Текст книги "Архив сельца Прилепы. Описание рысистых заводов России. Том II"

Иван Васильевич Прохоров происходил из когда-то состоятельной купеческой семьи, затем обедневшей. Он был небольшого роста и хромал. Бравировал он тем, что говорил всем правду, а чаще дерзости, и это ему сходило с рук, так как взять с такого человека было нечего. У него было особое положение на бегу: членом бегового общества он не был, но постоянно всюду появлялся, критиковал, со всеми ссорился. Воронцов-Дашков и Вахтер ему покровительствовали. С молодых лет он изучал генеалогию орловского рысака и был действительно ее знатоком. До появления в России американских рысаков он был прямо-таки фанатиком орловской породы, но затем, когда появились метисы, стал ярым сторонником метизации. Я не верил в искренность этого превращения и считал, что оно вызвано необходимостью. Тогда все сильное и именитое в спорте и коннозаводстве перешло на метизацию, и Прохоров, увидев, что сила на той стороне, тоже перекочевал в лагерь метизаторов. Там были богатые покровители, работа в канцелярии Петербургского бегового общества, правда сдельная, но хорошо оплачиваемая. Надо отдать справедливость заправилам Петербургского бегового общества: они здраво смотрели на вещи и умели прикармливать меньшую братию. Прохоровым пользовались как оружием против орловцев, а так как этому человеку терять было нечего, он испортил много крови Щёкину и другим орловцам.

Первые работы Прохорова (в конце 1880-х годов) были интересны. В тот период он увлекался линией Бычка и напечатал несколько интересных списков бежавшего потомства этого жеребца. Ряд лет Прохоров вел заводские книги у Коноплина, составлял описи заводов для представления их в Главное управление государственного коннозаводства, печатал корреспонденции о бегах и прочее. Первое время он писал под своей фамилией, а потом избрал себе псевдоним – И. Грановский. Мне всегда было как-то совестно читать кляузные статьи Прохорова, и особенно неуместным казался этот псевдоним, так как имя Грановского вызывало в памяти образ одного из лучших представителей российской интеллигенции.

Прохорова все знали, в наезднической беседке он был кумиром и там его звали Ваней, но думаю, что уважали его немногие. Генеалогию Прохоров знал превосходно, но за хорошее вознаграждение готов был «разъяснить» какую угодно породу. Много лет все сходило ему с рук и его «разъяснения» признавались Главным управлением. Происходило это оттого, что престарелый Храповицкий, который был тогда фактическим редактором «Заводской книги русских рысаков», относился к делу формально. За Прохоровым установилась репутация знатока генеалогии, а также человека, который может выручить из беды. Все, кто покупал в Москве или Петербурге рысака с сомнительным или запутанным аттестатом, обращались сейчас же к Прохорову – и он «разъяснял». Эти «разъяснения» в большинстве случаев не выдерживали критики, и, когда Карузо вступил в должность редактора заводских книг, деятельность Прохорова закончилась. Нечего и говорить, что Прохоров от всей души возненавидел Карузо, а тот относился к нему не только сдержанно, но и с оттенком брезгливости.

Итак, Прохоров приехал на завод Руссо и в несколько дней «разъяснил» всех бабок и прабабок «почтовых рысаков» Кости Руссо, после чего, щедро награжденный, отбыл в Москву с сознанием хорошо выполненного долга. Тут метизаторы его приветствовали, ибо он вывел из беды «своего» и насолил чистопородникам. Некоторые метисы Руссо получили права гражданства, и Прохоров, да и не он один, торжествовал. Руссо повезло в том отношении, что тогда Карузо еще не был редактором, а то не видать бы его сомнительным метисам ипподрома как своих ушей. Все они происходили от кобыл К.А. Руссо и, в сущности, не имели права бежать.

У Карузо было удивительное чутье во всех вопросах генеалогии. Беседуя со мной не раз о заводе Руссо, он всегда говорил, что чувствует фальшь «разъяснений» Прохорова, но закон обратного действия не имеет, а потому теперь уже поздно разоблачать эти прохоровские «труды». Я имел возможность убедиться в справедливости слов Карузо много лет спустя. Прохоров, который травил всех орловцев, только ко мне одному относился почтительно: он ни разу ни печатно, ни устно не обругал моих лошадей и мою коннозаводскую деятельность. Я любил с ним поговорить о генеалогии. Однажды, когда он приехал в Прилепы, речь зашла о лошадях завода Руссо. Прохоров стал хвастать, как ловко он провел Главное управление. Я убедился, что в его «разъяснениях» что-то было и в самом деле верно, но многое он взял с потолка и весьма ловко и умело использовал. Что касается лошадей Руссо, то их значение в русском коннозаводстве сейчас ничтожно, чтобы не сказать сильнее.

