Текст книги "Царь и Бог. Петр Великий и его утопия"

Можно было бы усомниться в добытых австрийцем данных, но они находят подтверждение в других источниках.

Когда были подведены предварительные итоги следствия по делу братьев Соловьевых, о которых речь впереди, то штраф, который был на них наложен, составил 709 620 рублей. А стоимость конфискованного у них имущества составила еще 407 447 рублей.

То есть под покровительством Меншикова и при его прямом участии братья Соловьевы, которые в конце XVII века были неимущими простолюдинами, обогатились на 1 117 067 рублей[54]54
   Веретенников В. И. Из истории тайной канцелярии петровского времени. С. 117.


[Закрыть], в то время как военный бюджет, скажем, 1710 года составил три с небольшим миллиона[55]55
   Блиох И. С. Финансы России XIX столетия. СПб., 1882. С. 26.


[Закрыть].

Притом что суммами, которыми исчислялось награбленное состояние Соловьевых, «повреждение государственного интереса» отнюдь не исчерпывалось.

Это был всего лишь наиболее выразительный и расследованный образец казнокрадства.

Нервозное состояние Петра и сомнения в результативности выбранных методов борьбы с «похищением государственного интереса» и против посягательств на его персону и власть выдает противоречивость в законотворчестве.

Еще в октябре 1713 года Петр издал весьма рискованный указ о том, что каждый, кто «ведает повредителей интересов государственных», может и должен без опасения обращаться непосредственно к царю. Причем призыв был обращен ко «всякого чина людям» – вплоть до крестьян.

Притом что доносы по любым поводам всячески поощрялись, масштаб обращений к государю оказался, очевидно, слишком велик. И в январе 1715 года вышел указ, регламентирующий обращения к царю. Теперь непосредственно к нему можно было обращаться только в трех случаях:

1. О каком злом умысле против персоны Его Величества или измены;

2. О возмущении или бунте;

3. О похищении казны.

Первые два пункта, как мы увидим, делались всё актуальнее.

И во время следствия по «делу» царевича Алексея (за полгода до его убийства), 19 января 1718 года, третий пункт был отброшен, и в личном ведении Петра остались два первых пункта…

Это был особый момент. Петр стал понимать, какую широкую опору имеет Алексей в среде государственной и военной элиты.

Через две недели после указа 19 января, в ночь с 7 на 8 февраля, в Петербурге Меншиков по срочному приказу находившегося в Москве царя снова арестовал прощенного Александра Кикина и популярнейшего генерала – князя Василия Владимировича Долгорукого…

4

Но это было позже. А пока (во второй половине 1713-го и в 1714 году) разворачивалось удивительное по своему ходу и результатам «дело» братьев Соловьевых. А по существу – «дело» светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова, которое грозило скверно для него закончиться.

Этот сюжет был подробно и глубоко исследован Д. О. Серовым, и нет надобности пересказывать его текст. Имеет смысл привести обширную, но полную значения цитату.

Братья Дмитрий и Осип Соловьевы были доверенными людьми князя Александра Даниловича. Он их, соответственно, продвигал на нужные ему посты.

В 1710 году Дмитрий Соловьев был назначен обер-комиссаром в Архангельск.

Далее цитируем Серова:

Архангельское назначение Д. А. Соловьева имело еще один аспект. Основным пунктом реализации вывозимых из России пшеницы, ржи, льна, смолы, пеньки являлся Амстердам. Таким образом, в 1710 году сложилась уникальная в истории отечественной номенклатуры ситуация: один брат распоряжался закупкой экспортных товаров, другой – их продажей в Западной Европе. Для предприимчивых и авантюристичных Соловьевых пробил их час.

Трудно с точностью определить, когда начала действовать организованная братьями-комиссарами международная преступная группа; располагая широкими должностными полномочиями, имея в своем распоряжении значительные суммы казенных капиталов, Дмитрий и Осип Алексеевичи развернули невиданную по масштабам контрабандную торговлю запрещенными к частному вывозу товарами – в первую очередь хлебом.

Действуя через подставных лиц, Д. А. Соловьев закупал в Архангельске параллельно казне зерно, которое затем, минуя таможню, отгружалось в Амстердам. Далее в дело вступал Осип Алексеевич; прибыль братья помещали в голландские и английские банки.

