Текст книги "Архив сельца Прилепы. Описание рысистых заводов России. Том III"

Хотя эти данные и крайне отрывочны, но они интересны, ибо здесь речь идет о таких лошадях, которые имеют историческое значение. Достаточно сказать, что Молодка – мать Молодки 2-й, от которой феноменальный телегинский Варвар. Мятелица также прославилась своим приплодом, а ее дочь Любезная не напрасно была любимицей князя, ибо ее кровь течет в жилах орловского рекордиста Ловчего.

Князь Владимир Дмитриевич Голицын умер в 1888 году, и завод его вместе со всем состоянием, имением, домами и капиталами перешел к его вдове – княгине М.М. Голицыной, урожденной Пашковой, дочери весьма известного в свое время тульского коннозаводчика генерала Пашкова. В 1896 году М.М. Голицына передала завод своей дочери М.В. Воейковой.

При княгине Лопандинский завод велся так же, как при ее покойном муже. Княгиня строго приказала своему управляющему не вводить никаких новшеств и ни в коем случае не менять режим. М.М. Голицына была очень умная женщина. Она любила лошадей, но хорошо сознавала, что в коннозаводском деле достаточных познаний не имеет, а потому в трудных вопросах, в особенности когда настало время купить производителя, советовалась с компетентными людьми. Таких советчиков у нее было два – сначала В.Н. Телегин, а потом граф И.И. Воронцов-Дашков. Граф посоветовал княгине приобрести у него Дудака. Дудак дал в Лопандине хороших лошадей, а его дочь Скала оказалась всероссийской рекордисткой и одной из лучших рысистых кобыл своего времени. М.М. Голицына передала своей дочери Лопандинский завод не только в превосходном порядке, но и с таким составом маток, о котором можно было только мечтать.

Варвар (Могучий – Молодка), р. 1880 г., зав. В.Н. Телегина. Показал 7.47 без сбоя в Императорском призе

Катастрофа (Момент – Кабала), р. 1911 г., сер. коб.

Память-Момента 1.36,2 (Момент – Плутовка), р. 1912 г.[10]10
  «Память-Момента… заурядная лошадь второклассного завода. Именно они составляли (до революции) ядро орловской породы… давая правильных и дельных служилых лошадей» (Бутович Я.И. Лошади моей души. Пермь, 2008. С. 464). Отец Памяти-Момента – жеребец Момент 2.14,6, р. 1899 г., от Тумана, сына Могучего завода В.Н. Телегина.


[Закрыть]

Мария Михайловна Голицына после смерти мужа была пожалована в статс-дамы. Однако до 1893 года она не принимала участия в жизни двора и больше занималась своими делами. В 1893-м М.М. Голицына заняла должность гофмейстерины при государыне императрице Александре Фёдоровне. С этого времени она отходит от всех своих дел и всецело посвящает себя новым сложным обязанностям. В Зимнем дворце ей были отведены специальные апартаменты. В 1907 году М.М. Голицына была пожалована в обер-гофмейстерины при высочайшем дворе. Скончалась она 8 апреля 1910 года. М.М. Голицына пользовалась глубочайшим уважением не только по своему положению, но и по качествам своей прекрасной души. Она широко занималась благотворительностью и отличалась большой энергией, принимала участие во многих благотворительных учреждениях столицы: состояла вице-председателем Императорского женского патриотического общества, почетным членом Попечительства о трудовой помощи, членом Комитета главного попечительства для учреждения и управления детских приютов, Ведомства учреждений императрицы Марии, Алексеевского главного комитета по призрению детей погибших воинов и т. д. М.М. Голицына была почетным членом обоих Императорских беговых обществ – честь, которой удостаивались немногие женщины. Княгиня была кавалерственной дамой малого креста ордена Святой Екатерины, имела Мариинский знак отличия, Знак отличия Красного Креста I степени и, наконец, французский знак axicier de l’instruction publique[11]11
  Награда Франции за заслуги в области образования и науки. Вероятно, имеется в виду Орден Академических пальм, учрежденный Наполеоном в 1808 году и в 1866-м преобразованный в знак отличия двух степеней. Награда вручается ученым, литераторам и лицам, способствующим народному просвещению.


