Текст книги "Есть ли снег на небе"

Я сразу подвох почуял. Не может еврей запросто рядом с подполковником стоять! Не иначе, как новая беда на мою голову.

Тут подполковник и говорит:

«Рядовой Лейб Клинский. Родители твои скончались, и дядя хочет перевести тебя к себе. Пойдешь с ним?»

«Никак нет, ваше высокоблагородие».

«А почему?» – несколько удивленно спрашивает подполковник. Он деньги уже получил, и на такой оборот совсем не рассчитывал.

«Ненавижу жидов, и возвращаться к ним не желаю».

«Во как! – восклицает подполковник. – Честь и слава школе кантонистов! – И к дяде обращается: – Силком молодца не сдам. Я его в штаб переведу. Мне такие ребята нужны».

Отослали меня в расположение части, а дяде пришлось за мой ответ солидно приплатить. Договорились, что назавтра меня снова вызовут. Как я тот вечер и ночь провел, врагу не пожелать. Обида душила и память мучила. Мать перед глазами стояла, хоть я и не чаял ее встретить, но был уверен, что она жива и в нашем доме все идет прежним чередом. И вдруг оказывается, ни дома у меня не осталось, ни семьи. Где братья и сестры и кто этот еврей, называющий себя моим дядей?

На следующий день подполковник ничего спрашивать не стал, а приказал:

«Рядовой Клинский, до получения дальнейших указаний поступаете в распоряжение гостя».

Мы вышли за ворота, сели в роскошный экипаж и покатили. По дороге дядя рассказывал о родителях, о братьях и сестрах, вспоминал детали. Он говорил, и я начал смутно припоминать его приезд к нам много лет назад.

«Я же подарил тебе перочинный ножик с перламутровой ручкой, неужели ты не помнишь?» – вдруг сказал он, и тогда я поверил.

Стыдно признаться, но в школе кантонистов я больше всего сокрушался именно об этом ножике. В нем для меня сошлось все – и родительский дом, и семья, и детство… Ребенок, что вы хотите от ребенка?

Лейб горько вздохнул и замолк, свесив голову.

– Ехали мы долго и к вечеру оказались в какой-то деревне под Витебском, – продолжил портной свой рассказ. – Зашли в большой дом, в комнату, битком набитую евреями. Они с напряженными лицами сидели на лавках вдоль стен и, уткнувшись в книжицы, бормотали псалмы. Мне показалось, будто дядя привел меня в приемную врача. Он стал тихонько переговариваться с важным евреем, сидевшим за столом, перед дверью, ведущей в соседнюю комнату, а я уселся на лавку.

Соседи по лавке тут же оторвались от псалмов и принялись с нескрываемым удивлением разглядывать мою солдатскую форму. Дядя тем временем скрылся в соседней комнате. Прошло несколько минут, вдруг дверь отворилась, и на пороге возник старец в белом кафтане. Все вскочили на ноги, встал и я.

Старец приблизился и заглянул мне в глаза. И тут… даже не знаю, как описать, что со мной произошло. Голова пошла кругом, во рту пересохло, перед глазами поплыли цветные круги. Точно солнечный удар меня хватил. Я зашатался, старец положил мне руку на лоб, и велел:

«Сядь, Лейбеле, сядь, передохни!»

Рука у него была прохладная, и мне сразу стало легче. Я послушался старца, сел, перевел дыхание, закрыл на несколько мгновений глаза, а открыл их совсем другим человеком. Злость и обида на евреев слетели с меня, точно шелуха. И все, что мне много лет внушали в школе кантонистов, тоже отвалилось, будто сухая грязь с подошвы сапога.

– Я знаю, кто это был, – в величайшем возбуждении вскричал Вагнер. – Ребе Цемах-Цедек из Любавичей!

– Точно! – выдохнул портной. – Он самый. А как вы догадались?

