Текст книги "Архив сельца Прилепы. Описание рысистых заводов России"

Все в том же 1904 году я предпринял свое первое путешествие в «Елецкую академию» с целью покупки маток. Первым делом поехал в Пальну на поклон к маститому коннозаводчику А. А. Стаховичу. Купить у него что-либо мне было не по карману, и от него я направился к одному из Красовских – Павлу Афанасьевичу, у которого положительно влюбился в белую кобылу Дузе. Это была дочь Потешного 2-го завода М. И. Кожина. Потешный 2-й был сыном великого Потешного и Скворки, матери знаменитого Паши. Дузе была идеальной сухости, породности и красоты. Красовский, имевший в своем заводе многих кожинских лошадей, говорил мне, что Дузе – типичная кожинская кобыла и что она очень похожа на своего отца. Словом, на примере Дузе я увидел, что могли представлять собой кожинские лошади. Красовский очень любил Дузе и не хотел ее продавать, но я соблазнил его ценой. Я не раз замечал: если коннозаводчик неохотно уступает кобылу и жалеет о ней, счастья новому владельцу с такой лошадью не будет. Так случилось и на этот раз: Дузе, придя ко мне в Касперовку, через месяц, будучи, казалось, совершенно здоровой, неожиданно пала.

От Красовского я поехал к Н. В. Хрущову и у него купил белую кобылу Офелию (Кумир – Полканша-Свирепая). По себе Офелия была лучшей кобылой в табуне Хрущова, и он продал ее мне за 1500 рублей только потому, что через несколько дней ему предстоял срочный платеж в Дворянский банк, а денег свободных, да и никаких других, не было. Дело происходило осенью, хлеб был еще не продан, а платить надо было в срок, и Хрущов решил уступить мне кобылу. Я, разумеется, не торговался и уплатил ему запрошенную сумму. По этому поводу я невольно вспомнил один рассказ покойного Коноплина.

Офелия (Кумир – Полканша-Свирепая), зав. Н. В. Хрущова

Дело было в Лотарёве у князя Вяземского. Мы сидели за чаем. Кроме Коноплина и меня, других гостей не было. Вяземский рассказывал о том, как он однажды торговал у одного мелкопоместного соседа очень интересную кобылу и тот ее не уступил, а через некоторое время значительно дешевле продал эту кобылу барышникам. Вяземский возмущался, а Коноплин сказал: «Леонид Дмитриевич, вы напрасно возмущаетесь. Вы сами виноваты, так как не умеете покупать лошадей у таких людей!» – «Почему?» – удивился князь. «Да потому, – отвечал Коноплин, – что эти люди не переносят вида денег. Если бы вы, торгуя кобылу, при этом вынули пачку ассигнаций, показали ему, да еще и поскрипели бы ими, – и Коноплин показал пальцами, как это надо делать, – ваш сосед не выдержал бы и схватил деньги, а кобыла была бы вашей». Все мы от души рассмеялись, а Коноплин добавил, что если бы дело было к тому же осенью, перед платежом в Дворянский банк, то князь, показав деньги, купил бы кобылу легко. А иначе купить у этих господ лошадь немыслимо, и барышники это прекрасно знают. Я вспомнил этот рассказ к слову, но должен оговориться, что Хрущов был, конечно, не из числа таких господ, но и он, как все мы, грешные, иногда сидел без денег.

Офелия не дала Хрущову ничего резвого, но по себе была действительно хороша. На выставке 1910 года она получила у меня в группе золотую медаль и отдельно малую серебряную. Масти она была белой, то, что называется «в полове» – в красных крапинках. Кобыла имела превосходную коробку, была глубока и утробиста. Голова, шея, линия верха были великолепны, ноги хуже.

