Текст книги "Голос из толпы. Дневниковые записи"

Ее слова о Литве: когда она приехала туда, ее называли советской, мол, приехала из Советов.

1953 ГОД

13 февраля, пятница. На занятии Ксении Сергеевны Хитрово4848
  Между прочим, К. Хитрово – потомок известного дворянского рода, приехавшая из Югославии в СССР после войны – на родину предков. (Примечание 1989 г.)


[Закрыть] Петька обозвал неприличными словами Тамару Стрелкову. Та в слезы. После занятий полтора часа с перерывами обсуждали поступок Петьки, а заодно и обстановку в группе: многие чуть ли не грызутся друг с другом.

Присутствовавший на собрании В. К. Зайцев, тоже преподаватель сербского языка, сказал:

– Мы живем в великий момент истории, когда должен решиться спор о преобладании одной из двух общественно-политических систем. Одна должна погибнуть. Поэтому в это ответственное время надо учиться всеми фибрами души ненавидеть наших настоящих врагов и учиться любить нашего слабого брата.

16‐е, понедельник. На шахматном матче нашего факультета с матмехом какой-то студент во весь голос говорил по телефону примерно такое:

– Я пообедал. Семь рублей заработал. (Смех играющих.) Где? Помог шкаф перетащить. (Смех сильнее. Парень замялся.) Ну, ладно… Ясно тебе? Здесь все свои ребята.

А ведь если по-серьезному, то, может, так: звонил своей жене, тоже студентке. Живут на две стипендии. Голодно. И он сумел пообедать (как ей хорошо от этого!). Взял деньги за шкаф? (Только голодный человек может взять.) И не глупый он, а простодушный.

3 марта, вторник. С 28 февраля (день получения стипендии) и до вчерашнего дня время промелькнуло быстро.

В субботу, 28-го, пили. Сперва нас было семеро в закусочной на углу Мойки и Невского. Потом Лешка, Романыч и Петька откололись. Мы вчетвером пошли в мороженицу, что напротив Казанского собора.

Пили вино. Сбегали в гастроном за водкой.

Потом в мороженицу пришел Сосковец с компанией. Потом пьяный Кошкин пролил вино, разбил рюмку.

2-го, в понедельник, ездил к Вадиму Кошкину. У него застал Саранцева. Пошли в закусочную на углу Невского и Литейного. Пили.

Забавно: порция сосисок на троих (официант несет одну порцию и три вилки).

Спорили о литературе, о жизни.

Саранцев:

– Вот ты говоришь: чуткость, любовь к человеку. А возьми цвет нашего факультета. Все – для себя, даже работают для себя: Нинов, Бессонов и прочие. На Петьку я положусь, он в бою не выдаст, а эти продадут. Все бюро – вор вора погоняет.

Я:

– Ты видишь в человеке его какую-то одну сторону, докапываешься до его эгоистической, себялюбивой черточки и возводишь это в фетиш. А в человеке много и другого, хорошего. С этими людьми надо жить, воспитывать их. И вообще не забудь: эти люди – наши, советские, лучшие во всем мире. На Западе люди – х….. А у нас лучше! Этим дорожить надо, ценить это надо. А то – все гады, все воры…

4‐е, среда. Заболел Сталин (первым принес эту весть в сербскую группу Герваш). Состояние его тяжелое. Все подавлены. Часто переносишься мыслью туда, где он сейчас в эту минуту. Видишь его, чувствуешь. Думаешь о нем. Умирает?!

Читал в газете сообщения о состоянии его здоровья: в уголках глаз нависли чуть ощутимые слезы.

5‐е, четверг. В киоски «Союзпечати» – очереди. Еще не продают газет, но люди стоят, дожидаются. Как-то Сталин?

В общежитии ЛГУ мы сидели с Ниной, моей подружкой, на привычном своем месте – на подоконнике в лестничном пролете верхнего этажа. Я посмотрел на часы – был десятый час вечера. Уговорил Нину расстаться.

Вышел на улицу. Еще несколько дней назад весна вроде бы начиналась, и тогда снег осел, почернел, стал таять, потом его прихватило морозцем, и он остался черным, ноздреватым. А тут свежий снег! Это было малость необыкновенно, неожиданно. Я ступал по свежему, никем еще не тронутому белому покрову. Снег падал легкими, невесомыми хлопьями.

