Текст книги "К 212-й годовщине «Грозы 1812 года». Россия в Опасности! Время героев!! Действовать надо сейчас!!! Том I. Грузин, «немец», татарин и серб!"

***

Только 14 апреля 1812 г. с появлением российского императора в Вильно начался последний и решающий этап выработки (корректировки?) русского плана.

Колебания по поводу – превентивно нападать или уйти в преднамеренную оборону – вскоре закончились.

Было окончательно решено, пользуясь исключительными потенциальными возможностям страны (необъятные с точки зрения Западной Европы просторы и неограниченные ресурсы, в том числе, людские) вести борьбу на истощение противника. Недаром накануне войны поступили распоряжения о комплексе мер по эвакуации территории: вывозе ценностей, архивов, продовольствия и людей, реквизиции и уничтожения мельниц, магазинов и т. п.

…Кстати, до сих пор среди историков идут дебаты – кто же на самом деле командовал русскими войсками в самом начале войны!? Не секрет, что прекрасно образованный Александр I, отличавшийся непомерным, но тщательно маскируемым честолюбием, всегда стремился быть на первых ролях в развернувшейся исторической драме – его смертельной борьбе с Наполеоном – и мечтал о воинской славе, добытой в соперничестве с величайшим полководцем той поры. В то же время, он не забыл, что его полководческие амбиции привели к войне с Наполеоном в 1805 г., когда на Праценских высотах у Аустерлица ему пришлось со слезами на глазах наблюдать как его армию, в ту пору все еще овеянную славой легендарных суворовских походов, во многом по его вине разбили наголову, а он в отчаянии воскликнул: «Мы все словно младенцы в руках этого гиганта!» Горький Аустерлицкий урок, а затем и очередная катастрофа его армии под Фридляндом, но уже без его личного участия, не прошли даром. Он, так жаждавший собственноручно возглавить армию, все же, осознавал, что не обладает полководческим талантом. Поэтому он не решился на своей третьей войне с Последним Демоном Войны, а для него всего лишь ненавистным «корсиканским выскочкой», открыто взять на себя бремя главнокомандующего с неизбежной при этом ответственностью за все последствия. Но, когда ему это было очень надо, мгновенно принимая личину (маску) «правителя слабого и лукавого», «любимый бабушкин внучек Сашенька» предпочел не внять совету своего военного министра Барклая-де-Толли об острой необходимости назначить главнокомандующего, отвечающего за все принимаемые решения. В результате, сложится весьма двусмысленная ситуация, поскольку согласно §18 «Учреждения для управления Большой действующей армией» – «Присутствие императора слагает с Главнокомандующего начальство над армиею, разве бы отдано было в приказе, что главнокомандующий оставляется в полном его действие». Но поскольку соответствующего приказа отдано не было, прибывший к армии, Александр I, автоматически становился ее главнокомандующим. Вполне понятно, что Барклай де Толли, как человек сугубо военный – в присутствии главнокомандующего – тут же начал действовать только и исключительно в рамках военной субординации. В тоже время, адмирал А. С. Шишков (благодаря своей особой близости к фигуре самодержца) утверждал потом, «что государь говорил о Барклае, как о главном распорядителе войск; а Барклай отзывался, что он только исполнитель его повелений». Многие из ближайшего окружения царя, безошибочно ориентировавшиеся в узких коридорах власти, по сути дела поступали точно также. Военный министр от имени императора отдавал приказы другим главнокомандующим, что в какой-то (но очень трудно определяемой или плохо признаваемой?) мере ставило его выше П. И. Багратиона и А. П. Тормасова, обладавших, как первые лица в армии, абсолютно равными правами и, к тому же, людей в армии – более чем самодостаточных. Но в своей – 1-й Западной – армии в присутствии царя он не мог чувствовать себя полноправным хозяином и считал себя всего лишь первым помощником императора. Дело в том, что Александр I постоянно вмешивался в управление и старался направлять ход событий: сказывались «родимые пятна» «романовых» -императоров, в тайне мнивших себя если не видными полководцами, то по крайней мере, замечательными ратоборцами. Даже корпусные командиры, не говоря уже о Багратионе и Платове, были обязаны представлять ему рапорты, помимо присылаемых Барклаю. Надо ли говорить, что такое двусмысленное положение дел очень устраивало «извилистого и изворотливого» монарха и