Породы Офелия была очень интересной. Она дочь известной призовой кобылы Полканши-Свирепой завода графа Н. Л. Соллогуба. Полканша-Свирепая удачно сочетала в своей родословной линию соллогубовских Кроликов с линией его же Добродеев, то есть элементы, которые создали славу и величие соллогубовского завода. Другая дочь Полканши-Свирепой, белая кобыла Свирепая, оказалась выдающейся маткой и дала Хрущову ряд великолепных призовых лошадей. У меня Офелия дала шесть жеребят, год была холоста и в 1912 году пала. Из всего ее приплода заслуживает внимания лишь одна Оксана, светло-серая кобыла блестящей наружности, типичная добродеевская. В ее родословной (Недотрог – Офелия) Добродей повторяется дважды, и она вышла вполне в его тип: блесткая, сухая, излишне нервная, острая и несколько приподнятая на ногах. Все это характернейшие признаки добродеевских кобыл, какими они изображаются на старых портретах. Дочери Летучего, сына Добродея, были именно таковы. Оксана, к сожалению, не жеребилась, потому и была продана.

Если я упомяну еще кобылу Спарту (Мраморный – Соседка), зачисленную в заводские матки из приплодных собственного завода, то список маток, поступивших в 1904 году в мой завод, будет исчерпан.

В 1905-м я не купил ни одной кобылы, потому что был в действующей армии, отчасти же из-за революционных событий – этого преддверия катастрофы 1917 года.

Из всех жеребят, родившихся за пять лет, с 1901 по 1905 год включительно, побежали и выиграли Былина, Затея, Фурия и Карта, рожденные в 1904 году, и Бюрократия, Засада, Гильдянка 3-я, Сандиаза, Надпись и Фудутун, рожденные в 1905-м. Лучшими для первого года стали Карта 2.22 и Затея 2.22,3, для второго года – Фудутун 4.41. Из всех этих лошадей только две были от кобыл, наследованных мною от отца: Карта от Кометы и Сандиаза от Спарты. Остальные происходили от кобыл, купленных мною, и, кроме Надписи и Сандиазы, были детьми Недотрога. Я стал крыть своих маток исключительно Недотрогом и послал под других жеребцов лишь четырех кобыл: Счастливую под Пегаса (Бережливый – Людмила), Спарту под Летуна 2-го, Кашу под Вулкана, Гильдянку 2-ю под Ходкого. О результатах двух последних скрещиваний я говорил, а о первых двух скажу сейчас. Счастливая дала неудачную кобылу Страсть. Теперь я думаю, что соединение борисовских кровей с терещенковскими совершенно недопустимо, так как в этом случае встречаются чересчур разнородные элементы, и хотя борисовский Гордец состоял производителем у самого Терещенко, где дал резвых лошадей, я объясняю это исключительными достоинствами кобыл завода. Спарта дала очень хорошую кобылу Сандиазу 1.41, вполне в типе Летунов. Это, между прочим, была первая призовая лошадь, которая появилась на афише от моего имени и выиграла. Я ее оставил в заводе, и она дала у меня превосходных лошадей. Один из сыновей Сандиазы, Скипетр (от дубровского Хвалёного), был классной лошадью и продан мною на аукционе в Москве почти за 7 тысяч рублей. Его, к несчастью, сломали в двухлетнем возрасте. По себе Скипетр был очень хорош и, несмотря на изувеченную ногу, все же показал трех лет приличную резвость. Одна из дочерей Сандиазы стала заводской маткой в государственных заводах Московской губернии.

Первые пять лет моей коннозаводской деятельности дела в Касперовке в отношении кормления лошадей обстояли благополучно. Однако тренировке уделялось чересчур мало внимания, и это не могло не отразиться на резвости лошадей. Как ни малоопытен я был в то время, мое почти постоянное отсутствие в заводе также отражалось на деле неблагоприятно. Завод в это время терпел значительные убытки, и продажи лошадей далеко не окупали затрат. За первые пять лет жизни завода был продан за крупную сумму Г. Г. Елисееву только один старик Рыцарь. Это произошло в 1903 году. Все остальные лошади продавались от 275 до 500 рублей за голову, и главными покупателями были мой брат В. И. Бутович и г-н Кронрат. Брат покупал лошадей для себя и часть их перепродавал для городской езды в Одессу, а Кронрат был венским барышником и покупал лошадей для Вены. Несколько лошадей мне все же удалось продать призовым охотникам, например Придворного – в Санкт-Петербург В. Д. Соловьёву, Конницу – И. И. Карюку, Сосну – М. М. Таранову-Белозёрову и Смуту – Е. И. Шаповаленко. Из этих четырех лошадей побежал и выиграл один Придворный.

