Текст книги "Фрик"

Кому как не Диме, что большую часть своей жизни провёл за книгами, это знать? С того момента, как он, спустя год молчания, произнёс своё имя Лёше, он уяснил, насколько стремителен водоворот жизни, насколько неожиданным может оказаться ответ, что всё это время лежал под носом – что в его истории ещё очень рано ставить точку.

О, эти дни были поистине безоблачны. Прекрасны, даже так. Каждый день Дима вставал до будильника и до слёз смешил маму, изображая один ему ведомый танец перед зеркалом с зубной щёткой. Наскоро позавтракав, бежал вниз, где у подъезда его уже, как правило, дожидался Лёша. Они шагали в школу, яростно обсуждая, мог ли дядюшка Айро победить Лорда огня Озая, насколько туп был Спанчбоб в последней серии и можно ли рассчитывать на премиальные от родителей, поскольку скоро выходила новая игра от «Беседки11
  Bethesda Game Studios


[Закрыть]».

В школе Диме определённо нравилось. Он не был настолько заметен, как Лёша, которого моментально загребли в спортивную секцию, и чья внешность была много примечательней его, однако на него словно бы падал отражённый свет от этого мальчишки, так что с ним общались хоть и редко, но дружелюбно. В особенности Дима нравился учителю литературы, потому как никогда не выпускал из рук какой-нибудь фолиант, а в библиотеку и вовсе записался одним из первых.

Часто Лёша приглашал Диму к себе, поскольку у него была неплохая игровая приставка и лишний контроллер. Счёт по победам и поражениям в файтингах был равным, хотя Дима полностью отдавал себе отчёт, что можно использовать и другие кнопки, кроме базового удара ногой.

А вот спустя три года всё начало меняться, причём с пугающей стремительностью. Нет, Лёша не схлопотал ранний переходный возраст, но что-то определённо происходило, Дима, его сосед по парте, видел это отчётливей других. Низкие оценки, добровольный уход из секции…

–Мама с папой развелись.

Они сидели на скамейке в парке и как раз закончили обсуждать последнюю потрясающую серию их любимого мультсериала, как Лёша вдруг выдал эту фразу. Дима настолько опешил, что закашлялся, поперхнувшись последней пригоршней чипсов.

Мать Лёши он знал очень хорошо. Потрясающе красивая женщина, чья внешность передалась и сыну, она постоянно угощала обоих обедом, если Диме вдруг случалось бывать в их доме. Извечно интересовалась делами сына и не позволяла ему есть много сладкого. Диме она решительно нравилась, а вот отец Лёши создавал несколько другое впечатление. Довольно раздражительный, он, впрочем, умел скрыть своё неудовольствие присутствием постороннего человека в их доме. С любым другим мальчишкой у него бы это получилось, но мы же говорим о Диме. Стоило ему краем глаза заметить не очень хороший взгляд Шерудова-старшего, как он моментально заканчивал игру и покидал дом.

–Что? Как давно?

–Уже четыре месяца. Я живу у них по очереди. У папы теперь новая женщина, её зовут Кристина.

Дима не знал, что сказать. Он в растерянности мотал ногами туда-сюда.

–И как она тебе?

Лёша моргнул голубыми глазами.

–Да такое себе. Точно не леди Друэлла, пытается подружиться. Постоянно суёт мне в сумку шоколадки, типа сюрприз. Вот только никак не запомнит, что у меня аллергия на арахис, так что теперь у меня есть годовой запас «сникерсов».

–Так сказал бы, поговорил.

Лёша помотал головой, и Дима всё понял без объяснений. Он сказал, что всё обязательно наладится. Рассказал, что он прошёл через точно такую же ситуацию, подбадривал друга, как мог. На мгновенный эффект рассчитывать было нельзя, но под конец разговора Лёша хоть самую чуточку, но повеселел. Под конец, когда надо было расходиться по домам, даже серьёзно, на манер взрослого, протянул ладонь для рукопожатия. Это было очень комично, но Дима сдержал улыбку. Он был чрезвычайно польщён, что хоть в школе Лёша постоянно находится в разномастной компании одноклассников, о таких серьёзных вещах решил поговорить именно с ним.

