Текст книги "Образ жизни"

 
Сидела с Депардье моя жена,
Я в это время с Нельсоном трепался.
Хлебнул с Шекспиром красного вина,
Жаль – Байрон по дороге не попался.
 
 
Я вышел. А у зданья Би-Би-Си
Вдруг кстати вспомнил этого майора,
Который двадцать лет тому трусил
Меня, пугая лагерным забором.
 
 
Зайдём, майор, в простой английский паб,
Пройдём под красным фонарём на Сохо.
Тебе я склею пару клёвых баб —
Они «допросят» так, что станет плохо.
 
 
Да хрен с тобой!…
То было в страшном сне,
Когда ты предлагал мне папиросы.
Тем более, что, может быть, в Чечне
Уже давно отбросил ты колёса.
 
 
…Сияет Пикадилли. И Тюссо
Мадам давно осталась за спиною.
Спасибо, сволочь, и «сенкью» за всё,
За всё «мерси», что сделал ты со мною.
 

 
Идёт по Темзе пароход,
Я на ходу обедаю.
Куда идёт, зачем идёт —
Не знаю и не ведаю.
 
 
На Трафальгарской посижу,
Дыша великим городом,
И за голубкой подгляжу,
Что завлекает голубя.
 
 
Суббота в Лондоне – Шабат.
Как говорят на родине.
Спина болит, ступни горят
От расстояний пройденных.
 
 
Сидел бы так – мне всё равно —
Хоть гостем, а хоть жителем.
Ирландец рыжий пьёт вино,
Да из горла, как в Питере.
 
 
Как Нельсон высоко стоит
В объятьях полдня свежего!
Кругом ребята все свои,
Но только чуть повежливей.
 
 
От впечатлений еле жив,
Встаю и дальше топаю.
… А вечером – на Тель-Авив,
В его объятья тёплые.
 

ИТАЛИЯ

 
Мы вырвались с тобой из круга
Своих обыденных забот.
Вдыхай Италию, подруга, —
Здесь жизнерадостный народ.
 
 
В гостинице, в Монте-Катини
Нет смысла киснуть —
В путь пора!
Струится вечер темносиний,
И небо чистое с утра.
 
 
Мы столько лет в замоте жили,
Такой тащили груз и вес,
Что, право, честно заслужили
С тобою порцию чудес.
 
 
Нас май с природой обвенчает.
Я этот май дарю тебе.
…Мы во Флоренцию въезжаем —
Благодарение судьбе.
 

 
Какого тебе ещё надо рожна!
Картину купи и бутылку вина.
Ныряй с головой, закрывая глаза,
В шальной, боевой Флорентийский базар
 
 
Хоть вера не та и ментальность не та —
К ступеням собора Святого Христа
Присядь, если двигаться далее лень,
Используя статуи мраморной тень.
 
 
Душе дай пожить без заумных идей,
Разлива российского иудей.
 
 
И, глядя на звёзды, к гостинице правь,
Прикончи вино, а картину оставь.
 

 
Звёзды в тучах спрятались
В итальянском небе.
Я впервые радуюсь
Там, где раньше не был.
 
 
Сладкий воздух странствий,
Обалдев, вдыхаю.
Ах венецианская
Улица ночная!
 
 
Вечер в декорациях
Золотых и синих.
…И цветёт акация,
Как на Украине.
 

 
Сгустились сумерки,
Как прошлогодний мёд.
Какое-то швейцарское селенье
У озера стоит на отраженье
Своём – вниз крышами, наоборот.
 
 
И в этой перевёрнутости есть
Какой-то смысл,
И даже тайность шифра.
И возраста внушительная цифра
Читается всего, как 26.
 
 
Так в сумерках альпийский снег блестит,
Что все ответы кажутся вопросами.
В воде проплыло что-то вверх колёсами —
То вертолёт вдоль озера летит.
 

ИСПАНИЯ

 
Невелика река, неглубока,
Но утонули в той реке века.
И старый мир, и этот новый мир
Сокрыл в воде своей Гвадалквивир.
Корабль старый, ржавые борта:
Какая истребилась красота!
Еврейская-арабская река,
Как радость, и как горе, глубока.
И христиан угрюмая струя —
Своя. А может быть, и не своя.
И правит праздник,
Правит вечный пир —
Гвадалквивир.
 