фактически так было и до этого, в преддверии аустерлицкого конфуза 2 декабря 1805 г., и после Отечественной войны 1812 г. – уже в ходе Заграничного похода русской армии в 1813 – 1815 гг. («Времени незабвенного – времени славы и восторга!»), когда огромная союзная «военная машина» уже набрала ход и остановить ее было не под силу даже Бонапарту, потерявшему в России свою «Великую армию». Неудачи в любой момент можно было списать на главнокомандующего, а лавры побед всегда присвоить себе. Недаром, наш отнюдь «непрозрачный самодержец» пишет потом Барклаю 24 ноября 1812 г.: «Принятый нами план кампании, по моему мнению, единственный, который мог еще иметь успех против такого врага как Наполеон… неизбежно должен был, однако, встретить много порицаний и несоответственной оценки в народе, который… должен был тревожиться военными операциями, имевшими целью привести неприятеля вглубь страны. Нужно было с самого начала ожидать осуждения, и я к этому подготовился…» В. М. Безотосный полагает, что смысл первой фразы («принятый нами план…») следует толковать сугубо в духе Александра I – двояко! С одной стороны, Александр I считал создателями плана себя и военного министра. С другой – подразумевал более широкий круг: свое военное окружение. Но в тоже время, письмо ведь было адресовано Барклаю, и в тексте самодержец обращается только к нему: «Как только план был принят, нужно было подготовить все для его исполнения. Мы вполне располагали для этого временем и, однако, многого не было сделано». Далее, император высказал претензии Барклаю, перечислив ряд мероприятий, на которых он настаивал и которые не были выполнены. Весь текст письма свидетельствует, что российский монарх под творцами и исполнителями плана имел в виду только (курсив мой – Я.Н.) себя и своего министра. Из письма, правда, неясно, как подготовился Александр I, ожидая «с самого начала… осуждения». В данном случае он поступил сугубо в своем стиле: подставил сначала Фуля, сделавшегося первым объектом «осуждения» военными кругами, второй жертвой для общественного мнения России стал сам Барклай. Перед отъездом из армии – уже после начала войны – российский император будет обсуждать с ним образ действий против Наполеона. Не сохранилось сведений о «высочайших инструкциях», но известно, что обещал делать Барклай из его письма Александру I от 27 января 1813 г.: «Я уверил Ваше Вел—во, что не подвергну опасности бесполезной или несвоевременной гибели Вашу армию, единственную опору Отечества, и, если не буду в состоянии нанести неприятелю решительных ударов сначала, то вся моя надежда будет основана на ведении кампании в позднее время года. Я сдержал свои обещания». Имеются и другие сведения похожего свойства. Например, еще раньше 30 июля 1812 г. он писал монарху о задаче не подвергнуть «опасности Государство наше без всякой нужды, тем более, что Высочайшая воля Ваша есть Государь продлить сколь можно более кампанию, не подвергая опасности обе армии». В дуэте император – военный министр первую скрипку должен был играть император, возложивший на себя контрольные функции; он же выступал координатором действий всех армий. Барклай как практик являлся главным советником и исполнителем царских идей. Идея отступления, по—видимому, разрабатывалась Александром I вместе с Барклаем. Преобладающая роль, как практику, конечно, принадлежала здесь военному министру, но окончательное решение, все же, оставалось за государем, тем более, что его военный министр всегда «знал свое место». Царь в самом начале войны попытается было взять на себя общее руководство, но эта титаническая задача – противостоять военному гению – окажется ему (военной посредственности) не под силу. Когда из—за ряда совершенных ошибок события выйдут из—под контроля и сложится непредусмотренная планами ситуация, чреватая серьезными осложнениями, благоразумный Александр I предпочтет незамедлительно покинуть войска, оставив командующих – военных, безусловно, первоклассных – самих искать выход из создавшегося очень опасного положения. Но при этом, как за ним всегда водилось напоследок «напустит туману»: конфиденциально и в устной форме «этот грек времен поздней Римской империи – тонкий, фальшивый и ловкий» скажет недоумевающему Барклаю, что именно ему предстоит отдавать распоряжения от имени царя. Так армия останется без главнокомандующего…

Концепций и трактовок историков о начальном ходе войны, более чем достаточно.

