянство, ксенофобия, великодержавный шовинизм, антисемитизм[149]149
  См.: Там же. С. 110, 118, 124–125.


[Закрыть] – это черты облика Сталина и его приближенных, но это и родовые черты черносотенства как субкультуры низов городского среднего класса. Часть их отметил Ленин в статье «О национальной гордости великороссов» и в письме по поводу «грузинского» инцидента с участием Дзержинского и Орджоникидзе и косвенно – Сталина[150]150
  «Великорусская нация тоже. доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепие перед попами, царями, помещиками и капиталистами. Мы полны чувства национальной гордости, и именно поэтому мы особенно ненавидим свое рабское прошлое» (Ленин В. И. О национальной гордости великороссов // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 26. С. 107–108).


[Закрыть]. Для Ленина черносотенство – психология холопа и хама. По его наблюдениям, к 1922 году этот «великоросс»-шовинист как тип и как установка перекочевал в советско-коммунистический аппарат. Отсюда и проблема «правильного» (с точки зрения Ленина) устройства межнациональных отношений на началах интернационализма, с перспективой расширения Союза Советских Республик Европы и Азии:

При таких условиях очень естественно, что «свобода выхода из союза», которой мы оправдываем себя, окажется пустой бумажкой, не способной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ[151]151
  Ленин В. И. К вопросу о национальностях или об «автономизации» // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 357.


[Закрыть].

О возможном пришествии Хама задолго до революции 1917 года заговорил Д. С. Мережковский, один из первых критиков «восстания масс». Выделяя три лица Хама (первое (настоящее) – самодержавие, второе (прошлое) – русское православие), он подчеркивает: главную угрозу несет будущее. «Третье лицо, будущее – над нами, лицо хамства, идущего снизу – хулиганства, босячества, черной сотни – самое страшное из всех трех лиц»[152]152
  Мережковский Д. Грядущий Хам // Мережковский Д. Больная Россия. Л., 1991. С. 43.


[Закрыть]. Критик аристократически-элитистской направленности, он оценивал происходившие в первом десятилетии ХХ века социокультурные сдвиги с позиции высокой культуры. Наблюдая за происходящим в советской России через два десятка лет после революции, о том же событии, пришествии Хама, но под именем «новой демократии», писал Г. П. Федотов. В этом понятии он пытался обобщить опыт протекшей истории и указал на причины возникновения данного феномена – эстетизацию и легитимацию босячества и люмпенства, в огромной степени – усилиями интеллигенции[153]153
  См.: Федотов Г. П. Революция идет // Федотов Г. П. Судьба и грехи России: в 2 т. СПб., 1991. Т. 1. С. 159–162.


[Закрыть]. Всплеск черносотенства и в обществе, и в советско-коммунистическом аппарате – результат русского восстания масс как социальной почвы, «питавшей» революцию и Гражданскую войну. Это восстание вынесло наверх черносотенную субкультуру как альтернативу усадебной (дворянской) и городской (буржуазной и мещанской) культурам.

Промежуточное – между макиавеллиевскими Борджа и Агафоклом – положение Сталина позволяет отнести его к особому типу. «Особость» данного типа определяется тем, что решающее воздействие на него оказывают не природные и культурные предпосылки («натура») и не перемена обстоятельств (Фортуна), а исповедальное отношение к власти и переживание ее как чего-то сверхценного и самоцельного – того, что определяет все другие цели в качестве частных и служебных. Это злодей не по природе и не по политической необходимости. И «природа», и политическая необходимость – все это влияет на него, но как факторы внешнего порядка, действие которых опосредует всепоглощающая цель-страсть – власть безусловная и не ограниченная ничем, кроме его собственной воли. Это самосотворенный злодей – человек, в структуре личности которого отсутствует запрет на зло. Для него зло не просто дозволяется, но разрешается – кем? В этом-то пункте и происходит метафизический переворот, когда злодей по политической необходимости уступает место злодею самосотворенному. Не кто-то, а исключительно он сам, стремящийся к абсолютной власти, и есть тот, кто утверждает возможность Зла как такового. Здесь восстание против государства, против социального устройства приобретает метафизическое измерение – это восстание против Бога. Так Раскольников, пуская в ход топор в квартире старухи-процентщицы, пытался определить, кто он: подчиненная Богу «тварь дрожащая» или «право имеет»? «Иметь право» здесь означает претензию на абсолютную власть, когда некий человек явочным порядком присваивает себе роль Высшего Судии и распоряжается жизнью и смертью другого.

Именно культурный примитивизм и социальная маргинальность ставят Сталина в промежуток между макиавеллиевскими персонажами Агафоклом и Борджа. Но все же доминирует интенция к Борджа, отягощаемая индивидуальными особенностями сталинской натуры. Как и Борджа, Сталин – чудовище универсальности. Но, в отличие от ситуации макиавеллиевского Государя, в сталинизме осуществлялась универсализация стандартов (уровня) черносотенной субкультуры, а отнюдь не народной («деревенской») и даже не дореволюционной массовой культуры города, как это могло бы показаться. Этот процесс сопровождался принудительной имплантацией данных стандартов (уже в качестве общекультурных) в корпус формирующейся советской массовой культуры, что, соответственно, вызывало ее вульгарную примитивизацию. Причем в силу относительной однородности идеологического пространства процессы примитивизации захватывали и сферу высокой культуры, университетское образование и литературу в первую очередь.