[Закрыть]. Княгиню оплакивали не только родные и близкие, но и многие бедняки.

Последний период жизни Лопандинского завода занимает 13 лет (1896-1909). В это время завод принадлежал дочери покойного князя Марии Владимировне Воейковой, а управлял им ее муж А.Н. Воейков, внук знаменитого коннозаводчика В.П. Воейкова. Казалось, что в таких надежных руках завод ждет процветание, но случилось иное. Завод не только утратил свое прежнее значение, но и перестал существовать. Он влился в мой громадный завод, но по моей тогдашней неопытности далеко не дал того, что мог бы дать. Ни одна голицынская матка не создала в Прилепах своего гнезда, потомство голицынских кобыл разбрелось по всей России.

А.Н. Воейков сознавал, по-видимому, всю ответственность, принимая на себя ведение Лопандинского завода. Именно в то время голицынские лошади, главным образом благодаря заводам Телегина, Шереметева, были на вершине своей славы, и Воейков не мог не понимать, что на него будут направлены все взоры. Он принялся за дело горячо и с любовью. К сожалению, этот внук великого русского коннозаводчика сам очень плохо разбирался в лошадях. Стоит ли удивляться, что он стал искать советчиков, и здесь ему исключительно не повезло. В конце 1890-х годов гремело имя С.Г. Карузо, его статьи об орловском рысаке читали все охотники. Карузо в вопросах породы считался величайшим авторитетом, и Воейков попал под его влияние. В моем архиве хранится 22 письма Воейкова к Карузо. В письме от 21 августа 1898 года Воейков пишет: «Ваше письмо прочел с величайшим интересом, с каким, впрочем, читаю всякую строчку, Вами написанную, когда мне удается встретить что-либо за Вашей подписью». Видно, какой интерес проявлял Воейков к статьям Карузо и какое значение он им придавал. Приблизительно к тому времени относится появление ряда статей Карузо, где он прославляет «чистейших» рысаков, то есть тех, у которых со времен графа Орлова не было никакой посторонней примеси. К их числу относились рысаки князя В.Д. Голицына, В.П. Охотникова и некоторых других. Карузо утверждал, что из среды этих «чистейших» должны выйти будущие рекордисты, и всячески их восхвалял. Легко понять, что́ чувствовал Воейков, который считал себя обладателем такого беспримесного гнезда. Когда великий князь Дмитрий Константинович собрал особое совещание по орловскому рысаку и там выяснилось, что этих «чистейших» лошадей осталось несколько десятков на всю Россию и большинство их принадлежит Лопандинскому заводу, у Воейкова, вероятно, закружилась голова и он стал считать себя обладателем лучшего завода в России. Естественно, он обратился за советами к Карузо, и тот стал руководителем Лопандинского завода. На основании его указаний покупались производители, подыскивались новые матки. Это ясно видно из переписки Воейкова с Карузо, которая продолжалась четыре года. Я приведу здесь несколько выдержек из этих писем, они лучше всяких слов характеризуют то влияние, которое имел тогда Карузо на знаменитый Лопандинский завод.

28 марта 1898 года. «С нетерпением буду ожидать от Вас сведений о рысистых матках, идеально чистых, которых Вы столь любезно взялись отыскать. Я написал относительно Мастака и Невзгоды (через подставных лиц), но ответа пока нет».

Без даты. «Относительно Славного – мне разрешено послать ему маток, но я еще не знаю сколько. Думаю непременно воспользоваться им для идеально чистых маток. Мастака Вельяминов не продает. Может быть, назначит в продажу на будущий год (оставив в заводе его сына) и не ниже 1200 рублей. Вежливую и Весёлую Поляков, вероятно, согласится мне продать, но дело далеко не закончено, и я бы очень Вас просил до поры до времени ничего о них не печатать, а то, пожалуй, он решит их оставить себе».

