Текст книги "Есть ли снег на небе"

Пустое письмо

Больше всего на свете Берл любил качели. Раскачаться что есть сил, стоя на доске и держась руками за цепи, а в самой верхней точке, оттолкнувшись, прыгнуть и полететь, точно птица.

И хоть был Берл немалым шалуном, но голова у него на плечах сидела крепко. Перед прыжком он внимательно осматривал площадку, куда должен был приземлиться, убирал камни и палки. Прыгал, словно кошка, всегда ловко попадая на ноги. Когда же прыжок выдавался особенно высоким, случалось пускать в ход руки, чтоб не ткнуться носом.

Эти воздушные секунды полета доставляли Берлу ни с чем не сравнимое наслаждение. Такое острое, что, даже женившись, он не оставил любимого занятия. Конечно, близость с женой была самым большим удовольствием на свете, но все-таки лишь после качелей.

И хоть стыдила его Циля, мол, негоже женатому человеку вести себя подобно мальчишке, упрекала и настаивала, он украдкой пробирался на качели и прыгал, хотя бы пару раз в неделю.

Украдкой, словно совершая проступок, он вел себя из-за Цили. Кроткая девочка, стройная, как козочка, и нежная, будто первые лучи зари, всего лишь за два года совместной жизни отрастила когти почище кошачьих. И ведь все началось прямо под хупой!

Женились в Бердичеве рано. Дурное побуждение не знает жалости, а успешно бороться с ним дано не каждому. Супружеская постель вовсе не гарантия полного спасения, но вдвоем противостоять напору куда легче. Поэтому когда Берлу исполнилось шестнадцать, а Циле пятнадцать, родители повели их под свадебный балдахин.

О, к тому времени Берл успел изрядно натерпеться от происков естества и с нетерпением ждал дня свадьбы. Разумеется, к своей невесте он не прикасался даже пальцем, поэтому, когда под хупой, в самом начале церемонии, Циля тихонько поставила свою ступню на его, Берл задрожал от любви и нежности.

Это первое, дивное прикосновение совершенно сбило его с толку, и он с трудом отвечал на вопросы ребе Лейви-Ицхока, раввина Бердичева, проводящего церемонию. Берл воспринял жест Цили как знак близости, как желание быть вместе с первого момента супружеской жизни. О, понимай он тогда, что на самом деле имела в виду его своенравная, своевольная и властная женушка, он сбросил бы ее ногу, как сбрасывают змею или таракана.

Как правило, в еврейской семье царит жена. Берл знал это не понаслышке. Так было в доме его родителей, и он принимал такую расстановку как данность, освященную традицией. Но одно дело соглашаться умозрительно, и совсем иное терпеть на своей шкуре. А куда деваться, ведь у Цили в руках было самое действенное, самое сильное оружие. Ну, скажем, не совсем в руках, а где именно, мешает указать освященная традицией скромность.

Начав с осторожных замечаний, она потихоньку перешла к вежливым упрекам, настойчивым нравоучениям и категорическим указаниям. Спустя год Берл понял, что боится свой нежной козочки и предпочитает не спорить, а отмалчиваться. Собственно из-за этого страха с ним и произошло несчастье, изменившее всю их жизнь.

В один из дней Берл вырвал часик из плотного расписания и направился к любимым качелям. Почти сразу после свадьбы он оставил ешиву и поступил в помощники к скорняку. Предполагалось, что, помимо скромного заработка, он обучится ремеслу и сможет через несколько лет достойно обеспечивать семью.

Но скорняк не спешил раскрывать Берлу секреты мастерства, а посылал его на грязные и тяжелые работы, которые не хотел выполнять сам. Круглый год невзирая на погоду Берл ходил на речку мыть бараньи шкуры. Зимой разбивал лед и окунал их в дымящуюся воду, летом обливался потом, весной и осенью торчал на берегу с восхода чуть не до заката.

– Потерпи, милый, – уговаривала его Циля. – Все начала тяжелы.

Берл пытался объяснить, что этому началу не видно конца, но на каждое слово мужа у Цили были в запасе тридцать четыре возражения. Берл махал рукой, замолкал и замыкался в себе, начиная думать о качелях.