– Я его хасид, – ответил Вагнер. – И слышал от других хасидов про этот случай. Рассказывайте, рассказывайте… что дальше было?

– Да ничего особенного. Ребе велел остаться в Витебске и выучиться на портного. Так я и поступил. Работа мне нравилась, платья получались одно лучше другого. Ну, вот так и пошло, пока я не оказался в Царицыне. Жить стараюсь по Торе, но не всегда получается. Бывает, до смерти хочется рассказать о своих бедах, посоветоваться, душу излить, а некому. Вы уж извините, если заморочил голову своими бедами…

– Ну что вы! – воскликнул Вагнер. – Мне безумно интересно!

Его изжога и вообще все его неудачи, прежде казавшиеся такими громадными и болезненными, скукожились и пожухли.

– Правда? – по-детски обрадовался Лейб. – А уж как мне с вами интересно! Признаюсь, я впервые за последние годы встречаю хасида Цемах-Цедека. Скажите, вы давно видели ребе?

– Две недели назад. У меня с собой его новая книга, хотите, поучим вместе?

Воскресное утро синело над Волгой, река переливалась тысячью сияющих бликов, жаркое солнце слепило глаза. Закипела, зашумела вода под колесами парохода, мелко затряслась палуба, и поплыл в сторону сначала причал, потом берег с дебаркадерами, а за ним и весь Царицын.

Вагнер сидел под навесом, наслаждаясь свежим ветерком, задувавшим с середины реки, и краем глаза наблюдал за давешним поручиком. Тот взошел на борт после него и сразу устремился к буфету. Поручик пил водку с целеустремленностью человека, делающего тяжелую, но необходимую работу.

«Наверное, что-то не задалось с барышней, – подумал Вагнер, вспомнив женщину в холстинковом платье. – Впрочем, что я понимаю в таких отношениях? То, что у них именуется любовью, у нас зовется смертным грехом…»

Он отвернулся, стараясь не смотреть на поручика, и сморщился от боли. Огненный шар взмыл из глубины желудка, во рту стало кисло и горько.

«Надо попросить в буфете пищевой соды, – подумал Вагнер и тут же оборвал сам себя: – При чем тут сода? Отдохнуть, отдохнуть надо, дать телу распрямиться от гнета пищи. Решено, он сутки не станет есть, устроит себе чистое воскресенье!»

Поручик, пошатываясь, подошел к борту, тяжело оперся на планшир и, сняв картуз, подставил голову ветерку. Его лицо горело, а околыш картуза внутри потемнел от пота.

«С телом справиться нетрудно, – подумал Вагнер. – А вот душу так просто не очистишь…»

Оборотившись, он бросил взгляд на уплывающий Царицын, вспомнил, как просидел с Лейбом, ставшим ему теперь почти родным, до утра над книгой, и, забыв про изжогу, неожиданно ощутил себя помолодевшим на несколько лет.

При свечах

Есть истории, которые лучше всего рассказывать субботним вечером. Семья собралась за праздничным столом, потрескивают, догорая, свечи в тяжелых серебряных подсвечниках. Первый голод утолен, потихоньку подкрадывается сытость, а вместе с ней и усталость, набравшаяся за неделю. Наступает время повествования об удивительных происшествиях. Вот одно из них.

Три еврейских купца, Аврум, Ицхок и Янкив, возвращались в Гродно из Москвы. Вы спросите: зачем уезжать так далеко от родных мест? Ответ прост: что делать человеку с размахом в маленьком Гродно, центре крохотной губернии медвежьего угла огромной России?! Во второй столице империи совсем другой размах, сделки исчисляются не сотнями рублей, а тысячами, десятками тысяч. Но и глаз нужен острый, чинные московские купцы с золотыми крестами на груди и праведно-благообразными физиономиями обдерут как липку, только зазевайся. А ты не зевай, взялся за купеческое дело – держи ухо востро!