Судя по всему тому, что до нас дошло, руководству русских армий дали лишь общую ориентировку, предусматривавшую применение «отступательной тактики» в отношении основной группировки противника с целью достижения равенства сил, и активные действия против его слабых флангов, но четких указаний она не содержала и ясных и конкретных задач не ставила.

Расхождения в высших военных кругах в ходе отступления в основном крутились о том, где и при каких обстоятельствах предполагалось остановиться самим и попытаться остановить врага, поскольку все прекрасно понимали, что в открытом поле противостоять Наполеону очень трудно.

Действия русских войск, как обороняющейся стороны, были поставлены в зависимость от направления движений основных сил Великой армии, поэтому вследствие поступления разведданных вносились изменения и план постоянно корректировался. Дело в том, что «предвоенные прогнозы» русского командования окажутся хоть и не во всем, но все же «откорректированы» Последним Демоном Войны, к тому же – «а la guerre comme la guerre» – как говорят создатели этого афоризма французы.

В результате, из—за не достаточно точной оценки предполагаемых движений вражеских корпусов и ошибочности некоторых приказов, в том числе, царских, в частности, Багратиону, обе русские армии окажутся в критическом положении и в самом начале войны вынуждены будут отказаться от следования по ранее предписанному отступательному плану.

Поскольку обо всем этом исчерпывающе написал в своем монументальном труде Безотосный В. М. Наполеоновские войны. М. 2010. (Он же. Все сражения российской армии 1804—1814 гг. Россия против Наполеона. М. 2012.), то есть смысл ограничиться лишь констатацией тривиальной сентенции: как говорится в таких случаях – «и пошло, и поехало»!

В общем, в силу ряда объективных и субъективных обстоятельств в первый (самый трудный и нервный) период войны у русских войск не получится действовать четко и согласованно.

В своих действиях они будут руководствоваться лишь стратегической концепцией ведения войны и вытекавшими из нее установками.

…Кстати сказать, только реальные военные действия, только практические бои станут однозначной проверкой первоначальных военных планов, когда драматизм и динамизм быстро меняющихся жарких событий на поле боя и вокруг него заставят военное руководство российской империи мгновенно реагировать и принимать срочные решения. Ограниченное время для обдумывания увеличит опасность неправильной оценки положения и отдачи ошибочных приказов. Не потому ли в первый период войны русское командование, порой, действовало так бестолково и путано, что ставило потом в тупик не один десяток исследователей Отечественной войны 1812 г., в том числе, компетентных, военных историков и породило многообразие точек зрения в исследовательской среде. Или, как весьма образно пишет В. М. Безотосный: «… русское командование вместе с армией прошло всю кампанию 1812 г. по лезвию ножа». Хорошо еще, что и у французских военачальников разных рангов, вплоть до самых высоких, тактических промахов тогда тоже было с избытком…

***

Наполеон всячески стремился скрыть свои агрессивные замыслы для того чтобы достичь максимальной внезапности. Все приготовления проводились в строжайшей тайне, с минимумом бумаг и предписаний.

Концентрация сил Наполеона для войны с Россией началась с того, что три дивизии Даву (так называемый Эльбский обсервационный корпус, бывший III-й), составляя костяк будущей армии (самый большой по численности I-й армейский корпус), пополнялись в течение 2 лет до начала войны путем непрерывного, незаметного прилива людей в уже имеющийся кадровый состав. По мере наполнения свыше штатного расписания из излишков личного состава создавались другие дивизии, так из трех (!) дивизий позднее было создано… семь!

Две другие группы войск, предназначенные для будущей войны, Наполеон сконцентрировал в Голландии (Утрехтский и Булонский лагеря – в 1812 г. II-й и III-й корпуса маршалов Удино и Нея) и в Северной Италии (в 1812 г. – IV-й корпус Э. Богарне).

