Текст книги "Выбор за тобой"

5

Павел Хочинский подавал – очень аккуратно, явно показывая, куда полетит мяч. Черный мячик пересек корт, ударился об стенку ровно над красной линией, а затем отлетел в сторону партнера Павла, Цезария Бобжицкого. Тот стоял на месте, слегка наклонившись вперед; глаза за спортивными очками внимательно следят за черным мячом, рука сжимает ракетку. Он сделал шаг вперед, подкрутил бедра, занес руку и промахнулся. Мячик ударился о стеклянную стенку в задней части корта, покатился по полу.

– Помнишь, я говорил, что не стоит так сильно замахиваться, это не теннис, – сказал Хочинский, с трудом скрывая раздражение. – Нужно просто слегка отвести плечо, вот так.

– Понятно. – Цезарий Бобжицкий вытер потный лоб напульсником. – Попробуем еще раз.

Хочинский взглянул на висевшие за кортами для сквоша часы. 10:47. Еще тринадцать минут. Он вздохнул, поднял мячик плавным, доведенным до совершенства движением. В целом ему нравилась его работа. Деньги неплохие, а смотреть, как благодаря ему люди делают успехи, было приятно. Кроме того, иногда попадались интересные клиенты, например, Мачек, молодой банкир, который в перерывах между сетами учил его играть на бирже, или Беата, ветеринар, травившая анекдоты об операции на открытом сердце у хомяка или реанимации карликового пинчера.

Цезарий Бобжицкий был спортивным антиталантом: координации ноль, рефлексы отсутствуют, медленный, как муха, увязшая в смоле, а к тому же редкий зануда. Узнав, что новый ученик – прокурор, Хочинский уже предвкушал смачные истории из зала суда: как прокурор отправил за решетку мафиозного казначея, уличил во лжи коррумпированного политика или, скажем, получал угрозы от серийного убийцы из вырезанных из газет и наклеенных на листок буковок. На первой же разминке, примерно полтора года назад, он поинтересовался у Бобжицкого, что новенького у того на работе. Бобжицкий, не переставая выполнять наклоны, рассказал ему, уф-ф, об июльских поправках в Уголовном кодексе, а точнее, об изменениях в статье, уф-ф, двести сорок, уф-ф, посвященной необходимости информировать следственные органы, уф-ф, о совершенном или готовящемся, уф-ф, преступлении, уф-ф. Больше вопросов у Хочинского не было.

Инструктор встал в квадрат подачи, согнул колени, ударил по мячу. На сей раз он сыграл высоко, прямо под линией аута, чтобы у Бобжицкого было больше времени на реакцию. Прокурор снова выполнил заученную последовательность движений, отвел руку… И попал. Мяч отлетел от ракетки, ударился в боковую стенку.

– We-е-е-е а-а-а-are the cha-а-а-ampions, my friends! – вдруг запел Фредди Меркьюри. – A-a-and we’ll ke-e-e-ep on fi-i-i-i-ighting ‘til the e-e-e-end![34]34
  “Мы чемпионы, мой друг! И мы будем сражаться до конца!”, цитата из песни группы Queen (англ.).


[Закрыть]

Хочинский растерянно огляделся вокруг.

– Прошу прощения. – Бобжицкий поставил ракетку к стене. – Сейчас вернусь.

Прокурор открыл стеклянную дверь, достал из сумки телефон и принял звонок, не дав вокалисту Queen допеть.

– Да, слушаю… – сказал он, прикрыв ухо рукой. – Ага… Ага… А его уже восстановили? Нет? Хм. Это было после публикации или… Да, да. А что с нашей дамой…? Еще не известно, понимаю… Ну ничего, тогда держи руку на пульсе… А? Только если представится случай сделать это, не вызвав подозрений, тогда да… Конечно, я полностью отдаю себе отчет… Ага. До свидания.

Прокурор Бобжицкий выключил телефон и вернулся к игре.