Конский Хутор. Барский дом

Перехожу теперь к периоду жизни завода на Конском Хуторе, с середины 1905-го и до мая 1909 года, когда завод был переведен в сельцо Прилепы Тульской губернии, где и обосновался окончательно. Каковы были те причины, которые побудили меня перевести завод из Касперовки? По обоюдному соглашению всех наследников Касперовка, то есть усадьба и прилегающая к ней земля, досталась моему старшему брату Н. И. Бутовичу. Вскоре после этого брат женился, и мое дальнейшее пребывание в Касперовке, да еще с заводом, могло его стеснить. Вследствие этого я подыскал небольшое именьице со вполне оборудованными для конного завода постройками, находившееся верстах в двенадцати от города Елисаветграда, при селе Высокие Байраки в Александрийском уезде Херсонской губернии. Это имение когда-то принадлежало Шишкину, было им продано и прошло через несколько рук до того, как я купил его. При имении было 137 десятин земли и замечательные кирпичные, крытые железом постройки, на которые Шишкин истратил не один десяток тысяч рублей. Особенно хороши были манеж и конюшни для ставочных лошадей. Словом, при небольшом ремонте этих, несколько уже запущенных, построек здесь можно было со всеми удобствами разместить мой конный завод. Отсутствие достаточного количества земли в то время меня не пугало, так как я думал, что вести завод на покупных кормах будет и удобнее, и дешевле, что было, конечно, заблуждением. Убедившись впоследствии в этом, я продал именьице и перевел завод в Тульскую губернию.

Высокие Байраки я переименовал в Конский Хутор, и под этим названием завод стал известен в коннозаводских кругах. Вскоре я был призван в ряды действующей армии, вследствие чего вынужден был поручить ведение ремонта, заготовку кормов, а затем и перевод завода на новое место кому-либо из своих знакомых. Выбор мой пал на чиновника Елисаветградского государственного банка М. Д. Яковлева, который был большим охотником и имел в городе двух-трех рысистых лошадей. За известное вознаграждение он согласился взять на себя труд по приведению построек и хутора в порядок, перевод завода, а затем и общее за ним наблюдение вплоть до моего возвращения из Маньчжурии. Алексеенко со всем этим сам, конечно, справиться не мог, хотя и оставался в роли управляющего заводом. Яковлев был страстный охотник, постоянно жил в Елисаветграде, а стало быть, мог часто и без ущерба для своей службы и своих дел бывать на Конском Хуторе. Благодаря работе в моем заводе Яковлев окончательно пристрастился к лошадям и после моего возвращения с войны бросил службу в банке и вскоре уехал в Сибирь, где взял в аренду землю и основал небольшой конный завод. Основу его завода составили кобылы моего завода, и Яковлев в какие-нибудь десять лет разбогател. Это был очень дельный, энергичный и толковый человек, вышедший из низов, но благодаря неустанному труду проложивший себе дорогу. Яковлев привел Конский Хутор в блестящий порядок и во второй половине 1905 года перевел туда из Касперовки мой завод. Когда я вернулся из Маньчжурии, мне оставалось лишь принять от него отчет и дело на полном ходу да обосноваться в доме.