6‐е, пятница. Утром просыпаюсь. По-видимому, нет еще и семи часов. Где-то на верхнем этаже громко говорит радио. Про Сталина. Сперва слышу плохо. Мама стоит в дверях. Отец лежит на кровати.

«Умер», – говорит он.

«Глупость, ерунда, – мелькает у меня в мыслях. – Как может он такое говорить! Стоит только передать о здоровье Сталина и – уже умер…»

– Да, умер, – скрипит папин голос. Мать что-то невнятно говорит, вроде бы отрицает.

Сердце у меня сжимается. По радио звучит странная скрипучая музыка. Внезапно она прерывается, и молотом начинают отстукивать по голове, по сердцу мрачные, тяжелые слова Левитана:

– Весть о кончине…

Так это правда?! Умер?

Что это? Как же так? Закричать, завыть захотелось. Нет Сталина, нет человека ЭТОГО…

Крик застрял в горле. Как молотком по сердцу, по голове, отстукивают мрачные, медленные слова Левитана.

Умер…

Уже не кричать, не выть, а плакать хочется.

Не смея пошевельнуться, да и не в силах пошевелиться, лежу на кровати, слушаю.

А голос в радио говорит еще и еще… Мать не выключает радио. Черти, почему они его не выключают?! Как можно слышать это во второй раз!

Какое несчастье случилось, люди!

По радио читают медицинское освидетельствование, потом – опять странная, скрипучая грустная музыка. После нее – снова передача: в 9 часов 50 минут… А в 10 часов вечера я смотрел на часы, мы с Ниной сидели на подоконнике и ничего не знали, о!

Соседи шумят. Голос: «Мама, открой дверь!» Вверху, этажом выше – топот…

Как это люди могут сейчас шуметь, вести себя по-обычному!

В памяти подспудно всплывает, что прежде я много раз пытался и не мог представить, что же такое неслыханное произойдет, когда умрет Сталин. И вот это произошло… И ничего. Все вокруг до неприличия буднично, обыкновенно, невозмутимо. Только по радио бесконечно играет монотонная траурная музыка.

Потом меня сковал сон. Устал.

Проснулись с матерью в 11 часов. Нудно играет музыка. Нудно и надрывно.

Вижу в окно рабочих на стройке. Как могут они работать сейчас! Почему все так обыкновенно? Сейчас ничто не должно напоминать об обычности, повседневности.

На нашем доме нет флагов. В день смерти Жданова, утром, были. И ребята гуляют по улице… Как они могут гулять? Как родители это допустили?

Боль тупая какая-то. Нравственная боль. А как сейчас люди, мне знакомые? Как Нина?

День хмурый, небо серое. Белый, чуть посеревший, тонкий налет снега на всем. Вчера не такой был снег.

Надо ехать в город, пройтись по городу. Надо – на факультет.

(Когда впервые услышал траурную музыку, мелькнула мысль: это не траурный марш Бетховена, не классика. Почему-то мне показалось, что должен был исполняться марш Бетховена… Плохая, какая-то скрипучая музыка. «Только что сочинили. Специально для Сталина», – мелькает следующая мысль. А сердце – болело. Физическое состояние – точно при смерти. Пульс бился здорово. Сердце колет: до того оно разболелось.)

До трех часов сидел дома: писал дневник. Даже Стендаля читал.

В три вышел на улицу; занятия нашей группы начинались в вечернее время – во вторую смену. Флаги-то есть, но все почему-то было обыкновенно. Это казалось невероятным в такой день… Даже какая-то баба громко и весело кликала мужика. На лицах людей тоже все обыкновенно. Хотелось, очень хотелось увидеть заплаканное лицо. Но таких не было. Поздно! Утром были, наверное.

Газета «Смена», поразило, была не совсем по дню траура. В черной кайме была всего одна первая полоса. А рядом висели старые, порыжевшие «Ленправда» и «Литературка»4949
  Упомянуты: «Смена» (Петроград/Ленинград/Санкт-Петербург; 1919–2015) – орган Ленинградского обкома и горкома комсомола, с 1990 г. – независимая молодежная газета; «Ленинградская правда» (1924–1991; в 1918–1923 гг. выходила под названием «Петроградская правда») – вначале орган Центрального и Петроградского комитетов РКП(б), позднее городского и областного комитетов партии и городского и областного Советов народных депутатов; «Литературная газета» (Москва; выходит с 1929 г.) – орган Правления Союза советских писателей СССР (1934–1989), позднее – независимое издание.