Без даты. «Спешу поблагодарить Вас за сообщенные Вами драгоценные сведения о заводе Савельевой. Думаю командировать туда кого-либо, но очень может быть, что придется лично мне поехать… Кручину Охотников мне уступил, но пока просит 2000 рублей. В мае он ее лично посмотрит и тогда скажет мне решительно ее цену; во всяком случае, в августе по отнятии жеребенка я могу ее взять за 2000 рублей. К Славному я послал Строгую, Усожу, Соболиху и Царь-бабу; Улыбку и Зорьку перевел вместо Славного к Богатырю».

4 октября 1898 года. «Я Вам очень благодарен за Ваши драгоценные указания, которыми мне удалось отчасти воспользоваться, а именно: я приобрел Богатыря 3-го и Строгую у В.Н. Охотникова. Что касается… Завета, то я должен сознаться, что меня пугают его лета, ведь ему будет в 99-м 23 года. Даже если он хорошо садится, трудно ожидать от него выдающегося приплода».

14 октября 1899 года. «Относительно Голубка замечу, что в памятной книжке он очень малого роста – 2½ вершка; проездом через Тверь остановлюсь его посмотреть, и тогда на будущее время можно будет его иметь в виду; в этом году думаю послать… Тучку и Кручину ко Славному».

30 января 1900 года. «Пишу Вам всего несколько слов, чтобы сообщить, что вчера отправлены отсюда в Лопандинский завод 2 рыж. коб. зав. Ознобишина – Весёлая и Вежливая, покупка которых наконец состоялась. Я их осматривал перед отправкой, они положительно очень хороши и породисты… Я считаю своею обязанностью поблагодарить Вас за указание их. Теперь у нас 15 идеально чистых маток».

24 сентября 1900 года. «Спешу Вас уведомить как редактора заводской книги, что Дудак отправился в Орловскую заводскую конюшню. Он поступил в обмен на жеребца арденской породы, выведенного из Бельгии».

6 августа 1901 года. «Не знаю, почему я Вас огорчил своею коннозаводской деятельностью; создание чистейшего отделения в Хреновом Вами задумано и по Вашим указаниям исполнялось, я поначалу в этом отношении Вам только мешал, а что касается продажи нами в Хреновое нескольких маток, то это сделано по Вашей инициативе. Продолжать чистейшее отделение Лопандинского завода я страстно желаю, но для этого необходимо иметь посторонней крови жеребца. Из указанных Вами двух жеребцов я предпочитаю Арфина и очень прошу Вас устроить нам его пользование. В крайнем случае я буду просить у Вас разрешения послать к нему двух-трех маток, равно двух маток Убылому, но сам, по Вашему желанию, не буду предпринимать ничего».

Без даты. «Унос, конечно, очень высокой породы, но в большом родстве с Богатырём; кроме того, ему 19 лет и как лошадь, уступленная на пункт земством, должен быть сильно истощен. Но кто меня очень прельщает, это Непобедимый-Краюшкин. Этого бы я охотно купил для нашего завода, если Вы подтвердите его идеальную чистоту, сообщите адрес и предоставите мне право приобрести его».

12 октября 1901 года. «Получив в Вашем последнем письме разрешение воспользоваться на пользу Лопандинского завода последними Вашими открытиями в области идеальной чистоты, я не медля принялся хлопотать. Запросил Г. Войнич-Сяноженцкого относительно Любезной завода Боборыкина».

21 ноября 1901 года. «Сейчас получил из деревни известие, что Непобедимый-Краюшкин прибыл благополучно в Лопандинский конный завод, где и будет состоять производителем».