Тайная скупка крупных партий «заповедных» товаров, разумеется, требовала внушительных расходов. Почти не располагая пока собственным капиталом, братья запустили в оборот имеющиеся у них государственные средства.

С великим трудом собранные в разоренной стране казенные деньги хлынули на обеспечение контрабандных операций Соловьевых; деньги, выбитые на кровавых «правежах» с посадских людей Твери и Чухломы, Нижнего Новгорода и Галича, с крестьян Поморья и Замосковских уездов, послужили основой коммерческих успехов братьев. В то время как доведенные налогами до «конечной нужды» российские крестьяне питались хлебом напополам с мякиной, успешно «прокрутившие» их деньги «славные негоцианты» Дмитрий и Осип Соловьевы приобретали в далекой Германии алмазы и недвижимость.

Еще одной линией криминальной деятельности господ Соловьевых была ложная выбраковка казенных товаров. Приобретенные в Архангельске помощниками Дмитрия Алексеевича по искусственно заниженным ценам, эти товары впоследствии реализовались в Голландии по их действительной стоимости, и образовавшаяся разница пополняла банковские вклады «птенцов гнезда Петрова».

Не брезговали комиссары и прямым расхищением государева имущества. Так, ими была присвоена 980-килограммовая партия закупленного казной клея, проведенная в дальнейшем по отчетным документам как утраченная при транспортировке.

В отличие от других губителей «государственного интереса» Соловьевы имели, похоже, далеко идущие планы. Судя по всему, Дмитрий и Осип Алексеевичи намеревались, набрав капиталы, свернуть криминальный промысел и, покинув нестабильную Россию, заняться цивилизованным предпринимательством в Голландии или Англии[56]56
   Серов Д. О. Строители империи. С. 102–104.


[Закрыть].

Разумеется, вершить бесстрашно дела такого масштаба Соловьевы решались, поскольку за ними стоял светлейший князь Александр Данилович, чьи финансовые интересы за границей блюли братья. И, надо полагать, часть их доходов предназначалась Меншикову. Кроме того, надо помнить, что третий брат – Федор Соловьев – был управляющим имениями и имуществом Меншикова.

Хорошо знакомые с европейскими нравами сподвижники Петра понимали, насколько европейский банк надежнее их сундуков.

«Дело» братьев Соловьевых, его ход и финал – неотвратимое свидетельство принципиальной порочности системы – и экономической, и юридической, – которую с такими усилиями и издержками выстраивал Петр.

На «похищение государственного интереса», которым с таким азартом занимались Соловьевы, обратил внимание один из немногих честных деятелей, окружавших царя, архангельский вице-губернатор Алексей Александрович Курбатов, человек, поднявшийся из низов своим умом и верностью этому самому «государственному интересу».

Нет возможности и надобности рассказывать в подробностях тянувшееся несколько лет «дело» Соловьевых. Были ситуации, когда братья оказывались в предельной близости от эшафота. Но в решающие моменты вмешивался Меншиков, которому полное разоблачение этих чудовищных махинаций грозило гибелью. Так, в один из таких моментов, воспользовавшись отсутствием Петра, он попросту арестовал Курбатова и изъял имевшиеся у того документы. С удивительным постоянством те, чьи действия угрожали Соловьевым, сами оказывались под следствием и в пыточных камерах. Самоотверженный Курбатов, безуспешно пытавшийся открыть Петру глаза на истинное положение дел, умер в опале и под следствием.

Петр не доверял никому, он чувствовал свое бессилие в борьбе с тотальными воровством и ложью. И не был уверен в собственной безопасности.

К «соловьевскому сюжету» относится более поздний документ, свидетельствующий, в каком состоянии находился всемогущий самодержец.

Французский посол де Лави переслал в Париж письмо, полученное им от «лица, состоящего в сношениях с несколькими министрами царя».

Брауншвейг, 15 октября 1717 г.

Его царское величество сам неожиданно арестовал в Амстердаме г. Соловьева и все его счетные книги и выслал его в Петербург под конвоем г. Нарышкина и 35 солдат прусской королевской гвардии. В упомянутых книгах оказались пять миллионов, похищенных у царя три или четыре года тому назад. (То есть в том самом 1714 году. – Я. Г.) И около 50 миллионов, которые под именем этого человека положены некоторым сановником в амстердамский банк. Словом, его царское величество открыл через это все имущество того сановника и главнейших его участников. Это поразило его как громом (я думаю, что сановник, о котором говорится, князь Меншиков, потому что брат Соловьева служит у него дворецким). Вы, вероятно, увидите по приезде царя ужасные события, и сцена будет еще крупнее, чем в 1715 году.