Теперь я перейду к личным впечатлениям о заводе Л.А. Руссо. Я не особенно стремился попасть туда, поскольку метизация меня менее всего интересовала. Однако отказаться от любезного приглашения Руссо, которое повторилось несколько раз, было неудобно, и я согласился приехать. Руссо, приглашая меня к себе, все повторял, что ему особенно интересно слышать критику ярого орловца. Мы решили ехать вместе, и эта поездка состоялась ранней весной, когда одесский беговой сезон еще только начался.

Кишиневский курьерский поезд уходил из Одессы в двенадцать ночи, а потому мы, устав от волнений и суетни на бегах, сейчас же заснули в купе как убитые. Нас разбудил кондуктор, когда поезд уже подошел к Кишинёву. Было полшестого утра. На вокзале Руссо ждала карета, запряженная парой рослых гнедых жеребцов в английской упряжи. Это были дети Демпсея, которые ходили у него в городе. Лошади были резвые и хорошо съезженные, и, пока я в окно кареты смотрел на незнакомый город, мы незаметно домчались до дома Руссо. Там все еще спали, и нас встретил благообразного вида лакей. За утренним кофе я был представлен мадам Руссо. Мадам Руссо была известная красавица, и я о ней много слышал. Она была еще не стара, очень интересна и мила. В свое время она покорила немало сердец, но, познакомившись с Руссо, сама потеряла сердце. У Руссо было двое детей – сын и дочь. Мальчик уже тогда очень любил лошадей и знал рысаков отца наизусть. После оживленного разговора мы стали собираться с хозяином в его имение Микауцы, и лакей доложил, что лошади уже поданы и ждут у крыльца. Там действительно стояла ямская четверня или, как говорили кишиневцы, почта, запряженная в новую щегольскую коляску. Мы покатили по улицам Кишинёва, направляясь на юг уезда. Я обратил внимание, что хотя четверня была запряжена в ряд, но у кучера-молдаванина был в руках не кнут, а большой бич. Ловко лавируя по узким улочкам, беспрестанно хлопая бичом и понукая и без того ретивых коней гортанным, высоким голосом, кучер быстро вез нас по городу, и вскоре Кишинёв скрылся из глаз. Дорога теперь шла среди кукурузных полей, карликовых бессарабских садов и обширных виноградников. Вскоре показался молодой, прекрасно содержавшийся лес, который оказался собственностью Руссо, а за ним усадьба. С гиком, под звон бубенцов и щелканье бича мы подкатили к помещичьему дому, очень опрятному, но довольно скромному на вид. Здесь нас встретил некто Сибов, дальний родственник Л.А. Руссо и управляющий его имением. Этот господин был скуп на слова. Небольшой дом Руссо внутри оказался превосходно обставлен, но напрасно глаз знатока или любителя искал бы здесь предметов старины: все было ново, прочно и красиво, но куплено каких-нибудь двадцать – двадцать пять лет тому назад. В кабинете хозяина висел довольно скверный портрет жеребца Демпсея. По этому портрету можно было понять, что Руссо не разбирается в живописи, не любит и не понимает искусства.

Вскоре мы отправились на конюшню. Наездник Петров с призовой конюшней был в Одессе, а в заводе оставался его помощник, который и представлял нам лошадей. Мне бросилось в глаза, что при заводе не было манежа. Конюшни были просты, но содержались очень опрятно. Часть призовых лошадей, еще не отправленных на бега в Одессу, стояла в попонах, из чего следовало, что в конюшнях холодно. Варков имелось достаточно, и они были хороши. Везде царил образцовый порядок, который, по-видимому, здесь завели давно и неуклонно поддерживали. Что касается ипподрома, то при заводе был только круг в три четверти версты, дорога к которому шла через деревню. Нечего и говорить, что это был очень неудобный круг, но другого из-за рельефа местности разбить бы не удалось. Особенно неудобен был проезд по молдаванской дороге, где собаки считали непременной обязанностью выскакивать из всех подворотен и с громким лаем преследовать рысака. Я сам наблюдал такую картину и, глядя на этот круг, удивлялся, как Петров умудряется так блестяще подготовить к началу одесского весеннего сезона рысаков Руссо. Они всегда приходили туда подготовленными и в первый же беговой день выигрывали четыре, а то и пять первых призов.