И вот, когда он раскачался до высшей точки, выпустил из рук цепи и начал прыжок, снизу донесся возмущенный вопль козочки:

– Что это такое, Берл?! Немедленно слезай!

Испуганный и ошеломленный, он потерял равновесие и впервые за многие годы не приземлился ловко на ноги, а рухнул боком на ставшую вдруг твердой землю, сломав колено и вместе с ним свою карьеру скорняка.

Ходить, сильно хромая, Берл начал спустя три месяца. А кому нужен хромой подмастерье, которому не скажешь: одна нога здесь другая там? Скорняк согласился оставить у себя Берла в качестве подсобного рабочего за копеечное жалованье. Всем знакомым он рассказывал об этом как о своей милости к несчастному калеке, поступке в той же степени милосердном, в какой бесполезном для его хозяйства. Разумеется, ни обучать Берла чему-либо, ни поднимать ему жалованье он не собирался.

Циля ни секунды не усомнилась в правоте своих действий. В навалившемся на мужа несчастье был виноват только он сам. Ведь она же не раз и не два просила его не подходить больше к качелям. Умоляла, настаивала, отлучала от супружеской постели, пока он не пообещал ей больше не качаться. Пообещал и обманул. Обманул и получил заслуженное наказание.

Кто знает, как развивались бы дальше их отношения, но тут выяснилось, что Циля наконец беременна, и весь ход их жизни полностью переменился. Берл теперь трясся над ней, как над хрупким цветком, боясь неловким словом или поступком вывести жену из душевного равновесия. Ведь она носила его первенца, и мальчик должен был родиться спокойным и счастливым.

Берл был так уверен, что у них будет мальчик, что, когда вышедшая из комнаты повитуха поздравила его с дочкой, не сразу понял, о ком идет речь.

– Ничего, ничего, – утешила повитуха, видя, как меняется на глазах лицо счастливого отца. – Девочки – предвестники мальчиков. Вторым у вас обязательно будет сын.

Но второй родилась тоже девочка. И третьей тоже. Лишь четвертые роды принесли Берлу покой и умиротворение. К тому времени Циля заправляла в доме почище российского самодержца, тем более что дом теперь был далеко на отшибе.

Вскоре после рождения второй дочки, когда Берл уже начал понимать, что скорняка из него не выйдет, Циля встретила его вечером с выражением нескрываемого торжества.

– Что бы ты без меня делал? – спросила она вместо приветствия.

– Ничего, – сразу согласился Берл. Вступать в пререкания с женушкой не входило в его планы после тяжелого и грязного рабочего дня.

– Я нашла тебе работу! – объявила Циля. – Пан, хозяин Мартыновки, ищет арендатора на мельницу. Причем хочет только еврея, прежний арендатор, украинец, пропил все до нитки и сбежал.

– Циля, – вскричал Берл, – но ведь это почти восемьдесят верст от Бердичева. Вокруг ни одного еврея!

– Ты тут на них не нагляделся? – скривилась Циля. – Или тебе не хочется расставаться с добрым скорняком, твоим хозяином?

– А как же мой миньян? – вскричал Берл.

– Помолишься без миньяна. А на праздники будем возвращаться в Бердичев.

– А дети, с кем будут играть наши дети?

– Я нарожаю столько, чтоб не скучали.

– А хейдер? Ты хочешь, чтобы они выросли неучами?

– Твоего заработка хватит нанять меламеда.

На каждое возражение Берла у Цили находился складный ответ. Она уже все решила и, как настоящий самодержец, не собиралась менять своего решения.

Спустя месяц Берл со всем семейством перебрался в Мартыновку. Работы оказалось куда больше, чем он думал. Предыдущий арендатор пропил все, что мог пропить, и развалил все, что поддавалось развалу, от жерновов до забора. Мельница была небольшой, и хромота не мешала Берлу ковылять по ней с утра до темноты. Многое он восстанавливал своими руками, приглашал плотников, ездил на другие мельницы набираться уму-разуму. К осени, когда начнется переработка урожая, хозяйство должно было работать как часы.