В этом сообщении есть вещи принципиально важные. Царь лично занялся расследованием, которое по причине грубого вмешательства Меншикова (и, возможно, не его одного) явно буксовало. Царь лично производит арест. И самое главное – он отправляет арестованного в Россию под конвоем прусских гвардейцев.

Странно думать, что он не мог найти вокруг себя (в Германии были сосредоточены крупные силы русской армии) собственных подданных для конвоя. Стало быть, он что-то имел в виду, прибегая к услугам прусского короля. И зачем был нужен для сопровождения одного мошенника и его бухгалтерии такой мощный конвой? Быть может, зная острый интерес «сильных персон» к ходу расследования, он опасался похищения бумаг или бегства арестанта?

«Ужасающие события» и в самом деле начались. Но связаны они оказались не с «делом» братьев Соловьевых и, соответственно, Меншикова, а с «делом» царевича Алексея. И это снова вывело Меншикова, необходимого Петру в этой напряженнейшей ситуации, из-под удара.

Общая сумма украденного, скорее всего, завышена, но она свидетельствует о том, какие слухи циркулировали на этот счет в Европе…

В переломном декабре 1714 года в донесениях дипломатов появились новые тревожные ноты.

6 декабря Маккензи писал в Лондон:

«В прошлом донесении, которое я имел честь отправить 3 декабря, я сообщал полный и откровенный отчет о положении, в котором находится большинство здешних министров и высших сановников. Не решаюсь излагать собственных догадок о том, какие последствия эти обстоятельства могут вызвать как внутри России, так и за границей, позволю себе прибавить по поводу настоящего дела только следующее: мне передавали, будто царь, вглядываясь в данные, раскрытые следствием, ввиду похищенных сумм, которыми обвиняемые и поныне владеют, вывел прямое заключение, что они, пользуясь войной, задумали низвергнуть его с престола, поэтому, слышно, приостановлено и назначенное было уже выступление полков».

Если учесть, что главные обвиняемые теснейшим образом связаны были с Меншиковым, то маловероятно, что Петр подозревал именно эту группировку в заговоре против него. Но у Петра могли быть и другие соображения, и другие сведения, и он, в состоянии крайнего возбуждения, мог публично обличать потенциальных заговорщиков.

10 января 1715 года Маккензи развивает этот опасный сюжет:

«Мне передавали, что прошлую субботу оба первых министра доложили царю достоверное известие о войне, объявленной Турциею Венецианской республике. Царь выразил чрезвычайное удовольствие по этому поводу. Но радость государя, я думаю, затмилась значительно двумя частными письмами, подброшенными ко дворцу на имя царя. Одни уверяют, будто в них прямо говорится, что строгие меры, принимаемые против первых сановников, раздули огонь, способный разгореться более, чем царь предполагает 〈…〉. Как бы то ни было, замечают, что последние два дня государю не по себе и что он каждое утро присутствует в Сенате».

А 14 января он доносил:

«Хотя я и неохотно излагаю свои подозрения, не могу умолчать об одном из них, ввиду упорной продолжительности слухов. Здесь ожидают восстания, в заговоре подозревают саму царскую гвардию. Потому, говорят, недавно гвардейские полки и выведены отсюда».

Естественно, возникает вопрос: насколько достоверны сведения, полученные Маккензи, насколько верны слухи, доставляемые англичанину его конфидентами, близкими к властным верхам?

Слухи о мятежном настроении в гвардии вряд ли соответствуют действительности. Но важен сам факт упорного хождения этих слухов. Важно и то, что слухи эти, скорее всего, доходили и до Петра с его «собственными шпионами», о которых мы ничего не знаем.

Свидетельства о приступах подозрительности у царя, в том числе и по отношению к гвардии, зафиксированы значительно ранее 1714 года.

15 июля 1706 года Плейер сообщает в Вену императору Иосифу I весьма любопытное известие: «Фаворит (Меншиков. – Я. Г.) формирует лейб-гвардию из 500 человек одних офицеров; при себе царь не оставляет ни одного солдата». Можно гадать о степени достоверности этой неожиданной информации, но Плейер был наблюдателем тщательным и ответственным.