Так оно и продолжалось в течение ещё двух лет. Лёша рассказывал обо всём – о матери, что теперь нашла себе нового друга, он какой-то панк и он классный, об отце, что сейчас расширяет бизнес и проводит с ним очень мало времени, о собаке Арджее… Дима отвечал тем же. Медленно, но взрослея, оба приятеля всё больше проводили времени вне дома. Каждого из родителей вполне себе устраивала отговорка «Я буду с Лёшей/Димой», и они могли гулять до тех пор, пока не трезвонил мобильный телефон, и чей-либо голос не сообщал, что пора бы уже пойти домой.

В пятом классе, в начале октября, все школьники вдруг увидели, что по всем кабинетам и коридорам теперь расклеены объявления со слабо мотивирующим лозунгом «Здесь будут танцевать!»

Простите неуёмную тягу к лиризму, но я, честно, понятия не имею, о чём примерно думают школьные организаторы, когда выдумывают что-то эдакое. Нет, правда, изначально всё понятно, и посыл, и стремление администрации создать со школой приятные ассоциации. Но, честное слово, то, как это преподносится, просто невероятно по своей трафаретности. Ладно ещё «Здесь будут танцевать», но «Мы ищем таланты» и «А ну-ка, мальчики» – это огромный привет предыдущему столетию, организаторская дань памяти которому уже давным-давно отражена в литературе серебряного века и старых газетных статейках. Не хотелось бы распространяться на тему цифрового века и поколения какой-то там буквы, но это просто плохо с точки зрения взглядов среднего школьника. И учителя, кстати, тоже, только вот никто об этом не говорит. Наверное, потому, что в школе почти всегда действует модель «Отвергаешь – предлагай», а педагоги, что жизни не видят из-за тетрадей и миллионов никому не нужных отчётов, просто не хотят брать на себя лишнюю головную боль. Вот только чтобы понять, что яйцо тухлое, не обязательно самому нести яйца.

Ещё одна проблема таких мероприятий – так называемая обязаловка. И если бы ребята знали, чем она вызвана, поверьте мне, ни на одном из таких вот сборищ не присутствовало бы ни единого ученика. Дело в том, что, как правило, учитель должен дать определённое количество открытых уроков или мероприятий в год, чтобы показать свою творческую состоятельность. Вот и загоняют детей в залы, вместительность которых явно льстит количеству желающих в них присутствовать. А то ещё и между рядами стоит кто-то чрезвычайно строгий к любому проявлению лишнего шума, потому что его, шума, нет в сценарии организатора.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что второй по яркости на плакате была надпись в самом низу «Явка обязательна!» И Дима, и Лёша разом застонали.

–Ну, какого чёрта, серьёзно?

–Погоди, – мрачно сказал Дима, ткнув пальцем в неприметную строчку, – Это ещё не всё. Написано «должен быть один из родителей». Типа родительского вечера.

–Этот день может быть ещё хуже?

Мимо прошла Марина. Лёша чуть не свернул шею и тут же смутился, когда понял, что девочка это заметила. Она улыбнулась ему.

–Что, лучше? – хмыкнул Дима, хлопнув друга по плечу. Тот густо покраснел.

–Да ну тебя! Но всё-таки, почему родители?

Ответ пришёл незамедлительно. Классные руководители потратили около десяти минут первого урока, чтобы рассказать причину. Она заключалась в том, что сентябрь – это месяц адаптации детей к образовательному и творческому процессу, бла-бла-бла, словом, ваши родители должны увидеть, что вам весело в нашей школе.

–Ну, что? – спросил Дима. Лёша только что завершил разговор с матерью по мобильнику.

–Она не сможет. Очень извинялась, но её отправили по работе в Германию, – мрачно возвестил Лёша.

–А твой папа?

–Ха! Чтобы вспомнить, что у него есть сын, ему нужен чёртов флаер на своём дурацком ноутбуке. Он больше сидит в электронной почте, чем в реальном мире. Слушай, я отойду, кажется, чая утром было многовато…

Он торопливо выбежал в коридор, оставив телефон на столе. Дима уткнулся в книгу. «Приключения Гулливера» он читал уже множество раз, но она ему нравилась почему-то больше всех остальных, что достались ему от бабушки.