Тот, кто даст себе труд внимательно прочесть приведенные выдержки, ясно увидит, как был ослеплен «чистейшими» А.Н. Воейков и в каком полном подчинении он находился у Карузо. Основная ошибка его заводской работы состояла в том, что он оперировал бесклассным материалом и преклонялся только перед происхождением лошади, независимо от ее форм, резвости и остальных качеств. Такие лошади на бумаге выглядели очень хорошо, их родословные были поразительны, но сами лошади, увы, сплошь и рядом не подымались над уровнем обычных рысаков, коих были тысячи, если не десятки тысяч. И этих лошадей Карузо рекомендовал в качестве заводского материала для знаменитого Лопандинского завода! Читая в этой переписке список никому не ведомых имен, всех этих Славных, Богатырей, Арфинов, Убылых, Уносов, Заветов, Голубков, Непобедимых-Краюшкиных, прежде всего поражаешься их числу и уж затем вспоминаешь, что ни одна из этих лошадей не имела имени, а все были знамениты лишь заслугами предков. Вместе с тем старый заслуженный Дудак, отец рекордистки Скалы, выбраковывается из завода, отправляется в Орловскую заводскую конюшню, а взамен берут арденского жеребца. Каким бы малоопытным ни был Воейков, по-видимому, и его иногда брало сомнение, и тогда он запрашивал Карузо, не ошибка ли рекомендация Голубка, ибо в памятной книжке Главного управления он числится среди тех жеребцов, кои кроют кобыл по одному рублю. Подобный же запрос он делает и относительно Уноса, справедливо полагая, что этот земский жеребец истощен случкой на крестьянских пунктах. Карузо является истинным виновником или же пособником Воейкова в деле уничтожения Лопандинского завода. Рекомендованные им жеребцы и кобылы не дали ничего путного в Лопандине и вконец погубили завод. Первый советник Воейкова, избранный, казалось, с таким умением, принес заводу только вред. Это вскоре понял не только Воейков, но и многие другие. Воейков деликатно стал отходить от советов Карузо, переписка их прекратилась, но сделанного не воротишь. Лучшие годы старых голицынских кобыл миновали, полученный от них приплод ничего не стоил, лошади не бежали, и их приходилось за гроши распродавать на ярмарках соседних губерний.

Однако Воейков еще не потерял веры и продолжал вести завод. В.В. Костенский, одно время имевший некоторое влияние на дела, взял в аренду лошадей, но больших результатов не достиг. Вскоре на Воейкова и на его дела стал влиять граф Н.В. Стенбок-Фермор. Однако и ему ничего существенного не удалось сделать. Присланный им жеребец Барин оказался бездарным производителем, что нетрудно было предвидеть всем, кто хорошо знал эту лошадь. Кроме того, все советы Стенбока дорого обходились Воейкову, он начал уставать от всей неурядицы и неразберихи, которая происходила в заводе. По-видимому, тогда он и решил расстаться с заводом. Я уже назвал главных виновников гибели Лопандинского завода, но хочу указать еще на одно лицо, которое в этом вопросе сыграло большую роль. Я имею в виду главноуправляющего имением, некоего Коржавина или Коржевина, типичного российского интеллигента и заклятого врага коннозаводского дела. Именно о таких людях Эртель весьма метко когда-то сказал: «Как русский либеральный гражданин, он был глубоко убежден, что если лошадь не в сохе и вообще не кляча, так она затаенный враг человека, а всякого рода спорт – скучная и зазорная трата времени и средств». Этот Коржавин ненавидел завод, всячески советовал Воейкову его ликвидировать, а когда завод постигли неудачи, он очень умело стал влиять на самолюбие Воейкова. Все это возымело свое действие, и судьба Лопандинского завода – по крайней мере, самим Воейковым – была решена.

Воейков в своей коннозаводской деятельности совершил три роковые ошибки: односторонне увлекся «чистейшими», из-за своей скупости не кормил и плохо воспитывал лошадей, неудачно избрал советников и руководителей. Жена Воейкова, Мария Владимировна, давно разочаровалась в талантах своего мужа и поставила крест на заводе. Она без труда согласилась на его продажу. Когда об этом узнала Мария Михайловна Голицына, она пришла в ужас от одной мысли, что может быть продан знаменитый Лопандинский завод. Она решила узнать, в чем дело и в каком состоянии находится завод, а когда ей об этом сообщили, она согласилась на его продажу с условием, чтобы завод целиком был продан в одни руки и обязательно коннозаводчику, а не барышнику. Воейков выполнил это условие, и все гнездо маток попало ко мне. Я слышал, что между М.М. Голицыной и А.Н. Воейковым по поводу продажи завода произошла очень тяжелая сцена.