Следы попыток Меншикова создавать по своей инициативе воинские формирования встречаются и позже. В 1716 году (во время длящегося следствия по делу о его, Меншикова, злоупотреблениях) светлейший, уговаривая царя «польготить» ему, то есть списать часть денежных начетов, писал: «Собственный мой полк (о котором Вашему Величеству известно, что я ни для чего иного, но с единой своей ревности набрал и вооружил) ныне по указу Вашему раскосован…»

Петр, как видим, не склонен был терпеть собственные военные формирования даже у людей, в чьей преданности он не сомневался. Правда, в 1703 году Меншиков с разрешения Петра сформировал Ингерманландский пехотный полк трехбатальонного состава, который стал в некотором роде личной гвардией Меншикова как губернатора Ингерманландии и на который светлейший опирался в политической борьбе после смерти императора. Дальнейшие инициативы такого рода, особенно в смутный период после 1714 года, царь пресекал.

Но меншиковская акция 1706 года носила иной характер. Подразделение из пятисот офицеров могло быть сформировано только по приказу Петра – и для решения чрезвычайных задач.

Сведения Плейера, конечно же, нуждаются в корректировке. В двух гвардейских полках было по штату 112 офицеров. Стало быть, речь идет не о гвардейских офицерах, а о неком формировании из офицеров армейских. Это не лейб-гвардия, а формирование, гвардии противопоставленное? И вызывает сомнение численность рекрутированных офицеров.

Очень странная ситуация, если учесть, что, по утвердившемуся мнению, Петр своей гвардии безоговорочно доверял.

При этом нужно иметь в виду несколько обстоятельств.

Когда Меншиков формировал свой Ингерманландский полк, он вызвал серьезное недовольство армии, поскольку забирал из других полков лучших солдат и офицеров, равно как и брал себе лучших рекрутов. И стало быть, у него был опыт формирования специальных подразделений.

Существенен и момент, когда до Плейера дошла эта необычная информация.

Осень 1705-го – первая половина 1706 года были крайне напряженными. Разгоралось восстание в Астрахани, охватывавшее немалые, прилегавшие к городу пространства и население нескольких городков. К июлю 1706 года восстание было подавлено корпусом Шереметева, но уверенности в том, что пожар потушен окончательно, не было[57]57
   Об астраханском восстании см.: Голикова Н. Б. Астраханское восстание. 1705–1706 гг. М., 1975.


[Закрыть].

В Москву свозили сотни схваченных мятежников.

Нужно иметь в виду и еще одно – весьма существенное – обстоятельство.

В атмосфере всеобщего глухого недовольства Петр привык иметь под рукой надежную воинскую силу, достаточную для подавления любых волнений и для предотвращения таковых путем демонстративного устрашения. Но в этот момент Петр остался в Москве с одним батальоном преображенцев. Основные силы армии были на театре военных действий; сильный корпус Шереметева завершал карательную операцию на Нижней Волге.

В этой ситуации срочное создание некоего спецподразделения (возможно, и меньшей численности) выглядит вполне правдоподобно.

Остается неясен механизм формирования этой части. Каким образом можно было в короткий срок созвать такое количество армейских офицеров? Но у Меншикова, как уже сказано, был опыт срочного формирования Ингерманландского отборного полка.

Общая тревожность атмосферы усугублялась еще и тем, что именно в это время под смертельной угрозой оказались главные силы русской армии, сосредоточенной в Гродно.

Английский посол барон Чарльз Уитворт, несколько лет живший в России, пользовавшийся благосклонностью Петра (поскольку царь был заинтересован в добрых отношениях с английской королевой Анной) и, соответственно, снискавший дружбу многих высоких персон, доносил в Лондон 6 марта 1706 года:

Саксонская армия разбита генералом Реншильдом на силезской границе. Я догадывался, что двор тоже получил известие об этой неудаче; по городу пошли смутные слухи о сражении, которое старались выдавать за успех саксонского оружия. Вчера, однако, пришла другая почта с подробностями дела и с подтверждением, что союзник потерпел совершенное поражение, потерял все пушки, обоз, что пехота его почти уничтожена. 〈…〉 Вы легко можете себе представить, какое смятение эта новость произвела здесь, насколько она может изменить намерения двора и ход настоящей войны.

