Текст книги "Царь и Бог. Петр Великий и его утопия"

Глава 1
Фон для трагедии

Его Величество есть самовластный монарх, который никому в свете в своих делах ответу дать не должен.

Артикул 20 главы 111 «Воинского устава». 1716 г.

Не знаю, кому теперь верить, все задумано, чтобы меня погубить, кругом одни предатели.

Петр I. Декабрь 1717 г.

1

Невозможно с высокой степенью точности определить момент, когда Петр принял окончательное решение о судьбе своего сына – наследника. Пятилетие, в которое и разворачивалось действие этой трагедии, предлагает множество обстоятельств, формировавших представление Петра о возможных вариантах судьбы царевича Алексея Петровича…

12 октября 1715 года кронпринцесса Шарлотта, нелюбимая жена царевича Алексея Петровича, родила сына – великого князя Петра Алексеевича, будущего императора Петра II.

А 22 октября Шарлотта скончалась.

11 октября Петр написал сыну письмо, которое оказалось неожиданным не только для многих персон, окружавших государя, но для самого царевича.

Этому сопутствовало и еще одно важное обстоятельство: царица Екатерина должна была вот-вот родить.

Несчастную Шарлотту хоронили 27 октября, а на следующий день Екатерина родила долгожданного мальчика – царевича Петра Петровича.

Письмо, написанное за день до рождения внука, было публично вручено Алексею только через 15 дней, в день похорон кронпринцессы, во время поминок. Стало быть, за день до рождения того, кого Петр видел наследником.

На все эти труднообъяснимые обстоятельства – промедление с вручением письма, удивительный выбор момента для его вручения – обратил в 1859 году внимание историк М. П. Погодин, еще недавно апологет Петра, потрясенный опубликованными материалами «дела» Алексея. К его анализу рокового письма мы в свое время вернемся.

Письмо, врученное Алексею при столь мрачных обстоятельствах, что усугубило его угрожающий смысл, открыло череду событий – роковых не только для Алексея, но и для Петра и самой России.

Первым из русских историков, прочитавших следственное дело, был Пушкин и со свойственной ему силой аналитической мысли понял зловещий смысл ситуации.

Он писал в «Истории Петра I»:

3-го октября Петр опять издал один из своих жестоких указов: он повелел приготовлять юфть новым способом, по обыкновению своему за ослушание угрожая кнутом и каторгою.

9-го окт〈ября〉 Петр в Слиссельбурге праздновал взятие оного. Там узнал он 〈о〉 рождении внука своего Петра Алексеевича (впоследствии П〈етра〉 II).

Приехав в П. Б., нашел он невестку на смертном одре. Он прогневался на сына и писал к нему (11-го окт〈ября〉) укоризненное письмо, в коем, однако ж, отдает справедливость его разуму. Октября 29-го родился царевич Петр Петрович 〈…〉.

7 ноября крещен царевич. За праздничным обрядом карлица вышла из пирога и выпила за здоровье новорожденного. За дамским столом такой же пирог начинен был карлом. Вечером фейерверк, и на щите надпись: надежда с терпением.

NB. Петр писал угрозы своему сыну во время беременности жены своей, надеясь на рождение сына[45]45
   Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 10. С. 217.


[Закрыть].

Пушкин считает нужным в примечании подчеркнуть обстоятельства, в которых было написано роковое письмо: надежда на рождение сына от Екатерины. И странная связь: у одра умирающей невестки Петр «прогневался на сына». Дело было, конечно, не в смерти несчастной Шарлотты. Петра раздражало рождение внука – возможного соперника его собственного ожидаемого наследника.

История неожиданной и многозначительной по обстоятельствам опалы царевича Алексея помещена Пушкиным, смотревшим на события гораздо шире и глубже, чем это представляется по лаконичному тексту, в значимый контекст.

Сразу после текста о смерти кронпринцессы Шарлотты и внезапном гневе Петра на царевича Алексея Пушкин переходит к ситуации под Штральзундом. И делает это далеко не случайно.