Аврум, Ицхок и Янкив не зевали, поэтому и возвращались домой с большой прибылью. Дабы не привлекать внимания лихих людишек, они наняли самую простую подводу, надели старую, потертую одежонку и зарылись в сено, точно бедняки, перебирающиеся из одного города в другой в поисках поденной работы.

Возчик тоже имел вид самый простецкий, сидя на козлах в поношенном зипуне и засаленном треухе, он точно дремал. Трудно было догадаться, что на самом деле он тот еще хват, один из самых удалых московских ямщиков. Под сеном, только руку протяни, лежали два заряженных пистоля, снаряженное ружье, острая сабелька и кистень. Еще три ружья были спрятаны возле купцов, так что лихим людишкам, ежели они решили бы сунуться, пришлось бы несладко.

До Рош-а-Шана оставалось около двух недель, поэтому путники не спешили. Субботу решили провести в еврейском местечке неподалеку от Витебска, а оттуда до Гродно пятьсот верст – несколько дней пути, и дома.

Дожди пошли неожиданно рано. В бесконечных полях стало сыро и пусто. Промозглый свет с трудом пробивался сквозь низкие облака. Лошади с трудом тянули телегу по грязи, в которую превратилась дорога. Купцы не могли дождаться, когда прибудут в местечко, сходят в баню, сладко захмелеют за субботним столом и лягут спать на чистые простыни.

Но дорога все длилась и длилась, лошади постепенно замедляли шаг, пока не встали совсем.

– Шабаш, приехали! – вскричал возница, привставая на козлах. – Дальше ходу нет.

Купцы сгрудились за его спиной, невесело озирая сплошное болото впереди. А ведь до местечка оставалось каких-нибудь пару верст.

– Может, как-то пробьемся? – спросил Аврум. – Ты же лошадей только вожжами охаживаешь, всыпь им кнутом пару горячих, сразу вытянут.

– Я своих лошадок кнутом сроду не жаловал, – раздраженно ответил возница. – Они у меня умные, лучше иных людей соображают. Коли встали посреди дороги, значит, пути нету.

– И что ж делать будем? – воскликнул Ицхок. – До субботы совсем немного осталось, где дневать, неужто в чистом поле?

– Сейчас оглобли завернем, – буркнул возница, спрыгивая в грязь. – Верстах в пяти отсюда есть большое село. Там и пошабашите.

– А евреи живут в том селе? – спросил Янкив.

– Сроду там явреи не живали. Одни православные.

– Давай тогда в другое место, – распорядился Аврум. – Чтоб евреи в нем были. А то как мы без синагоги в субботу, да без еды горячей?

– Оно, конечно, можно, – ответил возница, взяв лошадей под уздцы и начиная плавный поворот. – Только засветло не доберемся. Верст тридцать отмахать надо. Ежли хотите, с моей стороны полное пожалуйста.

Путники переглянулись.

– Вот попали, так попали, – сказал Ицхок. – Причем на пустом месте. Что делать будем?

– Делать особенно нечего, – ответил Янкив. – Отыскать в русском селе дом почище, да и засубботничать. Еда у нас есть, как-нибудь управимся.

Вид села вызывал уныние. Вдоль полосы грязи, называемой улицей, тянулись темные деревянные домишки под исхлестанными дождем, почерневшими соломенными крышами. Единственным каменным зданием была церковь, когда-то белая, а сейчас словно захватанная грязными пальцами.

Возница остановил телегу возле большой избы:

– Тут мельничиха живет. У нее чисто, вам понравится. Есть и постоялый двор, но туда не советую. Там шумно, грязно, много водки и постоянные драки.

На стук дверь медленно отворилась. За порогом стояла старуха в видавшем виде шлафроке.

– Чего надобно, касатики? – спросила она хриплым голосом.

– До воскресенья переночевать пустите? Мы заплатим, сколько скажите, столько и заплатим.

– Ну, ночевать не беда, место есть. А вот кормить мне вас нечем.