Конский Хутор был очень симпатичный, живописный уголок, что называется, уютный. Дом небольшой, но поместительный, недалеко сельская церковь, при доме хороший сад, а внизу большой лог, по другую сторону которого расположилось село Высокие Байраки. Близость города также была приятна и полезна для дела, а от ближайшего полустанка оказалось всего полторы версты – 20 минут езды до города. Конский Хутор стоял на бугре, и кругом на большое расстояние была видна вся местность. Вдали синел лесок, принадлежавший хуторянину Сербинову, за ним виднелась усадьба помещика Еремеева, далее шла большая дорога на Елисаветград да чернело полотно железнодорожного пути, соединявшего Харьков с Одессой. Там и сям белели ряды крестьянских хат, виднелись хутора поселян, и далеко на горизонте блестели золотыми маковками городские церкви. Кругом царило невозмутимое спокойствие, а в летние дни, когда особенно сильно припекало, казалось, один сон бродил по селам да дрема по деревням и хуторам. В такие часы ни людского говора, ни смеха не было слышно, все замолкало, лишь где-нибудь во ржи и овсах перекликались перепела да дергачи и другая болотная птица резким голосом кричала по балкам и низинам. Изредка, будто нехотя, поднимали среди этой мертвой тишины бестолковый лай собаки и тотчас же стихали. Отдыхало село, спали хутора, дремали деревни, и думалось, что этой спокойной и безмятежной жизни не будет конца…

Вот картина, которую я увидел, приехав на Конский Хутор из действующей армии, где царили такое оживление, такая суматоха, такая бестолковщина. Первым делом посмотрев лошадей, я стал устраиваться, и вскоре в моем небольшом домике все было готово для мирной, удобной и спокойной жизни. Все стены были увешаны литографиями и фотографиями лошадей, лишь кое-где среди них выделялись писанные маслом портреты лошадей и две-три картины – основа моей будущей картинной галереи. Все было скромно, все было уютно и хорошо на Конском Хуторе, и жизнь там текла мирно и однообразно.

Постройки на Конском Хуторе были очень хороши, дом обнесен кирпичным забором. Были также манеж, выводной зал, ставочная конюшня, маточная, маточный варок, другие хозяйственные постройки и службы, а во дворе – цветники, газоны, дорожки и пр.

Угодья на Конском Хуторе были незначительные, земля находилась и под выпасом, и под посевом, а потому табун был всегда худ. От этого матки плохо кормили жеребят, и те нередко заморышами входили в зиму. В то время я еще не отдавал себе отчета, какое важнейшее значение имеет выпас для маток. Нет хороших выпасов – нет хороших жеребят! А нет хороших жеребят – нет хороших лошадей! Недостаточное питание во время выпаса отражается как на состоянии самой кобылы, так и на том плоде, который она носит. То же следует сказать про выпасы годовиков и двухлеток. Да и вообще надо заметить, что во время пребывания моего завода на Конском Хуторе лошади кормились плохо. Теперь, вспоминая этот период жизни завода, я удивляюсь, как при подобном кормлении, уходе и содержании могли родиться такие лошади, как Кот и Кронпринц. Не только кормление, но и уход и тренировки были поставлены слабо, прямо-таки неудовлетворительно, что тоже отражалось на качестве лошадей и их резвости. И если в этот период все же родились резвые лошади, то это надо всецело отнести к замечательному качеству заводского материала, который я собрал. Если бы лошади хорошо кормились, а молодежь получала правильное воспитание и тренировку, то результаты были бы блестящие. К сожалению, тогда я мало жил на Конском Хуторе: одно время издавал журнал, а потому почти полтора года безвыездно пробыл в Москве, затем уезжал за границу, путешествовал по рысистым заводам и пр. Словом, мало отдавал времени ведению завода. Мне тогда казалось, что порода, крови – это всё, а вопросы питания, работы и воспитания имеют лишь второстепенное значение. Это было капитальной ошибкой, которую я в конце концов осознал. Главным моим интересом в то время было разыскать и купить такой заводской материал, который дал бы мне призовых лошадей. В поисках этого материала я был неутомим, да и вся моя предшествующая теоретическая подготовка и всестороннее изучение генеалогии оказали мне в этом немалую услугу, так что с этой стороной дела я справился вполне. Но мои удачные покупки племенного материала нередко парализовались тем, что несколько лучших кобыл из числа только что купленных пали из-за плохого содержания. Так, например, я потерял Усладу, мать Урны, дочь Бережливого Мечту и других замечательных кобыл. Словом, в это время мой завод велся хуже, чем в Касперовке, и несоизмеримо хуже, чем потом в Прилепах. Лошади были худы, кормились скверно, воспитывались и тренировались плохо. Я потерял несколько таких заводских маток, которых, как генеалог и поклонник орловской породы, оплакиваю до сих пор. Купить подобных было уже негде, и я лишил себя возможности отвести от них выдающееся потомство.