Дома он почти не бывал, Циля держала бразды правления в своих изящных, но очень жестких ручках. Получалось у нее отлично: хата, которую они сняли на первое время, сияла чистотой, еды было вдоволь и вкусно приготовленной, дети ходили по струнке, соседи почтительно здоровались.

Основательно разглядеть все это Берл смог только глубокой осенью, когда мельница, перемолов урожай крестьян соседних деревень, почти перестала работать. А когда ударили морозы и лед сковал речку, вращавшую мельничное колесо, работа совсем остановилась. Впрочем, как рачительный хозяин, Берл всегда находил, чем занять свои руки; в большом хозяйстве хватало починок и переделок, но свободного времени него существенно прибавилось.

Прошло несколько лет. Жизнь вошла в колею, устоялась, и лямка уже не так больно впивалась в плечо. Вот только заработок у мельника оказался не ахти какой, ведь всю зиму, весну и половину лета мельница простаивала. На еду и одежду хватало, а о большем оставалось только мечтать. Даже из домика, снятого на первое время, выбраться не удалось, так и жили в двух комнатах.

Чувства тоже устоялись. Берл привык к правлению жены и перестал его замечать. Ему стало казаться, нет, теперь он искренне уверовал, будто по-другому невозможно, и стал находить в самодержавии Цили все больше и больше достоинств. Циля преданно заботилась о муже, самоотверженно поднимала детей, без устали хлопотала по дому, стараясь сэкономить, на чем только можно.

А любовь? Можете не верить, можете смеяться, но если бы Берла разбудили посреди ночи и спросили, как он относится к жене, мельник, не колеблясь, ответил, что любит ее всем сердцем. И Циля сказала бы то же самое. В общем, эта пара была уверена, что живет счастливой семейной жизнью. А может, так оно и было на самом деле.

Ребе Лейви-Ицхок, раввин Бердичева, постоянно объезжал ишувников, евреев живущих в польских и украинских селах, собирая пожертвования для бедняков. И хоть в Бердичеве немало судачили о зажиточности ишувников, на самом деле, большинство из них, подобно Берлу и Циле, жили небогато, часто с трудом сводя концы с концами. Но когда в их доме появлялся цадик собственной персоной и благословлял жену и детей, кто мог устоять?

Как-то раз ребе Лейви-Ицхок завернул в Мартыновку. О, сколько воспоминаний пробудил у Берла и Цили приезд праведника! Хоть после свадьбы прошло не так уж много лет и события той поры были еще совсем свежи в памяти, но начало совместной жизни стало представляться им радужным и добрым. Увидев раввина, поставившего им хупу, Берл сладко поплыл по волнам памяти и, не поскупившись, отмерил пожертвование щедрой рукой.

Когда цадик стал собираться в обратную дорогу, хлынул проливной дождь. Гроза грохотала все сильней и сильней, и стало понятно, что быстро она не закончится. Ребе попросил у мельника разрешения остаться до утра.

– Почту за честь, – ответил Берл. – Но в моем домике только две комнаты. В одной спит жена с детьми, а во второй, на единственной кровати, сплю я. Поэтому я могу лишь предложить ребе разделить со мной постель.

Праведник согласился. Отужинав, все разошлись по комнатам и улеглись. Посреди ночи Берл проснулся от странных звуков. Открыв глаза, он увидел, как цадик, окруженный светящимся ореолом, ходит взад и вперед по комнате, бормоча молитвы, а ему отвечают голоса из бездны. Ужас охватил Берла, он подсмотрел скрытую работу праведника – зрелище, закрытое для посторонних глаз.

«Сейчас я умру», – трясясь, подумал он и что есть сил зажмурился. Дрожа от страха, он еле дождался утра, молясь лишь о том, чтоб поскорее взошло солнце.

Прошел год. Лето выдалось засушливым, урожай погорел, и работы на мельнице было куда меньше обычного. Меньше работы – меньше дохода, но пана это не интересовало: он требовал от арендатора внести плату сполна. Берл тянул, увиливал, просил отсрочки, надеясь, что пан сменит гнев на милость, но тщетно.