Перехожу к впечатлениям от моей поездки в Лопандино и в Радогощь. Была одна причина, которая меня особенно влекла в Лопандино. Я имел сведения, что в Лопандине сосредоточены портреты лошадей целых четырех коннозаводских семейств, и каких! Голицынского, пашковского, воейковского и апраксинского! Было от чего голове закружиться… Мне хотелось как можно скорее ознакомиться с этим удивительным собранием, равного которому не было в то время ни у кого в России. При том интересе, который я всегда проявлял к иконографии орловской породы, этих портретов в Лопандине было совершенно достаточно, чтобы я предпринял самостоятельное путешествие, а мне еще предстояло и личное знакомство с Воейковым, и осмотр знаменитого завода. Я предвкушал ряд удовольствий, которые повторяются в жизни нечасто.

Портреты этих четырех коннозаводских семейств сосредоточились в одних руках – у М.В. Воейковой. Голицынские портреты принадлежали ее отцу, князю В.Д. Голицыну, пашковские достались ей от матери, воейковские – благодаря мужу, а апраксинские – благодаря родству Апраксиных с Пашковыми. Наши коннозаводчики не интересовались портретами, а потому никто из них не мог мне сказать, какие именно лошади были изображены на этих портретах. Вот почему, когда я ехал в Лопандино, моим мечтам не было конца. Однако им не суждено было осуществиться.

Когда я впервые переступил порог голицынского дворца, я сейчас же бросил взгляд вокруг себя. Вскоре мое любопытство было вполне удовлетворено: в гостиной я увидел большой превосходный портрет кисти Сверчкова. Это был знаменитый Непобедимый-Молодец 2-й в дрожках на полном ходу. Портрет был замечательный, он и сейчас стоит у меня перед глазами. Я долго любовался портретом и затем спросил Воейкова, где же остальные. Он мне ответил, что портреты находятся в их петербургской квартире. Трудно описать мое огорчение, но пришлось смириться и отложить осмотр до другого раза. Однако ни в другой раз, ни когда-либо еще мне не суждено было увидеть эти замечательные портреты. Когда я приехал к Воейковым в Петербурге, оказалось, что портреты отправлены в Лопандино. Когда же я вновь попал в Лопандино, портретов там опять не было, ибо они отсырели в новом доме и были отправлены для реставрации в Москву. Так мне не везло с этим интереснейшим собранием. Купив завод Воейковой, я без труда купил заглазно и все портреты, но вскоре получил любезное письмо от А.Н. Воейкова, в котором он просил меня освободить его от слова и сообщал, что портреты продать не может: против этого восстала княгиня Голицына, пожелавшая, чтобы семейные реликвии перешли к сыну Воейкова. Желание светлейшей княгини было для нас законом, и я с грустью отказался от портретов. Где находится ныне это собрание портретов, мне неизвестно. Возможно, все они погибли.

Сообщу здесь, вероятно, неполный список этих портретов, по данным К.К. Кнопа.

Портреты из собрания М.В. Пашкова: знаменитый Усан, выводной Феномен, оба кисти Швабе. Копию с портрета Феномена писала для Московского бегового общества Костенская. Я видел эту копию, и, судя по ней, Феномен был удивительно хорош по себе. В свое время А.Н. Воейков подарил фотографии с этих портретов Карузо. От Карузо фотографии перешли к Витту. Портрет Феномена, знаменитого норфолкского жеребца, Пашков купил сам в Норвиче (Англия).

Портреты из собрания князя В.Д. Голицына: Непобедимый-Молодец 2-й на ходу в дрожках, он же на выводке; Павин; серая кобыла на ходу в санях; Любезная с наездником и с призом и другие. Большинство портретов кисти Н. Сверчкова.

Портреты из собрания В.Н. Воейкова: Победа, Самка, Орлов-Чесменский на Свирепом, Орлов-Чесменский в санях на белом жеребце, Лебедь воейковский в дрожках с Сидором Васильевым и другие. Все работы кисти крепостных художников.