Почти все внимание я тогда уделял генеалогической стороне дела и стремился создать в своем заводе исключительное по происхождению гнездо маток. Для них я ставил самые высокие требования форм, происхождения, личной и заводской карьеры. Я желал видеть если не всех своих заводских маток, то громадное их большинство происходящими в прямой женской линии от знаменитых родоначальниц рысистого коннозаводства. Принадлежности к той или иной прославленной женской семье я придавал, да и теперь придаю, величайшее значение. Именно в это время я много работал в спортивной прессе по вопросам генеалогии. Применив свои знания на практике, я получил блестящие результаты: моими лучшими матками оказались именно те кобылы, которые происходили из прославленных женских семейств. В те годы, когда я собирал свой завод, спорт еще не был так развит, как позднее, бежавших лошадей было сравнительно мало, лучшие линии еще не определились, препотентных жеребцов имелось немного, а потому выбор заводской матки был особенно затруднителен. Поскольку приходилось довольствоваться почти исключительно генеалогической стороной дела и формами кобыл, то легко было ошибиться и весьма сложно ориентироваться во всем том количестве кровей, линий и семейств, которыми тогда изобиловала орловская рысистая порода лошадей. Позднее, когда появились призовые заводы и почти все лучшие рысистые лошади страны стали подвергаться тренировке, а беговые испытания происходили почти в каждом сколько-нибудь крупном городе и определяли качества лошадей, создать завод призовых лошадей стало уже нетрудно. Для этого нужны были главным образом деньги и в меньшей степени знания. Скупи всё лучшее по резвости на ипподроме – в большинстве случаев это резвое и есть лучшее по происхождению; пригласи опытного управляющего – и завод готов, а успех обеспечен! Не то было в годы моей молодости, когда на мне, как и на моих предшественниках, лежала тяжелая задача по выявлению из общей громадной массы рысистых лошадей лучших. На выполнение этой задачи коннозаводчики положили немало труда и истратили немало денег, а достигнутыми результатами воспользовались уже охотники последующего поколения.

Помимо этой основной причины, отвлекавшей меня от прямой и непосредственной работы в заводе, была и другая: меня уже тогда начала интересовать и на некоторое время даже полностью поглотила мое внимание общественная работа на широком коннозаводском поприще. Было, впрочем, еще одно обстоятельство, и притом немаловажное, из-за которого тогда страдало ведение моего завода, – это отсутствие денег, вернее, оборотных средств и необходимость весь бюджет укладывать в сравнительно скромный доход, который я тогда получал. Мой отец был одним из богатейших помещиков юга России, и после его смерти мы наследовали громадное состояние и стали очень богатыми людьми. Как же случилось, что я, достигнув совершеннолетия, не мог распоряжаться своими средствами, а имел весьма скромный ежегодный доход в 10 тысяч рублей?

Отец всегда был против моей страсти к лошадям, говоря, что я разорюсь на них и пойду по миру. И он завещал, чтобы мне до 35 лет выплачивалось ежегодно 10 тысяч рублей, и только по достижении этого возраста я должен был получить свое состояние. Моим опекуном стал старший брат Николай, который хотя и делал мне некоторые послабления, но в общем строго придерживался воли отца. Брат Николай не был лошадником и вполне разделял убеждение отца, что я обязательно разорюсь на лошадях, а потому и выполнял его волю особенно охотно. Несмотря на все эти предположения, я не только не разорился, но, занимаясь коннозаводством, нажил большое состояние и стал очень богатым человеком. Этим я всецело был обязан своей работе, лошади меня в буквальном смысле слова обогатили.