 
На стыках океанов и морей,
В истоках рек —
Везде бывал еврей.
Его дома и камни синагог,
И патио —
Слепой заметить мог.
Но зрячий враг отнюдь не замечал
Камней еврейских этих и Начал.
Не замечай нас, враг, не замечай,
Права свои неправые качай,
И рвы копай и печи раздувай!
Давай копай! Стреляй!
Души, давай!
Но и сквозь пепел прорастёт звезда
Давида – это навсегда!
В Днепре топи, в Освенциме сжигай…
Но «Хай Израиль! Хай!» [7]7
  Хай -жив (ивр.)


[Закрыть]
Что хочешь делай,
Но неистребим
Народ по имени Иегудим! [8]8
  Иегудим, иіудим – евреи (ивр.)


[Закрыть]
 

 
Вечерами закат по-иному горит —
Жёлтым цветом сменился зелёный.
Завтра утром я улетаю в Мадрид.
Ожидай меня из Барселоны.
 
 
Далее кругом идёт в эти дни голова.
Не юнец – поспокойней бы надо.
Но как сладко катаются в горле слова:
Барселона, Севилья, Гранада!
 
 
Кастаньеты стучат, и коррида орёт,
И фламенко – сердечное средство.
Завтра утром – туда, лишь один перелёт
До мечты и до сказки из детства.
 
 
По-испански любой карапуз говорит
Там – в красивой стране, непреклонной.
Завтра утром я улетаю в Мадрид.
Ожидай меня из Барселоны.
 

 
Дай мне слово, Кордова,
Что ты не забудешь меня,
Охранишь моё слово
От тления и огня.
 
 
Благодарен проулкам
И патио в древней пыли,
Мостовым твоим гулким,
Которыми предки прошли.
 
 
И морозит, и греет
Той жизни исчезнувшей свет.
Тех столетий евреи
Как будто бы смотрят вослед.
 
 
И мне кажется, снова
Подают запоздалую весть.
Обнимаю, Кордова,
Тебя – лишь за то, что ты есть.
 
 
Это древняя драма —
Гордиться, что сам ты еврей.
…Я, как сын Авраама,
Иду по Кордове своей.
 

СКАНДИНАВИЯ

 
В Копенгагене – дождь.
В шесть утра закрывают кабак.
Ночь окончилась, но
Не унять загулявших никак.
 
 
Вдоль канала датчанка угрюмо метет
Мостовую.
А дождик с похмелья
За нею идёт.
 
 
В Копенгагене – утро.
Промокли на мачтах флажки.
Элегично в душе,
Ноги так непривычно легки.
 
 
Это утро. И – август…
Прохлада врывается в грудь.
Этот дождик, душа,
Сохрани, охрани, не забудь!
 
 
Прояснилось. И шхуны,
Еще не проснувшись, стоят.
А у окон – промытый, спокойный
И радостный взгляд.
 
 
Подгулявший, пропивший
Последнюю крону матрос,
Задаёт мне по-датски
Какой-то невнятный вопрос.
 
 
To ли время спросил,
То ли денежку он попросил?
Улыбнулся и дальше поплёлся,
Как видно, без сил.
 
 
Я шатаюсь без цели
Вдоль мачт. И тихонько пою
Про заморскую гавань
Недатскую песню свою.
 
 
И никто тут не спросит,
О чём эта песня моя,
Да и как занесло меня, грешного,
В эти края.
 
 
Стрельнул парус,
И рядышком где-то плеснуло весло…
Слава Богу – на склоне житейском
И мне повезло!
 
 
И вернуться на этот причал
Я, пожалуй, – не прочь.
Склянки пробили семь.
В Копенгагене кончился дождь.
 

 
По пешеходной уличной реке,
Вдоль лавок Копенгагенских гуляем.
В разноязыком гуле различаем
«Вечерний звон» на русском языке.
 
 
Печален звук. Кому они поют —
Кокошник, сарафан и балалайка? —
И только голубей панельных стайка
Их слушает, пока зерно клюют.
 