«Заключены были уговоры касательно вспомогательного войска нашего. Под Стральзундом (6 сент〈ября〉) с датским королем через кн〈язя〉 Вас〈илия〉 Долгорукого 〈…〉. Стральзунд сдался 13 дек〈абря〉, в нем находилось 9000 охранного войска, осаждающих было 36 000. 〈…〉 (О взятии Стральзунда и о бегстве Карла в Швецию см. Вольтера.)»

Взятие Штральзунда, крепости, которая была одной из главных опор Швеции в Германии с середины XVII века, было столь важно, потому что в ней находился Карл XII, вернувшийся в Европу.

С записи о возвращении Карла XII Пушкин начал 1715 год: «Карл XII выехал из Турции 6 октября 1714 года и 22 ноября прибыл нечаянно в Стральзунд».

Беспрепятственный проезд шведского короля через области, так или иначе контролируемые войсками Петра или его союзниками, был одним из условий мира, заключенного с Турцией после поражения на Пруте. И Пушкин прекрасно понимал, какое значение для Петра имело появление Карла на военно-политической европейской сцене.

Традиционное представление о победе под Полтавой как о решающем переломе стратегической ситуации нуждается в уточнении. Это действительно была блестящая победа, продемонстрировавшая военный талант Петра, переигравшего на этом этапе Карла и как стратега, и как тактика. Но до победы в войне было еще далеко. Карл потерял в России свою лучшую армию – с превосходной выучкой и высоким боевым духом, но возможности Швеции были далеко не исчерпаны. Между Полтавой и Ништадтским миром пролегло еще 11 лет тяжелой войны.

В 1714 году стало ясно, что Карл твердо решил отомстить за полтавский позор. Петр, неоднократно декларировавший опасность решающих сражений, вовсе не горел желанием встретиться с Карлом в условиях, принципиально отличных от полтавской ситуации.

Конкретные планы Карла были еще не совсем ясны, но общее их направление вырисовывалось вполне отчетливо.

«Он стал приуготовляться к войне, послал генерал-майора Ливена в Сенат со строгим указом набрать людей и денег и отправить всё в Померанию, повелел своим каперам нападать на все чужие корабли, входящие в Северное море, а от Прусского короля требовал возвращения Штеттина. Прусский король требовал сперва заплаты денег и обещания не беспокоить земель датских, польских и саксонских. Карл XII отвечал, что он денег никаких платить не намерен, потому что, вероятно, и король ничего не истратил.

Любский епископ и администратор гольстейнский прислали в Стральзунд поздравления. От последнего явился Герц, франконец и впоследствии любимец Карла XII.

Король принял предложение от Фредерика, наследника гессен-кассельского владения, о браке его с Ульрикою Элеонорою, который и совершился 4 апреля, а принц был объявлен генералиссимусом шведских войск»[46]46
   Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 10. С. 212.


[Закрыть].

Это был династический брак. Ульрика Элеонора была сестрой Карла.

То есть Карл начал собирать союзников, чтобы укрепиться в германских княжествах и сделать их своей базой.

Еще в 1712 году стало известно, что Франция предлагает ему не только большой заем для восстановления военной мощи, но и подробный стратегический план борьбы с Россией, который предусматривал вовлечение в эту борьбу Турции.

В конце 1712 года Петр располагал следующим документом:

Перевод к договору, учиненному между королем французским и королем швецким 1 сентября 1712 г.

1. Его величество король французский обещает все свое старание приложить при Порте Оттоманской, дабы оную склонить, паки разорвала мир с царем московским и приняла бы партию и интересы его величества короля швецкого, о чем довольные указы даны и присланы будут к министрам его величества короля французского, обретающимся при Порте 〈…〉

5. Его величество король французский укажет дать миллион лир, где изволит его величество король швецкий, для партизанов, обретающихся в Польше короля Станислава 〈…〉

7. Его величество король французский обещает и обязуется по вся месяцы исправно платить его королевскому величеству швецкому по 100 тысяч ефимков монеты французской, считая с первого дня, как его величество король швецкий вступит с войском своим в вышеупомянутые земли…

Французские стратеги намечали характер действий и турок, и «партизанов» короля Станислава, поляков, сторонников шведского ставленника, изгнанного Петром после Полтавы.

