Текст книги "Есть ли снег на небе"

Он прошелся еще раз по комнате, остановился прямо напротив реб Мойше и, покачиваясь на каблуках, смерил его взглядом.

– Уверен, если как следует копнуть отчетность, отстранив от дела купленных тобой чиновников, обнаружатся нарушения законности, кара за которые одна – Сибирь.

– Чего вы хотите? – хрипло произнес реб Мойше.

– О, теперь ты заговорил как человек. Как разумный, деловой человек, понимающий цену своих поступков. Садись, Мошка, садись. – Жандарм указал на стул, а сам уселся в кресло по другую сторону стола.

– В отличие от тебя государь любит своих подданных и печется о благе отечества и всех жителей империи. Всех, в том числе и евреев. Поэтому для пользы этих жителей император должен знать, что творится в каждом городе, в каждом селе, в каждом местечке. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Нет, – ответил реб Мойше, с ужасом соображая, куда клонит жандарм.

– До недавнего времени в Синяве успешно работал наш доверенный человек, Лейб. Мы держали руку на пульсе событий и могли вовремя, разумно и взвешенно контролировать жизнь еврейской общины вашего местечка. К сожалению, Лейб исчез, поэтому начиная с сегодняшнего дня я возлагаю на тебя его обязанности.

– То есть вы просите меня сообщать…

– Я не прошу, – прервал его офицер. – Просить ты будешь своего ребе и у своей жены. Я приказываю. И если ты откажешься выполнять мои приказания, участь твоя, Мошка, и всей твоей семьи будет незавидной, ох, какой незавидной.

Реб Мойше перевел взгляд за окно. Солнце садилось над Синявой, а вместе с солнцем садилась и сходила на нет счастливая жизнь реб Мойше.

– Никто не будет знать о нашем уговоре, это государственная тайна, – продолжил тем временем жандарм. – Только ты, я и пристав. Так что от гнева соплеменников ты надежно защищен. Но не вздумай бежать за советом к своему ребе! Мне об этом доложат в тот же день, и вот тогда жди неприятностей. Разглашение государственной тайны, голубчик, это не ваши майсес-шмайсес, а измена императору! А за измену сам знаешь, что бывает. В общем, отправляйся домой и подумай, не хочешь ли в самое ближайшее время сообщить нам что-нибудь полезное.

Шатаясь, словно пьяный, реб Мойше добрался до дому, отмахнулся от вопросов жены и заперся в своем кабинете. Шесть свечей в тяжелом серебряном канделябре заливали комнату ярким светом, но перед взором реб Мойше плавали черные пятна. Несчастье угарным дымом висело в воздухе, застило глаза, мешало дышать.

«Как выпутаться из этого положения, не стать доносчиком, но и не угодить на каторгу?» – лихорадочно соображал он, но мысли, как назло, разбегались в разные стороны. С четверть часа он просидел в отупении, пока наконец его не осенило.

– Все очень просто, – сказал сам себе реб Мойше. – Надо подсовывать приставу самые вздорные сведения. Пусть решит, что я не слишком умен и властям надо держаться от меня подальше.

Он принялся сочинять одну небылицу заливистее другой, постепенно щеки его налились румянцем, глаза потеплели, он уже готов был запеть от радости, как вдруг обмяк и скрючился, пораженный внезапно пришедшей в голову мыслью.

«Да ведь Лейб-доносчик делал то же самое! А мы возмущались его безумными придумками, и особенно тем, что пристав их принимал за чистую монету».

Реб Мойше отер внезапно проступивший на лбу пот.

– Пристав все прекрасно понимал. Он не дурак, а подлец, использовал дурные фантазии Лейба для поборов. Ему важно лишь получить повод выжать из евреев еще пару грошей.

Спустя два часа размышлений реб Мойше нашел ответ на вопрос. Он вспомнил, как праотец Йегуда подступил к всемогущему наместнику Египта. Один против власти, против огромной империи, один со своей правдой и со своей убежденностью. И победил в неравном столкновении, победил потому, что Всевышний помогает тем, кто уповает на Его защиту.