Эту фотографию Юлита сделала пять лет назад, когда еще училась в институте. Рафал уехал по обмену на год в Лестер. Летать друг к другу им было не по карману, так что оставались разговоры по скайпу. Поначалу все было прекрасно. Рафал делился с ней повседневными проблемами из жизни за границей: нигде не купишь нормальный хлеб, билеты на автобус такие дорогие, что он везде ходит пешком, даже в ливень, непонятно, когда использовать the, а когда a, а однокурсники думают, будто Польша – это третий мир, где по улицам бегают кабаны.

Но уже через несколько месяцев их беседы сошли на нет: темы иссякли, а ужасное качество связи, на которое они раньше не обращали внимания, вдруг стало раздражать. Они по-прежнему созванивались каждый день, но уже скорее из чувства долга, нежели внутренней потребности. Звонки становились все короче, в них появлялось все больше пустых, ничего не значащих фраз, заполнителей тишины: “ну и вот…”, “как-то так все”, “день как день”. Раньше они писали друг другу пространные электронные письма, а теперь письма напоминали открытки из пионерского лагеря: светило солнце, мы играли в мяч, а на обед был томатный суп. Несмотря на это – а может, как раз поэтому, – Юлита придавала каждому слову огромное значение. Она пыталась отыскать тайные смыслы, словно каббалист, пытающийся постичь скрытое значение Торы, словно юрист, в двадцатый раз перечитывающий один и тот же параграф в надежде заново его проинтерпретировать. Когда Рафал писал, что он привык к жизни в Англии, может, он на самом деле хотел сказать, что больше по ней не скучает? Когда он отправил ей сообщение “Мне тебя не хватает”, он правда так думал или написал это, просто чтобы ее успокоить? Почему он не добавил в конце смайлик с поцелуем или хотя бы восклицательный знак?

Юлита ходила подавленная и раздраженная, она злилась на Рафала за то, что он недостаточно старается, злилась на себя, что не смогла избежать паранойи. Она хотела написать ему о своих чувствах: что иногда ей так его не хватает, что она не может уснуть, что она боится того, что будет, когда он вернется, что она расплакалась, случайно разбив подаренную им на четырнадцатое февраля чашку. Но у нее не получалось подобрать слова, которые не звучали бы фальшиво, на все эти “люблю”, “обожаю” и “целую” у нее уже выработалась аллергия: их так часто использовали, что они лишились вкуса, сделались тошнотворными, как жвачка, которую слишком долго жевали.

Как-то вечером, стерев очередную версию только что написанного письма, Юлита решила, что вместо этого отправит Рафалу фотографию. Невинную: пижама в сердечки, волосы, стянутые разноцветной резинкой, губы, сложенные для поцелуя, и подпись “сладких снов”. Он ответил почти сразу. Благодарил, писал, что она прекрасна, просил еще. Тогда она оголила живот, приоткрыла рот. Ответ Рафала был длиннее. Он писал о своем желании, о том, чем ему хочется заняться, как она его возбуждает. Она колебалась. Наконец сняла верх. А потом и низ.

– Юлита? – в дверях стояла Ига, девушка из отдела кадров; волосы, собранные в пучок, белая рубашка, золотая цепочка с распятием, болтающимся посреди декольте. Она сидела этажом выше, вместе с дирекцией, Юлита видела ее только на аттестационных собеседованиях. Ига, как всегда, улыбалась, но на сей раз это была не улыбка “о-привет-рада-тебя-видеть”, а скорее “ох-мне-так-тебя-жаль”. – Зайди, пожалуйста.

Мацкович сидела за столом, прямая, как струна. Она читала разложенные на столе бумаги. При виде Юлиты жестом указала на пустой стул. Телевизор на стене был выключен.

– Начнем с того, что нам очень жаль, что с тобой такое произошло, – сказала Ига. – Догадываюсь, что для тебя это был очень тяжелый опыт.

– Можно и так сказать, – ответила Юлита, пытаясь унять дрожь в голосе.