– Да нам и не надо, у нас своя еда.

– Тогда заходите. О плате с сыном моим условитесь. Он сейчас на мельнице, будет поздно. Не волнуйтесь, много не возьмем.

Путники договорились с возницей встретиться утром в воскресенье, выходить из дома мельничихи никто не собирался. Возничий отправился на постоялый двор, а Аврум, Ицхок и Янкив стали устраиваться на ночлег.

Большую часть избы занимала горница с русской печкой в углу. Рядом стояли большой стол, скамейки, и широкая лавка у стены, с застеленной постелью, – видимо, кровать сына мельничихи. Сама хозяйка сразу ушла за печь, и по кряхтению путники поняли, что она улеглась.

Гостям мельничиха отвела узкую комнату с одним окном, прикрытым занавеской с вышитыми на ней красными петухами. В комнате были два топчана с продавленными тюфяками, на которых с трудом, но можно было устроиться. Спасибо, что не под открытым небом!

Приведя себя в порядок, приготовив вещи и припасы к субботе, Аврум, Ицхок и Янкив вышли в большую комнату, освещенную двумя жировыми лампами, явным символом зажиточности. Отвернувшись от висевших в красном углу икон, они приготовились к молитве, но тут их внимание отвлекло совершенно неожиданное зрелище.

Мельничиха, шаркая, вышла из-за печи, открыла заслонку и сунула внутрь две лучины. Когда те вспыхнули, она прикрыла левой рукой глаза и произнесла благословение на субботние свечи. Когда лучины, треща, догорели, мельничиха бросила остатки в печь, прикрыла заслонку и, шаркая, двинулась к лежанке.

– Бобале! – вскричал на идиш Янкив. – Бобале, что это значит? Ты еврейка?

– Да, а вы разве тоже? – с трудом подбирая слова, ответила на идиш мельничиха.

– Мы еврейские купцы из Гродно. Разве не видно?

– Не видно, ингермоны, не видно. Я уж столько лет евреев в глаза не видела, забыла, как выглядят.

– Ну, какие мы ингермоны, – усмехнулся Ицхок. – У моего старшего внука скоро бар-мицва, а ты, бобале, меня молодым человеком кличешь.

– Так вы из Гродно, – продолжила мельничиха, не обращая внимания на слова Ицхока. – А вот скажите, габай «холодной» синагоги реб Мотке еще жив?

– Лет пятнадцать, как умер, – ответил Аврум. – А ты его знала?

– Как не знать?! Когда женщины начинали слишком громко переговариваться, он поднимался к нам и ка-а-ак ударял своей палкой об пол. Ох, до чего же мы его боялись! А навес над лестницей на женскую половину сделали в конце концов или нет?

– Нет, бобале, так и не сделали. Обещают в следующем году начать.

– О-хо-хо, о-хо-хонюшки, Мошиах раньше придет. А как там Зуся-молочник?

– Зуся-молочник? – удивился Янкив. – Его уже, почитай, лет сорок как нет. Никто и не помнит, что жил такой человек на свете, только родственники. Так ты его знала, бобале?

Вместо ответа мельничиха тяжело вздохнула.

– Ты, я вижу, бобале, тоже из Гродно, – сказал Янкив. – Такие подробности может знать только местный житель.

– Отчего умер Зуся-молочник, расскажите, – попросила мельничиха.

– От горя, бобале, от горя, – ответил Янкив. – Жена у него пропала. Вышла из дому и сгинула. Говорят, редкой красоты была женщина, вот ее русские казаки и похитили. Тогда Польшу делили, в Гродно квартировал полк этих бандитов. Зуся ходил и к полковнику, и к генералу, те обещали помочь, но ничего не сделали. Через месяц полк отбыл, а с ним и все следы Златы. Сгинула бесследно, оставила Зусю с годовалым малышом на руках. Он очень горевал и спустя полгода умер, а мальчика воспитала сестра Златы.