Он пошел спать со спокойной уверенностью и, встав, еще более в ней укрепился. Последующие несколько дней реб Мойше приводил в порядок свои дела, возвращал и взимал долги, собирал наличные деньги. К концу недели, вручив жене весьма основательную сумму, он отправил всю семью в Лодзь, к дальним родственникам. Никаких доносов писать он не собирался и, оставшись один в пустом доме, стал ожидать своей участи с холодной решимостью человека, готового к смерти.

Прошла неделя, другая, а конце третьей случилось несчастье: в здание полицейского участка во время внезапной грозы ударила молния, убила на месте пристава и спалила участок дотла. Новый пристав приехал спустя несколько дней, реб Мойше ожидал неминуемого вызова, но его так и не последовало.

«Ладно, один пристав другому рассказать про меня не мог, картотека сгорела, но неужели жандармский офицер все забыл?» – терялся в догадках реб Мойше.

Он стал потихоньку расспрашивать знающих людей. Осторожно, ненароком, маскируя свой интерес цветной завесой из шуток и бархатным занавесом солидных подношений, совершенно не связанных с офицером. Вскоре выяснилось, что этого счастливчика пригласили из жандармского управления в Петербурге на важную должность с большим повышением, и он умчался сломя голову, с грехом пополам передав дела. Судя по всему, в разговоре с преемником ему было не до реб Мойше.

Разумеется, без доносчика Синява не осталась. Однако новому приставу даже в голову не пришло вербовать почтенного еврея, занимающего важное место в общине местечка, и он подыскал человека попроще. Увы, доносчик сразу стал нести околесицу и плести небылицы. Но это уже совсем другая история…

Соломенная вдова

Муж ушел от Шифры вскоре после того, как ей исполнилось девятнадцать лет. К тому времени они прожили вместе четыре года и завели двух деток, мальчика и девочку.

В девичестве Шифра не отличалась красотой, была миловидна, как все девушки ее возраста, но и только. Впрочем, Занвиля тоже нельзя было назвать ни красавцем, ни богатеем, ни большим ученым по части Талмуда. Пара как пара, каких большинство.

И поженились они, как все: пришло время, родители сговорились, спросили у детей согласия и, разумеется получив его, повели молодых под хупу. Родители были людьми современными, идущими в ногу с веяниями эпохи, потому перед обручением Шифра и Занвиль один раз увиделись, поговорили полчаса и расстались, чтобы встретиться уже на свадьбе. Да, ветры свободомыслия овевали жарким дыханием Украину, Волынь и Подолию, и то, что раньше казалось немыслимым, теперь стало вполне реальным.

Родители Шифры и Занвиля первый раз увидели друг друга только под свадебным балдахином. Их дедушки и бабушки, не говоря о прадедушках и прабабушках, тоже полностью полагались на волю родителей. Ведь те, кто произвел детей на свет, выкормил и вырастил, разумеется, желают им только добра и плохого не присоветуют, тем более в таком главном деле, как женитьба.

И прожили прабабушки с прадедушками, не говоря уже о родителях, длинную совместную жизнь, народили с дюжину детей и, выкушав немало меда с дегтем и соли с перцем, были вполне счастливы, если мерить счастье тем куцым мерилом, котором Всевышний его отпускал в еврейские местечки Волыни и Подолии.

Шифре доводилось и раньше встречать жениха. Он ничем не отличался от прочих мальчишек: те же вихрастые пейсы, потрепанная одежонка, веселые глазам и голодная улыбка до ушей. Правда, он хорошо учился в хейдере и стал довольно способным помощником у портного, что сулило умеренный достаток и спокойное будущее.

Шифра, с трудом умевшая читать и писать, смотрела на своего мужа, как Рахель на рабби Акиву, и ждала от него откровений и глубоких высказываний. Но на семейных обедах по субботам, когда тесть предоставлял слово ученому зятю, Занвиль говорил те же самые слова, которые Шифра уже много раз слышала от собственного отца. Видимо, и тесть и зять попросту пересказывали услышанное в синагоге от раввина, а тот не рисковал забираться глубже самых простых комментариев к Святому Писанию.