В обширном договоре, три фрагмента из которого здесь приведены, просматривался уже известный Петру крайне опасный план Карла – удар по России по сходящимся направлениям: со стороны Турции и со стороны Померании, где были уже сосредоточены значительные шведские контингенты.

Было ясно, что он учел тяжкий урок прошлого и больше не повторит стратегических ошибок кампании 1707–1709 годов.

Финансовая и дипломатическая поддержка Франции и возможное вступление в войну Турции давали ему серьезные шансы на успех реванша.

Оснований для тревожного напряжения было более чем достаточно.

Но Пушкин обратил внимание на еще одно, едва ли не самое тревожное обстоятельство: «Петр, узнав, что несколько полков саксонских вступили в Курляндию, писал рижскому губернатору Голицыну, чтоб он от них остерегался; ибо подозревали Августа в тайном сношении с Карлом. Гетман Синявский извещал Шереметева, что король прусский и польский готовы были заключить с Швецией союз противу царя»[47]47
   Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 10. С. 204.


[Закрыть].

Коварство Августа и циничный прагматизм короля прусского Петру были хорошо известны.

Таким образом, повторялась ситуация кануна Полтавы. Петр мог оказаться без союзников, один на один, перед собирающим силы Карлом.

Это происходило на фоне крайне неблагоприятных для России геополитических событий.

В сентябре все того же рокового 1714 года окончательно завершилась кровавая общеевропейская Война за испанское наследство между Францией, Испанией, а также их союзниками и коалицией Англии, Голландии, Австрии (Священной Римской империи). Произошло то, чего так опасался Петр. У ведущих европейских держав оказались развязаны руки, они обратили настороженное внимание на действия России и могли использовать Карла для игры против нарастающей российской активности, а при определенных обстоятельствах и поддержать его стремление к реваншу.

Возвращение Карла и его активность неизбежно должны были нарушить планы Петра, который рассчитывал на начало мирных переговоров с правительством Швеции и принцессой Ульрикой Элеонорой, фактически исполнявшей регентские обязанности в отсутствие короля.

Ситуация была предметом обсуждения как среди европейских дипломатов в Москве, так, естественно, и русской элиты.

В донесении в Лондон английского посла Джорджа Маккензи от 17 октября 1714 года говорилось: «…Из самого достоверного источника получил подтверждение известия о доставленных Царю при возвращении упомянутого офицера более чем когда-либо настоятельных уверениях касательно желания принцессы и шведского сената приступить к мирным переговорам. 〈…〉

В то же время мне передавали о решимости Царя отнюдь не приостанавливать неприязненных действий не только в случае согласия регентства приступить к конгрессу, но даже накануне окончательного соглашения с ним».

Теперь появление Карла всё принципиально меняло.

18 октября Маккензи доносил: «Я слышал, будто Царь получил письма, сообщающие о выезде короля шведского в обратный путь; вчера же вечером Его Величество высказал, что не может сообразить, как далеко успел уехать король в данное время…»

Для того чтобы понять внезапное резкое изменение отношения Петра к царевичу Алексею, возвратимся к началу нашей истории: нужно понять состояние Петра и обстоятельства, которые это состояние определяли.

29 октября 1714 года Маккензи пишет: «Никто не решается доложить Его Величеству о том, что в прошлое воскресение сюда прибыл курьер с известием, будто адмирал выдержал большую бурю и потерял восемнадцать галер, с остальными же возвратился в Або…»

А следующее послание англичанина – от 5 ноября – предлагает нам целый комплекс обстоятельств, которые и приводили Петра в состояние мрачной нервозности. И это было отнюдь не только появление Карла и опасной перспективы нового столкновения с ним лицом к лицу.