 
Певица, подувядшая давно,
Три музыканта в расписных рубахах
Стоят на тротуаре, как на плахе,
О чём поют – прохожим всё равно.
 
 
Что я могу на этом берегу,
Турист, делами не обременённый? —
Ну разве что в коробку бросить крону.
Вот, собственно, и всё, что я могу.
 
 
Бреду в свою гостиницу пешком,
И думаю с какой-то горькой страстью:
«Как счастлив я, и вместе – как несчастен
С родным своим российским языком!»
 
 
«Вечерний звон»… А, может, это крик,
Звенящий крик, протяжный и усталый?
Каким огромным взрывом разметало
Тебя по свету, мой родной язык!
 
 
Хоть и неплохо это, в самом деле,
Но горько, что стоишь ты на панели.
 

 
Немного бы в Норвегии пожить,
Не выгоды —
Души спасенья ради.
Не для того, чтоб троллей ублажить,
А для того, чтоб с эльфами поладить.
 
 
На фоне снежных шапок и озёр
Тебя обнимут истины и сказки
Какой бы ни был клоун и позёр —
Останешься без позы и без маски.
 
 
Примерно тыщу лет тому назад
Селение здесь ледником слизало.
Нет, это не прекрасный водопад —
А скалы плачут чистыми слезами.
 
 
Из этих слёз рождается река,
И в ней вскипает водопада брага.
Напейся ею досыта, пока
В груди твоей не прорастёт отвага.
 
 
На белой высоте замрёт душа,
На ленте цирковой дороги чёрной.
И долго будешь думать, не спеша
Вдыхая этот чистый воздух горный.
 
 
Отчётлив гор голубоватый лик,
Где обитают ангелы и черти.
А сроки знает разве что ледник —
Рождения, цветения и смерти.
 

 
Что болтаться по рыбному ряду зазря
И в охотку?
Золотисто-копчёного купим угря
И селёдку.
 
 
Отпускают сомненья, уходит тоска,
Как сквозь сетки.
Возлежат на прилавках минога, треска
И креветки.
 
 
Краб краснеет, как будто зардевшийся принц
Под короной.
И торговки весёлые с блюдцами лиц
Прячут кроны.
 
 
Я хожу, на халяву креветки жую,
Так, на пробу,
Ублажая тем самым и душу свою,
И утробу.
 
 
И на этом, не знамом досель берегу,
Этом бреге,
Я ни ног и ни денег не берегу.
Утро. Берген…
 

 
Над фьордами —
Чреда гранитных лбов,
И небо —
Из простой суровой ткани.
Норвегия! – последняя любовь
В моём на белом свете пребываньи.
 
 
С души сползает серой льдиной грим,
И кажется:
Сейчас над гладью водной
Возникнет на крутом откосе Григ —
Трагический и, вместе с тем, свободный.
 
 
Я столько раз влюблялся в те края,
Куда меня волна судьбы бросала.
О жизнь неутолимая моя! —
Любви с избытком,
Но и зла – немало.
 
 
Над фьордами
Понятно всё без слов,
И можно в чувствах признаваться молча.
Норвегия – последняя любовь —
Ты – словно луч закатный
Перед ночью.
 

 
Были б деньги – купил бы в Норвегии дом,
Поселил бы друзей в этом доме своём,
Да и сам проводил бы там лето.
Вдалеке от бензиновых смрадных дорог
Жил да жил бы себе точно вольный стрелок,
Но пока нету денег на это.
 
 
На скале я над фьордом повесил бы флаг
Из полотнища белого в синих кругах,
В озарении солнечных бликов.
А в подвале бы винная бочка была,
И скамейки сосновые вдоль стола —
Всё удобно, без лоска и шика.
 
 
Мы ловили бы рыбу, собирали грибы
Рядом с домом, если бы да кабы…
Чай хлебали с малиною свежей.
А с утра бы писали такие стихи,
Что все прошлые наши огрехи-грехи
Вспоминались бы реже и реже.
 
 
Там звенела бы чисто любая строка,
Как вода с поднебесного ледника,
И как ветер над Северным морем.
А над лесом бы занималась заря,
Нескончаемый день дружбе нашей даря
Без тревог и тем более – горя.
 