И не только это, многое, в чем муж разочаровал жену, а жена, в свою очередь, не оправдала ожиданий мужа. Впрочем, большинство пар именно так и коротают свой век – супружеская любовь в нашем безжалостном мире птица редкая. Вместе тянут люди ярмо, барахтаются, преодолевая невзгоды и несчастья, и если по дороге как-то сосуществуют, не вырывая друг из друга куски живого мяса, уже хорошо!

Но Занвиля, как видно, такое положение не устраивало. В одно хмурое утро, когда Шифра, работавшая прачкой, отправилась на речку с корзиной белья, он уложил в котомку талес и тфиллин, забрал все имевшиеся в доме гроши, и был таков.

Поначалу Шифра думала, будто муж отправился по какому-то делу и просто забыл ее предупредить, ведь его уходу не предшествовали ни скандал, ни размолвка. Все шло как обычно, день за днем, ночь за ночью. Но прошла неделя, другая, третья, и всеведущее женское сердце подсказало Шифре – Занвиль не вернется.

С тех пор прогремело, откатилось и схлынуло десять горестных лет, десять лет позора и стыда. Ведь если от жены уходит муж, и не просто уходит, а бросает ее агуной, соломенной вдовушкой без развода, значит, не потрафила она ему, не сумела ублажить, удовлетворив нехитрые его прихоти, и, выходит, сама виновата. Развод в местечке был делом редким, за несколько десятилетий на пальцах двух рук сосчитать можно, а вот такая история, как с Шифрой, просто единственная.

Дети росли, Шифра старилась, если можно применить подобного рода оборот речи к двадцатидевятилетней женщине. Работа и невзгоды не отразились на ней, она оставалась по-прежнему миловидной и стройной, а нерастраченные запасы женской нежности колюче играли в крови. Будь она свободной, то есть с гетом – разводным письмом – на руках, несомненно, нашлись бы охотники заглянуть поглубже в ее черные, как весенняя ночь, глаза. Но Занвиль то ли из мести, то ли по стечению обстоятельств оставил ее в совершенно никудышном положении – ни себе, ни людям.

Теплым майским днем Шифра с корзиной белья отправилась на реку, протекавшую рядом с местечком. Белье принадлежало семье шойхета Нохума, слывшего весьма богобоязненным человеком. Два раза в год Нохум отправлялся в Любавичи, к своему ребе Цемах-Цедеку, и возвращался оттуда с просветленным лицом и новыми надеждами.

В местечке пробовали прижиться и другие резники, но благочестивые евреи округи доверяли только Нохуму, поэтому зарабатывал он вполне достаточно для того, чтобы позволить своей жене не ломать спину над стиркой.

Шифра шла медленно, наслаждаясь погожим деньком. Расцвели и благоухали грецкий орех и шелковица, кусты шиповника тянули вдоль заборов ярко-зеленые побеги, а темные, почти черные вязы прорежали хмельные заросли буйного бурьяна.

Мысли о несправедливости судьбы уже не раз приходили в голову молодой женщине, но она каждый раз гнала их прочь, не подпуская к сердцу. Буйство природы, ежегодно возрождавшейся после зимней спячки, казалось Шифре особенно обидным, ведь она сама была безжалостно лишена радости обновления. Да и вообще всякой радости, ей представлялось, будто жизнь брошенной женщины состоит только из горестей и обид.

Придя на отмель, Шифра подоткнула юбку и принялась за работу. Но не успела она начать, как выше по реке на берег вывалилась группа солдат. Рядом с местечком квартировал пехотный полк, и сигналы горна были знакомы евреям не хуже звуков шофара.

Солдаты с шумом и гоготом стали раздеваться, не обращая внимания на Шифру. Та выпустила юбку и возмущенно повернулась к ним спиной, чтобы хоть как-то отгородиться от напускного солдатского бесстыдства.

День был теплый, а вода холодной, и солдаты, разбегаясь, сигали с крутого склона туда, где глубже. Внезапно над рекой разнесся крик ужаса, Шифра обернулась и заметила тело, которое течение тащило на середину речки. Как это вышло, никто толком не узнал. То ли двое солдат столкнулись в прыжке, и один от удара потерял сознание, то ли он неловко прыгнул и захлебнулся, уйдя под воду, установить так и не удалось.