По данным графа Н.В. Стенбок-Фермора, у Воейковой еще был портрет Феномена кисти Сверчкова. Стенбок-Фермор никогда не интересовался порт ретами и узнал об этом случайно от самой М.М. Голицыной. Зашла речь о сходстве лошадей, точнее о том, кто из художников лучше улавливал это сходство. Княгиня велела принести оба портрета Феномена и, указывая на них, сказала: «Один – вылитый Феномен, а другой совершенно на него не похож! На обороте есть об этом пометка моего мужа». Стенбок повернул портрет и прочел: «Совсем не похож на Феномена».

Тогда же М.М. Голицына рассказала о том, как однажды ее муж чувствовал себя плохо, был сильно простужен и, сидя на диване, кутался в шинель. В это время появился Сверчков, увидел князя и пришел в восторг. Он сказал, что приедет через полчаса, и моментально исчез. Не прошло и получаса, как Сверчков вновь вошел в кабинет, а слуга внес за ним мольберт, холст и ящик с красками. Голицын был в недоумении, и тогда Сверчков ему сказал: «Пока вы сидите на диване, больны, кутаетесь в шинель и имеете такой вид, словно едете в сорокаградусный мороз, я вас напишу в санях на тройке, ибо когда же еще в другой раз дождусь, чтобы вы так долго согласились позировать!» Голицын смеялся от души, велел принести фуражку, нахлобучил ее на самые уши и так, греясь и беседуя со Сверчковым, просидел все время, пока художник писал свой этюд. Через несколько дней Сверчков принес законченную картину: фигура князя была схвачена очень верно. Эта картина хранилась у Воейковых до самых последних дней.

Перехожу теперь к тем впечатлениям, которые я вынес из посещения Лопандинского завода. Станция Комаричи, от которой до Лопандинского хутора всего несколько верст, расположена на Московско-Киево-Воронежской железной дороге. Само же имение находится в Севском уезде Орловской губернии. Почти весь Севский уезд занимали в свое время латифундии Голицына и Брасовское имение наследника цесаревича. Местность там весьма живописна, изобилует лесом и хорошими, но чересчур влажными лугами. Однако прирожденная сухость голицынских лошадей была так велика, что это нисколько не отражалось на них, и сырых лошадей среди голицынского материала не было.

В Лопандино я приехал из Киева и заранее о своем приезде не предупредил. Киевский поезд приходил в Комаричи после пяти часов вечера, так что на хутор к Воейкову я попал в начале седьмого часа. Со словом «хутор» обычно связано представление о небольшом хозяйстве, но Лопандино напоминало самое большое и благоустроенное имение. Внушительные здания конного завода, главная контора, масса построек, сады, сахарный завод, много служб, почта, телефон, телеграф – словом, Лопандино было центром грандиозного имения. Все было поставлено на широкую ногу, везде жизнь била ключом.

Я велел моему вознице подъехать к конторе. Здесь молодой парень принял мои вещи, а конторщик сказал, что Александр Николаевич с супругой находятся в данный момент с главноуправляющим Коржавиным на постройке нового дома. Я просил провести меня туда, что и было немедленно исполнено. Дом был в лесах – возводился второй этаж, и мне не составило труда увидеть военного в свитской форме и с палкой в руках, обходившего стройку в сопровождении средних лет господина довольно неприятной наружности, это был Коржавин. Я поднялся на леса, мы встретились с Воейковым; я был в военной форме, и мы отдали друг другу честь. Воейков был небольшого роста, с рыжеватой подстриженной бородкой, тонкими чертами лица и вечно сощуренными глазами. Александр Николаевич выразил живейшую радость видеть меня в Лопандине, сказал, что он поклонник моего таланта и всегда с удовольствием читает мои статьи. Словом, я был принят не только любезно, но даже сердечно. «Жена будет очень рада с вами познакомиться, – несколько раз заметил Воейков. – Мы очень рады показывать завод знатокам и настоящим любителям». Затем Воейков предложил мне направиться вместе с ним в конюшни. Коржавин откланялся – по-видимому, лошади его совершенно не интересовали. Воейков сделал ему распоряжение позвонить Марии Владимировне, предупредить о моем приезде и извиниться, что мы несколько запоздаем к чаю.