«…Вчера же вечером мне из источника, достойного доверия, сообщено известие, будто Царь, узнав о потере своих галер, получив подтверждение вести о возвращении короля Карла в Швецию и особенно о появлении значительных сил в Померании, в порыве гнева приказал торопиться с процессом князя Меншикова. Я слышал, что Сенат давно занимается раскрытием его хищений, что многие из руководящих членов этого высокого учреждения, несомненно, принадлежат к его врагам, а также что вину штеттинского договора хотят свалить на него. Вообще полагают, что граф Флемминг подкупил князя в этом деле, и предположение это особенно обостряется тем, что князь и граф никогда прежде не были друзьями. Царь не выказывает нерасположение к князю, даже – как замечают – стал обращаться с ним в последнее время несколько лучше, однако не раз слышали, как Его Величество громко заявлял, что перестает владеть собою, вспоминая о штеттинском деле».

«Штеттинское дело» заключалось в том, что в сентябре 1713 года Меншиков, командовавший русскими войсками в Померании, взял Штеттин, главный город этой земли, но, вопреки намерениям Петра, поддавшись давлению саксонского министра Флеминга, отдал его не союзникам России датчанам, а прусскому королю, который вел весьма уклончивую политику. Это осложнило отношения с датчанами и вызвало гнев Петра, уже уставшего от хитросплетений европейской игры.

Но главное в этом сообщении Маккензи – другое.

Гневное и нервное состояние Петра вызвано было не только появлением Карла XII и его активностью, но и той бездной коррупции, которая открылась ему в это время. Не только Меншиков, воровавший непрерывно, но и многие другие крупные персоны оказались замешаны в позорном деле.

Грозные намерения Карла, требующие ответных усилий, были особенно опасны на фоне внутренних дел.

22 ноября Маккензи доносил в Лондон: «Решаюсь, однако, уведомить, что возвращение короля шведского немало тревожит русских; меня уверяют, будто Царь думает действовать только оборонительно, хотя, конечно, не того требуют от него союзники. Прибавляют, впрочем, что и независимо от неудовольствия на поступки этих союзников Его Величество в данную минуту иначе действовать не может, что убедиться в этом не трудно, вглядевшись в положение дел и местностей, в которых теперь стоят царские войска».

Интенсивное вмешательство в европейские дела вызвало резкое расширение театра военных действий и, соответственно, рассредоточение русских войск.

Но мы не будем заниматься этим обширным и запутанным сюжетом. Скажем только, что перспектива нового лобового столкновения с Карлом заставляла Петра тщательно заботиться о сохранении союзников и в спорных вопросах – как правило, уступать и датчанам, и саксонцам, и прусскому королю. И те, кого Петр считал реальными или потенциальными союзниками, пользовались обстоятельствами вполне корыстно. Недаром осведомленный Маккензи пишет о «неудовольствии» царя «на поступки этих союзников».

Европейские дела стоили немалых денег и немалой крови русских солдат, а создать прочный и эффективный союз европейских владетелей против Швеции не удавалось…

Но куда более заботили его в это время дела внутренние. В России шло масштабное следствие о «повреждении интересов государственных», то есть о казнокрадстве и ином воровстве.

26 ноября Маккензи писал: «…Во время своего пребывания в доме князя (Меншикова. – Я. Г.) Его Величество очевидно был крайне недоволен его светлостью; да и не старался скрыть своего неудовольствия. 〈…〉 Несомненно, что Его Величество оставил его в сильном гневе; мне, правда, передавали, будто сегодня ночью он снова помирился с князем; тем не менее Царь открыто, при слугах и дамах, упрекал Меншикова в бесчисленных хищениях, особенно горячо говорил о голштинских делах и о недавних жалобах, присланных из Польши, уличал князя в том, что он покровительствует только мошенникам».