– Так ты даже имя ее помнишь, – не скрывая волнения, воскликнула мельничиха. – Откуда?

– Как же мне не помнить, – ответил Янкив. – Этот мальчик – мой отец!

Мельничиха зашаталась, словно у нее подкосились ноги, и, чтобы не упасть, ухватилась за край печи.

– Ингале, – хрипло прошептала она, не сводя глаз с Янкива. – Ты мой внук, ингале. Злата – это я.

Она в изнеможении опустилась на лавку и прикрыла глаз. Аврум отыскал в сенях кадушку и принес полную чашку воды. Злата сделала несколько глотков и пришла в себя.

– О-хо-хо, о-хо-хонюшки, – повторяла она, раскачиваясь.

Аврум, Ицхок и Янкив в замешательстве молчали, не зная, как реагировать на слова мельничихи. Они были слишком неожиданны и невероятны, чтобы поверить в них сразу.

– А дело так было, – мешая русские и еврейские слова, начала старуха. – Меня похитил полковой есаул Николай Голубов. Как он потом мне сказывал, все об этом знали, все отговаривали, да он ничего не мог с собой поделать. Взял отпуск, посадил меня, связанную, в карету и увез в свое имение возле Нижне-Чирской станицы. Что он со мной по дороге делал, лучше не вспоминать. А в доме своем посадил под замок, на хлеб и воду. Через неделю пришел в мою темницу и говорит:

«Вот твой выбор, красава, или веру православную примешь и за меня замуж пойдешь, или с голоду кончишься. Мое, – говорит, – сердце к тебе прикипело, жить без тебя не могу. Но или ты со мной будешь, или в могилу ляжешь, третьего не дано. Только знай, когда помрешь, я на фронт вернусь и на самые пики полезу, чтобы смерть свою найти и к тебе присоединиться».

И много еще слово сладких сказывал, под конец на колени передо мной пал. Говорит: «Две жизни в твоих руках, моя и твоя. Как решишь, так и будет. Только знай, мне без тебя по земле не ходить».

Я совсем молодая была, двадцать только исполнилось. Спервоначалу отказала ему наотрез, а потом еще два дня поголодала, поплакала и согласилась.

Венчали нас в церкви, только при родственниках. Они хмурые были, недовольные, взглядами, казалось, жгли меня насквозь. Прожили мы неделю, а потом муж в армию вернулся. Через месяц я поняла, что понесла, а через три пришло известие, что Николай погиб.

В поместье я осталась вроде как хозяйкой, только никто меня не слушался. За три недели до родов приехал из Ростова брат Николая, привез адвоката. Бумаги мне показали, мол, имение заложено, нужно огромные деньги за него возвращать. Или я беру на себя рассчитываться с долгами, или подпишу отступную бумагу, что распоряжаться всем станет брат Николая, а я буду только жить на всем готовом да еще тысячу рублей получу. И они мне для моей же пользы и пользы будущего ребеночка очень советуют подписать и жить спокойно. Что я в этом понимала, подписала, как ученые люди советовали.

Деньги мне дали, а на следующий день погнали вон. Мол, никаких у тебя прав нет больше в имении оставаться, а новый хозяин жидовскую морду не хочет у себя терпеть. Отступные, мол, получила, а теперь убирайся. Обманули меня ученые люди, обвели простодушную девчонку вокруг пальца. Да и что я тогда понимала, и мутило очень, совсем ведь на сносях была.

Приютила меня добрая старушка, кормилица Николая. Когда меня выгнали, я перед воротами усадьбы встала будто вкопанная. Живот огромный, идти мешает, переваливаюсь, точно утка. Стою и реву в три ручья. Она меня за руку взяла и отвела к себе в домишко. Там я мальчика своего и родила.