Конюшни и постройки конного завода в Лопандине были старинные, возведенные еще при отце князя, во времена донаполеоновские. Эти конюшни напоминали скорее крепость: они были громадны и мрачны. Манеж был очень большой, в два света и с хорами – там, по-видимому, в старину во время выводок гремела музыка. Все в этих конюшнях было необыкновенно прочно и капитально, но как-то угрюмо. Бегового круга при заводе не было, и наездник завода вот уже много десятков лет довольствовался дистанцией. В прежних заводах «дистанцией» называлась прямая неподалеку от завода. В Лопандине дистанция была верстовая, находившаяся на лугу. Не только конный завод, но и все Лопандино было расположено в низкой, болотистой и едва ли здоровой местности. Вокруг простирались обширные луга и пастбища.

Лопандино. Фото 1950-х гг.

Мы обошли конюшни, посмотрели производителя. Я полюбовался превосходным пегим пробником: здесь по воейковской традиции отводили пегарей, которых, впрочем, держал и любил также и светлейший князь Голицын. Затем Воейков велел вывести верхового жеребца кровей завода своего деда, Василия Петровича. На этом жеребце Воейков служил в полку и очень гордился этой лошадью (следует заметить, что Воейков служил в Кавалергардском). Это был картинный жеребец, имевший массу достоинств, но и столько же недостатков.

После этого мы вышли на пригон. Уже вечерело. К нам медленно подходил табун рысистых маток, за которыми, очевидно, послали несколько ранее обычного времени. Я с большим любопытством всматривался в приближающихся кобыл, стараясь угадать, которая из них Соболина, которая Улыбка, которая Зорька. Я, конечно, знал по породе и заводской момент первого знакомства с ними особенно остро и радостно переживал. В капризной игре теней и солнца выступали поля, дома, лошади. Табун приближался медленно, и это служило верным показателем, что там много старых кобыл. Наконец они нас окружили, и мы с Воейковым оказались в самой сердцевине табуна. Кобылы стояли степенно, ласково протягивали к нам головы. Подсосные матки и заслуженные старухи-пенсионерки поражали своей величавостью. Можно было думать, что все эти внучки Непобедимого-Молодца и Павина сознают свое высокое происхождение, свое родство со столькими беговыми знаменитостями, свою личную славу. Никогда в жизни я больше не видал такого спокойного, степенного и величавого табуна. Здесь было много знаменитых старух и много замечательных кобыл, среди них Усожа, Улыбка, Тучка, Темь, Соболина, Ненаглядная, Метла и Зорька. Это была замечательная группа кобыл, совершенно в голицынском типе. Они производили не только однородное, но и чрезвычайно приятное впечатление своей костью, шириной, глубиной, сухостью и делом. Прирожденная грубоватость в матках меньше чувствовалась, что, конечно, понятно, так как кобылы всегда нежнее жеребцов. Зорька была лучшей, в этой замечательной старушке чувствовалась накопленная сила многих поколений и высокая породность. Не блеск, не изящество, не совершенство Полканов, а именно породность. Дочери и внучки этих замечательных кобыл уступали им во всем, под ними были жеребята от Колдуна 3-го, лошади недостойной и пустой. Здесь я наглядно сравнил матерей и дочек, дочек и их сосунков – и понял, что дни Лопандинского завода сочтены.