Однако богатство пришло значительно позднее, а пока что на Конском Хуторе я нередко сидел без денег и нуждался. Я мог располагать ежегодно суммой в 10 тысяч рублей и на эти деньги должен был жить сам, вести завод, хозяйство и покупать лошадей. Уже в то время я начал собирать картины и портреты лошадей, на что тоже нужны были деньги. Словом, денег постоянно не хватало и я пустился в разного рода финансовые операции, учитывал и переучитывал векселя и пр., чтобы кое-как свести концы с концами. Нужно прямо сказать, что от природы я был наделен большой изворотливостью и хорошими финансовыми способностями – иначе я бы погиб! Директор соединенного банка в Елисаветграде г-н Варшавер как-то однажды в восхищении сказал мне: «Яков Иванович, у вас настоящие еврейские мозги! Бросьте играть в лошадки, займитесь настоящим делом. Из вас выйдет замечательный финансист!» Это была, конечно, высшая похвала в устах г-на Варшавера.

Многие считали меня богатым человеком, почему находились люди, которые думали, что я очень скуп. Но состояние отца пришло ко мне поздно, в 1916 году, и, увы, я им уже не смог воспользоваться: через год грянула революция и все состояния погибли. Таким образом, мое обогащение на лошадях – это едва ли не единичный случай в практике коннозаводства. Вспоминая теперь, как подчас мне приходилось комбинировать и изворачиваться, я диву даюсь, как выскакивал из того или иного положения, как рисковал, как все сходило с рук и благополучно заканчивалось. К 1916 году я имел два имения на полном ходу, конный завод, за который г-н Понизовкин предлагал мне 500 тысяч рублей, и картинную галерею, которая стоила не менее 350 тысяч рублей. Словом, мое состояние равнялось миллиону с небольшим и было нажито на лошадях за 16 лет коннозаводской практики!

Нехватка денег не давала возможности должным образом поставить кормление, уход и тренировку не только на Конском Хуторе, но и в Прилепах в первые годы. Думаю, при той обстановке, в которой мне приходилось работать, немногие справились бы с задачей создания и ведения такого крупного завода.

В 1906 году я арендовал одного производителя и купил 14 заводских маток, в 1907-м – двух заводских жеребцов и семь заводских маток. В 1908 году я купил двух заводских жеребцов и 18 заводских маток. А всего за три года мною было куплено четыре жеребца, арендован один и куплено 39 заводских маток.

В 1906 году исполнилась моя заветная мечта: я разыскал такого сына Бережливого, который по экстерьеру вполне меня удовлетворил. Я нашел его в Харьковской заводской конюшне, где он был пунктовым жеребцом, и, возбудив соответствующее ходатайство, получил его на постоянный пункт. В Скромном было пять вершков росту, он был белой масти и по себе очень хорош: дельный, густой, очень породный и приятный. К числу его недостатков относился коровий постанов задних ног, и он не был так сух, как большинство детей Бережливого. В этом отношении на него несомненное влияние оказал его дед со стороны матери – известный сенявинский Ларчик, который давал превосходных лошадей, но чаще всего сырых. Принимая во внимание совокупность положительных качеств Скромного, с его недостатками следовало смириться, что я и сделал.

Скромный хотя и имел небольшой рекорд 5.18,6, но все же показал известную резвость, так что с этой стороны все обстояло благополучно. К сожалению, оказалось, что у него было одно яйцо, отчего он давал мало жеребят. Об этом меня не предупредили в Харьковской заводской конюшне, а может, они этого и не знали. Со Скромным пришлось расстаться, и в 1907 году я сдал его в Елисаветградскую заводскую конюшню. От Скромного и Феи у меня остался жеребенок, который оказался очень хорош по себе, и я его продал отъемышем в Вологду за хорошие деньги.

Перейду теперь к кобылам, которых я купил в 1906 году.