Говоря о мошенниках, которым покровительствует светлейший, царь имел в виду братьев Соловьевых, доверенных лиц князя, которые спекулировали хлебом, продавая его за границу вопреки строжайшему запрету частным лицам производить подобные операции.

Снисходительность Петра к Меншикову необъяснима только на первый взгляд. Да, за куда меньшие провинности царь отправлял весьма заслуженных своих соратников – как мы это увидим – на дыбу и на плаху, но в складывающейся грозной обстановке Петру необходим был человек, которому он мог безоговорочно доверять. Во всяком случае, из тех, кто мог выполнять самые сложные и ответственные поручения. И Меншиков был едва ли не единственным, кто отвечал этому требованию. Петр знал, что при всем своем патологическом воровстве и казнокрадстве Алексашка не предаст его в критическую минуту… Он представлял себе, как ненавидят светлейшего остальные «сильные персоны», как они завидуют его неуязвимости. И понимал, что Меншиков не хотел бы остаться лицом к лицу со своими врагами без покровительства царя.

Они были кровно заинтересованы друг в друге.

Как мы знаем, лишившись покровительства августейших особ – Петра I, а затем и Екатерины I, – Меншиков был схвачен, ограблен и отправлен умирать в глухое северное селение.

Если же вернуться в 1714 год, то надо сказать, что картина, которую наблюдал Петр, выглядела вполне фантастично: все доносили на всех.

Следствие, начатое по приказу Петра, приобретало широчайший масштаб и выходило за пределы чисто экономические.

Маккензи – в том же донесении лорду Тауншенду, руководителю внешней политики Великобритании: «Не решаясь утруждать Вас всеми подробностями, хотя каждая из них стоила внимания для выяснения характеров Государя и князя, свидетельствуя, что Царь милостивый господин и честный монарх. Прибавлю только, что он велел арестовать десять лиц, упомянутых мною в приложении (приложение отсутствует. – Я. Г.), и в доказательство того, до какой степени его обманывают, заявил, что двое первых из этих арестованных засвидетельствуют, как князь в одной Ингерманландии в четыре года добыл вымогательством более миллиона рублей. Ввиду этого обстоятельства, а также ввиду подобного же розыска о поступках фельдмаршала Шереметева (с прошлой субботы здесь назначены депутаты для рассмотрения бумаг, присланных по этому делу с Украины) – Царь не знает, кому довериться, кому поручить какое бы то ни было дело, пока эти разбирательства не будут окончены. Полагаю, что до самого прибытия адмирала все дела, требующие доверия Царя, будут приостановлены. Заметно также, будто за время этих разбирательств все несколько подавлены, хотя при двух последних торжествах Его Величество, казалось, был в очень хорошем настроении».

Разумеется, ключевая фраза здесь – «Царь не знает, кому довериться».

Маккензи не совсем точно понял значение приезда генерал-адмирала Федора Матвеевича Апраксина. Генерал-адмирал и сам был на весьма серьезном подозрении.

Все это происходило, запомним, на фоне возможного вторжения Карла с новой армией.

Маккензи недаром после вышеприведенных сведений писал: «Что касается возобновления королем шведским военных действий в этой стране (то есть в России. – Я. Г.), Царь постоянно говорит, что искренне желает мира, но если заключить „доброго мира“ не удастся, то напряжет все усилия, чтобы сделать врагам войну возможно обременительной, чтобы утомить его».

В случае вторжения шведов Петр, стало быть, уповал на испытанную уже стратегию. Но сомнительно было, чтобы Карл дважды угодил в одну и ту же ловушку. Не говоря о том, что ресурсы России были на грани истощения.

Особую ярость Петра вызвала суть тех злоупотреблений, в которых оказались замешаны многие из обвиняемых.