Перейду теперь к выводке, но должен предупредить, что эти мои впечатления довольно отрывочны, так как записей о заводе Руссо я не нашел в своих записных книжках.

Производителями завода были тогда Демпсей и Ливень.

Ливень – довольно пустая и несерьезная лошадь, хотя он и родился в за воде князя Вяземского. Ставить его во главе завода было нельзя, и в Центральной России он окончил бы свои дни в городе или же на случном пункте. От Ливня появлялись резвые лошади, так как он сам имел рекорд и был хорошего происхождения.

Демпсей (Патрон – Анни), темно-гнедой жеребец, р. 1891 г., из Америки. Бежал только в Одессе. Его полубрат Ананиас показал в Америке рекорд 2.12 в двухлетнем возрасте, а потом был 2.3. От того же Патрона в Россию был выведен Пас-Роз, очень резвый рысак, впоследствии знаменитый производитель, отец Прости 2.8 – резвейшей орлово-американской лошади, рожденной у нас. Недавно В.А. Щёкин рассказывал мне, что кровь Панкоста, отца Патрона, от которого родился Демпсей, ныне в Америке считается одной из самых фешенебельных и особенно ценится в женских линиях. Интересно отметить, что и у нас в России лучшая лошадь этой крови также кобыла, а именно Прости. Демпсей был довольно отметист: обе его задние ноги были белы почти до половины плюсны, а обе передние – по путо. Судя по его приплоду, довольно грубому, я ожидал увидеть лошадь простую и посредственную, но был приятно удивлен: у Демпсея оказалась легкая и довольно сухая голова, приятный и выразительный глаз, недурной выход шеи, превосходная спина, отчетливые сухожилия ног и маленькое ухо, что меня особенно поразило, так как я привык видеть у американских лошадей в большинстве случаев плохие уши. Демпсей был энергичен на выводке, причем хвост слегка отделял и этим также отличался от многих американских рысаков, бывших в России. Из особенностей Демпсея следует отметить общую коротковатость и отсутствие мощи: это был все-таки не настоящий рысак, а лишь приближение к нему. Демпсей был хорошей лошадью, а его заводская карьера сложилась успешно и почтенно. Приплод Демпсея выиграл около 374 000 рублей, всего от него бежало семьдесят две лошади.

На выводке мы пересмотрели всю молодежь. До завода Руссо я не видел ни одного рассадника орлово-американских лошадей и был поражен видом молодежи. Она была прекрасно воспитана и выглядела превосходно. Видно было, что эти лошади находятся в работе, превосходно кормятся, что ими неустанно занимаются. Чувствовалась разница в содержании и воспитании по сравнению с орловскими заводами того времени. Вот одна из причин успеха метизации. Молодежь в заводе Руссо не была изнежена: годовики ходили на варке, но в часы уборки разбирались по денникам, где получали корм и зачищались. По типу все эти лошади были довольно разнообразны, что вполне понятно, ведь это были метисы самых различных степеней кровности. Отдельные экземпляры были хороши по себе, но попадались и вполне заурядные лошади, в особенности в потомстве кобылы Женеван и других менее породных маток завода. Руссо давал своим лошадям исключительно молдаванские имена, и ориентироваться в этих именах было довольно трудно. Спрос на лошадей Руссо в то время был очень велик, и в заводе не было ни одной продажной лошади: лучшее уходило в Одессу, где покупалось непосредственно с призовой конюшни, а брак охотно продавался в Румынию.

Заводские матки произвели на меня очень хорошее впечатление. Лучшими из них были американские кобылы Винтергрин и Сахара, особенно слабы – орловские. Группа маток собственного производства выглядела недурно – на ней сказалась двадцатилетняя работа талантливого коннозаводчика. Там были сравнительно однотипные кобылы, хорошего роста, удовлетворительного веса, сухие и правильные по экстерьеру. Молодые кобылы были лучше своих матерей. К сожалению, было немало курб, но в то время почти все метисы имели разращение в скакательных суставах и, как следствие, курбы. Если бы к этому составу заводских маток, преимущественно дочерей и внучек Демпсея, Руссо выписал первоклассного американского жеребца, то в дальнейшем завод его занял бы одно из первых мест среди метисных заводов России. Однако он избрал другой путь и стал пользоваться своими производителями. В результате последнее десятилетие жизни этого завода (1907–1917) стало временем упадка: из-за отсутствия классных лошадей завод Руссо превратился в завод местного значения, даже в Одессе его лошади далеко не имели прежнего успеха.