В один из дней на мельницу заявился панский посланник, гайдук. Говорил он просто и понятно, поигрывая широким кнутом:

– Вот что, жидок, или до конца недели ты внесешь сполна весь долг, или вместе со всей семьей окажешься в яме. А мельницу пан передаст другому, более смышленому арендатору.

Оказаться в яме у пана означало мучительную смерть от голода и ночного мороза. В те годы управы на панов не было никакой, они безнаказанно творили со своими холопами и с евреями все что заблагорассудится.

Берл помчался в Бердичев, искать спасения у цадика. Ребе Лейви-Ицхок внимательно выслушал его сбивчивую речь и успокоил:

– Дай-ка мне со стола вон тот чистый лист бумаги. Я напишу твоему пану письмо, и все устроится.

Цадик взял лист и удалился в соседнюю комнату. Отсутствовал он с четверть часа, затем, выйдя, вручил арендатору тщательно сложенное письмо и велел отвезти пану.

Обратную дорогу Берл пролетел как на крыльях. Он помнил, как выглядит работа праведника, и не сомневался, что тот уже задействовал небесные силы, необходимые для благополучного завершения дела.

Циля встретила его горячим обедом. Она словно знала, что муж появится с минуты на минуту, и принялась накрывать на стол, едва Берл успел перетупить порог.

– Ты посмотрел письмо цадика? – спросила Циля, выслушав рассказ мужа.

– Что ты, что ты? – замахал он руками. – Если бы ребе считал нужным, он бы сам показал мне письмо.

Но на подъезде к усадьбе пана Берла охватили сомнения. Ведь перед тем, как уединиться, ребе Лейви-Ицхок взял с собой только чистый листок бумаги, а перо и чернильницу оставил на столе!

Кроме того, когда цадик выходил из комнаты, где провел четверть часа, Берл успел заметить, что в ней нет окна, и это вовсе не комната, а темный чуланчик, примыкающий к кабинету. Как ребе мог написать письмо в полной темноте без пера и чернил?

Взбудораженный от охватившей его догадки, Берл достал письмо, развернул и увидел, что листок абсолютно пуст. Ни точки, ни черточки, только ровная, нетронутая пером поверхность бумаги!

Сердце его екнуло и заколотилось, словно в далеком детстве, перед тем как, оттолкнув ногами доску качели, Берл взлетал в голубой воздух.

– Делать нечего, – сказал он себе. – Это письмо – моя единственная надежда на спасение. Остается лишь уповать на милость Всевышнего и положиться на праведность цадика.

Немного успокоившись, он осторожно сложил листик обратно по сгибам, засунул в карман и продолжил дорогу в поместье.

– Письмо от раввина Бердичева? – удивился пан. – Ну, слышал о нем, слышал. Интересно, что он может мне написать.

Пан развернул листок. Сердце у Берла ухнуло вниз, он стоял ни жив ни мертв, не зная, что произойдет в следующие мгновения.

Пан медленно водил глазами по строчкам, и его чувства ясно читались на лице. Сначала он возмущенно сдвинул брови и нахмурил лоб, затем лицо разгладилось, и когда, дочитав, пан опустил ладонь с зажатым в ней листком, на его губах играла улыбка.

– Убедил меня твой раввин, – воскликнул он так, словно получил известие о выигрыше в лотерею. – Ладно, долг за этот год я тебе прощаю, недород, засуха – согласен. Но уж в следующем, если опять не будет какого-нибудь бедствия, берегись опоздать с платой хоть на день!

Обуреваемый признательностью и распираемый счастьем, Берл помчался в Бердичев.

К его удивлению, ребе выслушал его и огорченно покачал головой:

– Ты развернул письмо?

– Развернул, – понурился Берл.

– Жаль, жаль. Если бы ты отдал его пану неоткрытым, получил бы аренду мельницы до конца жизни и без всяких условий.