29 ноября Маккензи доносил: «Сегодня, говорят, должны быть допрошены семь комиссаров по поводу поставки в прошлом году муки для царской армии и флота – поставки, при которой, по слухам, Его Величество не только понес большие убытки вследствие неимоверно высоких цен, но еще терпел большую нужду вследствие недостатка в муке и болезней, которым подвергались из-за этого солдаты и матросы».

Оказалось, что близкие к царю люди обкрадывали армию и флот. Это было уже не просто казнокрадство. Это было фактически государственной изменой. Это было покушение из самой циничной корысти на боеспособность армии и флота.

Особость дела состояла еще и в том, что это были друзья Меншикова…

2

И теперь нам необходимо вернуться в недавнее прошлое – к событиям далеко не ординарным. 2 августа 1713 года датский посол Петер Фальк доносил в Копенгаген: «Царевич выехал отсюда несколько дней назад по приказу царя, чтобы выяснить, в каком состоянии находятся провинции отсюда до Москвы. Утверждают, что большинство разорено действиями князя Меншикова и его креатур. Позавчера его царское величество, нанеся визит кронпринцессе, извинился перед ней за то, что стал причиной отсутствия ее мужа. Принцесса отвечала, что она весьма рада узнать, что поездка царевича предпринята по его приказу, так как царевич скрыл это от нее. На что царь сказал, что строго запретил царевичу говорить об этом с кем-нибудь, но хочет по секрету открыть ей, как своей дорогой дочери, цель этой поездки, так как он обнаружил, что ему служат мошенники и предатели, что большая часть его людей его обманывает и что ни один ему не предан настолько, чтобы сказать правду. Вот потому-то он направил собственного сына тщательно исследовать состояние страны. Поскольку же это расследование проводится, в частности, в провинции князя Меншикова, то, конечно, кажется, что оно и направлено против этого князя; несомненно, у него множество сильных врагов, которые стараются его погубить».

Эти сведения Фальк получил от обер-гофмейстера двора кронпринцессы Герхарда Иоганна Лёвенвольде, которому Шарлотта доверяла. Сложно себе представить, чтобы Шарлотта выдумала эту историю или ее сочинил Лёвенвольде.

Как уже говорилось, дипломаты умели добывать сведения, используя разнообразные способы: от эксплуатации общих политических интересов до прямого подкупа.

Опубликовавший это чрезвычайно важное сообщение Пол Бушкович так его прокомментировал: «Царевич Алексей в самом деле путешествовал в окрестностях Новгорода и Старой Ладоги, хотя в дошедшей до нас корреспонденции упомянуто лишь, что он занят заготовкой корабельного леса»[48]48
   Бушкович П. Петр Великий. Борьба за власть (1671–1725). СПб., 2008. С. 321.


[Закрыть].

Действительно, сохранились два письма Алексея отцу, уже из Петербурга, с короткими отчетами именно по корабельному делу – от 12 и 17 августа 1713 года. Но речь там не только о Новгороде и Старой Ладоге, но и о заготовке корабельного леса в окрестностях Казани.

Существует и четкая инструкция царевичу, написанная рукой Петра: чем следует заниматься во время поездки.

Это «пункты», датированные 3 июля 1713 года.

1.

Ехать в новгородский уезд в то место, где рубят лес на скампавеи, и определить, чтоб, конечно, те леса дубовые к сентябрю месяцу напилованы и здесь поставлены были, а именно на пятьдесят скампавей: кили, сатоуты, штевены, шпангоуты, декбалки.

2.

Сосновые леса на те же скампавеи здесь приготовить, а именно: баркготы, долбаки, килы, бакгоуты, также доски и прочее, что к оным надлежит.

3.

Плотников стараться, чтоб на первый час хоть по пяти человек к скампавее (пока из губерний будут), чтоб конечно заложить в сентябре месяце.

Если сведения, полученные Фальком от кронпринцессы Шарлотты, верны, то этот документ, сугубо конкретный, мог прикрывать дополнительную цель поездки Алексея. Хотя, судя по упомянутым письмам-отчетам, он выполнил и те задания, которые были сформулированы в «пунктах».