Русские строили все расчеты на соединение с саксонской армией, которое, казалось, обеспечено было значительным численным перевесом и свежестью войск; в этой надежде они удерживали свои позиции в Гродно, дав шведскому королю возможность занять квартиры в Василичке, между дорогами виленской и минской, и таким образом отрезать их сношения с Курляндией и Смоленском; и если теперь генералу Огильви по царскому приказанию или по недостатку провианта придется покинуть свой настоящий лагерь и придвинуться к русской границе, ему понадобится большое искусство и умение для удачного отступления 〈…〉. А случись с этой армией значительная неудача, она, вероятно, повлечет за собою совершенное поражение России, так как я недоумеваю, откуда царь возьмет другую армию 〈…〉. Не говоря о том, что русские вообще легко отчаиваются после неудач, а также о господствующем между ними неудовольствии и о склонности к мятежам, на которую я уже имел честь указывать во многих письмах.

Относительно склонности «легко отчаиваться после неудач» Уитворт не прав. Во всяком случае, Петру это свойственно не было. Но он вовсе не заинтересован был излишне драматизировать положение дел в России. Он был вполне лоялен по отношению к Петру и заинтересован – в интересах Англии – в сохранении политического статус-кво. А потому его соображения нужно воспринимать серьезно.

«Недовольство», «всеобщее недовольство», «склонность к мятежам» – понятия, рефреном проходящие сквозь донесения европейских дипломатов с самого начала войны со Швецией.

Если учесть это повсеместное тлеющее недовольство, только что с трудом затоптанный пожар в Нижнем Поволжье, крайне неустойчивое положение на театре военных действий, несмотря на то что русской армии удалось вырваться из западни, а Карл отложил поход в Россию, – на этом фоне сообщение Плейера о формировании верным Меншиковым какой-то особой офицерской части приобретает некоторую достоверность.

Мы не знаем и знать не можем, что именно происходило в воображении Петра именно в этот момент – в июле 1706 года. Но постоянное пребывание на пороховой бочке (при наличии множества желающих поджечь фитиль) не располагало к трезвой оценке ситуации.

8 мая того же года Уитворт писал в Лондон: «Министры стараются кораблестроением и морскими поездками развлечь его (царя. – Я. Г.) от тяжелых забот, вызванных разорением России».

К 1714 году этот процесс «разорения» только усугубился.

5

Вернемся в грозный декабрь 1714 года.

24 декабря 1714 года Маккензи сообщал: «Прошлый вторник сюда прибыл царевич-наследник».

Никаких следов приближавшейся опалы, которая обрушилась на царевича через девять месяцев, дипломаты, тщательно следившие за всем происходящим во властных верхах России, не замечали. Никто из них не отмечал какого бы то ни было неудовольствия Петра по отношению к сыну.

И это существенно.

Алексей вернулся из Карлсбада, где лечился от предполагаемого туберкулеза. Он вернулся в то время, когда Меншиков оказался под смертельной угрозой. Однако иностранные наблюдатели, аккумулирующие слухи разной степени достоверности и сведения, доставляемые их осведомителями при власти, сообщали и нечто иное.

В том же письме – сразу же за фразой о возвращении Алексея – Маккензи пишет:

«Князь Волконский и вице-губернатор Корсаков всё еще находятся в тюрьме. Первого, слышно, пытали еще второй раз. Жена и семеро детей Корсакова просили царицу ходатайствовать хотя бы о даровании ему жизни; ей отвечали, что государыня уже употребила свои усилия. Вот уже с неделю эшафот стоит готовый, сомневаются, однако, чтобы царь, помиловав многих, решился казнить кого-нибудь смертью».

Маккензи точно уловил внезапное изменение в атмосфере. После тяжелого напряжения конца 1714-го – начала 1715 года, когда казалось – вот-вот полетят головы, ситуация стала меняться. Генерал-адмирал Апраксин и канцлер Головкин были прощены. Меншиков отделался огромным штрафом. Наказаны всерьез были фигуры значимые, но второстепенные: Волконский и Апухтин, два сенатора, и вице-губернатор Ингерманландии, любимец Меншикова Корсаков после свирепых пыток были биты кнутом и отправлены в ссылку.

Но это внезапное потепление вызвано было не только чисто прагматическими соображениями – необходимостью сохранить дееспособных сотрудников, ибо других взять негде. Был еще один серьезнейший фактор.

Мы помним постоянные упорные слухи о мятежном настроении в гвардии и армии. И если относительно гвардии у Петра вряд ли были реальные основания для беспокойства, то ситуация с армией была иная.