– Если ты захочешь подать заявление в полицию, можешь рассчитывать на наше сотрудничество и поддержку.

– Спасибо.

– Однако… – Ига сложила руки как для молитвы. – Мы решили, что в свете последних событий будет лучше, если мы прекратим наше сотрудничество.

Юлите показалось, будто кто-то ударил ее по лицу.

– Что, простите? – наконец спросила она. – Но почему?

– Как ты знаешь, ты работаешь по срочному договору, поэтому мы не обязаны…

– Почему? – повторила Юлита.

– По нашему мнению… – Ига на мгновение замолчала, она очень осторожно подбирала слова, – по нашему мнению, твое дальнейшее присутствие в офисе окажет дестабилизирующее воздействие на коллектив и негативно отразится на репутации фирмы.

– Я не верю, что все это происходит на самом деле… Ига, я жертва преступления. И меня за это увольняют? За то, что кто-то меня атаковал и унизил?

– Конечно, нет, – кадровичка помотала головой. – Как я уже сказала, нам очень жаль из-за сегодняшних событий, и от имени правления я передаю тебе слова искренней поддержки. Однако, заботясь о благе фирмы, мы решили…

– Вы решили, что раз почти все видели мои сиськи, то мне здесь больше нельзя работать? Вы охренели?

Ига покивала и выждала паузу.

– Юлита, я слышу, что тебе больно. Мне правда очень жаль. Но решение принято: мы прекращаем наше сотрудничество.

– Могла бы набраться смелости и сказать, что вы меня выгоняете, – прошипела Юлита, после чего повернулась к Мацкович. Та по-прежнему молчала и читала. – А ты что, ничего не скажешь? На твой взгляд, это нормально?

– В принципе, да, – ответила главная редактор, подняв голову над бумагами. – Ведь я же обычная корпоративная сука, правда? И вообще, почему тебе вдруг так захотелось здесь работать? Ведь “Меганьюсы” – это, по твоим словам, страшная клоака.

Юлита поняла, что читала Мацкович. Ее переписку с Пётреком. Принтер выплюнул и это.

– Я… Извини, я не хотела… – насилу выдавила она. – Ты ведь знаешь, что я так не думаю, просто тогда я нервничала и…

– Позволь включить режим холодной стервы, – прервала ее редактор. – Меня это не волнует.

– Магда, подожди, давай лучше я… – Ига попыталась ее остановить, но Мацкович не обратила на нее внимания.

– Твое поведение повлекло огромные убытки для “Меганьюсов”, – продолжала она. – Ты позволяешь себе неподобающие и недопустимые высказывания о начальнице, да еще и коллег на это настраиваешь. В последние дни ты не справлялась со своими обязанностями, игнорировала мои требования. Да еще и эти ужасные фотографии… Я в тебе ошиблась, Юлита.

– Это было пять лет назад, я не хотела, чтобы…

– Как я уже сказала, меня это не волнует. – Мацкович разорвала лежащие на столе бумаги и выбросила их в корзину. – У тебя есть пятнадцать минут на то, чтобы собрать свои вещи. Охранник проведет тебя к выходу.

Юлита хотела возразить. Сказать, что у нее были лучшие показатели. Что она просиживала тут ночами. Когда нужно было, работала в выходные. Что все мы порой говорим глупости, и она обещает, что подобное не повторится. Что нельзя выпроваживать ее из здания, точно преступницу. Что после стольких лет она заслуживает большего. Что все это чертовски несправедливо.

Но в итоге она не сказала ничего, потому что знала: стоит ей открыть рот, и она расплачется. И это будет не благопристойный плач несправедливо обиженной девушки, который заставит обвинителей мучиться угрызениями совести и растопит их скованные льдом сердца. Нет, она просто расклеится, развалится, разлетится на куски. Начнет трястись, выть, обливаться слезами и соплями, размазывая по лицу тушь. Она не могла допустить, чтобы ее увидели в таком состоянии. Ей придется продержаться еще несколько минут, пока она соберет вещи, оденется и выйдет на улицу. Придется биться за остатки собственного достоинства.