Весь этот обширный сюжет, в который как важный компонент входит поездка Алексея по вверенным Меншикову областям вокруг Петербурга, сопровождается тем обстоятельством, что весной 1713 года светлейший тяжело заболел, харкал кровью, у него подозревали туберкулез, и было мало надежды на его выздоровление. Но к возвращению Алексея Меншиков был уже здоров.

Можно было бы усомниться в достоверности известий Фалька, если бы они фактически не подтверждались таким строгим историком, как Сергей Михайлович Соловьев. «…В конце 1714 года, приехавши к Меншикову по старинке на семейный праздник, царь укорял его в самых строгих выражениях за его поведение и поведение его креатур, говорил, что все они в короткое время обогатились от грабежей, а казенные доходы истощились. Вслед за тем были перехватаны все чиновники ингерманландской канцелярии, также городской и адмиралтейской 〈…〉. Петербургский вице-губернатор Корсаков подвергнут был пытке: царь видел в нем самого тонкого и хитрого из слуг Меншикова 〈…〉. В апреле 1715 года Корсакова публично высекли кнутом. Ходили слухи, что светлейший потеряет свое ингерманландское наместничество, которое перейдет к царевичу Алексею Петровичу»[49]49
   Соловьев С. М. Сочинения: В 18 кн. М., 1997. Кн. VIII, т. 15–16. С. 485.


[Закрыть].

Главная здесь – последняя фраза. Соловьев счел возможным поместить в свою строгую историю слухи, которые, если они в какой-то степени соответствуют реальности, еще более усложняют и без того достаточно загадочную систему взаимоотношений отца и сына.

Вспомним, что это был конец 1714 года, а в конце 1715-го Петр написал Алексею роковое письмо, содержание которого исключает и инспекционную поездку июля-августа 1713 года, и гипотетическую возможность замены Меншикова Алексеем на одном из ключевых постов государства.

Все это чрезвычайно существенно, ибо подкрепляет подозрение, сформулированное еще Погодиным относительно сознательного искажения Петром в октябрьском письме реальных событий. Есть основания подозревать, что Петр закладывал основы мифа, который должен был оправдать перед современниками и тем более потомками ту судьбу, которую он тогда уже готовил своему сыну…

И донесение Фалька, и текст Соловьева, суммировавшего дошедшие до него свидетельства, заставляют усомниться в традиционной истории отношений между Петром и Алексеем.

Что же произошло за тот период, когда, по сведениям Фалька, царевич инспектировал наместничество Меншикова, а через какое-то время общественное мнение прочило его в ингерманландские наместники, и октябрем 1715 года, когда Петр обвинил его во всех смертных грехах?

Обратим внимание на знаменательные совпадения.

Маккензи: «Царь не знает, кому довериться».

Шарлотта в пересказе Фалька: «Он обнаружил, что ему служат мошенники и предатели, что бо`льшая часть его людей его обманывает».

Вполне вероятно, что в этой ситуации Меншиков, почуявший смертельную опасность и увидавший носителя этой опасности не только в князе Василии Владимировиче Долгоруком, расследовавшем его деяния, но и в Алексее как в реальном наследнике престола, сделал всё от него зависящее, чтобы усилить подозрительность царя по отношению к сыну. И при поддержке Екатерины в этом преуспел.

К сожалению, мы находимся в сфере обоснованных, но всё же предположений. Трудно с полной уверенностью сказать, насколько нарастающее психологическое напряжение, вернувшееся после прутской катастрофы и появления в Европе Карла XII с его планами реванша, ощущение внешней и внутренней опасности, горькое осознание того, что «ему служат мошенники и предатели», и не менее горькое понимание, что он не может справиться с безудержным воровством своих ближайших соратников, – насколько все это отразилось на отношении Петра к Алексею.