Каковы были причины, которые побудили Руссо остановиться на своих жеребцах, сказать трудно, но можно предположить, что причины эти имели идейный характер. Будучи ярым сторонником метизации и поклонником американского рысака, в которого слепо верил, и имея в своем заводе много американской крови, Руссо, вероятно, решил, что дальнейшего прилития этой крови уже не нужно, что можно работать со своим материалом и попытаться создать рысака первого класса путем закрепления в заводе уже имевшихся задатков. Но увы, и здесь кроется трагедия метизации, никому из метисных коннозаводчиков это не удалось. Чтобы поддержать на должной высоте резвость своих лошадей, они вынуждены были идти по пути постоянной выписки для своих заводов все новых и новых американских производителей. Я совершенно согласен с профессором Богдановым: такое разведение нельзя даже считать настоящим племенным делом, поскольку оно основано на чужой работе.

У меня в памяти четко запечатлелись образы трех лучших кобыл завода Л.А. Руссо. Раздолье – вороная кобыла завода В.Н. Телегина, дочь знаменитого Могучего. Это была крупная кобыла, в то время уже старуха с проваленной спиной, очень костистая, дельная, простоватая и сырая. Она какими-то неведомыми путями попала из Орловской губернии на крайний юг. На выводке выяснилось, как это произошло. Руссо рассказал мне, что когда в Микауцах был известный прилукский охотник И.П. Сенаторский, он, увидев эту кобылу, сейчас же сказал: «Это моя старая знакомая». Все были удивлены, и тогда Сенаторский рассказал следующее. В.Н. Телегин привез в Прилуки своего сына Николая, который поступил там в гимназию и жил в доме Сенаторского. Учение молодого Телегина в гимназии шло плохо, зато Сенаторский делал быстрые успехи в изучении лошадей. Так продолжалось в течение трех месяцев, Сенаторский окончательно разохотился, и было решено просить старика Телегина прислать для езды в Прилуки рысака. Об этом сам Сенаторский написал в Орёл, и В.Н. Телегин прислал сыну двух кобыл – Раздолье и Отраду. На них Сенаторский брал свои первые уроки езды и окончательно пристрастился к лошадям. По словам Сенаторского, Раздолье была резва и очень хороша по себе, с ровной, как по шнуру, спиной. Отрада была хуже и ехала тише. Когда молодой Телегин окончил гимназию, обе кобылы не вернулись в Орёл, а были проданы в Прилуки, причем там от Отрады родилось два жеребенка. Вскоре после этого кобыл перепродали новым владельцам, и они навсегда покинули Прилуки. Спустя много лет Сенаторский узнал Раздолье, которая стала уже заводской маткой у Руссо. В заводе Руссо она дала превосходных детей, а ее сын Дор-Ди-Розбунари оказался лошадью первого класса.

Сахара, выводная американская кобыла серой масти, была очень суха, правильна и красива. Я бы сказал, что она была в типе хороших верховых лошадей юга России, и надо полагать, что в ее породу входили какие-нибудь верховые лошади восточного происхождения. Она оказалась недурной заводской маткой и дала классного Сурулу и других лошадей.

Винтергрин, гнедая, сухая, превосходная кобыла, была не только правильной и беспорочной, но и вполне выставочного характера. Это была, несомненно, лучшая по себе американская кобыла из числа тех, которых я видел. Однако Винтергрин оказалась довольно заурядной заводской маткой и ничего выдающегося не оставила. Впрочем, от нее и якунинского Петушка родилась красавица Прима-Вера с рекордом 2.20. Дети Демпсея и Винтергрин, кругом американские Висул и Вира, имели рекорды 2.21 и 1.44, то есть не имели класса. Висул состоял впоследствии производителем у Руссо. Резвейшей лошадью от Винтергрин была Лунтря, дочь Ливня, с рекордом 2.18,3 в России.