Тут он услышал лёгкий стук. Тряхнув длинными лохмами, обернулся, но никого не увидел. Вот ещё, и ещё. Диме понадобилось несколько минут, чтобы понять – это звуковое оповещение на телефоне Лёши. Он хотел было отставить мобильник, но его что-то привлекло. Кто-то (очевидно, намеренно) писал Лёше целые тирады огромными заглавными буквами.

«ТЫ ОТСТОЙ» – гласило одно из сообщений.

Дима ошеломлённо уставился на экран. Честно говоря, он встречал очень много людей, которых можно было бы справедливо назвать этим грубым словом, однако чего он точно не понимал, так это того, что это было адресовано Лёше. Забавный, высокий и довольно умный, он производил самое приятное впечатление, и никак не тянул даже на сотую часть отстоя… Он, поколебавшись, разблокировал экран.

Это был комментарий к фотографии. Фотографии их двоих в кафе-мороженом, где они были на Лёшином одиннадцатом дне рождения. Дима несколько критично осмотрел свою веснушчатую физиономию, длинные, почти до плеч, волосы, и вынужден был отметить, что до фотогеничности ему очень далеко. Лёша же, сидящий рядом и обляпанный с ног до головы мороженым…

Взгляд упал на комментарии.

«Светлый мальчик просто прелесть!»

«Круто! Только надо бы обрезать».

«ТЫ ОТСТОЙ».

Дима почувствовал, что внутри у него что-то оборвалось. Это предназначалось не Лёше, это было адресовано второму человеку. Ему. Комментатор, очевидно, не знал, кто на фотографии хозяин страницы.

В коридоре раздался неожиданный топот давно вымершего гигантозавра – верный признак того, что Лёшка возвращается в класс. Торопливо поставив телефон на место, Дима уткнулся в «Приключения Гулливера», хотя его мысли были где-то очень далеко от скачек на платке.

Лёша плюхнулся рядом, затем схватил телефон. Дима внимательно следил за выражением его лица. С недоумённого оно сменилось на откровенно злое, и он что-то торопливо начал печатать, иногда давя на экран столь сильно, что телефон периодически недовольно вибрировал. Через плечо Дима увидел следующее:

«Вас никто не спрашивал, уроды. Я буду фотографироваться, с кем захочу»

Валентина Ивановна с силой прижала пальцы к вискам. Затем ещё раз проверила баланс. Экран банкомата бесстрастно отобразил остаток на счёте. Алиментов не было. Уже второй месяц подряд. До неё доносились слухи, что муж запил, но…

Она пошла по улице, то и дело натыкаясь на прохожих, неуклюже извиняясь. Не помнила, как вошла в подъезд, а около входной двери вдруг уронила ключи и почему-то разрыдалась. До зарплаты – не менее двух с половиной недель, а теперь что делать? Матери нужны лекарства, ребёнок стремительно растёт, и ему определённо малы те вещи, что он по привычке надевает каждый день.

В квартире было пусто, чему Валентина Ивановна несказанно обрадовалась. Чего не хватало, так это чтобы сын услышал её сопли. Или Варвара Петровна, немногим лучше. Надо будет с ними поговорить. Может, мать сможет поработать преподавателем в местном драмкружке? Актрисой-то она была хорошей, как ни посмотри…

Размышления прервал скрежет ключа в замке. Кто-то вернулся домой. Из кресла в гостиной на коридор и прихожую открывался прекрасный вид, и женщина гадала, кто же решил вернуться первым.

Тут из открытого окна на женщину дунул порыв ледяного, пронизывающего ветра, очень нехарактерного для относительно тёплого сентября. Он пронёсся по комнате дурным предзнаменованием, сердито надув старенькие занавески, заставив зазвенеть сервант со стеклянной посудой. Небо за окошком стремительно темнело от набегающих туч.

На пороге стоял Дима. Валентина Ивановна приготовилась к долгому разговору – надо же объяснить, почему последующие дни они будут питаться сухой лапшой. Но мальчик опередил её.