Воейков заметил, какое большое впечатление произвел на меня табун, и это, очевидно, было ему приятно. Мы подождали, покуда разобрали маток, после чего тронулись в Радогощь. Большая, тяжелая, но чрезвычайно удобная коляска на лежачих рессорах, запряженная разномастной, но превосходно подобранной четверкой, быстро везла нас, и по пути мы беседовали о лошадях. Воейков говорил о том, что с помощью Карузо возродит былую славу голицынских лошадей. Его голова была полна проектов и планов. «Чистейших» он выдвигал, конечно, на первое место и был занят покупкой их по всей России. Сколько на это ушло средств и энергии – знает один Воейков, а что из этого получилось – знаем и все мы… Мало-помалу разговор наш стал затихать, и скоро, убаюканные мягкой качкой экипажа и быстрой ездой, мы совсем смолкли. Этому способствовала абсолютная тишина, которая царила кругом. Был чудный, редкий даже для этого времени года вечер: жемчужные облака величественно плыли в небесах, где-то звонко и неожиданно защебетала птичка и тотчас же смолкла, дальние луга, кустарники и деревья стали приобретать странные очертания. Ночь, теплая и прекрасная, быстро окутывала нас. Лошади пошли осторожнее и стали изредка фыркать. Воейков зажег сигару и предложил мне курить. Очарование было нарушено, и мы вновь стали беседовать о лошадях. Вскоре вдали показались огни, мы поехали по шоссе. Справа и слева тянулись насаждения, мелькали дома и службы, и вдруг совершенно неожиданно вырос белый силуэт дворца с ярко освещенными окнами. Выездной лакей встретил нас на крыльце и помог выйти из экипажа. В передней находилось несколько лакеев и почтенного вида пожилой слуга. Мария Владимировна ждала нас в гостиной, где у ее кресла на небольшом чайном столике красного дерева был уже приготовлен чай. Я был представлен хозяйке. Это была некрасивая женщина средних лет, скромно, но к лицу одетая и совершенно не напоминавшая красивую голицынскую породу. Старинная обстановка, фамильные портреты предков по стенам, сервировка, спокойный тон речи, замена изысканного французского языка английским, бесшумно двигавшиеся лакеи, сами лица хозяев, их манера говорить и держать себя – все указывало, что здесь заколдованный круг высшей аристократии, куда доступ так труден и куда так редко попадают простые смертные.

Разговор за чаем носил общий характер и не был особенно оживлен. Я после дороги, а Воейков после путешествий по стройке чувствовали себя усталыми, и это сейчас же заметила чуткая хозяйка. Она придвинула ко мне несколько альбомов со снимками лошадей, а затем обратилась к мужу, спрашивая, в котором часу мы завтра предпочитаем смотреть завод. Было ясно, что после этого следует откланяться, и я так и поступил. Все встали, но здесь неожиданно завязался хотя и короткий, но интересный разговор. Дело в том, что, взглянув на стену, я увидел портрет Василия Петровича Воейкова и спросил, не сохранилась ли заводская книга Лавровского завода. Воейков ответил, что по просьбе Карузо он получил ее от своего дяди В.В. Воейкова только на днях и предоставит ее на некоторое время в распоряжение Карузо. «Какой счастливец Сергей Григорьевич! – заметил я с невольной завистью. – Ему первому предстоит ознакомиться с этими драгоценными материалами и, быть может, пролить свет на происхождение некоторых знаменитых воейковских маток». Воейков переглянулся с женой и, как бы прочтя разрешение в ее глазах, обратился ко мне со следующими словами: «Я охотно дам вам эти книги на просмотр, но буду просить не делать никаких выборок из них для печати, иначе я окажусь в неловком положении перед Карузо». Я охотно согласился, сердечно поблагодарил Воейкова и заметил, что если я и сделаю какие-либо выписки, то исключительно для себя. На этом наш разговор закончился, и я последовал в кабинет за хозяином. Там находились драгоценные для меня книги Лавровского завода. Молодой лакей взял книги, на которые я бросил любовный взгляд, и Воейков с неизменной сигарой в зубах пошел меня проводить. В отведенной мне комнате было уже все приготовлено к ночлегу. Большая кровать под балдахином сверкала белоснежным бельем, теплая и холодная вода была налита в умывальные тазы; вещи мои были уже разобраны и разложены чьей-то заботливой рукой: платье повешено в шкаф, щетки и гребень лежали на туалете. Графин с водой на ночном столике, томик английского романа тут же, небольшая вазочка с цветами – словом, все говорило о полном комфорте. Я простился с хозяином и попросил лакея принести лампу. Бесшумно ступая, он удалился, затем так же тихо вернулся, установил лампу под бледно-розовым абажуром на столе, быстро и ловко помог мне раздеться и, пожелав спокойной ночи, удалился. Удивительно была вышколена прислуга в таких домах, удивительно комфортабельно и вместе с тем просто было все устроено, но в этой простоте чувствовалась та высокая культура, та потребность в уюте и чистоте, которые свойственны только людям на известной ступени социального положения.