Кормилица его очень привечала, говорила, вылитый Николаша в младенчестве. Его так и окрестили Николаем, в честь погибшего на войне отца. Деньги у меня были, мы с мальчиком и прожили у кормилицы полтора года. А потом как-то в воскресенье вернулась она из церкви и говорит: «Лучше тебе уехать, Надя. (Меня при крещении Надеждой назвали, и Николай поспешил документы справить на Надежду Голубеву.) Тебя, Надя, тут не любят, и сыночка твоего тоже. Люди у нас грубые, жестокие люди. Как бы несчастья какого не случилось. Уезжай от греха».

Я и сама давно о том подумывала. Только куда податься, не знала. Как я в Гродно заявлюсь, крещенная с мамзером? Кто меня примет, кто простит? Но деваться-то некуда, попрощалась я с кормилицей, поблагодарила за все и поехала.

А по дороге случай вышел, мальчик мой стукнулся о борт телеги плечиком, и в плач. Плачет и ручонки ко мне тянет: «Мама, мама, спаси». И я вдруг поняла, что ни одной родной души у этой дитятки нет на всем белом свете, и в Гродно его не примут, заклюют его евреи, затюкают. Обняла я своего мальчика, к груди прижала, он и затих, успокоился. Я и говорю кучеру: «Заворачивай в первое же село, там остановимся, там жить будем».

Деньги у меня еще были, много денег по крестьянским меркам. Документы выправлены на Надежду Голубеву, православную, русскую. Купила я мельницу и стала сама всем заправлять.

Ох, и злая я была на людей и на Бога. Не могла Ему простить то, что Он со мной сделал. А людей просто ненавидела, не верила никому. Так и жила, растила Николашу, на хлеб зарабатывала. Многие мужики ко мне сватов засылали, да я никого видеть не хотела. Хватило с меня мужицкой ласки до самой смерти. Евреи в наших местах не встречаются, и я потихоньку все забыла: и обычаи, и язык, и веру. Одно только осталось – свечи перед субботой.

А потом и это ушло, брала две лучины, зажигала, говорила броху, ждала, прока прогорят, да и все тут. А вы… вы сердце старое мое разбередили! Вспомнила я того мальчика, что в Гродно остался. Больше сорока лет не вспоминала, а сейчас вспомнила. Тошно мне, тошно! Вся жизнь прошла на чужбине, среди чужих людей, в чужой вере. За что Бог меня наказал, чем я перед Ним провинилась?

Злата забилась в рыданиях. Аврум, Ицхок и Янкив молча стояли, не зная, что делать, чем утешить бедолагу. Прошло несколько минут, и Злата начал кашлять. Все сильнее и сильнее, с надрывом, с хрипом, с бульканьем. Янкив подал ей чашку с водой, но та отвела ее. Затем схватила себя за горло обеими руками, словно пытаясь унять кашель.

Получилось. Злата тяжело дышала, приходя в себя, затем прикрыла глаза правой рукой и ясным голосом произнесла.

– Шма Исроэль, Ад-ной Эл-кейну Ад-ной Эход!

– Бабушка, выпей воды, – снова предложил Янкив.

Злата отрицательно покрутила головой:

– Тошно мне, тошно. Полежу немного, может, отпустит. А вы молитесь, только погромче. Давно я молитву еврейскую не слыхала.

Она прошаркала через горницу, легла на постель сына и свернулась калачиком. Путники приступили к молитве. Молились долго, тщательно произнося каждое слово.

– Бабушка, – сказал Янкив, выкладывая на чистую тряпицу остатки хлеба. – Присаживайся к столу, кидуш делать будем.

Злата не ответила. Янкив снова позвал. Опять без ответа. Он подошел и наклонился над старухой. Та уже не дышала.

– Я схожу за Николаем, – вызвался Янкив. – Как ни крути, все-таки родной дядя.

Суббота распахнула над ним звездный купол. Луна светила с такой яростью, будто это была ее последняя ночь.