В ньюсруме было непривычно тихо: никаких разговоров, смешочков, стука клавиш, хлопанья дверей, бульканья воды в чайнике. Журналисты сидели за компьютерами, делали вид, что работают, хотя сайт “Меганьюсов” по-прежнему лежал. Они старательно избегали ее взгляда. Наталия, Сташек и даже Пётрек – все. Возле принтеров лежали стопки распечаток. Юлита боялась даже подумать, что там еще.

Рядом с ее столом стоял охранник, Метек, усатый и пузатый дяденька в черной флиске с надписью Security[35]35
  Охрана (англ.).


[Закрыть]. Он принес картонную коробку: слишком большую, неудобную. Юлита начала укладывать в нее свои вещи. Тапочки. Крем для рук. Блокнот. Первый текст, оправленный в рамку. Дорогая ручка с выгравированным посвящением, которую ей подарили родители по случаю поступления в институт. Юлита ни разу ею не воспользовалась.

– Готовы? – спросил охранник.

Юлита кивнула, надела плащ. Они молча спустились на лифте, пан Метек придержал ей дверь.

– Пожалуйста… – сказал он, когда она выходила на улицу. – Не грустите так. Это еще не конец света.

Юлита попыталась улыбнуться, но не смогла совладать с дрожью в губах, не смогла сложить их в улыбку. Она пробормотала что-то в ответ и побрела на остановку. Села на мокрую лавку. В ожидании восемнадцатого трамвая прислонилась к столбу с расписанием и наконец разрыдалась.

Пан Метек смотрел на нее из-за стеклянных дверей. Он чувствовал, что должен что-то сделать, но не знал что. Позвонить кому-то, чтобы ее забрали? Но кому? Пойти к ней, чтобы ее утешить? Но что еще он мог ей сказать? Он, одинокий пенсионер с повышенным холестерином и дизельным “ланосом”?

Охранник вернулся в свою комнату, тесную и холодную, совсем не похожую на элегантное офисное здание. Налил воды в чайник, открыл банку со шпротами в масле и включил маленький телевизор. Показывали “Апокалипсис сегодня”.

Леон Новинский стоял на пороге их офисной кухни, он никак не мог решиться. Все столики были заняты. У окна сидел менеджер, Михал. Он ел домашний обед, приготовленный женой – мясо, картошечка, свеколка, все в отдельных судочках, – и читал какую-то книгу. Леон не видел обложку, но, зная вкусы Михала, был уверен, что это книга советов из серии “Как стать хорошим начальником?” или “Секреты управления персоналом”. Столик у стены оккупировали Илона и Ася, они горячо спорили, чей сын умнее (“А мой Сташек… Это еще что! А вот мой Генек…”). Последнее место, рядом с холодильником, занял Крысек из бухгалтерии, фанат теории заговора и рыбы “только подогреть в микроволновке”. Подсесть к кому-нибудь из них или не подсесть?

– Леон, иди сюда, – весело позвал его Михал. – В тесноте да не в обиде!

– Слушай, у меня сегодня столько работы, что я, наверное, пообедаю за компьютером…

– О? А что такое?

– Ну, это, как бы… – Леон импровизировал. – Этикетка для “Дона Квашона”. Из типографии написали, чтобы я внес пару поправок.

– А-а-а. Ну ладно, в другой раз.

Леон вернулся за свой стол, открыл ланч-бокс с холодными макаронами. “Это со мной что-то не так, – думал он, ковыряя вилкой жирные макароны, – или с ними?” Он торчал в DietPol уже третий год и так и не нашел здесь ни одной родственной души, никого, с кем можно поговорить, пойти после работы выпить пива. Его не интересовали офисные сплетни, утомляли пустые пересуды, мучила неловкая тишина. Он начал избегать коллег, но при этом злился, что они его игнорируют: никто не спрашивает, как его здоровье, когда он хлюпает носом, никто не комментирует его новую стрижку. “Надо сменить работу, – подумал он. – Или пойти к психологу”.