Судьба доносчика

Утро начиналось в Синяве чудесно. Просто, но величественно всходило солнце, его лучи вспарывали прохладу предрассветного воздуха, затмевая блеск чистых холодных звезд над крышами местечка. Робкое тепло этих лучей походило на женскую ласку, трепетное прикосновение пальчиков невесты к лицу жениха, когда после завершения свадебной церемонии молодая пара впервые оказывается наедине. Каждый, кто хоть раз наблюдал восход в Синяве, запоминал его навсегда.

Евреям местечка, увы, не до красот и не до волнующих впечатлений. Нелегкой и непростой была их жизнь, восход солнца они встречали по дороге на молитву, чтобы сразу после синагоги с головой окунуться в заботы о пропитании. С утра и до глубокой ночи шла тяжелая борьба за кусок хлеба. Редким счастливчикам удавалось разорвать сети нищеты, а состоятельных евреев Синявы можно было сосчитать по пальцам одной руки.

Радостей в этой жизни тоже можно было пересчитать по пальцам. В субботу насладиться пением в синагоге, выпить за трапезой пару стаканчиков крепкой водки и завалится спать, сладко и беспробудно, пока жена не растолкает на послеполуденную молитву.

Большинство евреев и живущих с ними бок о бок поляков дальше ярмарок в соседних городках отправляться не отваживались. Людей, выезжавших далеко за пределы местечка, было немного. Так вот эти немногие рассказывали о странных порядках у литваков, которые молились в субботу без песен, а водку на дух не переносили. Послушав эти рассказы, евреи Синявы преисполнялись убежденностью, что их жизнь, в общем-то, вполне сносна.

Когда до Синявы дошла весть, что к ним едет не кто иной, как цадик из Джикова, ребе Элиэзер, сын самого ребе Нафтоли из Ропшице, все местечко пришло в крайнее возбуждение. Приезд праведника – большое событие. Где цадик – там Шхина, Божественное присутствие, а значит, и браха, благословение. Больные излечатся, бездетные забеременеют, наладятся денежные дела, засидевшиеся невесты найдут достойных женихов. У любого еврея есть о чем попросить и на что пожаловаться, особенно когда знаешь, что каждое слово, сказанное цадику, сразу попадает на Небо.

Больше всех радовался реб Мойше, один из тех, кого можно было пересчитать по пальцам. Ему повезло стать настоящим богачом, и заслугу своих удачных торговых дел он полностью относил на счет ребе Элиэзера. Ведь именно он подсказал взяться за поставку зерна для армии, на чем, собственно, реб Мойше и сколотил состояние.

В Джиков реб Мойше ездил несколько раз в год и возвращался осиянный благодатью. С неделю после Джикова реб Мойше сам походил на праведника, бросался на помощь каждому еврею, молился с необыкновенным воодушевлением, щедро жертвовал на общинные нужды.

Все нищие Синявы – и евреи, и поляки, и русские – с нетерпением ожидали этих радостных дней: реб Мойше не обижал никого, одаривая каждого, кто протягивал руку.

Увы, заряд святости, полученный от цадика, постепенно сходил на нет, и спустя неделю реб Мойше возвращался к своему прежнему состоянию чуткой настороженности и опасливой бережливости. Короче говоря, наглухо закрывал кошелек.

Разумеется, собирая самых уважаемых жителей Синявы, раввин местечка пригласил и реб Мойше. Быстро решили, в какой синагоге будет выступать ребе Элиэзер, откуда взять деньги для торжественной трапезы после выступления, кто будет распоряжаться приготовлением еды, а кто проследит за расстановкой столов и скамеек, где будет жить праведник.

Самое главное, тяжелое дело поручили раввину и реб Мойше. А кому еще? Кто лучше их справится с таким неприятным и скользким, словно змея, разговором? И хоть реб Мойше в последние годы вел себя заносчиво, все чаще и чаще позволяя себе презрительный тон, разговаривая с бедняками, никто лучше его не умел найти выход сложных ситуаций.

И вот цадик из Джикова прибыл в Синяву. Это невозможно ни передать словами, ни живописать пером и красками. Движения души не укладываются в скудные форматы материальности. Все евреи местечка вышли на площадь перед главной синагогой приветствовать цадика. Вслед за евреями потянулись и поляки, интересно ведь взглянуть, в честь кого поднялась такая суматоха, такой вельки рейвах! В общем, улицы оказались запружены любопытствующим народом, и цадик, выйдя из экипажа, постарался как можно быстрее скрыться в синагоге.