–Мам, кажется…

В окнах школы гремела музыка, приглашая всех и каждого внутрь. С парковки, автобусных остановок, кажется, отовсюду, к центральному входу тянулись ребята со своими родителями. Почти под конец сборов около ворот притормозила помпезного вида «Тойота», и оттуда вышел Лёша вместе с отцом. По такому случаю мальчика нарядили во фрак, и, надо сказать, не прогадали, хоть Лёша постоянно морщился от натирающего галстука-бабочки.

–Ну па-ап!

–Не капризничай, – велел Лёшин отец, закрывая машину, – Тебе очень идёт. Твоя мать не может ошибаться.

–Так это ей ты отсылал фотографии в магазине? – вспыхнул Лёша.

–Конечно. Она, как-никак, модельер, а не дурочка с переулочка. Что касается выбора одежды, равных твоей матери я не встречал. А теперь пошли, а то опоздаем на начало.

–Вначале всегда медленный танец, – захныкал Лёша, хотя было видно, что он чрезвычайно доволен, – А я не хочу.

–Хочешь, – едва заметно улыбнулся мужчина, и повёл сына в зал.

Никто из них не заметил, как мимо них прошмыгнула Валентина Ивановна с какой-то девчушкой с розовыми лентами в волосах. Если бы заметили, непременно бы спросили, всё ли нормально, потому как в этот момент женщина выглядела абсолютно помешанной. Волосы Валентины Ивановны были растрёпаны, тушь размазана. Она сжимала руку ребёнка с такой силой, что на запястье оставались отметины. Они стремительно пересекли двор, вошли в школу, и успели как раз к тому моменту, как организатор заканчивала свою довольно унылую вступительную речь.

Лёша заметил Валентину Ивановну, и хотел было подойти к ней, чтобы поздороваться, но его остановила железная рука отца. Из динамиков, стоящих на откровенно бюджетной сцене, полилась ласковая мелодия – как и предсказывал Лёша, начинался медленный танец.

–Пап, ну не хочу я…

–Не выпендривайся, иначе приглашать буду за тебя я.

–Ну, нет, – возмутился Лёша, – Я приглашу, ладно, но только чтобы ты отвязался.

Сделка казалась честной. Взгляд мальчика упал на Марину, но её, как красивую девочку, уже пригласил кто-то другой. Она не отказалась. Сцепив зубы, Лёша смотрел, как она неторопливо описывает круги по залу с каким-то увальнем.

–Приглашаю, – буркнул он какой-то веснушчатой девчушке в пышном платье. Та отчаянно замотала головой, но вдруг чуть не упала прямо в объятья Лёши. Валентина Ивановна ткнула её в спину, и теперь наблюдала за происходящим с плохо скрываемым отвращением.

Лёша этого не заметил. Он повёл партнёршу на середину зала – туда, где танцевала Марина, и принялся неторопливо описывать круги.

–Всё, достаточно, – прошептала девушка. Что-то в её голосе показалось Лёше знакомым, и он впервые за весь танец взглянул ей в лицо.

Это был Дима. Из его серых, почти чёрных глаз беспрестанно лились горькие слёзы.

Шок, который испытал Лёша, можно было сравнить только с мощнейшим ударом кувалды по голове. Он шарахнулся в сторону, наступил на полы длинного фрака и упал.

Музыка прекратилась. Сейчас она должна была смениться на какую-нибудь весёлую композицию, но этого всё никак не происходило – какой-то сбой в оборудовании.

Марина подошла, чтобы помочь Лёше подняться, а тот всё переводил взгляд, полный ужаса, с Валентины Ивановны на застывшего, помертвевшего Диму.

Быть может, он бы оставил это без внимания. Быть может, увёл бы его в сторону, или, ещё лучше, из зала. Но Диму заметила Марина, и мгновенно узнала его. Некоторое время рассматривала – у Димы не было сил, чтобы сделать хоть один шаг, не то, что убежать. Лицо девочки медленно расползалось в широкой, весёлой улыбке.