Течение покрутило тело и вынесло на отмель возле Шифры. Она бросила на покойника испуганный взгляд, затем еще один и еще. Потом подошла ближе и внимательно оглядела утопленника. В этот момент подбежали солдаты и принялись спасать бедолагу. Чего только они с ним не делали, да все без толку. А Шифра быстро собрала белье и кинулась в местечко.

– Реб Нохум, – вскричала она, врываясь в дом шойхета. – Реб Нохум, там, на реке, Занвиль утонул!

– Какой еще Занвиль? – произнес реб Нохум, отрываясь от книги. – Сын Мотла и Песи или сын Хаима и Двойры-Леи?

– Мой Занвиль! Мой муж Занвиль! Бегите скорее, посмотрите на тело. Это он, я его узнала!

Дело приняло серьезный оборот, и реб Нохум, хорошо знакомый с горестным положением Шифры, отложил в сторону книгу и поспешил вместе с прачкой к реке. Но на отмели уже никого не оказалось – видимо, солдаты унесли тело товарища.

Шифру остановить было невозможно, почуяв свободу, она, как взбесившаяся кобылица, закусила удила. Бросив корзину с грязным бельем на крыльце дома шойхета, она кинулась прямо к раввину местечка.

– Это он, – безостановочно повторяла агуна. – Черная родинка на левом плече в форме полумесяца, в точности как у Занвиля, и шрам над пупком от косы, на которую он в детстве напоролся, тоже тютелька в тютельку. Ребе, умоляю, осмотрите тело! Я хочу стать вдовой!

– Ну, и где теперь искать тело твоего Занвиля? – спросил раввин, слегка обескураженный натиском Шифры. – Кто меня пустит в расположение воинской части да еще позволит производить опознание? Ты что, не знаешь, как относятся к евреям офицеры досточтимой армии русского царя?

– Спасите ребе, – разрыдалась Шифра. – Неужели мне всю оставшуюся жизнь агуной куковать?!

Эх, раввинское сердце! Многим ты представляешься жестче камня и тверже стали, но при ближайшем рассмотрении оно мягче ломтика переспелой дыни.

Полковник внимательно выслушал раввина, то и дело проводя по усам указательным пальцем, облаченным в надушенную перчатку. Ему казалось, что от раввина разит чесноком.

– Да, сегодня действительно утонул рядовой Александров, – произнес он после того, как раввин закончил излагать суть дела. – Виновные будут изобличены и строго наказаны. Мне трудно понять, каким образом Александров может быть связан с этой, как вы говорите, агуной, но тело вы можете осмотреть, разумеется, в присутствии дежурного офицера.

Покойник лежал на столе, облаченный в парадную форму. Раввину хотелось прежде всего удостовериться в главном, в том, что совершенно однозначно отличает еврея от нееврея, но офицер наотрез отказался.

– Я не позволю позорить солдата русской армии, – заявил он, услышав просьбу раввина снять с покойного штаны.

С трудом удалось уговорить его расстегнуть мундир и осмотреть тело до пояса.

– Он? – с надеждой выдохнула Шифра, когда раввин вышел из казармы.

– Приметы совпадают, – уклончиво ответил раввин. – Внешне он похож на Занвиля. Хотя за десять лет, особенно в таком возрасте, люди сильно меняются, но все-таки нечто общее уловить можно.

– Слава тебе, Господи! – разрыдалась от счастья агуна.

Вечером, когда раввин закончил писать постановление, делающее Шифру вдовой, к нему пришел реб Нохум.

– Вот о чем я хотел вас попросить, уважаемый раввин, – с порога начал он. – Шифра все рассказала моей жене, а та, разумеется, со мной поделилась. Мне кажется, прежде чем выносить решение, хорошо бы посоветоваться с ребе Цемах-Цедеком. Он самый большой специалист по соломенным вдовам, агунот, на всю Российскую империю. Может, подскажет что дельное?