 
Только море и небо. Зарница и гром.
Были б деньги —
Купил бы в Норвегии дом.
 

ИЗ АМЕРИКАНСКОГО БЛОКНОТА

 
Как же это, друзья, получается:
Я, считая, все пальцы загну.
Но, когда Тель-Авив просыпается,
То Нью-Йорк лишь отходит ко сну.
 
 
Так охота, попив утром кофию,
«Бокер тов» [9]9
  Бокер тов – доброе утро (ивр.)


[Закрыть] прокричать в телефон.
Но зачем вам моя философия? —
Над Америкой темень и сон.
 
 
Прёт волна с европейского берега,
Воет ветер, как дьявол в трубе.
Просыпайся скорее, Америка! —
Мы такое расскажем тебе.
 
 
Здесь, покуда тебе отдыхалось —
Нашей общей свободы оплот, —
Мы такого уже нахлебались —
Всё с Востока, с Востока идёт.
 
 
Разве ты позабыла: Восток —
Нашей веры и вашей исток.
Ведь на хлебе Востока возрос
Этот мальчик, который – Христос.
 

 
Над Гудзоном воздух горький
Под великим звёздным флагом.
Призадумались в Нью-Йорке,
В Вашингтоне и в Чикаго.
 
 
Даже, если ты летишь
На Лас-Вегас – развлекаться,
В аэропорту – стриптиз:
Заставляют раздеваться.
 
 
Лучиком проткнет меня,
И просветят всё – до точки:
Даже слышно, как звенят
Все застёжки и крючочки.
 
 
Гвоздиком прибит каблук —
Гвоздик может быть оружьем.
Это тоже лишний звук,
Подозрительный, ненужный.
 
 
До чего обманчив вид
Всех, когда в умах разруха!
Может, террорист-бандит —
Эта, в чепчике, старуха.
 
 
Истина всегда во тьме —
Голубем глядится кобра.
Как узнаешь, что в уме
Юноши с улыбкой доброй.
 
 
…В самолёте стюардесса
Угощает свежей прессой.
Нефть, газопровод, эмбарго —
Мне ни холодно, ни жарко:
Всё – газетная фигня.
Может, вся эта фигня
Целит именно в меня.
 

 
Ах, как ты залетел
Далёко-далеко,
Любимый младший брат,
Двоюродно-родимый!
 
 
Как дышится светло,
Как пишется легко,
Когда под боком ты,
Живой и невредимый!
 
 
Зачем же и куда
Собрался и удрал?
Но память – есть души
Врачующее средство.
 
 
Чтоб снова воскресить
И Волгу, и Урал,
И тёплый Южный Буг,
И золотое детство.
 
 
Фалеевской пройти,
Запрыгнуть на трамвай
В трусах и босиком
И укатить к яхт-клубу.
 
 
Давай, мой младший брат,
Ещё повспоминай
Акации в цвету
И заводские трубы.
 
 
Ты спать не торопись,
Ты посиди со мной,
И расскажи ещё,
Как шлялись по бульвару,
 
 
Гоняли старый мяч
По улице Сенной,
Как прорывались мы
В кинотеатр старый.
 
 
Да, мы давно уже,
Мой младший брат, – не те,
Болтаемся сейчас
В хвосте обоза.
 
 
И так смеёмся мы
До колик в животе
Над юностью своей,
Что аж сверкают слёзы.
 

Ольге В.

 
Погуляю с сестрой но дождю.
Постою, покурю, подожду,
Никуда, ни за чем не спеша.
Пусть поплачет от счастья душа.
 
 
Как под дождиком тополь красив!
Слава Богу, что я ещё жив,
Слава Богу – в тоске не сгорел!
И почти ещё, кажется, цел…
 
 
Слава Богу! Жене! И сестре,
Что по этой осенней поре,
По октябрьской, золотой,
Я гуляю, почти молодой!
 
 
Это утро.
И дождик.
И лес.
Будто умер —
И тут же воскрес.
 

 
Это было, как в кинокартине,
Где сюжет играется вдвоём.
Прилетел во Франкфурт…
Друг старинный
Там встречал меня погожим днём.
 