–Так вот, почему ты меня не пригласил танцевать? Вот уж никогда бы не подумала…

Лёшу словно шибануло током. Он тут же поднялся на ноги и послал Диме взгляд, полный глубочайшего презрения.

–С этой… С этой Джейн у меня нет ничего общего. Пошли танцевать, Марина.

Оборудование, наконец, починили. Самое время – вечер был в самом разгаре.

Аттестация

Forgive me, I have but two faces

One for the world, one for God – save me!

–И как прикажете это понимать?

Завуч, Давид Михайлович, не скрывал гложущей его ярости. Справедливый от природы, он относился к той небольшой категории учителей, что уважают каждого из своих учеников, и, в силу твёрдости своих убеждений, ждёт того же от других. Будь то коллега или родитель, Давид Михайлович доносил свою мысль чётко и ясно, без обиняков. Как следствие, именно из-за завуча по воспитательной работе, Комиссия этики и нравов была очень частым гостем в стенах школы имени Коперника, но неизменно убиралась восвояси за отсутствием замечаний.

Ученика во главу угла – это его девиз, в котором не было разночтений или полутонов. Поэтому можно себе только представить, какое бешенство он испытал, завидев то унижение, которому подвергся Дима на танцевальном вечере. Впервые в жизни Давиду Михайловичу захотелось ударить женщину, и на какой-то миг ему показалось, что это в самом деле случится, но совладать с собой всё же получилось.

Дима был отправлен домой немедленно. Давид Михайлович увёл Валентину Ивановну за здание школы, подальше от любопытных глаз. Накрапывал мелкий дождик, но на него никто не обращал внимания.

–Понимать что? – холодно спросила Валентина Ивановна, сцепив руки на груди.

–Вы даже не понимаете, что вы сделали! Это выходит за любые рамки! Вы заставили сына испытать публичное унижение! Вы хоть видели его лицо?!

Валентина Ивановна отвернулась.

–Конечно же, нет, ведь это всего лишь ваш сын! – завуч сорвался на жуткий сарказм, -И что же такого он сделал, позвольте спросить?! Не вымыл посуду? Получил двойку? А может – вот скотина! – нарисовал что-то на новых обоях? ОТВЕЧАЙТЕ! – рявкнул он, женщина вздрогнула.

Порыв ветра и последовавший за ним грохот капель по металлочерепице заглушил её ответ, но по выражению лица Давида Михайловича можно было понять, что он услышал. Какое-то время оба молчали.

–И что? – елейным тоном проговорил завуч. Странно, но эта фраза испугала Валентину Ивановну гораздо больше, чем его предыдущие крики.

–Что значит – и что?!

–А то и значит. Вместо того, чтобы поговорить, обратиться к психологу, получить профессиональную консультацию, найти компромисс вы нарядили его в женское платье и отправили в школу на танцевальный вечер.

–Я не знала, что делать, понятно вам?! – крикнула она. Горечь, вызванная безответственностью мужа и новость, к которой она совершенно не была готова, слились воедино и… подкосили её. Она силилась донести своё состояние до этого странного человека, которому вдруг оказалось не всё равно на её семейные дела. –Я не знала! Я никогда с таким не сталкивалась! Я думала, что это его отучит…

Давид Михайлович бессердечно расхохотался, заглушая нарастающий гул беспокойного ветра.

–Подобное невежество не поддаётся моему пониманию. Разговор заведёт нас в никуда, а потому приступлю сразу к сути. То, что вы сделали – чудовищно, мерзко… Я даже не уверен, что в нашем родном языке найдётся нужное слово для описания этого отврата. Что я хочу сказать, так это то, что я намерен обратиться в социальные службы. Я буду лично просить, чтобы вас лишили родительских прав.

–Но…

–Навсегда, – безжалостно закончил Давид Михайлович. Развернувшись на каблуках, он устремился обратно к боковому служебному входу – кратчайшему пути к актовому залу, где по-прежнему были слышны весёлые крики и долбящая музыка.

–Я вам этого не позволю! Слышите?! – закричала Валентина Ивановна, брызжа слюной.

–Соцслужбы, как правило, не впечатляют пустые страстные выкрики, – холодно проговорил он, берясь за ручку двери, – Учтите, когда будете с ними общаться.