* * *

Фрагментарно в записках Джиласа речь заходит об Украине, и эти упоминания вначале кажутся случайными: то югославских гостей, что называется, занесло ветром в только что освобожденную от немцев Умань, то в Киев на обратной дороге из Москвы в Белград. Но, вжившись в текст, ощущаешь специфический контекст: отношения между Советским Союзом (а на деле – Россией) в лице кремлевского руководства, с одной стороны, и Украиной, с другой, воспринимались автором как прообраз отношений, которые складывались в послевоенный период между Советским Союзом и новообразованными народными демократиями Восточной Европы – Румынией, Албанией, Чехословакией, Польшей, Болгарией – и Югославией. Именно как югослав, как один из участников и руководителей народной войны за национальную независимость своей страны и оценивает Джилас политику Сталина. Для него глубинное расхождение между патриотической направленностью политики той или иной компартии, с одной стороны, и ее интернациональным долгом (в данном случае – помощью Советскому Союзу в его борьбе с нацистской Германией), с другой, становится ощутимым и политически значимым на фоне одного сталинского высказывания, поразившего Джиласа при первой же встрече: «Мне врезалось в память, что Сталин сказал именно Россия, а не Советский Союз. Это означало, что он не только инспирирует русский патриотизм, но и увлекается им, себя с ним идентифицируя»[154]154
  Джилас М. Беседы со Сталиным. С. 50.


[Закрыть].

Иными словами, акцент в политике Сталина на русском патриотизме вел в сторону империализма, а не интернационализма. Кроме того, сталинская и подобная ей политика провоцировала на противоположной стороне не просто сопротивление ей, но и возникновение «местного» национализма антисоветской (на деле – антирусской) направленности. Кстати, Ленин в определенном смысле как будто предвидел эту ситуацию, предостерегая против национализма в политике «большой» нации, который воспринимается «малыми» нациями как великорусский шовинизм[155]155
  «Я уже писал в своих произведениях по национальному вопросу, что никуда не годится абстрактная постановка вопроса о национализме вообще. Необходимо отличать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетенной, национализм большой нации и национализм нации маленькой.
  По отношению ко второму национализму почти всегда в исторической практике мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми в бесконечном количестве насилия, и даже больше того – незаметно для себя совершаем бесконечное количество насилий и оскорблений.» (Ленин В. И. К вопросу о национальностях, или Об «автономизации». С. 358–359).


[Закрыть]. Условиями актуализации последнего, извлечения его из глубин дореволюционного прошлого явились те негативные стороны советской действительности – отсталость, примитивность, великодержавие («наши цари»), – которые так поразили Джиласа в первые дни его пребывания в России.

Для постороннего наблюдателя было очевидно, что украинцы не считают себя частью советского народа, что их отношение к немцам – иное, чем у русских: «. скрыть пассивное отношение украинцев к войне и советским победам было невозможно. Население оставляло впечатление угрюмой скрытности», а прикрепленный к югославским гостям «русский шофер крыл их матом за то, что они плохо воевали, а русские теперь должны их освобождать»[156]156
  Джилас М. Беседы со Сталиным. С. 41. В другом месте (с. 88) он отмечает: «.украинцы часто покидали Красную армию, как только немцы занимали их родные места».


[Закрыть]. Посетив через год Киев, где их радушно встретил Хрущев, Джилас, отдавая должное его качествам руководителя республики, все же удивился тому, что «среди украинцев, нации, размерами превышающей французскую и кое в чем более культурной, чем русская, не нашлось личности на место председателя правительства. <. > Смущало и удивляло явное русифицирование общественной жизни: в театре говорили по-русски, некоторые газеты выходили на русском языке»[157]157
  Джилас М. Беседы со Сталиным. С. 90.


[Закрыть]. И как заключительный аккорд – вывод: «Украина осталась в памяти как безличие, усталость и безнадежность». Киев же очаровал своей продуманной и культивированной красотой – город, «который бесконечными горизонтами и возвышенностями над громадной мутной рекой напоминал Белград»[158]158
  Там же. С. 91.


[Закрыть]. Последняя ассоциация не случайна. Взгляд на Украину и Россию и на их взаимоотношения через призму югославского вопроса позволил Джиласу отделить национальное от коммунистического, а тем самым – и от советского и понять, что с точки зрения интернационализма сомнительно отождествление русского патриотизма и советской системы[159]159
  См.: Там же. С. 46.


[Закрыть], а уж тем более – попытки растворить в советской системе (по сути – денационализировать и русифицировать) что Украину, что Югославию.