Амелия, кобыла американского происхождения, р. 1891 г. У нее был небольшой рекорд, и она какими-то судьбами попала из Вены на юг России. В то время в Америке еще не ценили потомства Пайлот-Медиума и его великий сын Питер-тзи-Грейт еще не начал своей выдающейся деятельности, поэтому Амелию никто оценить не сумел. Я ее купил недорого, за 375 рублей, и в ней не ошибся. Она была крупна – вершков пяти, белой масти, суха и правильна. По-своему хороша, но, конечно, в американском типе. Она дала у меня двух жеребят, из которых Афина-Паллада была классной кобылой. После этого я продал Амелию вместе с дочерью за большие деньги Шубовичу. Это была единственная американская кобыла, которая побывала у меня в заводе за все время его существования. Позднее я несколько раз покупал метисных кобыл, но американских больше никогда.

Меня порой упрекали в том, что я, будучи ярым орловцем, имея крупнейший орловский завод, прибегал изредка к метисным кобылам, и видели в этом все что угодно, кроме настоящей цели. Дело в том, что мое финансовое положение заставляло считаться с денежной стороной вопроса, а потомство от знаменитых метисных кобыл и своих производителей я планировал продавать по рекордным ценам. Только в этом была причина подобных покупок. Будь у меня тогда другое финансовое положение, ни одна американская или метисная кобыла никогда не переступила бы порога моего завода. Только для этой цели были впоследствии куплены Слабость и Приятельница. В общем, у меня в заводе за все время его существования было самое ограниченное число орлово-американских кобыл, метисного жеребца не было никогда, а те жеребята, которые приходили в брюхе матери, когда я покупал орловских кобыл, слученных с американскими жеребцами, были явлением случайным. Имея полную возможность посылать своих орловских кобыл к любым американским жеребцам страны, я этой возможностью ни разу не воспользовался. Всякий объективный наблюдатель, ознакомившись с описью моего завода, прекрасно поймет, что наличие весьма незначительного количества лошадей с примесью американской крови нисколько не меняет общей чисто орловской картины моего завода.

Покупка Балалайки (Бедуин-Молодой – Лебёдка 2-я) носила случайный характер. Такую кобылу я бы никогда не выбрал для завода, но сделал это, чтобы поддержать своего друга С. Г. Карузо. Балалайка была не только мелка, но и уродлива. Она была превосходного происхождения, из-за чего ее и купил Карузо. Покупка кобыл, подобных Балалайке, у которых, кроме породы, нет решительно ничего, не может быть терпима в серьезном заводе. Преклонение только перед одной породой было основной ошибкой Карузо как коннозаводчика. У него Балалайка дала бежавшую Брунгильду. От Брунгильды и моего Недотрога Карузо получил свою резвейшую лошадь – Брена. У меня Балалайка дала двух жеребят, и я в течение двух лет тщетно искал на нее покупателя, пока не продал в 1908 году. Дочь Балалайки и Недотрога Благодарность, рожденная у меня, долго болталась по разным заводам Тульской губернии и переменила немало рук.

До известной степени случайный характер носила и покупка белой кобылы Погони (Помпадур – Пылкая) завода Н. Н. Аркаса. Пылкая была дочерью Любушки, которая дала призового Бедуина 3-го, известного производителя в заводе А. И. Горшкова. Любушка была замечательного происхождения: она дочь Весны завода графа К. К. Толя и внучка Дубровы 1-й от Машистого. По себе Погоня была только удовлетворительна, и я взял ее исключительно из-за происхождения. Это принесло мне одни убытки, ибо Погоня три года прохолостела и затем была продана.