И он скрылся во тьме коридора, позволив разбушевавшемуся ветру с силой захлопнуть дверь.

В школе Димы не было около двух недель. Потрясение было столь сильным, что на следующий день у него поднялась температура, и лишь сильнодействующие лекарства могли её хоть немного сбить. Все эти дни он проводил, пытаясь не вытошнить еду, либо ворочаясь в беспокойном сне. Часто кричал, но со временем научился делать это беззвучно.

Валентина Ивановна старалась большую часть времени проводить дома. Вскоре после их разговора с завучем стало понятно, что Давид Михайлович не бросал слов на ветер – ей пришла повестка, а затем ещё и ещё… Женщина металась между аптекой, домом и госучреждением. В пахнущем чем-то солёным кабинете завуч всегда оказывался первым. Поправляя очки на носу, он брал слово, стегая Валентину Ивановну упрёками столь метко, что примерно на пятую-шестую встречу её стену отрицания всё же пробило. Если изначально она испытывала лишь некий дискомфорт, то затем правдивый голос разума в голове звучал всё громче и громче, а игнорировать его больше не оставалось сил.

Но самому большому наказанию её повергла мать. После разговора с ней, Валентина Ивановна долгое время не могла прийти в себя: на вопросы комиссии отвечала невпопад, начала ошибаться на работе, несколько раз сожгла обед.

Словно чувствуя её состояние, Давид Михайлович с каждым днём менял тон полемики на более мягкий. Комиссия, в свою очередь, каждое слушание заканчивала тем, что снабжала Валентину Ивановну целой стопкой информативных брошюр.

Женщина поняла, что проиграла заведомо до начала всей этой вакханалии. Где-то на задворках её воспалённого ума билась в истерике любящая мать, пока она в остервенении запихивала сына в то платье, и сейчас негодующий родитель восставал в ней с каждым разом всё громче. По ночам Валентина Ивановна кричала не хуже своего сына, хотя едва ли это могло служить ему утешением.

Десять дней длились, как затянувшийся кошмар. Председатель комиссии, худосочная женщина в строгом костюме, наконец зачитала постановление. Валентина Ивановна слушала его, не проронив ни слова, изредка позволяя себе сглотнуть.

Вот его полный текст, исключая целую кучу никому не интересных аббревиатур:

«Рассмотрев дело №20180502, Комиссия по защите прав несовершеннолетних постановила следующее:

-В лишении родительских прав Валентины Ивановны Субботиной отказать в связи со смягчающими вину родителя обстоятельствами (уход мужа из семьи);

-Обязать Валентину Ивановну Субботину пройти консультативный курс у специалиста, выбранного комиссией;

-Направить Дмитрия Константиновича Субботина на терапию к Бастиде Алевтине Игнатьевне, психологу, закреплённому за государственной школой имени Коперника;

Ответственным за соблюдение прохождения курса терапии назначить Михайлова Давида Михайловича, завуча по воспитательной работе государственной школы имени Коперника».

Выходили из здания вместе, но молча. Валентина Ивановна прекрасно понимала, что она на своего рода испытательном сроке, однако теперь была преисполнена решимости исправить содеянное. Каким-то образом. Возможно.

Оставалось только одно нерешённое дело с завучем. Женщина повернулась к нему.

–Спасибо вам, Давид Михайлович.

Он отрешённо поднял на неё взгляд. Поблагодари она его до слушания, он был бы в крайней степени изумлён, однако сейчас на морщинистом лице отображалась странная озабоченность. Что-то мешало ему радоваться столь компромиссному исходу, тем более, что Валентина Ивановна, кажется, пошла по нужному пути.

–А? Да-да, конечно, не за что…

Он пошёл в сторону, противоположную от школы, хотя до конца рабочего дня ещё оставалось четыре часа. Какое-то время Валентина Ивановна провожала его спину смущённым взглядом, но затем нырнула в подъехавший автобус.