Еще в июне 1706 года, за месяц до формирования Меншиковым особого «офицерского» полка, Петр издал указ, свидетельствующий о его остром беспокойстве относительно настроений в армии. Указом под страхом смертной казни запрещалось солдатам и драгунам «собираться в полках между собой тайно и явно в круги». За недонесение тоже полагалась смертная казнь.

Оказалось, что массовые казни 1698 года, когда была физически уничтожена наиболее активная часть Стрелецкого войска (а остальные стрельцы поверстаны в солдаты или разбросаны по всей стране), проблемы не решили.

Был страх перед военным заговором, который представлялся куда более опасным, чем любые народные волнения.

В 1715 году был в основном сформулирован и отработан «Артикул воинский». Это предельно показательный документ по своей главной направленности.

Артикул 19. Если кто подданный войско вооружит или оружие предпримет против его величества, или умышлять будет помянутое величество полонить или убить, или учинить ему какое насильство, тогда имеет тот и все оные, которые в том вспомогали или совет свой подавали, яко оскорбители величества, четвертованы быть, и их пожитки забраны.

Толкование. Такое же равное наказание чинится над тем, которого преступление хотя к действию и не произведено, но токмо его воля и хотение к тому было, и над оным, который о том сведом, а не известил.

Артикул 20. Кто против его величества особы хулительным словом погрешит, его действие и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет, оный имеет живота лишен быть и отсечением головы казнен.

Толкование. Ибо его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен. Но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять. И яко же о его величестве в оном артикуле упомянуто, разумеется тако и о его величества супруге и его государства наследнике. 〈…〉

Артикул 133. Все непристойные подозрительные сходбища и собрания воинских людей, хотя для советов каких-нибудь (хотя и не для зла) или для челобития, чтоб общую челобитную писать, через что возмущение или бунт может сочиниться, имеют быть весьма запрещены. Ежели кто из рядовых в сем деле преступит, то зачинщиков без всякого милосердия, не смотря на тое, хотя они к тому какую причину имели или нет, повесить, а с досталными поступить, как о беглецах упомянуто. А ежели кому какая нужда бить челом, то позволяется каждому о себе и своих обидах бить челом, а не обще.

Артикул 134. А офицеров, которые к тому повод дали, или таким непристойным сходбищам позволили, или рядовых каким-нибудь образом к тому допустили, оных наказать лишением чести, имения и живота.

Артикул 135. Никто б ниже словом, или делом, или письмами, сам собою или чрез других, к бунту и возмущению, или иное что учинить, причины не давал, из чего бы мог бунт произойти. Ежели кто против сего поступит, оный по розыску дела, живота лишится или на теле наказан будет.

Артикул 136. Таким же образом имеют быть наказаны и те, которые таковые слова слушали или таковые письма читали, в которых о бунте или возмущении упомянуто, а в надлежащем месте или офицерам своим вскоре не донесли.

Артикул 137. Всякий бунт, возмущение или упрямство без всякой милости имеют быть виселицею наказаны.

Толкование. В возмущении надлежит винных на месте и в деле самом наказать и умертвить. А особливо ежели опасность в медлении есть, дабы чрез то другим страх подать и оных от таких непристойностей удержать, пока не расширится и более б не умножилось.

Мы видим маниакальное повторение слов «бунт» и «возмущение». Из артикула в артикул это заклинание вбивается в головы военных людей: любой намек на непослушание или подозрительное поведение чревато «лишением живота». Причем обезглавливание – наиболее гуманный способ этого лишения.

Петр тщательнейшим образом предусмотрел и все случаи, которые могли способствовать возбуждению солдат и офицеров и тем самым провоцировать бунт. К таким случаям он относил и возможные поединки.

Артикул 138. Ежели учинится ссора, брань или драка между рядовыми, чтобы никто не дерзал товарищей своих или других на помощь призвать таким образом, через то сбор, возмущение или какой непристойный случай произойти мог, а ежели кто сие учинит, того и с помогателями повесить.

Артикул 139. Все вызовы, драки, поединки через сие наижесточайше запрещаются таким образом, чтоб никто, хотя б кто он ни был, высокого или низкого чина, прирожденный здесь или иноземец, хотя другой кто, словом, делом, знаками или иным чем к тому побужден и раззодорен был, отнюдь не дерзал соперника своего вызывать, ниже на поединок с ним на пистолетах или на шпагах биться. Кто против сего учинит, оный всеконечно, как вызыватель, так и кто выйдет, имеет быть казнен, а именно повешен, хотя из них кто ранен будет или умерщвлен, или хотя оба не ранены от того отойдут. А ежели случится, что оба или один из них в таком поединке останется, то их и по смерти за ноги повесить.