Уже зимой 1812 г. начался переход этих войск к русским границам. В феврале того года IV-й (итальянский) корпус как самый отдаленный от театра предстоящей войны выступил первым, перейдя Альпы и оказался в Баварии. Далее – II-й, III-й, VI-й баварский, VII-й саксонский (названный так по мере приближения к Саксонии), VIII-й вестфальский корпуса продолжили движение через всю Германию на левом фланге Э. Богарне, причем, в одну линию.

Движение на восток всех этих шести корпусов шло согласно водным ориентирам-преградам: Эльба – Одер и Висла. За ними шла императорская гвардия. Но Даву при этом всегда был впереди на один эшелон (или реку); его образцовый корпус играл роль своего рода прикрытия передвижения всей этой колоссальной массы войск от возможного превентивного удара русской армии.

Подходить к Неману – границе между Великим герцогством Варшавским и Россией – позволялось лишь разъездам польских улан Понятовского.

Все остальные войска должны были до поры до времени скрываться.

Ему доложили, что русские войска не перешли границы и стоят в полной боевой готовности. Бонапарт решил, что ради выигрыша времени необходимого для развертывания его армейских группировок, нужно хоть не на много оттянуть начало войны. С этой целью в Вильно, где пребывал в штаб-квартире российский император, был отправлен флигель-адъютант граф Нарбонн. В Вильно императорский посланец смог пробыть всего лишь пару дней: русский царь не счел нужным его более задерживать – француза обеспечили едой в дорогу, снабдили лошадьми и вежливо выпроводили из страны.

…Между прочим, за неделю до вторжения 4 июня 1812 г. в Данциге министр иностранных дел Франции герцог де Бассано огласил ноту о разрыве дипотношений с Россией. Был выслан из Франции российский посланник князь А. Б. Куракин – тот самый, которому в ходе празднования своих именин, Наполеон в присутствии всего дипломатического корпуса устроил такую 45-минутную «выволочку», что все присутствующее молили бога никогда не оказаться на месте «этого русского бедолаги». А 10 (22) июня 1812 г. посол Франции генерал граф Империи Ж. А. Б. Лористон, сменивший 15 мая 1811 г. «не справившегося со своими брачными поручениями» Коленкура, вручил в Северной Пальмире председателю Государственного совета и Комитета министров графу Н. И. Салтыкову ноту с объявлением войны и отбыл из Санкт-Петербурга…

Покинув Париж, Наполеон провел в саксонской столице образцово показательную, необычайно пышную встречу с государями Рейнского союза и своими тестем с «тещей» (жена австрийского императора приходилась Марии-Луизе мачехой). Если тесть угодливо прогибался перед своим великим зятем, то его супруга вела себя с ним высокомерно и даже несколько нервозно. Бонапарт везде излучал абсолютную уверенность: и в музее, и на охоте на кабанов, и в церкви, и в окружении почетного эскорта саксонских кирасир, чье геройство в ходе кровавых атак на Курганную батарею на Бородинском поле навечно внесет их в историю кавалерии.

За день до вторжения Наполеон, отправивший жену в Париж, прибыл в расположение войск, на берег Немана в районе города Ковно (ныне Каунас). В плаще и фуражке польского гусара, чтобы не привлекать внимания, он вместе с генералом-инженером Аксо появлялся то здесь, то там, внимательно наблюдая за размещением подходивших частей, за подготовкой понтонных мостов солдатами военного инженера Эбле.

На другом берегу лишь изредка мелькал казачий патруль, и больше никого. Все оставалось безмятежно спокойным.

Казалось, что дверь в загадочную Россию любезно приоткрыта…

Много и по-разному рассказывали о том, что случилось в самый канун перехода Великой армии через Неман в районе Ковно.

Обстоятельства складывались примерно так: в середине дня император верхом на лошади объезжал прибрежную полосу реки по краю пшеничного поля. Небольшая свита, ехавшая на почтительном расстоянии от него, вдруг обомлела: император, уверенно, казалось бы, сидевший в седле, упал с лошади и оказался распростертым, на траве. Все бросились к нему: артиллерист по образованию Бонапарт, как известно, не отличался особым искусство вольтижерства! Но Наполеон без чьей либо помощи уже поднимался с земли: из-под копыт лошади выскочил заяц, она испугалась, взметнулась, и от неожиданности всадник вылетел из седла.