Давид Михайлович сам не заметил, как дошёл до бульвара, ведущего аккурат к торговому центру. Обычно красивый и чистый, сейчас он казался унылым – ещё более унылым, чем пасмурное небо над верхушками шумных деревьев. Поискав глазами ближайшую скамейку, он в изнеможении рухнул на неё, невидяще уставившись на разбитую тротуарную плитку, из недр которой росли упрямые одуванчики.

Ещё сорок лет назад, будучи юнцом, Давид Михайлович случайно увидел советскую кинокартину «Служебный роман», и навсегда влюбился в строки, произнесённые Калугиной: «Делом надо заниматься серьёзно, или не заниматься им вообще». Это стало его гимном, знаменем, за которым он шёл всю свою сознательную жизнь – заканчивая университет, магистратуру, приступая к педагогической деятельности… К огромному сожалению, исполняясь верой в какую-то святую для себя истину, начинаешь ждать того же самого отношения и от других. А у других, как правило, свои гимны и знаменосцы. Как, к примеру, у Бастиды Алевтины Игнатьевны.

Грузная, тяжёлая на подъем женщина занимала должность психолога ещё до того, как на службу заступил Давид Михайлович. В чём заключалась её работа, было прописано только на бумаге, в остальном же, кого ни спроси, никто не мог сказать ничего определённого. Примерно раз в пять лет, в аттестационный период, женщина показывалась из своего кабинета, чтобы прочитать никому не интересную статью-исследование или рассказать результаты анкетирования первоклашек. Всё остальное время Алевтина Игнатьевна проводила в столовой или за разговорами с учителями на переменах. Ребёнок же в её кабинете – случай совсем уж редкий, поскольку, согласно дурацкой игре слов давным-давно придуманной школьниками, только психи ходят к психологу на постоянной основе.

Давид Михайлович пошарил в нагрудном кармане рубашки только для того, чтобы вспомнить, что уже десять лет как бросил курить. Чертыхнувшись, сцепил руки в замок.

Случай Димы слишком сложен, чтобы поручать его Алевтине Ивановне. Совершенно невероятно, что женщина, занимавшаяся своей прямой деятельностью постольку-поскольку, сможет дать по-настоящему дельный совет мальчику или его матери.

А может…

Давид Михайлович поднял взгляд. Быть может, её расшевелит надвигающаяся аттестация? Согласно указу комиссии, он должен будет следить за её деятельностью, что в определённой мере развязывает руки. В таком случае Алевтина Игнатьевна будет обязана представить заключение о результатах терапии, причём не только ему. Как бы ей не хотелось извернуться, придётся всё-таки поработать!

Завуч тяжело поднялся на ноги. Предлог чрезвычайно слабый, прямо-таки шатающийся на ветру, но у него просто нет другого выхода. Комиссия была чрезвычайно лояльна к нему, позволив выступать на слушаниях, и они просто не станут менять уже вынесенное решение. Всё это сильно смахивает на сделку с совестью, и Давиду Михайловичу это очень не нравилось. Если будет хоть малейший намёк на халтуру, он…

С этими мыслями завуч твёрдым шагом направился по бульвару в сторону торгового центра. Путь до школы можно будет срезать через парк, что сразу за ним.

Дима как можно сильнее стиснул лямки рюкзака. Дверь почему-то казалась ему страшной. На гвоздике с табличкой «Бастида А. И.» так же висели пушистые игральные кости, призванные сделать вход более привлекательным. А над всей этой конструкцией все ещё было прилеплено скотчем объявление о танцевальном вечере с забавным лозунгом «Здесь будут танцевать!»

Глубоко вздохнув, Дима толкнул дверь.

Он оказался в странном кабинете – нечто среднее между офисом и игровой. На пушистом ковре чуть поодаль от входа теснились удобный диван и парочка кресел, все ещё завернутых в обёрточную клеёнку. Там же был шкаф с развивающими настольными играми, пазлами и прочей атрибутикой, что нравилась дошкольникам, которым ещё не достались мобильные телефоны. Дима чихнул – на клеёнке, цветных коробках и мягких игрушках красовалась пушистая домашняя пыль.

Сама психолог, Алевтина Игнатьевна, улыбнулась ему пломбированными зубами и указала на один из списанных завхозом стульев около своего письменного стола. Дима молча сел. Стул был жёстким и сильно шатался.