[Закрыть]. Даже газеты не свежие!

Невольно вспомнилось, как передавали утром, на что упирали: партия делала, делает и будет делать… Партия всегда была первой, партия всегда все делала… Все для того, чтобы не было паники, чтобы обошлось сравнительно обыкновенно.

На Невском. Здесь необыкновенное заметно: повсюду флаги с траурными ленточками, на домах – портреты Сталина, громкоговорители играют траурную музыку, чередующуюся с сообщениями о кончине… Не могу еще переносить спокойно слово «скончался», слезы навертываются. И вообще, как это Сталин и вдруг – скончался.

Присматриваюсь к людям. Плачущих нет. Все более или менее обыкновенны, только глаза у большинства кажутся необыкновенными, блестящими и смотрящими не на дорогу, не перед собой.

А в общем, инертность людей, их повседневность бесят.

Утром, наверное (верится), было не так. Были плачущие.

Встречаются просто гады: полковник, медленно и жирно идущий с беспечно, уверенно заложенными назад руками… Улыбающиеся парочки разодетых сикух5050
  Жаргонное наименование молодой девушки, подростка.


[Закрыть].

На Литейном встретилась, судя по всему, группа знакомых, мужчины и женщины. Чему-то радуются, что ли?! Радуются встрече?..

Быстро пролетает мимо меня полный, расфранченный пижон, похожий на артиста. Эта быстрота, эта сытость, эта самодовольная рожа!

В Доме книги раскупают портреты Сталина.

Пришел на факультет. Утром там было траурное собрание, было полно студентов. И лишь меня не было – справедливый упрек Нины. Очень справедливый!

На собрании рыдали, падали (две-три девочки) в обморок. У ребят стояли слезы в глазах.

Голос преподавателя Зайцева дрожал (он потом признался: «Я был спокоен, но посмотрел в зал…»).

Утром на факультете, говорят, было что-то ужасное: все слонялись по углам, все были чернее ночи и плакали. Повсюду – пришибленные группы… А комсомольское бюро уже работало: товарищи, в Москву ехать запрещено. Без паники, товарищи!

Когда я пришел на факультет, первый человек, которого я встретил еще в вестибюле, была Нина. Я посмотрел на нее. Не знаю, вспомнился ли мне тот вечер, те 10 часов, когда мы сидели вместе? То ли потому, что это был самый родной мне человек, или по другой причине, но на глаза навернулись слезы. Я быстро прошел мимо, сжимая губы. Ни слова о случившемся, но оно, это слово, везде вокруг. Тошно. Еле удержал слезы. А Нина – ничего, шустрая. Потом – Витька. Сидит, словно пьяный, вид убитый, а глаза влажные, медленные.

Там – Кошкин, Саранцев…

Занятия…

Обстановка в группе никудышная. И не только оттого, что такой день. Саранцев, рассорившись с Вадимом, бродил один по коридору вдали от нас. Короб, Леха, Герваш уехали в Москву.

После занятий мы с Витькой дернули на Московский вокзал. Достали билеты на 6.55 и разъехались по домам, чтобы, поспав часа четыре, завтра утром встретиться на площади.

7‐е, суббота. Ранним утром еду на вокзал. Приехал на площадь Восстания. Запоминающаяся обстановка: утро малолюдное, черное. Над площадью звучат сообщения по радио о преобразованиях. Все сказочно необыкновенно, величественно, торжественно, грозно от ощущения серьезности того, что сейчас происходит в стране и здесь, на площади перед Московским вокзалом. Витька с Ниной не приехали.

Уехал один.

Поезд пришел в столицу в 10 часов вечера.

Я совершенно не знал Москвы. Толпа приехавших вынесла меня с поезда в метро, из метро – на какую-то площадь, запруженную несметным числом людей. Все стояли и как будто чего-то ждали. Что делать? В темени надвигающейся ночи я разглядел двух девушек. Вот оно – спасение. Побоку стеснительность! Знакомлюсь.