Руссо, которому я искренне высказал мое восхищение блестящим состоянием завода и интересным заводским материалом, остался этим очень доволен и с тех пор смотрел на меня менее предвзято. Он постоянно говорил, что при оценке лошади я всегда справедлив, хотя и остаюсь непримиримым врагом метизации. Интересно, что то же самое впоследствии утверждал и другой знаменитый коннозаводчик-метизатор – Телегин.

После обеда мы с Руссо поехали смотреть его лес, который он сам насадил и очень любил, а также виноградники. Лес содержался превосходно, но был невелик. Виноградники располагались террасами на склоне очень крутой горы. Дорога долго шла вверх, ехали мы на метисе, в легком, выписанном из Америки шарабане. Подъем совершали шагом, но лошадь горячилась. Не прошло и нескольких минут, как лошадь чего-то испугалась, дернула и хотела подхватить. Руссо резко принял ее на вожжи, и в это время у него, на наше несчастье, слетело пенсне. Он попытался его подхватить на лету и в это мгновение спустил вожжи. Перепуганная лошадь понесла. Мы мчались по узкой дороге прямо по отвесной скале, и я совершенно ясно видел, что положение катастрофическое: если бы лошадь свернула немного в сторону, мы неминуемо кубарем покатились бы вниз. Руссо тоже понял опасность положения и крикнул мне: «Выскакивайте!» Почти одновременно мы выскочили из низкого шарабана и, к счастью, не переломали ног, но порядочно испугались, порвали одежду и исцарапались. Для меня падение прошло сравнительно благополучно, но Руссо, который был много старше и тучнее меня, повредил ногу. Лошадь, запутавшись в вожжах, упала, начала биться и покатилась через голову вниз. Нечего и говорить, что лошадь была навсегда изуродована, шарабан вдребезги изломан, а сбруя порвана. В деревне молдаване первые заметили, что на горе случилось несчастье, и с криками бежали к нам. В усадьбе тоже поднялась тревога. Сибов скакал верхом без шапки, за ним неслось несколько конюхов. Тем временем мы с Руссо, придя в себя, обменивались впечатлениями, и Леонид Александрович шутя сказал: «Орловцы обязательно скажут, что Руссо покушался на жизнь Бутовича». Нога у Руссо была если не вывихнута, то сильно повреждена. Он это заметил лишь тогда, когда мы стали спускаться, и вынужден был остановиться, опустившись с моей помощью на землю. Прискакавший Сибов начал говорить с Руссо по-румынски, я, конечно, не понимал, в чем дело. Он почти сейчас же ускакал назад, а вскоре приехал за нами в плетеной корзинке. Дожидаясь помощи, мы с Руссо беседовали с молдаванами. В конце концов мы вернулись домой, но Руссо так плохо себя чувствовал, что лег в кровать. В тот день я не смог вернуться в Кишинёв.

Руссо как коннозаводчик был, несомненно, очень талантлив. Он не обладал крупным состоянием, а был только обеспеченным человеком. Затратив большие для него деньги на выписку американских лошадей, он не смог уже купить надлежащего орловского материала. Тем не менее и с этим скромным материалом он достиг крупных результатов. Лошадь он любил, знал и понимал. Порядок в заводе у него был образцовый. Наездник Петров рассказывал мне, например, что Руссо не пропускал ни одной резвой езды в течение чуть ли не десяти лет. Вот какое значение он придавал тренировке!

Руссо был убежденнейшим сторонником американского рысака и ярым пропагандистом орлово-американского скрещивания. В свое время это была, несомненно, очень крупная фигура, и я причисляю его к тем немногим в России коннозаводчикам, которые умели воспитывать лошадей, хорошо их кормили, обращали должное внимание на тренировку и своим успехом были обязаны трудолюбию, знаниям и любви к делу. На фоне русской жизни того времени людей подобного типа, к сожалению, было немного…

Вечером следующего дня я собрался уезжать из Микауц, и мне была подана та же четверка, что привезла нас с Леонидом Александровичем сюда. Я распростился с хозяином и с его разрешения щедро одарил конюхов. Уже стемнело, когда я тронулся в путь, и последними словами Руссо, которые я услышал, были: «Не забывайте нас, грозный орловец, и почаще навещайте!» Потом все смолкло, кони дружно тронули, мы обогнули знаменитую гору с виноградными лозами и выехали на кишиневскую дорогу. На другое утро я был уже в Одессе и делился своими впечатлениями с тамошними охотниками, среди которых у Руссо было столько друзей.