 
Лес осенний с золотистой гривы
Стряхивал листву.
– Как житуха?
– Главное, что живы —
Ты живой и я ещё живу.
 
 
– Как житуха, друг родной Илюха?
Я тебя увидеть захотел.
– Столько лет – ни слуху и ни духу!
– А сегодня взял и прилетел.
 
 
Два часа, как пять минут, до Кёльна —
И одни воспоминанья сплошь.
– Ну, теперь выкладывай застольно,
Как ты здесь, в Германии, живёшь.
 
 
Старый друг из молодости ранней,
Говори давай, не умолкай.
Ну а я тебе – про свой Израиль.
Ты пока по третьей наливай.
 
 
Жаль нет с нами некоторых прочих,
Тех, кого уже обнять нельзя.
Пьём и вспоминаем, и хохочем —
Так, что даже катится слеза.
 

Илье Бортнику

 
Рейн течёт, как медленная проза,
Чайки отдыхают на песке.
Что-то шепчет белая берёза
На своём немецком языке.
Хорошо, что тучи сносит к югу:
Можно прогуляться без зонтов,
От души наговориться с другом —
Вспомнить и про это и про то.
Но попалась лестница крутая —
Надо постоять и покурить.
Посмотреть, как клёны облетают,
Красный лист осиновый горит.
Это, видно, Бог назначил встречу
Нам с тобою здесь – на Рейн-реке,
Чтобы посреди немецкой речи
Помолчать на русском языке.
Примем пару раз по малой дозе,
Пивом кёльнским это всё запьём.
И тогда мы, может быть, берёзу
На немецком языке поймём.
 

 
Как аккуратно подстрижен газон,
Кустики – в полном порядочке.
Деду – за восемьдесят. Он
Присел отдохнуть на зелёной лавочке.
 
 
Наверное, это правнук его —
С красным ведёрком и жёлтым мячиком.
…Лет шестьдесят тому всего
Я был примерно таким же мальчиком.
 
 
Тоже осень была тогда —
Под Сталинградом.
А ну его!
Мне не надо туда.
Даже в мыслях —
И то не надо.
 
 
Не этот ли
в сорок втором
поливал меня
Горячим железом?!
Боже! Какая, однако, фигня
В голову лезет…
 

 
Рейн-Вестфалия намного шире,
Чем Израиль —
Ясно и для нас.
Оказались нынче в полдень
В Трире,
Где родился классик Карл Маркс.
 
 
Кем-то он недолго здесь работал,
Пил вино, бывало, целый день.
И со службы выгнан был за что-то.
Кажется, за почерк и за лень.
 
 
«Капитал» писал,
Служанок портил,
Очень не любил рабочий класс.
Но зато любил он —
Выкрест чёртов —
Всех учить,
Особо рьяно – нас.
 
 
И марксизм этот мы зубрили —
Всё, что он нам в книжках написал.
До чего ж послушными мы были.
Что ж ты, Карла, пудрил нам мозги…
 

 
Я проехал тыщу перегонов,
Лишь столбы мелькали на пути.
По дорогам римских легионов
Нынче в осень повезло пройти.
 
 
Что-то вечер наступает рано:
Только шесть, но опустилась тьма.
Видно всех дорог Октавиана
Не успеть пройти —
Грядёт зима.
 
 
Мы катастрофически стареем —
Не объять все горы и моря.
Ах ты Рейн, русалка Лорелея,
Жизнь предзакатная моя!
 
 
Завтра вновь наступит вечер ранний,
А за ним большая ночь придёт.
Не успеть увидеть всех германий
По причине шахматной —
Цейтнот…
 

 
Ива старая свесила косы
В Дюссельдорфе, над тихим прудом,
Задаю себе сотню вопросов —
И всего два ответа потом.
 
 
Вот трамвай,
Вот базарная площадь,
Вот роскошный какой-то пассаж.
Нам, ребята, чего бы попроще —
Всё красиво,
Но город не наш.
 
 
До свиданья!
Живите счастливо.
Глохнут уши,
Устали глаза.
Наливай дюссельдорфского пива,
Подскажи, как пройти на вокзал.
 