–Ну, здравствуй, Димочка. Как твои дела?

Диму заметно передёрнуло от этого обращения, хотя, быть может, сказывались отголоски двухнедельной болезни.

–Нормально, – бесцветным голосом проговорил он.

–Боюсь, твоя мама так не считает, – протянула женщина, выуживая какой-то листок из достаточно объёмной папки на столе. На дряблых мочках ушей раскачивались тяжёлые рубиновые серьги, – Недавно ты её сильно расстроил…

–Я расстроил? – ошеломлённо переспросил Дима. Один из неудачно забитых гвоздей стула впился ему в правую ногу, но он не обратил внимания, – Я?

–Ну, не я же, – резонно возразила женщина. Повернувшись к зеркалу на стене, аккуратно поправила парик и вновь улыбнулась, -Да и руководство школы всё на ушах из-за того прискорбного случая.

Я пообщалась с твоим классным руководителем. Боюсь, всё очень плохо. Ты пропустил целых две недели. Одноклассники теперь настроены предосудительно.

–Но я не…

–Мы очень беспокоимся за тебя, Димочка, – женщина пару раз щёлкнула мышью, и старый принтер загудел, что-то распечатывая. –Поэтому ты и здесь. Давай постараемся стать друзьями, ладно?

Каждая фраза – как пощёчина. Дима почувствовал, что задыхается, на лбу выступила испарина. Это и есть то, что врач скорой называл «панической атакой?»

Мальчик несколько раз вздохнул, чтобы успокоиться. Кажется, получилось. Ни к чему. Не перед ней.

–Это наше с тобой расписание. Пожалуйста, приходи вовремя, ладно?..

-Чёрт бы побрал эту аттестацию. Бюрократия, не иначе, – фыркала Алевтина Игнатьевна. Пригубив только что приготовленный чай, смачно чмокнула губами и придвинула корзинку с конфетами поближе к Лиде Савельевне, учительнице начальных классов, такой же массивной, как и хозяйка кабинета. Обе они занимали столько площади, что казалось невероятным, что между ними поместился ещё и стол, –Хорошо ещё, что Субботин подвернулся, теперь хоть письменные доказательства можно будет предъявить… Как будто того, что я делаю каждый день, недостаточно!

–Да-да, – поддакнула женщина, – Заслуженные педагоги определённо не должны заниматься бумаготворчеством! Сколько вы уже на этой должности?

–Почти сорок пять лет.

–Вот видите! Сорок пять лет безупречной службы… Ой, «Мишутка», мои любимые… Сорок пять лет – и на тебе, очередная аттестация. И именно сейчас надо было, чтобы в нашей школе произошло нечто подобное… Мерзость.

–Ой, не говорите, – Алевтина Игнатьевна пригнулась и понизила голос до театрального шёпота, – Если хотите знать, такие вещи должно держать при себе, а не расстраивать окружающих. Я краснею от стыда каждый раз, как завожу об этом речь с Субботиным! И ведь пришлось бы отражать это в отчётах! Давид, кстати, просил на сеансах присутствовать – ха! Будто я бы ему позволила!

–А как вы обосновали? Завуч, всё-таки…

–Лида Савельевна, я психолог. Это называется конфиденциальность. А значит, я буду проводить сеансы, как я хочу, а не этот пень. Давеча…

В дверь постучали. Алевтина Игнатьевна проворно запихнула конфеты куда-то под стол.

Давид Михайлович осмотрел кабинет пасмурным взглядом. Затем коротко проверил время на наручных часах. Лида Савельевна необъяснимым образом просочилась мимо грозного завуча, пробубнив по пути что-то вроде «Здрасьте».

–Алевтина Игнатьевна, Дима ждёт сеанса уже тридцать минут.

–Ой, и правда. Пригласите его сюда.

Глаза Давида Михайловича сощурились за стёклами очков. Он не помнил, чтобы его назначали секретарём, но за дверью ожидал робкий ребёнок, которому перепалку слышать совсем ни к чему. Справившись с собой, он улыбнулся – совсем не так, как психолог – и пропустил Диму вовнутрь.