Наполеон не был ни ранен, ни контужен, но кое-то из его высших командиров восприняли происшедшее как дурное предзнаменование и зашептались: «Плохое предвестие! Римляне не перешли бы через реку!»

Склонившийся к патрону маршал Бертье, тоже тихо шепнул: «Лучше бы нам не переправляться через Неман!» Суеверный Бонапарт пришел в плохое расположение духа. Все последующие часы он молчал, был мрачен, почти не отвечал на вопросы. Это недоразумение вывело его из душевного равновесия. Наполеон понимал, что хотя он успел встать мгновенно, но свитские видели его падение и в армейской среде уже пошли пересуды о судьбе так неоднозначно начавшейся кампании.

…Он вдруг отчетливо вспомнил свой последний разговор с бывшим послом Франции в Петербурге Арманом де Коленкуром и его вопль отчаяния: «Ваше Величество, я заклинаю вас – не переходите Неман, не будите сон России… Мы все погибнем, если эта страна непуганых медведей проснется!»…

Надо отдать должное Арману де Коленкуру, но немало повидал в бытность свою послом в России и лучше всех других в ближайшем окружении Бонапарта понимал, что война с Россией на ее земле – будет совсем другой, нежели она была в 1805 г. на территории союзной ей Австрии или в ходе прусско-польской кампании 1806—1807 гг.

Это будет ужасная война с неведомым исходом.

Еще летом 1811 г., только-только прибыв из Северной Пальмиры в Париж – Наполеон тогда посчитал, что Коленкур был хорош на своем посту в спокойное время, но в критические моменты не способен на необходимую резкость и был «объегорен» «лукаво-фальшивым» византийцем-российским императором – тот высказал Бонапарту все, что он думал о… войне с Россией.

Разговор тогда вышел очень сложным – нервным: император обвинял русского царя в двуличии и ничего не слушал из вполне аргументированных доводов Коленкура о развитии ситуации, о возможной правильной корректировке взаимоотношений с русскими, о губительность тезиса, что после пары проигранных сражений, они сами попросят мира. За русских сыграют их необъятные просторы, их суровый климат и… упертость!

Разговор-спор продолжался семь часов!!!

Порой, встретив обоснованное возражение Коленкура, император замолкал, перестраивался и снова нападал на… российского государя, бросившего вызов его глобальной гегемонии.

В конце многочасового словесного противостояния «генералу Бонапарту» его самый ярый сторонник мира с необъятной Россией сделал для себя однозначный вывод, что «топор войны уже вырыт, тропа войны уже проложена» и очередная победа уже… одержана!

Осталось только обустроить все на… бумаге!

По всему получалось, что французский император уже занес себя в небожители, по совместительству верховного вершителя всех земных дел.

В общем, всем землянам оставалось лишь заплатить кровавую цену за то, чтобы «маленький капрал» наконец-то спустился с Олимпа своего непомерного честолюбия…

…Что-то мистическое было во всем этом!

Но время шло…

Гигантская «военная машина» была запущена: Рубикон следовало перейти…

И вот, даже будучи не в духе, Наполеон вроде бы мрачно бросил своей притихшей свите что-то типа: «Шампанское налито – надо пить!»…

…Кстати сказать, мемуарная литература той поры наполнена рассказами об очень любопытном и, как тогда судили, зловещем явлении: замечательной по своей величине и блеску комете! Она была большой, хвостатой и очень светлой. Всю осень 1811 г. и лето 1812 г. она стояла на небосклоне и по народному поверью предвещала… войну, причем, невиданную и неслыханную. А во Франции предвоенная осень 1811 г. осталась памятна невероятным урожаем винограда, из которого рачительные французы создавали свое шедевральное шампанское, причем, на этот раз – в гигантских количествах. «Кто не рискует – тот не пьет шампанского!?»…

Уповая на свое численное превосходство и наличие внезапности (оказалось ли вторжение наполеоновской армии неожиданностью для русского царя, весело проводившего время на балах в Вильно?), французский император рискнул вторгнуться в необъятную Россию и…