И в простых драках, и в поединках – любом неформальном действии – Петр прозревал некий импульс, который может вывести солдат и офицеров из состояния дисциплинарной скованности и создать неконтролируемую ситуацию.

В напряженной атмосфере массового недовольства реальность воинского мятежа ощущалась особенно остро.

Ненадежность солдат возрастала до критического уровня во время масштабных бунтов в любом конце государства. В 1705 году с трудом удалось не допустить мятеж гарнизона Царицына и его присоединение к восставшей Астрахани.

Внимательно изучавший подобную проблематику историк Пол Бушкович, использовавший материалы, до него не вводившиеся в научный оборот, писал:

«Астраханское восстание было опасным, и похоже, что зимой 1705/06 г. оно по-настоящему напугало и Петра, и все высшие сословия. Царь даже приказал приостановить действие указов о бородах и иноземном платье в городах Нижней Волги. Бунт возник в то время, когда отношения Петра с русской элитой оставались плохими. Новый датский посол Георг Грунд доносил, что восстание страшно и само по себе, но в довершение всех бед „дворянство не слишком рвется воевать и думает, что это значит тратить большие усилия и подвергаться опасности понапрасну, тогда как гораздо лучше оставаться дома и заниматься собственными делами“»[58]58
   Бушкович П. Петр Великий. С. 249.


[Закрыть].

Подобные наблюдения покрывают все временно`е пространство Северной войны.

Надежный свидетель, английский посол Чарльз Уитворт писал в донесении от 13 июня 1705 года, рассказывая о тяжелых отношениях Меншикова, желавшего полновластно распоряжаться в армии, с фельдмаршалами Огильви и Шереметевым: «В особенности, однако, следует опасаться, как бы при первой неудаче здесь не вспыхнуло серьезного мятежа среди дворян».

А в донесении от 6 октября 1705 года он же писал из лагеря русской армии под Гродно: «Мятеж, поднятый в Астрахани горстью стрельцов, совершенно подавлен 〈…〉. Мятеж этот, не будь он так счастливо подавлен в самом начале, мог повести за собой крайне опасные последствия, так как недовольство русских всеобщее». (Уитворт вскоре понял, что полученные им сведения неверны, и затем описывал реальное состояние дел относительно астраханского мятежа.)

Иоганн Готхильф Фоккеродт, многолетний секретарь прусского посольства в Петербурге, зафиксировал в более поздний период весьма радикальные настроения среди армейского офицерства:

«Из-за какого-то честолюбия государя, а то так и министра, сосут кровь у крестьян, заставляют лично служить, да не так, как прежде, – пока длится война, а многие годы подряд, вдали от дома и семьи, приходится влезать в долги, а имение отдавать в воровские руки приказчика, который так его обчистит, что если и посчастливится по старости или по болезни получить отставку, так и то не приведешь хозяйство в порядок до самой смерти».

И если подобные настроения характерны были для офицеров (дворян), то легко себе представить, насколько сильнее были они у солдат.

Особенно обострилась ситуация во время булавинского восстания. Письма Петра этого периода полны тревоги. Прежде всего – из-за настроений в армии.

3 ноября 1707 года он писал Меншикову: «Извольте иметь осторожность от тех, которые у вас есть в армии; не худо, чтоб у них у всех, которые у вас, лошадей отобрать до времени для того, чтоб не ушли туда же».

То есть царь предлагает спе´шить кавалерийские полки, чтобы те не ускакали к булавинцам.

9 мая 1708 года Петр писал азовскому губернатору И. А. Толстому: «…нет ли какой блазни у вас меж солдаты, также (от чево, Боже, сохрани), ежели Черкаской не удержитца, имеешь ли надежду на своих солдат?» И вскоре после этого – тому же Толстому: «Как возможно храни гарнизоны от прельщения, для чего и денег не жалей».

Командовавший в Казани П. И. Хованский писал Петру в июне 1708 года: «Драгунского полку солдаты у меня в полку ненадежны».

Немалое число бежавших солдат оказалось в рядах восставших астраханцев, а позже – булавинцев.