Какая это была ночь! Ночь на московских задворках, в «борьбе» с милицией, солдатами и машинами.

Девчата вели меня московскими дворами. Да не просто дворами, а и по крышам сараев. Мы прыгали с одной крыши на другую, пока не оказались рядом с Домом Советов5151
  Правильно: Дом Союзов.


[Закрыть]. Улицу перегородили машины, солдаты. Пока двери Дома Советов были закрыты, солдаты поместили девушек и меня с ними в парадный подъезд большого каменного здания, в котором и сами коротали ночное время. А ранним утром сквозь строй машин пропустили нас почти к самым дверям Дома Советов, где очередь стояла жидкой цепочкой вдоль стены здания.

В 9.10 в воскресенье 8 марта я уехал из Москвы.

Приехал в Ленинград в седьмом часу утра 9 марта, в понедельник (добирался «зайцем» на электричках).

9‐е, понедельник. Сегодня хоронят Сталина, и – не как в тот день, 6 марта – чувствуется: люди скорбят по нему.

Увидела кондукторша пьяного:

– В такой день, когда у всех горе, нализался!

– А я с горя.

Все равно высадила его из трамвая.

Газеты целиком Сталину посвящены, на радио – одна лишь траурная музыка…

А в Ленинграде не как в Москве – весна идет, все тает, на улицах стоят огромные лужи, тепло.

14‐е, суббота. После занятий в университете мы с Ниной приехали в общежитие. Узнал в 24‐й комнате о тяжелой болезни Клемента Готвальда. Вот тебе на: начали выходить из строя руководители нашего мирного лагеря!

Мы с Ниной – на привычном подоконнике.

Около двух часов ночи вдруг услышал траурную музыку – такую, как неделю назад… Готвальд умер, мелькнуло у меня в уме. А потом сорвалось и с языка.

– Не каркай! – оборвала меня Нина и потемнела в лице.

Я и сам не верил, чтоб Готвальд умер именно сейчас, когда мы опять на шестом этаже.

15‐е, воскресенье. Первым, что я услышал сегодня, проснувшись в 18‐й комнате на койке ее отсутствующего хозяина, было то, как Баскаков сказал: «Умер Готвальд». Сердце екнуло, вспомнилось: два часа ночи, траурная музыка. И еще – что и Сталин умер тогда же, когда мы с Ниной сидели на шестом этаже.

А день сегодня впервые по-весеннему солнечный. На Невском (я к 12 часам поехал играть в шахматы с историками) скопище народу. Все, как мухи, выползли на солнце – и ширины тротуаров не хватает. Народ кишмя кишит.

В 12 часов ночи передавали сообщение о 4‐й сессии Верховного Совета. Много нового.

8‐е, среда. После военных занятий пришли на факультет. Сегодня утром умер профессор Копержинский. Ну и год выдался! За два с половиной месяца: Державин, Сталин, Готвальд, Копержинский (наш преподаватель).

Сбор денег на венок. Собрание в славянском кабинете при огромном стечении славистов.

На уличных газетных стендах – снимки, статьи, посвященные Сталину, Готвальду: гроб с телом… Времена!

23‐е, понедельник. Купил фотопленку. Раньше ее делали дрянно. А теперь и наши стали делать под немцев, наконец-то! Скопировали, и хорошо получилось.

4 апреля, суббота. Феноменальное известие! Врачей-сионистов оправдали5252
  Имеется в виду обвинение группы врачей-евреев в заговоре и убийстве ряда руководителей СССР. В «Правде» 13 января 1953 г. была опубликована анонимная статья «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей», в которой говорилось, что они «были завербованы филиалом американской разведки – международной еврейской буржуазно-националистической организацией “Джойнт”, имеющей сионистский характер». До суда дело не дошло, т. к. Сталин умер и 3 апреля все арестованные были освобождены и реабилитированы.


[Закрыть]. Оказывается, арестовали их ошибочно, чуть ли не под пытками заставили признаться в том, чего они не совершали. Работников МВД – к ответственности! Буржуазные газеты оказались правы, крича, что большевики несут вздор, травят евреев. Событие международного масштаба!

У газетных стендов – народ. Собираются небольшими группами. «Что за вредительство?! Шантаж», – говорят, стоя у газет, качают головами.