– При всем моем почтении к многоуважаемому ребе, – ответил раввин, – я не являюсь его хасидом и поэтому не нуждаюсь ни в его советах, ни в его наставлениях. Рассматриваемое дело достаточно ясно, и для его разрешения вовсе ни к чему беспокоить такого занятого человека, как ребе Цемах-Цедек.

– А вы не тревожьтесь о спокойствии ребе, – ответил шойхет. – Все-таки, для того чтобы освободить Шифру, нужны два свидетеля, а поскольку их нет, пусть хотя бы два раввина рассмотрят ее дело.

– Чобы разрешить агуне выйти замуж, достаточно одного свидетеля смерти ее мужа, – ответил раввин, но уже не таким решительным тоном.

– Я завтра отправляюсь к ребе, – предложил реб Нохум. – Могу передать ему ваше письмо. А через неделю привезу ответ.

– Ну, раз такая оказия, – пробормотал раввин и взялся за перо.

Оказавшись на приеме у ребе Цемах-Цедека, шойхет, как обычно, весьма разволновался и вспомнил о письме уже в самом конце аудиенции, когда служка, приоткрыв дверь в комнату, делал реб Нохуму весьма красноречивые знаки.

Ребе взял письмо, чуть приподнял его, словно взвешивая, и вернул реб Нохуму.

– И чего вы привязались к этому русскому солдатику? – сказал он, переводя глаза на книгу, лежавшую перед ним на столе.

– Значит, он даже не прочитал моего письма! – вскричал раввин, когда шойхет с трепетом рассказал ему о чуде, случившемся на его глазах.

– Конечно прочитал, – не согласился реб Нохум. – И дал вам ответ!

– Я не верю в эти басни, – отрезал раввин. – Если письмо осталось нераспечатанным, значит, его никто не читал. Все, спасибо за желание помочь, но дальше я управлюсь своими силами.

Шойхет ушел, а раввин взялся перечитывать свое постановление о Шифре. В нем надо было дописать пару предложений, чем он и занялся, стараясь выдавить из сердца разгорающийся гнев. Ведь тот, кто сердится на другого еврея, словно воскуряет фимиам перед идолами. Раввин не успел дописать до конца даже первую фразу, как в дверь постучали.

– Мамка помирает, – шмыгая носом, произнес заплаканный сын Шифры. – Просит вас срочно прийти.

– Что с ней случилось? – уже по дороге к домику Шифры спросил раввин.

– Третий день, как занемогла, – по-взрослому пояснил мальчик. – Вся горит, мечется. Бабушка Хана молоком с медом ее поила, травки запаривала, вроде на поправку пошла, а сейчас совсем плохо стало, места себе не находит.

– Но почему ты решил, будто она помирает? Нельзя такие вещи говорить!

– Она сама так сказала, когда за вами посылала, – испуганно ответил мальчик.

В домике Шифры пахло молоком с медом и уютом. Хозяйка лежала на кровати, до подбородка закрытая стареньким, но чистым лоскутным одеялом, и блестящими глазами смотрела на гостя.

– Мне очень плохо, ребе, – сказала она, когда раввин опустился на стул у ее изголовья. – И я знаю почему. Это Бог меня наказывает за обман.

– Какой обман, Шифра? – спросил раввин. – Всевышний добр и простит тебя, если ты…

– Да-да, – перебила его Шифра, – для этого я вас и позвала. Тот утонувший солдат вовсе не Занвиль, я вас обманула. Увидела, что он похож на моего сбежавшего муженька, тут меня и осенило.

– А приметы? – спросил раввин, уже зная, что услышит в ответ.

– Я их на мертвом высмотрела, а потом вам рассказала. Простите меня, ребе, мне так стыдно и так плохо.

– Если твои слова искренни, Всевышний тебя уже простил, а я тем более. Будем надеяться, что болезнь отступит.

– Я больше никогда так не поступлю, – воскликнула Шифра. – Даже если всю жизнь ждать придется. Никогда, обещаю, нет, клянусь!

– Нельзя клясться, дочь моя, – ответил раввин, поднимаясь со стула. – Вполне достаточно твоего обещания. И будем надеяться на лучшее!