 
Что случилось в этот день осенний?
Даже и непьющая жена
Выпила со мной под настроенье
Молодого рейнского вина.
 
 
Ох, пропью до нитки всё! Держите
Вы меня,
А то замаюсь пить.
Но когда кутить ещё, скажите,
Если не по осени кутить?
 
 
Как внезапно наступает вечер,
И темнеет голубая высь!
Жаль, что этот Рейн не бесконечен,
Этот день,
И этот год,
И – жизнь.
 
 
Счастья – мало,
Много больше – горя.
Сроки не дано предугадать.
Рейн впадает в Северное море —
А куда ж ему ещё впадать?!
 

 
По каналу сорок пять минут
Погуляли,
Больше – ни минутки.
Как-то по-домашнему плывут
Рядом с бортом медленные утки.
 
 
Черепичных красных крыш лубок
Повторяет город многократно.
Проститутка кажет жирный бок,
Мне не нужный даже и бесплатно.
 
 
Ветер гонит переулком хлам;
Обжигает слух голландской речью.
Хорошо приехать в Амстердам
Утром,
И уже свалить под вечер.
 
 
Брызнет дождь,
Нагонит лёгкий сон.
Дрёмой путь до Кёльна скоротаем,
 
 
…А за чаем утром вспоминаем
Этот нидерландский Вавилон.
 

 
Не мечтал я о такой награде:
Оторвавшись от рутинных дел,
Над Дунаем, в граде Вышеграде,
Под сентябрьским солнышком сидел.
 
 
Эту тишину и эту ясность
Сохранить бы в сердце про запас.
 
 
…Что там – меж Лубянскою и Красной
Происходит в этот самый час?
Может быть, не стоит думать вовсе
На венгерском берегу о том,
Что такая же сегодня осень
Над Москвой-рекою и Днепром?
 
 
Я покинул те края навеки,
Старыми ногами семеня.
Даже не спросили эти реки,
Что в душе творилось у меня.
 
 
Я теперь не сгину ненароком,
Не уйду ко дну и не сгорю —
И за это Родине жестокой
Я «спасибо» говорю.
 
 
…И чего я здесь распелся ради? —
Знаю сам, что словоблудье – зло.
И зачем мне в граде Вышеграде
Это только в голову пришло?
 

СЕГОДНЯ И ВЧЕРА

 
Окраинное русское село
Заброшено, крапивой заросло,
Но в том лесном, занюханном селе
Абрам играет «фрэйлехс» [10]10
  Фрэйлехс – веселая танцевальная мелодия (идиш).


[Закрыть] на пиле.
Но в тех заледенелых лагерях
Пиликает на скрипочке Ицхак.
И Янкель, наподобие брахи [11]11
  Браха – благословение (ивр.)


[Закрыть]
Читает уркам Пушкина стихи.
 
 
…Деревня. Полусгнивший грустный клуб.
Похож на пейсу тот хохлацкий чуб.
Он самогонку пить с тобой готов,
А завтра на рассвете бить жидов.
– Эх! Однова живём, працюєм, пьём!
– Сегодня мы вдвоём, а завтра – бьём?
– Куды, пытаю, прётесь вы, жиды?
Всего достигли здесь!
Зачем – туды?
Но ты меня не слушай и налей.
Умеешь пить – какой же ты еврей!
– Спасибо, друг хохол,
И друг кацап.
Сегодня пить – невмочь,
Видать, ослаб.
 
 
Сегодня корешуй, дружок, с другим.
А завтра я – на Иерусалим…
– Вот видишь – стало быть и ты хорош,
А нашу самогонку с салом жрёшь!
Вселился и в тебя иудин бес!
Как волка ни корми – он смотрит в лес…
Что позабыл ты на Земле Святой? —
Не богатей, а человек простой?
– Да, это так. Спасибо за совет.
Но нынче ты мне друг,
А завтра – нет,
А послезавтра… Господи спаси!
– Да будет! Лучше выпей-закуси.
Ты отменил бы лучше свой отлёт.
Послушай: птаха русская поёт…
И что ты напоследок здесь шумишь?!
Послушай лучше, как шумит камыш,
Послушай, как берёзонька вопит:
«Не покидай меня, российский жид!»
– Такую «ласку», друже, понимать
Обрыдло. Нелегко мне посылать
Ко всем чертям свою Рассею-мать!
Но завтра я билет себе куплю,
Что равносильно – я её пошлю.
С её вождями и с её Кремлём!…
…А по остатней, так и быть, нальём.
За то, что всё же русских баб любил,
И русским моряком на флоте был.
За то, что я отстаивал за двух,
За трёх, за четырёх российский дух!
Но не хочу я боле ничего —
Лишь, чтоб здесь духу не было мово…
Мы кончили бутылку. Прощавай!
Давай мне лапу – и не провожай.
Я подустал спасать Святую Русь.
Прости!
Прощай!
Я вряд ли возвращусь…
 