5‐е, воскресенье. Воскресным вечером на набережной Невы горят яркие огни, много гуляющих, много песен и даже под аккордеон. Много пьяненьких, много хорошо, празднично одетых людей… может быть, это оттого, что сегодня Пасха?

6‐е, понедельник. В разговорах о врачах-«вредителях» многие высказывают мнение, что правительство вынуждено было сделать такое заявление, чтобы не возбуждать враждебного отношения к евреям. На самом же деле никого, мол, не выпустили.

А против евреев продолжают высказываться на каждом шагу. В сплетнях договорились до того, что, дескать, одна еврейка кричала: будем и мы, евреи, вашей русской кровью расписываться… И верят.

14‐е, вторник. Герваш, Петька Замятин и я ходили по Университетской набережной. На наших глазах с середины Дворцового моста бросился в Неву человек. К месту его падения поспешила шлюпка с милиционерами.

Мы дождались, когда она выловила того человека и доставила его к ступенчатому спуску набережной.

Это был еврей.

Его пытались откачать. Но безуспешно.

25‐е, суббота. Сижу дома. В первой комнате стоит еврейка, знакомая мамы, и с негодованием говорит о шовинизме, о травле евреев. О том, как соседка не дает ей проходу.

1 мая, пятница. Впервые в демонстрации участвуют только представители трудящихся. Улицы перегорожены автомашинами – к представителям не пускают. А на загороженной с обоих концов улице ребята играют в футбол. Пустынно.

15‐е, четверг. На улицах убивают, грабят. Появилось множество бандитов (освободили заключенных).

Вот нынешнее время: старое возвращается, например джазы. Поговаривают, что срок воинской службы будет снижен с трех до двух лет.

Поползли слухи о том, что ограбили Черкасова, и рассказывают, как это произошло. В нынешних условиях эти слухи имеют некоторое основание.

1954 ГОД

22 февраля, понедельник. (Речь Булганина на торжественном заседании в честь годовщины Советской Армии прозвучала как набат к войне. Все кончено. Америкашек ничем не унять.) Слова Булганина: Будущий наш противник хорошо знает… Н-да! «Новые средства ведения современной войны…» Страх нагоняет: десять лет назад война была ужасная, а сейчас будет еще более ужасная. Ого!

23‐е, вторник. Передачи об армии по радио. Опаскудилось наше государство со Сталиным, опаскудилось. Как хвалили! Слушать было противно. И как сейчас замалчивают! Тоже противно.

«Армия создавалась под руководством партии и Ленина». (А где Сталин? Раньше особо подчеркивалась роль именно Сталина.)

И вот еще: ученик великого Ленина (раньше: великий Сталин). В песне «Красное знамя» выпущено «вива Сталин».

Годовщина со дня смерти проходит незаметно. Пока что читали по радио (в 11‐м часу) одну лишь статью из «Правды» со слишком необычным для нынешнего времени названием «Великий продолжатель дела Ленина». Весь упор на партию и то, что Ленин организатор ее. Скупая статья.

Здорово! Заговорили наконец-то по-человечески. Трагедии, мол, бывают и в нашем обществе. Например, жена потеряла мужа. Нам скажут – она найдет себя в работе, в среде советских людей, они ей помогут. Нет, мужа ничем и никем не заменишь. Здесь – трагедия! Как здорово! Не заменишь. Ни трудом, ни словоблудством.

30 апреля, пятница. Завтра Первое мая.

Вот что на наших глазах свершается: десятые классы переполнены, мест в вузах не хватает. Началась пропаганда за то, чтобы после десятого класса шли в рабочие. На эту тему по радио выступил писатель: мол, академик у нас равен плотнику (?!).

В мое школьное время не было такой политики. Времена в этом отношении быстро меняются.

А в другом отношении… встретил одного человека, говорит: «Что за сволочное время! Все матерятся и дерутся на каждом шагу. До войны люди были лучше».

1 июня, вторник. Водку «урезали»! Не стали продавать ее нигде, кроме магазинов. В пустующем пивном ларьке стоит мужчина перед бутылкой лимонада и жалуется буфетчице: «Это все женщины! Алименты стали платить тоже по их письмам в Президиум Верховного Совета».

17 августа, вторник. Город Бабушкин под Москвой.

1. Пьяные – штабелями.