Лучше наступило довольно быстро. В жизни счастливой развязки приходиться ждать годами, но хасидская история парит над плоской поверхностью быта, и все в ней немножечко ярче, чуть краше, явно чудеснее, а главное, происходит куда быстрее!

Шифра выздоровела, а спустя месяц в местечко вернулся Занвиль. Жизнь потрепала его немилосердно, и уютный дом с верной женой показался ему самым лучшим местом на свете. Он прожил вместе с Шифрой долгую жизнь, родил еще дюжину детей, но никогда и ни при каких обстоятельствах не открыл, где его носило целых десять лет.

А Шифра, в свою очередь, так и не рассказала мужу о своей попытке стать вдовой.

Чистое воскресенье

Пароход, шумно ударяя плицами по воде, подходил к Царицыну. Луна уже проявилась на зеленеющем небе. Ветер заносил брызги на палубу, из-за дикой мяты, густо покрывавшей берег, они пахли аптекой. Красноватый диск солнца висел совсем низко, и это приводило в смятение Хаима Вагнера, стоявшего с вещами неподалеку от того места, где матросы скоро выдвинут и опустят на причал сходни, окрашенные в розовый цвет, товарищества «Самолет».

Четыре дня назад, сев в Астрахани на пароход «Депеша», Вагнер рассчитывал утром пятницы оказаться в Нижнем Новгороде, провести субботу у своего давнего приятеля, купца первой гильдии Штерна, и воскресным экспрессом отбыть в Москву. Но «Депеша» села на мель неподалеку от Астрахани, сломав при этом гребное колесо. Капитан, милейший Иван Алексеевич, уверял, будто ремонт займет всего несколько часов, и если бы не его беспрестанные заверения в том, что пароход вот-вот тронется с места, Вагнер давно бы перебрался на другое судно. В итоге ремонт затянулся почти на двое суток, и вместо Нижнего «Депеша» теперь швартовалась в Царицыне.

Про субботу на борту корабля он не хотел даже думать. Хоть каюта первого класса была достаточно просторной и комфортабельной, а кошерной еды, прихваченной из дому, хватало в избытке, но суббота – это суббота, день, посвященный Всевышнему, и провести его на мелко дрожащей палубе, под гудки и крики матросов, ему вовсе не улыбалось.

Царицын был закрыт для проживания евреев, поэтому о синагоге или молитве в миньяне речь не шла. Вагнер рассчитывал отыскать врача или купца первой гильдии, которым правительство выдавало в порядке исключения вид на жительство. Суббота… суббота в еврейском доме… хотя бы это… а воскресным утром снова на пароход – и в Нижний.

«Депеша» обогнула мыс и, тяжело раскачиваясь, подвалила к пристани. Из-за мыса вырвался ветер и мягко надавил грудь, Вагнер прижал рукой шляпу и пошел к сходням. Он был единственным пассажиром, выходившим в Царицыне, так ему казалось, но не успел он дойти до середины трапа, как сзади послышался шум. Он обернулся и увидел пару, которую уже заприметил час назад в кают-компании. Она – женщина на исходе молодости, в легком холстинковом платье и с изящной соломенной шляпкой на голове. Он – взволнованный поручик, с темным от загара лицом и выгоревшими на плацу усами. Женщина показалась Вагнеру некрасивой, только улыбка придавала ее лицу миловидность, а поручик имел заурядный армейский вид. Пара часа два прогуливалась по палубе, оживленно беседуя, а затем обедала в кают-компании.

Вагнер пил чай за столиком напротив, большего в нееврейском буфете он позволить себе не мог, и мельком подумал: вот очередной дорожный роман – и тут же забыл о паре. На пристани они обогнали его, уселись рядышком на изношенное рыжее сиденье запыленной извозчичьей пролетки, матрос погрузил чемоданы, извозчик гикнул, и пролетка, утопая в глубоком песке, двинулась в город. Женщина оглянулась на пароход, приложила ладонь к щеке и рассмеялась нервным смехом.

Вагнер тоже взял пролетку и велел извозчику гнать что есть силы в центр города. По дороге он морщился от изжоги: неделя всухомятку разбередила его желудок.