 
Я в жизни кое-что видал,
И кое-где бывал, однако.
Но нет милее этих знаков:
Корабль, палуба, штурвал.
 
 
Да! Это знаки – не слова,
Не буквы, а скорее вехи
Работы трудной, не потехи.
И это вам не трын-трава.
 
 
Сама собой накатит вдруг
Строка сурового напева.
Где ты, старлей товарищ Левин,
И где теперь капдва Сердюк?
 
 
Панов – весёлый старшина,
Он, кажется, был из Тамбова.
Матрос Дорожкин, вроде, Вова.
Но разве дело в именах!
 
 
Я в жизни многое видал,
Чудес и бед немало всяких.
Но как услышу слово «якорь»:
Корабль, палуба, штурвал…
 
 
Как до обидного мала
Судьба житейского приюта!
Тельняшка, мичманка, каюта,
Швартовка – молодость прошла,
Причал.
Такие вот дела…
 

 
Я был, наверное, в ударе,
Я от апреля ошалел:
Решил учиться на гитаре —
И три аккорда одолел.
 
 
Но скоро понял: струны – поза
С картинно поднятой рукой,
И что гитара – просто проза
Перед моей живой строкой.
 
 
И в слове столько струн и звуков,
Что на столетье хватит петь.
А музыкальную науку
В пять жизней мне не одолеть.
 
 
Один задор – в моём ударе.
Чтоб попусту не тратить сил,
Я бросил тренькать на гитаре,
А три аккорда позабыл.
 
 
Я возвратился к слову снова,
Чтобы душой его согреть,
И смысла в нём достичь такого,
Что без гитары можно петь.
 

1

 
Нет ничего тяжелее пера
В этой работе земной.
Тот, кто не смыслит в труде ничего,
Может поспорить со мной.
 
 
Скажем, что весит вот эта строка? —
Тонну? Центнер? Полкило?
И почему та строка на века? —
Было перу тяжело.
 
 
Гром над империей Римской гремел,
Машет палач топором:
Знаем, поскольку всё это поддел
Кто-то гусинным пером.
 
 
Передо мною сегодня гора,
Но напрягусь, сокруша.
Душу, к примеру, поднять для пера —
Сколько потянет душа?
 

2

 
Если на дороге встретишь чудо,
Значит – ты до этого дорос.
Главное: не потерять рассудок,
С рельсов не сойти или с колёс.
 
 
Этот миг душевного итога —
Результат того, чем прежде жил.
Это значит – наконец, у Бога
Ты немного счастья заслужил.
 
 
Пробил час для дел святых и песен.
Брось рутину. Думай и дыши.
Этим белый свет и интересен —
Делай только то, что для души.
 
 
Будь построже, слово гни потуже.
Пусть тебя не трогают, любя:
В этот час тебе никто не нужен,
Кроме, разумеется, себя.
 

3

 
Нет, забвения я не страшусь.
Просто жаль, что кончается действо,
Никуда от финала не деться —
Оттого эта светлая грусть.
 
 
О, помедли немножечко, день,
Задержись на полчасика, вечер,
И не двигайся, дерева тень,
Приближая последнюю встречу.
 
 
Отдохните, постойте пока,
Запряжённые кони!
Дайте ветку потрогать ладонью,
Так и тянется к птице рука.
 
 
Эта пьеса подходит к концу,
Эта трагикомедия, драма.
…И пора собираться к отцу,
И пора на свидание с мамой.