Моим соседом по Конскому Хутору был некто Еремеев, александрийский гусар в отставке, помещик средней руки, милейший человек и владелец небольшого завода ремонтных лошадей. Я был с ним в превосходнейших отношениях и частенько его навещал. Когда я впервые смотрел его ремонтный завод, то обратил внимание на двух белых рысистых кобыл и был удивлен тем, что они состоят заводскими матками в верховом заводе. Я высказал свое недоумение Еремееву, а он ответил, что это его лучшие матки, так как их приплод идет только в гвардию. Одну кобылу звали Ночка, а ее дочь – Кроткая. Обе они, особенно Ночка, были замечательно хороши по себе: капитальны, вместе с тем сухи, породны и дельны. У обеих спины – как по линейке. Не удивительно, что от таких замечательных маток и верхового жеребца получались верховые лошади гвардейского типа.

Как только окончилась выводка в конюшне и мы вернулись домой, я попросил показать мне аттестат Ночки. Оказалось, она родилась в 1886 году у М. Е. Константиновича от Лепестка 2-го и Варны. Лепесток 2-й был потомком Лебедя 4-го, а Варна, поступив от Константиновича в Дубровский завод, дала в нем призовой приплод. Дочь Ночки Кроткая имела отцом Добрыню, сына Модницы завода И. А. Павлова, что от Молодецкого графа К. К. Толя и Загадки завода Н. А. Павлова. Модница – мать Растрёпы, от которой знаменитый Бывалый. Еремеев мне рассказал, где и при каких обстоятельствах он купил этих кобыл. Оказалось, что под городом Александрией проживал некто Канивальский, страстный любитель лошадей, державший в аренде небольшой земельный участок. Этот арендатор, или, как их называют на юге, посессор, купил в Смоленской губернии у Константиновича жеребца Добрыню и четырех рысистых маток и стал отводить рысистых лошадей. После его смерти Еремеев купил у его наследников Ночку, которая была жереба Кроткой. Рассказ этот заслуживает внимания уже потому, что разъясняет, какое широкое участие в создании и улучшении лошадей разных полукровных пород принимал и принимает орловский рысак и как мало об этом знают.

Я тогда же купил у Еремеева Ночку, а Кроткую – в следующем, 1907 году. Ночка дала у меня трех жеребят, и все они выиграли. Когда Ночке исполнилось 24 года, я ее подарил моему младшему брату Евгению. Кроткая дала мне четырех жеребят, и все они также выиграли. Однако не этим были замечательны дети Ночки и Кроткой, ибо дальше обыкновенных групповых лошадей по резвости они не пошли. Замечательны они были своими формами, экстерьером, и за них я выручил немало денег. Особенно хороши были сын Ночки Натурщик и сын Кроткой Кворум, которого купил такой волк по коннозаводским делам, как Шапшал.

Если не случайный, то торговый характер носила покупка кобылы Тамары (Туман – Трусиха) завода Ельчинского. Тамара была очень хороша по себе, серая в рублях, настоящая кобыла для Вены. Она плохо видела, и я купил ее за гроши в Одессе, с тем чтобы продать в Вену. У меня Тамара ослепла, но, несмотря на это, я ее действительно продал за границу за 900 рублей.

В 1906 году я познакомился со знаменитым впоследствии Чемерзиным, тогда начинающим охотником, который произвел на меня впечатление не совсем нормального человека. Я ему продал двухлетнюю кобылу Степь (Недотрог – Спарта), р. 1904 г., и купил у него вороную кобылу Пулю (Усан-Любушкин – Пригожая), р. 1896 г., завода братьев Плотицыных. Пуля выиграла 12 830 рублей 50 копеек с рекордами 1.40,2 и 2.26. Кобыла не вполне меня удовлетворяла по себе, а равно и по породе, потому, продержав год, я уступил ее Н. Н. Шнейдеру, который собирал тогда для своего завода кобыл с рекордом, но не любил платить дорого. Пуля дала у Шнейдера резвых лошадей, и ее продажа была ошибкой с моей стороны. Кобыла все же по тем временам была классная, и хотя ее женская линия не была фешенебельной, но Пуля имела роговские корни и дала резвых лошадей. От Пули и моих производителей получились бы, несомненно, лошади хорошего класса. Впрочем, я никогда не сожалел об уступке Шнейдеру этой кобылы, так как мы всегда были с ним в превосходнейших отношениях.