Все прошло строго по намеченному плану и без каких-либо неприятных неожиданностей. Цадик молился вместе с евреями Синявы, произнес блестящую проповедь, от которой пришли в восторг все, от самых искушенных знатоков Талмуда до домохозяек на женском балконе, затем до глубокой ночи принимал посетителей. Встретиться с ним раввину и реб Мойше удалось только на следующий день.

После приветствий и благословений раввин сразу перешел к делу:

– В нашем местечке завелся доносчик. Звать его Лейб. Из вполне зажиточных, но мало ему достатка и спокойствия, хочется норов свой потешить.

– Этот Лейб – поддержал раввина реб Мойше, – стал просто наказанием Синявы. Кто ему слово поперек скажет или посмотрит не так, как ему нравится, сразу строчит донос. И такую ерунду пишет, такие глупости, а пристав ему верит! Каждый донос расследует с пристрастием. Одним только спасаемся – алчностью жандармской. Не может пристав устоять против барашка в бумажке. Но и ведь мы не Ротшильды! Ребе, помогите избавиться от негодяя-доносчика!

– Написано в наших святых книгах, – ответил ребе Элиэзер, – не суди человека, пока сам не окажешься на его месте. Ты знаком с этим высказыванием, Мойше?

– Знаком. Но ведь каждый сам выбирает место, на котором оказаться, для того нам и дана свобода воли.

– Сам выбирает, – словно в задумчивости повторил ребе. – Хорошо, я займусь этим Лейбом и обещаю, что скоро он перестанет вам досаждать.

– Вот это цадик! – вскричал реб Мойше, не успели они с раввином выйти на улицу. – За мгновение понял, тут же решил действовать и сразу нас успокоил. Святой человек, других слов нет, святой человек!

Раввин согласно кивал. Его тоже устраивал такой поворот дела, хотя, честно говоря, он предполагал, что, прежде чем решать, цадик захочет подробно изучить вопрос. Раввин готовился два дня, собирая факты и доказательства, но ребе не задал ни одного вопроса, рубанул с плеча и все тут.

Вечером устроили «тиш». В большом зале синагоги поставили во всю длину столы, скамейки, приготовили еды. Народу набилось – не продохнуть! Еще бы, «тиш» ведь не только проповедь, но и совместная трапеза, во время которой ребе раздает благословенные им кусочки еды. О, вместе с ломтиком хлеба или кугла, вместе с глотком вина или водки в тело входит святость. И нет в мире лучшего лекарства от любой болезни, нет более верного ключа для отпирания замков удачи, чем эти крошки.

А кто их получает? Те, кто сидит за столом или стоит поблизости. Никто еще не видел человека, получившего в руки тарелку с кусочком благословенной халы и передавшего ее дальше. Нет, никто не спорит, возможно, где-нибудь на свет существуют и такие праведники, но в Синяве они сроду не водились.

Пришел на «тиш» и доносчик Лейб. Разумеется, рядом с ним никто не хотел стоять. Мало ли чего покажется этому бандиту, настрочит донос, потом отмывайся и расплачивайся полной монетой. Ребе Элиэзер обратил внимание, что в плотной толпе, окружавшей стол, вдруг образовалось пустое пространство, в середине которого, заложив руки за спину, стоял человек.

– Кто это? – спросил он у сидевшего рядом реб Мойше.

– Доносчик Лейб, – сдавленным от гнева голосом произнес тот. – Хватило же у негодяя наглости заявиться сюда.

Ребе Элиэзер поднял руку и сделал доносчику приглашающий жест. Тот, не веря своим глазам, сделал несколько робких шагов.

– Мир тебе, еврей, – произнес ребе.

Он взял стоящий перед ним кубок, и служка тут же наполнил его водкой. Ребе что-то прошептал и протянул кубок доносчику.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Лейб, – не веря своим ушам, ответил доносчик.