– Эй, Леон, – окликнул его Игнаций, с которым он делил кабинет. – Как звали ту ненормальную, которая влезла к тебе в машину?

– Вуйчицкая. Юлита Вуйчицкая.

– Я так и думал… Иди сюда, я тебе кое-что покажу на телефоне.

– Я ем, – ответил Леон. – Скинь ссылку.

– Только лучше не открывай ее с рабочего компьютера.

Леон закатил глаза, потом повернулся на кресле, взглянул на экран телефона. И чуть не подавился.

Юлита сидела возле окна в кафе, заставленном книжками, которые никто не читал. В чашке остывал нетронутый кофе. Пить не хотелось: ей по-прежнему было дурно и трудно дышать. Она взяла кофе, потому что остро нуждалась в пропуске в этот уютный мир мягких диванов, бежевых стен и вкусных пирожных. Здесь, в этой неубедительной имитации американского салона, она могла слушать гомон чужих бесед и чужой смех. Это дарило иллюзию, что рядом с ней кто-то есть, и она могла прийти в себя перед возвращением домой. К этому она была совсем не готова.

Она вертела в руках пакетик тростникового сахара и пыталась уложить в голове все, что случилось. Если ей нужно было подтверждение, что Бучек погиб не в обычной аварии, то теперь она его получила. Кто-то довел его до смерти, прямо или косвенно, и постарался заткнуть ей рот. Каким-то образом заполучил контроль над ее компьютером, следил за всем, что она делала, слышал ее и видел. К тому же явно взломал ее личную почту и нашел компрометирующие ее фотографии. Что еще он мог там найти? Письма, которые она отправляла и получала за последние несколько лет, содержание чатов, счета, результаты медицинских анализов… Словом, все.

И что теперь, подумала она? Идти в полицию? Ну уж нет, спасибо. Однажды ей уже довелось заявлять о нападении. Она пошла с подругами в клуб, и там ее углядел какой-то мерзкий тип: застиранные джинсы-дудочки и остроносые мокасины, плотно облегающая пивной животик футболка, уложенные гелем волосы. Он клеил ее на танцполе, отпускал хамские шуточки, настойчиво предлагал выпить. Она его отшила, но, когда чуть позже вышла в туалет, он ее поймал. Прижал к стене, начал целовать, полез потной волосатой рукой под блузку. К счастью, кто-то это заметил, прибежали двое парней, оттащили его, вышвырнули на улицу. Но не это интересовало полицейских. Они спрашивали, что на ней было надето. Как она танцевала. Что ему говорила. Может, она посылала ему противоречивые сигналы, известно же, женщины порой говорят одно, а делают другое, особенно когда выпьют, ха-ха. От одной мысли, что ей придется пройти через это еще раз, что ей придется показывать полиции ту самую фотографию, Юлите становилось плохо. Нет, и речи быть не может.

Тогда, может, позвонить какой-нибудь подружке? Выговориться, излить из себя всю эту грязь и унижение? Этого она тоже не хотела делать. Чем меньше людей узнают об этом происшествии, тем лучше. Понятно, что среди коллег будут ходить всякие слухи, мужики будут улыбаться ей двусмысленной улыбкой, а женщины – обсуждать ее за спиной. Но в конце концов скандал затихнет, и от нее отстанут. Нужно стиснуть зубы, переждать, перетерпеть.

Вопрос, что делать с работой. К счастью, кредитов у нее не было, за комнату она платила гроши сестре, имелась небольшая заначка на черный день, так что перспектива оказаться на улице ей не грозила. Можно попробовать заняться фрилансом, писать тексты на заказ… Но опыт коллег по профессии не вызывал желания идти по этому пути. Смехотворные гонорары приходили с многомесячной задержкой – если вообще приходили. Попытки надавить на задержавшую выплаты редакцию заканчивались скандалом, обвинениями в алчности и вздохами по поводу бессовестных миллениалов.