Во дворе мельницы трещали факелы, роняя на землю огненные капли, крестьяне тащили мешки с мукой и зерном, шумно вздыхали лошади, громогласно вспоминал чью-то мать приказчик.

– Ох, матушка, как не вовремя, как не вовремя! – сокрушенно воскликнул сын Златы, сбрасывая осыпанный мукой зипун. – Впрочем, а когда это бывает вовремя?

Янкив отказался сесть в телегу из-за субботы, и Николаша пошел вместе с ним, меся ногами жирную грязь. От мельницы до дома Златы путь неблизкий, и по дороге Николаша выспрашивал подробности смерти матери.

– Как лето кончилось, – грустно произнес он, когда Янкив замолк, – матушка совсем стала плохая. Раньше все по дому хлопотала, с утра до вечера не присядет, а тут целыми днями за печкой, даже еду перестала готовить.

– А она про Гродно ничего не рассказывала? – осторожно спросил Янкив.

– Может, и говорила чего, только я не очень прислушивался. У матушки последнее время голова замутилась, несла какие-то басни про жидов. Ох, простите, не хотел вас обидеть, про евреев!

– Ничего, ничего, – буркнул Янкив.

Он хотел еще что-то добавить, но тут Николаша вдруг замер на месте и звучно хлопнул себя ладонью по лбу:

– Святые угодники, совсем из головы вон! Я же на Троицу с попом поругался! Вдрызг, наотмашь! Он теперь, чтоб матушку похоронить, безбожную цену заломит! Обдерет как липку, без всякого христианского милосердия.

– Мы в воскресенье рано утром отправляемся в дорогу, – вкрадчиво произнес Янкив. – Можем тело вашей матушки отвезти в соседнюю деревню и похоронить там.

– Серьезно? – с явным облегчением вскричал Николаша. – Оченно меня обяжете. А деньги я дам, рубликов десять, а то и пятнадцать, больше оно не стоит. Пошлите мне весточку, где матушку упокоят, и я, как запарка на мельнице кончится, приеду помолюсь. А через год памятник справлю, не просто крест, а красивое что-нибудь, добротное.

В субботу утром солнце выкатило яркое, точно в июле. Грязь подсыхала прямо на глазах, и спустя сутки, воскресным утром, дорога из болота снова превратилась в обычный проселок. До деревни, где жили евреи, добрались за час. Аврум, Ицхок и Янкив отыскали старосту «Хевра Кадиша», похоронного братства, и к полудню Злата легла на еврейском кладбище, дожидаться прихода Мошиаха и воскресения мертвых.

И вновь потянулись пустые поля, солнце скрылось за тучами, тяжелое, оловянное небо тускло взирало на телегу и путников, забившихся в сено. Навалился холод, еще не успевшая до конца облететь листва подмерзала прямо на ветках, жестяно трепеща под налетающим промозглым ветром. Говорить не хотелось, мысли о трагической судьбе Златы не выходили из головы. Для чего Всевышний привел путников в ее дом? Почему раскрылась давно забытая тайна? Что они должны понять, выучить и взять с собой в дальнейшую жизнь?

– Как хотите, – сказал Янкив, – но после Рош-а-Шоне я сразу отправляюсь к ребе в Дынов. Эту историю надо растолковать.

Ребе был уже стар, кисти его рук, лежащих на подлокотниках кресла, мелко подрагивали. Выслушав Янкива, он лишь грустно улыбнулся, затем прикрыл веки и долго пребывал в молчании. Глаза под опущенными веками не переставая двигались, словно ребе что-то рассматривал.

– Почему Всевышний уготовил твоей бабушке такую участь, я открыть не могу, – наконец произнес ребе Цви-Элимелех, подняв глаза на Янкива. – Не имею права. Но из этой истории ты можешь понять, сколь велика сила заповеди субботних свечей. Ведь именно благодаря ей Злата удостоилась раскаяться перед смертью и быть похороненной на кладбище своего народа.