Но очевидно, что внезапная попытка сделать из царевича доверенное лицо, в известном смысле противостоящее Меншикову, развития не получила.

Нет оснований отметать свидетельство Фалька об инспекционной поездке Алексея и не придавать значения сведениям Соловьева о гипотетической замене Меншикова Алексеем на посту ингерманландского губернатора. Такие слухи не возникают на пустом месте.

Однако не была ли это игра со стороны Петра, имевшая целью напугать Меншикова и показать ему шаткость его положения? Или очередная проверка дееспособности и лояльности царевича?

Утверждение самого Алексея, уже во время его переговоров с императором в Вене, что виновники его опалы – Екатерина и Меншиков, выглядит вполне правдоподобным и не оспаривается историками. Хотя суть трагической ситуации этим не исчерпывалась.

Как помним, роковое письмо было написано в канун рождения сына Алексея и Шарлотты и в ожидании скорых родов Екатерины. Это был переломный момент. Недаром Петр еще две недели не решался обнародовать свой миф о непутевости и злонамеренности Алексея и сделал это только после рождения внука, когда под угрозой оказалась судьба его с Екатериной потомства.

29 ноября 1714 года Маккензи доносил: «Прошлую субботу вице-губернатор этой столицы Ингерманландии (губернатором был Меншиков. – Я. Г.) Яков Никитич Корсаков по приказанию царя подвергнут пытке. Он человек очень тучный, поэтому когда его, по обычаю здешнего застенка, подвесили с руками, закрученными за спину, одна сломалась от тяжести тела прежде, чем успели прибегнуть к другим терзаниям пытки. Боль оказалась столь сильной, что он немедленно показал все, что от него требовали.

Такой же пытке подвергся и такое же признание сделал сенатор, князь Григорий Иванович Волконский».

Волконского Петр ценил и доверял ему. Тем яростнее он возненавидел князя и всенародно назвал его Иудой.

Не меньшим потрясением для Петра было и то, что среди тех, кто под чужими именами наживался на поставках в армию и флот, оказался Александр Васильевич Кикин.

Роль и значение этого персонажа принципиальны для нашей истории, и потому к Александру Васильевичу стоит приглядеться особо.

Поскольку Кикин во время азовских походов числился денщиком царя, то даже серьезные историки определили его в круг безродных сотрудников Петра – таких, как Антон Девиер или Курбатов. Это крупная смысловая ошибка. Кикин был не из тех денщиков, которые прислуживают своему патрону. Денщик Кикин был особо доверенным лицом при Петре.

Он происходил из старого дворянского рода, чей основатель заседал в Раде Великого герцогства Литовского у герцога Ягайлы, будущего короля Польши, после объединения Польши с Литвой. Он выехал на службу к великому князю Дмитрию Донскому и стал русским боярином. Кикины служили московским великим князьям на различных значительных постах.

Отец нашего героя – стольник Василий Петрович Кикин – был одним из дипломатов, сыгравших ключевую роль в переговорах с Хмельницким о воссоединении Украины с Московским государством.

Александр Васильевич родился в 1670 году, то есть был на два года старше своего государя, но Петр в письмах называл его «Gross Fater», или – по-русски – «дедушка». Это было ласковое прозвище, так как Кикин был не только, как мы увидим, близким сотрудником Петра, но и человеком, так сказать, домашним. Первые бурные и опасные четверть века царствования он прошел рядом с Петром, начиная с Потешных полков. Он служил в привилегированной бомбардирской роте под началом самого молодого царя. После азовских походов отправился в Европу в составе Великого посольства. Обучился корабельному строительству. По возвращении совершенствовался в профессии на воронежской и олонецкой верфях под присмотром Петра. Успел недолго повоевать. И наконец, с 1707 года ему поручено было начальство над петербургским адмиралтейством. Это была карьера подлинного «петровского птенца». Есть основания полагать, что после Меншикова он был в это время самым близким к Петру человеком.