– Сядь возле меня, Лейб, и выпей, – велел ребе, делая знак реб Мойше встать со своего места.

Доносчик уселся рядом с ребе, победно оглядел зал, громко произнес благословение и выпил водку до последней капли. Сразу сладко зашумело в ушах, мир потеплел и стал добрым и прекрасным.

«Наконец-то нашелся человек, оценивший меня по достоинству и понимающий мое положение без дополнительных объяснений, – думал Лейб. – Особенно хорошо, что это происходит на глазах у всех. Пусть видят, шмоки паскудные, пусть знают!»

– Скажи, Лейб, – задушевным тоном спросил ребе Элиэзер, – а чем ты зарабатываешь на пропитание?

Последнее время основным заработком Лейба было вознаграждение за доносы. Рассказать об этом он, разумеется, не мог и промямлил что-то невнятное.

– Давай вместе подумаем, как найти для тебя достойный источник дохода, – предложил ребе.

Вместо ответа Лейб расплылся в глупейшей улыбке. Происходящее больше походило на сон, чем на явь.

Для внимательно наблюдавшего за этим разговором реб Мойше это был не сладкий сон, а тяжелый кошмар. Разумеется, поведение праведника не всегда понятно простому человеку, но почему негодяю-доносчику ребе выказывает такое уважение, даже почет? Почему он разговаривает с ним таким сердечным тоном? Да еще на глазах у всего местечка!

Прошло несколько минут, и реб Мойше пришлось не просто удивиться, а почти потерять дар речи.

– У меня есть для тебя хорошее предложение, Лейб, – сказал ребе. – Почему бы тебе не выкупить у реб Мойше права на поставку зерна для армии? Это хорошая работа и достойный заработок.

Онемели сразу двое. Лейб от неожиданно свалившегося на него счастья, и реб Мойше от непонимания и обиды.

– Я что, – с трудом выговорил доносчик, – я с превеликой радостью, я…

– Вот и договорились! – воскликнул ребе. – Завтра придешь к реб Мойше, заплатишь ему полную стоимость права на подряд и с Богом.

Домой Лейб шел, не чуя под собой ног. Водка была тут ни при чем, великолепные картины будущего благополучия туманили ему голову.

Ошеломленный реб Мойше так и не решился спросить цадика, за что и почему, но ребе, прекрасно понимая его состояние, в конце трапезы положил ему руку на плечо и негромко произнес:

– Не беспокойся ни о чем, Мойше, положись на меня.

О, а на кого еще в этом мире мог положиться реб Мойше, кроме Всевышнего и ребе Элиэзера?!

Радужное будущее дало о себе знать Лейбу уже через несколько дней. Русский царь ввязался в войну против Турции, Англии и Франции. Правда, армии бились далеко от Синявы, в каком-то забытом Богом месте, название которого произнести получалось только с третьей попытки, и на ход жизни в царстве Польском эта война, казалось, совершенно не влияла.

Казалось – вот самое правильное слово, которым надо руководствоваться при оценке политических ситуаций. Вскоре поползли слухи о том, что Пруссия, расположенная по другую сторону границы, совсем недалеко от Синявы, готовится под шумок оттяпать от Российской империи пару жирных кусков. В воздухе запахло войной: царская армия начала стягивать к границе войска, проводить маневры и учебные стрельбы. Все это могло закончиться разорением фронтовой полосы и большим несчастьем для ее жителей, но, как говорится, кому война, а кому мать родна.

Больше войск – больше ртов, то есть больше провианта, больше фуража для лошадей, а это означает увеличенные поставки продовольствия. А уж когда загремят пушки и польется кровь, деньги потекут рекой. Но к такому повороту событий надо быть готовым, в последнюю минуту купить зерно не удастся, спешить необходимо заранее.

Лейб собрал всю наличность, заложил дом, продал все, что мог, одолжил, сколько сумел, и бросился скупать зерно. Когда деньги закончились, он стал заключать сделки под векселя и долговые обязательства. Спустя две недели в его руках оказались крупные запасы зерна, а война… война все не начиналась.