«Питьевая сода, – думал Вагнер, глотая горькую слюну. – Меня спасет питьевая сода».

На площади он отыскал городового, степенно совершающего обход, и выскочил из пролетки прямо перед его носом.

– Евреи? – удивленно переспросил городовой. – А сами кто будете? Предъявите документы. – Возвратив Вагнеру документы, он почтительно козырнул, затем пригладил усы и произнес: – Евреев у нас в городе нету. Только портной Лейба, он же Лев Клинский, Княгининская, двадцать семь, по вывеске узнаете.

Улица с редкими деревьями, скудно покрытыми пожухлой листвой, была почти пуста. Дом портного Вагнер заметил издали, вывеска действительно бросалась в глаза. Солнце уже опустилось за крыши, и Княгининская погрузилась в тень. С бьющимся от волнения сердцем Вагнер крутанул ручку звонка.

Следуя за прислугой, он с расторопностью гончей высмотрел в гостиной стол, покрытый белой скатертью, два серебряных подсвечника и облегченно вздохнул. Когда хозяин, плотный мужчина с выпуклыми глазами и высокими залысинами, приятно улыбаясь, протянул гостю руку, сквозь оконные стекла пробился гудок парохода. Он взревел три раза, густо и величаво, а затем смолк, и «Депеша» понесла вверх по Волге праздничные огни на мачте и ярко освещенные иллюминаторы.

Представившись и объяснив положение, Вагнер достал свою еду. Он не доверял незнакомым людям не потому, что не верил в их честность, а оттого, что сам сделал несколько шагов за ряд привычных ограничений. Тому были свои причины, связанные с необычными обстоятельствами в разных жизненных передрягах. Добавляя раз за разом небольшое устрожение, Вагнер давно оказался в одиночестве и не собирался его ни с кем делить.

Хозяин не удивился, лишь сделал рукой широкий жест, мол, поступайте, как удобно. Вошла жена Лейба, поздоровалась с гостем, зажгла свечи и уселась лицом к окну в кресло, полностью скрывшись за высокой спинкой. Она явно не хотела мешать мужчинам. Вместе с ней, держась за широкую юбку, в комнату вошел мальчик лет шести, с удивленными глазами и щедрой россыпью веснушек на щеках. Когда мать уселась в кресло, он устроился на подлокотнике и оттуда, из безопасного места, настороженно разглядывал Вагнера. Как видно, субботний гость был в доме портного великой редкостью.

Молились здесь же, у восточной стены, а затем сели за стол. Сразу после освящения вина Вагнер, извинившись, попросил пищевой соды. Он сумел приступить к трапезе только минут через пятнадцать, когда огненный шар перестал подниматься из глубин утробы и застревать под кадыком. Говорят, будто страдания тела очищают душу, но он предпочел бы обойтись без них, а душу очищать менее болезненным способом…

Хозяин не расспрашивал гостя, удовлетворившись тем, что тот рассказал о себе сам. Подивившись несвойственной портным деликатности, Вагнер стал интересоваться жизнью в Царицыне.

– Мне повезло, – ответил хозяин. – Я лучший портной в городе, ну, отсюда и уважение, и заработок. А детям плохо, они ходят в общую школу, а еврейскую премудрость учат у меламеда. Он приезжает на две недели в месяц из Астрахани. Премудрость премудростью, – тут Лейб тяжело вздохнул, – но играть им не с кем. Старшего я уже отправил в ешиву, младший подрастет и тоже…

Суббота уже начала оказывать свое магическое воздействие на души. Все было, как в будни, и все подругому. Откуда-то изнутри начало подниматься безмерное счастье, великая радость от огоньков потрескивающих свечей, от свежести накрахмаленной скатерти, от уюта, царившего вокруг стола.

– Вы уж извините, – произнес Вагнер, глядя на хозяйку дома. – Вломился, не спросясь. Но так получилось, вы единственная еврейская семья во всем городе.