2. Пьяный вцепился в дочку, отбивается от жены. Сзади подбегает второй ребенок, девочка постарше, и плачет.

3. Пять метров дальше – скопище людей. Что-то произошло, бежит милиционер.

4. Народ злой. В магазинах ругаются с продавщицами, те с покупателями на «ты», женщин обзывают «дурой», «лошадью» и прочими грубыми словами.

Это – плохое в Бабушкине. Его меньше, чем хорошего (интеллигенция, гуляющие семьянины, музыка), но оно слишком отвратительно и поэтому бросается в глаза.

В августе я проходил студенческую практику в Москве, в редакции газеты «За социалистическую Югославию», выходившей на сербском языке. Газета была органом Союза югославских патриотов, политэмигрантов и помещалась в здании Славянского комитета5353
  Газета «За социалистическую Югославию», выходившая с мая 1949 г., являлась органом учрежденной в СССР организации югославских «революционных эмигрантов».


[Закрыть]. Печаталась на исключительно тонкой бумаге, так как распространялась в Югославии нелегально.

Во время этой практики жил в общежитии МГУ в г. Бабушкине.

19‐е, четверг. В редакции газеты Нина говорит: материальное обеспечение даже средних кругов интеллигенции, не говоря уж о рабочих, низкое. Мы вдвоем с мужем работаем на одного ребенка. Стоит мне заболеть – и денег не хватает.

20‐е, пятница. Статья в «Известиях» по поводу нашей трафаретно-традиционной лжи о жизни трудящихся на Западе. Здорово! Фурор!

Сербы, сотрудники газеты «За социалистическую Югославию», смеются: и нас пропечатают за наши статьи. Например, пишем: хлеб становится чуть ли не предметом роскоши для трудящихся буржуазного Запада.

26‐е, четверг. Искал, нашел Николая Генералова. Видел московские трущобы. Как живут наши люди в них (тот же Генералов) – срам, ужас!5454
  Ничего удивительного – прошло всего 9 лет после войны. Да еще какой! (Примечание 1989 г.)


[Закрыть]

Из последних записей студенческих лет:

Серегин, студент: «Пока будут деньги, гадство в людях не исчезнет».

Саранцев: «Все жлобы, потому что я знаю, что, если я приду к кому-нибудь ночью и попрошу сделать что-нибудь для меня, никто ничего не сделает».

Тамара: «Все люди сволочи».

Саранцев: «Все люди обыкновенные, но бывают в какое-то время сволочами (из‐за окружающих их условий). В острых положениях, когда встает вопрос: или “я”, или “не я”, люди поступают обязательно как сволочи, т. е. решают вопрос в пользу “я”».

«Я вышла замуж, чтобы не работать. А зачем же тогда выходить замуж, если при этом еще и работать?»

Другая: «Почудить можно – один раз живем на свете».

На четвертом курсе есть целые комсомольские группы и даже комсорги, которые считают, что на старших курсах комсомольская работа зашла в тупик, отлынивают от нее и пр.

Витька Калинин и Ткаченко подрались из‐за рубля?! Был товарищеский суд в общежитии.

Тамара Стрелкова: «Надо за офицера выходить! Но опять же офицеры на дороге не валяются».

Валя Зайцева: «Атомная война на носу, а тут молодые годы проходят, – подумала я так, плюнула на все и поехала к Николаю».

Зайцева – Речкаловой: «Ты представь себе: рост высокий, глаза черные, майор, три тысячи рублей».

Женщина берет банку консервов из рук продавца:

– Тьфу, какие они у вас грязные!

Продавец:

– Ерунда.

– Как ерунда! Сумка испачкается. Она сто рублей стоит.

Продавец:

– Сумку вы купите в любом магазине, а за консервами вы еще побегаете!

Очередь смеется.

– Какая она неряха! У нее всегда юбка мятая. Туфли грязные…

– Но и у тебя, в твоей комнате много пыли, все разбросано – где что.

– Но я же никогда не хожу в мятой юбке! И чтобы на моих туфлях были грязные засохшие брызги, фи!

Распределение (распределение студентов, окончивших вуз, по местам их предстоящей работы). Представитель из Москвы Стрепухов… Тихонов не соглашается, когда Стрепухов «толкает» его в районную газету. После распределения Вяземский (преподаватель) «накачивает» Тихонова.