Прошло еще десять дней. Лейб грыз ногти от нетерпения. Он мечтал услышать грохот артиллерийской канонады, увидеть дым пожарищ, застилающий горизонт, конницу, скачущую во весь опор к месту сражения. Но вместо этого, ох, вместо этого выяснилось, что дипломаты русского царя подписали с Пруссией мирное соглашение.

Лейб был разорен. Полностью, дочиста и навсегда, делать с таким количеством зерна было совершенно нечего, не говоря уже о том, что он обязался купить.

Через два дня поздним вечером кто-то постучал в дом реб Мойше. На пороге стоял Лейб. Выглядел он – врагам нашим пожелать. С трудом выговаривая слова, доносчик попросил несколько минут для разговора.

Прошли в кабинет. Честно говоря, реб Мойше был готов к этому разговору и давно ждал его. Как человек, не одно десятилетие крутившийся в делах, куда Лейб успел засунуть кончик носа, он хорошо понимал, что творится в душе ночного гостя и для чего тот пришел.

Спустя час реб Мойше снова стал обладателем права на поставку продовольствия и владельцем купленной за половину цены большой партии зерна. Той же ночью доносчик вместе с семьей исчез из Синявы. Исчез навсегда.

Прошел месяц, наполненный спокойствием, тишиной и благодарностью.

– Вот это праведник, – не уставал повторять реб Мойше. – Каждое его слово слаще меда и дороже золота.

При первой же возможности он отправился в Джиков и с восторгом пересказал цадику подробности исчезновения доносчика. Ответ удивил реб Мойше.

– Зачем ты купил у Лейба права? – спросил ребе Элиэзер. – Разве я велел тебе это сделать?

– Но ведь они же мои! – удивился реб Мойше.

– Своими человек может называть только выполненные заповеди и добрые дела. Все остальное ему не принадлежит.

– Так что, мне вернуть лицензию?

– Уже поздно. Пусть Всевышний даст тебе силы и здоровье, – покачал головой ребе и закончил разговор.

Всю дорогу из Джикова реб Мойше на все лады вертел слова ребе, пытаясь понять, что он имел в виду. Но так ничего и не понял.

В один из дней пристав пригласил реб Мойше зайти для беседы в полицейский участок. Реб Мойше знал, для чего делаются такие приглашения и чем они заканчиваются, поэтому приготовил барашка в бумажке, не крупного, однако вполне достойных размеров.

Пристав отвел его в кабинет начальника, оставил наедине с незнакомым жандармским офицером и вышел, плотно притворив дверь. Реб Мойше никогда не видел этого жандарма, но его холеный вид, тонкие усики и проницательные глаза наводили на мысль, что барашка придется существенно откормить.

Офицер произнес приветствие на чистом идише. Реб Мойше от удивления чуть было не открыл рот, жандарм при виде его замешательства улыбнулся и перешел на русский:

– Не беспокойся, это все, что я знаю на вашем языке. Зато я могу рассказать, о чем ты сейчас думаешь.

– О чем же, господин офицер?

– О том, хватит ли для меня того подношения, что ты приготовил приставу. Не отпирайся, не отпирайся, я хорошо знаком с этой кухней. – Он снова улыбнулся и вдруг резко сменил тон: – Я очень состоятельный человек и совершенно не нуждаюсь в твоих деньгах. Ответь лучше на вопрос: любишь ли ты государя императора?

Реб Мойше не знал, что ответить. Он мог говорить о любви к Торе, к жене, к детям, но любовь к императору была далека от него, как мясная посуда от молочной.

– Можешь не отвечать, – жестко произнес офицер. – Все и так понятно. А что ты можешь сказать о любви к отечеству?

Реб Мойше продолжал хранить молчание. Ему нечего было сказать.

– Вот, значит, как. – Офицер встал и, поскрипывая хромовыми сапогами, прошелся по комнате. – Про Бога я тебя даже не стал спрашивать, Мошка, про царя и отечество ты уже ответил. Теперь я должен задать еще один вопрос, но уже не тебе. Как может такой человек зарабатывать бешеные деньги на поставках провианта армии царя, защищающей православное отечество? Как?