– Есть заповедь гостеприимства, – ответил за жену Лейб. – Когда мы жили в Витебске, часто приглашали гостей на субботние трапезы и сами не раз ходили в гости. Но это совсем не то… – Он поморщился, подбирая нужные слова. – Это от скуки, чтоб время провести. Сегодня я иду обедать к Мойше на соседнюю улицу, а в следующую субботу он приходит ко мне. А вот помочь человеку, которому действительно негде остановиться, такое выпадает нечасто. Когда мы переехали в Царицын, даже с гостеприимством понарошку стало худо. Одни на весь город, не урядника же приглашать!

– Он сам приходит, без приглашения, – засмеялась простым прелестным смехом жена Лейба. – На все праздники, еврейские и православные. Живи в городе татары, он приходил бы к нам и на мусульманские. Главное, получить барашка в бумажке.

Она снова рассмеялась, и от ее смеха Вагнеру стало легко и хорошо, словно он пришел к старым друзьям. Что-то невидимое возникло вокруг стола, новое чувство общности, которого совсем не было, пока они молились и освящали вино и которое пробудилось к жизни со смехом женщины.

– Нет, я не великий праведник, – продолжил расчувствовавшийся Лейб, – да и не праведник вовсе, законы Торы соблюдаю через пень колоду, выбираю, что могу, что легче. Ваше появление позволит нам с женой выполнить большую заповедь. И может быть, в ее заслугу наша жизнь станет чище.

– Чище? – удивленно спросил Вагнер.

– Да, чище. – Лейб улыбнулся. – Грязью я называю все, что заслоняет человеку свет Всевышнего.

– Рискованное определение.

– Рискованное? Может быть. Зато выстраданное.

– Откуда у лучшего портного Царицына такой опыт? – удивился Вагнер. Он понимал, что хозяину редко выпадает возможность высказаться, и своим вопросом старался помочь ему начать разговор.

– Я не всегда был лучшим портным, – легко повелся Лейб. – Далеко не всегда. О, если бы вы знали, откуда я пришел.

Он тяжело вздохнул, и Вагнер, разумеется, немедленно попросил:

– Так расскажите.

И Лейб пустился в повествование:

– В двенадцать лет меня украли хаперы. Поймали на околице местечка, скрутили, заткнули рот, бросили на дно телеги и прикрыли рядном. Я так бился и так плакал, думал, умру от горя. Но не умер. Увезли меня за тридевять земель и сдали в кантонисты. Подлые, безжалостные твари! С виду кошерные евреи, в картузах и с пейсами, цицит из-под кафтанов торчат. Какой-то еврейский богач нанял их сдать чужого ребенка вместо его сына. Ну, они и постарались… – Лейб горько усмехнулся. – Вот тогда я и возненавидел и евреев, и Бога. Если вера позволила им такое содеять, а Бог допустил, чего стоят такая вера и такой Бог? Ну и в школе меня муштровали как надо. Приучали презирать евреев, уговаривали креститься. Я почти согласился, даже не знаю, что удержало.

Как минуло восемнадцать, меня отправили в Витебск, где стоял один из батальонов кантонистов. С утра до вечера там занимались бессмысленной муштрой. Хоть я в школе и привык к такому распорядку, а все равно тяжело пришлось. Но нет худа без добра, в батальоне мне выправили документы по всей форме.

Родители к тому времени умерли, а мой дядя, богатый московский купец, буквально землю носом рыл, пытаясь меня отыскать. У него в каждом батальоне кантонистов писарь содержание получал, ждали, когда я объявлюсь. Из школы ведь другого пути не было, кроме как в батальон. Вот стоило мне появиться, дяде тут же и отписали.

Он примчался, и сразу к командиру батальона. Это дядя потом рассказывал, когда мы помирились. Прямо так подполковнику и сказал: «Продайте племянника. Службе от его отсутствия убыток небольшой, а вам прибыль изрядная». В общем, договорились меня из батальона списать, как это оформили, я и не знаю.

Только гладко не получилось. Вызов к командиру батальона ничего хорошего не означал. Я прибыл, точно струна натянутый, все гадал, чем провинился. Вошел, отрапортовал по всей форме: «Рядовой Лейб Клинский прибыл по вашему приказанию». Вижу, возле подполковника стоит богато одетый еврей и держится с таким спокойствием, словно он не в штабе батальона, а в синагоге перед бимой.