Резюме Тихонова по поводу этой накачки:

– Я по-советски должен жить! На кого полез, букашка! Да он (Стрепухов) тебя в порошок сотрет, он и слова не скажет, а правда все равно будет на его стороне – второй заместитель Хрущева! По-советски жить! Не проявляй своих эмоций, главное в человеке ум, хитрость, обходи, обманывай тихо, но чтобы внешне все было чин чином: и патриотично, и сознательно и т. п.

Тут же в группе распределившихся возникают разговорчики.

Один:

– Какой-то писатель хотел сказать, что сера наша жизнь, так ему по шапке.

Другой:

– Безыменский – наш большой поэт?! Да он пишет в своей новой поэме: «Я счастлив, что ты, моя муза, даешь мне возможность воспеть тебя, кукуруза!» Если бы это не было напечатано с прямым указанием, что это серьезная вещь, воспринималось бы не иначе как пародия, сатира. Да это и есть пародия, черт возьми!

Третий:

– А наш спорт? Выиграли на международных соревнованиях – звонят во все колокола, портреты, статьи, романы. Проиграли – с лупой не сыщешь информации в газетах, а если пишут, то непременно так: нога подвернулась, а так шел в чемпионы; французский судья виноват.

Преподаватель Вяч. Зайцев рвется в ученые… После решения партийного комитета факультета об его отправке в колхоз председателем (козни врагов-соперников) говорит:

– Это вам, девушка, не художественная литература, а подлая правда. Жизнь. И наш главный подлец – парторг, держиморда.

Из трамвайного разговора:

Приехала работница на фабрику, отработала два часа, начальница ей говорит:

– Прекращай работу, езжай домой, через шесть часов приедешь, продолжишь работу в ночной смене.

Дело в том, что любимица начальницы попросилась в дневную смену.

Работница отказалась.

– Ах, не прекратишь работу? Не поедешь домой?

– Не поеду. Не имеете права!

– Ну хорошо. Я тебе покажу права.

И вскоре перевела непослушницу на месяц в уборщицы. Пыталась та жаловаться, да разве найдешь на начальство управу? Не сведешь концы с концами. Покориться ей надо было с самого первого раза. Потерял – молчи, нашел – молчи. Так-то приходится жить!

Валя Зайцева идет по Невскому. Вдруг толкает подругу в бок, шепчет:

– Видела? Видела? Сейчас лейтенант прошел, я ему глазки состроила, кажется, заметил.

В трамвае снова толкает подругу:

– Вон, смотри, смотри: курсант вошел! (Рассказано Евгенией Речкаловой.)

– Маньке наш бригадир всегда самые лучшие наряды выписывает. Из баб она больше всех зарабатывает.

– Она спит с ним.

– Ну и что! Не со всякой бабой бригадир спать будет. Небось завидуешь ей. Как-никак лишние 100–200 рублей.

– Глупости говоришь. Какие же они у нее лишние? Она с бригадиром больше пропьет, чем заработает.

Кондукторша в трамвае взяла деньги и говорит: «Сдачи сегодня не положено». Улыбается, прячет деньги в сумку и билета не дает: «Ничего, так доедете».

Соседка у соседки ворует письма, читает их, заклеивает и снова кладет в почтовый ящик.

У матери есть дочка, мать радостно всем сообщает: «Мотька вышла замуж за солдата». Через месяц печально: «Мотька с солдатом разошлась» (оказывается, не записывались). Через несколько дней – опять радостно: «Мотька вышла замуж» и т. п. Солдат меняет солдата, за солдатом – рабочий, а Мотьке никак не найти своего счастья.

Немолодая уже одинокая женщина вроде бы нашла это счастье: дом, уют, муж. Но тот не хотел записываться, медлил. «Что тебе еще надо?» И вот женщина, счастливая, говорит ему: «У нас будет ребенок». – «Ступай отсюда!» – последовал ответ… Женщина повесилась.

Встречаю Суханова, выпускника отделения журналистики, перед распределением на газетную работу.

Спрашиваю:

– Куда хотел бы попасть?

– Куда Родина пошлет!

И дальше следует тирада в том же духе.

Противно. Лучше уж «честный» жулик.

Вот оно, наше поколение. На языке – одно, в душе – другое.