Может, Адам? Вчера он предложил ей перейти в новую фирму… Он, конечно, тоже видел фотографию, но его-то этот скандал волновать не должен. Адам был профессионалом до мозга костей, он всегда тщательно отделял рабочие дела от личных. Правда, не сказать, чтобы она мечтала писать заголовки к выдуманным алгоритмом текстам, но деньги не пахнут, а кроме того, в свободное время она могла бы и дальше заниматься более интересными вещами, например делом Бучека… Или чем-то менее опасным. Нужно будет все обдумать.

Юлита достала из сумки телефон. Звук и вибрация были выключены. Мигающий огонек говорил о том, что есть новые сообщения. А точнее, двадцать семь новых сообщений. И семнадцать неотвеченных вызовов.

– Черт… Что происходит? – прошептала Юлита. Она смотрела на список тех, кто пытался до нее дозвониться: мать, отец, сестра, Майя, Аня и Вера, Рафал, даже этот Новинский… Должно быть, они узнали, что ее уволили. Но как, откуда? Кто им сказал? Может, Пётрек? Но у него не было их номеров…

Трясущимися руками она открыла первую попавшуюся СМС. От Майки, подруги по учебе.

Майка

22/10/2018, 12:45

Привет, пытаюсь до тебя дозвониться, но ты не отвечаешь:/ Ты, наверное, уже в курсе, но если вдруг нет, то вот… http://ratlerek.pl/ngh5h Держись, дорогая. И дай знать, если захочешь поговорить. хохо

“Ратлерек” был порталом вроде “Меганьюсов”: писал обо всем, что кликалось, начиная с домашних рецептов от грибка на ногтях до романов жен футболистов третьего эшелона. Да что там такое? Может, у нее украли тему Бучека и раскрыли дело? Или украли ее статьи? Юлита перешла по ссылке.

ОБНАЖЕННЫЕ ФОТОГРАФИИ ЖУРНАЛИСТКИ!

КАКАЯ ПОПКА…

ВЫ ДОЛЖНЫ ЭТО ВИДЕТЬ!

[ГАЛЕРЕЯ – 20 фотографий]

Кто бы мог подумать, что у нашей коллеги, Юлиты Вуйчицкой (27 лет), тело, которому позавидовали бы многие порнозвезды?

Сегодня еще одна девушка на личном опыте убедилась в том, что не стоит делать откровенных селфи. В Сеть слили сексуальные фотографии Юлиты Вуйчицкой (27 лет), о которой в последнее время много говорили в связи с ее неоднозначными статьями на тему смерти Рышарда Бучека. На одной из них журналистка снимает отражение своей попы в зеркале, на второй лежит в кровати без одежды, а на остальных… Словами этого не передать! Нам даже пришлось отцензурировать фотографии… Но самые настойчивые читатели наверняка смогут найти оригинальные снимки в интернете!

Неизвестно, ни кто выложил фотографии, ни как он их заполучил. В одном можно быть уверенным: тело Юлиты у многих девушек вызовет комплексы… А многим мужчинам вскружит голову! Может, Юлите стоит задуматься о смене профессии? Скажите, что вы думаете, в комментариях!

663 комментария. Фильтр: самые популярные

Aztek 13

Ага, слили, ну конечно. Очередная шлюха пытается раскрутиться с помощью голых фотографий, вот и все.

Julekj203

Так этой шалаве и надо!!!!!!! Только ДЕБИЛКИ сами себя снимают, а потом плачут!

Cunterstrike

Вы там как хотите, а я бы вдул: D:D:D

JankaBronice

Какие комплексы? Сиськи как у СВИНЬИ, а на жопе целлюлит. Дешевка!!!

Гость

А на хрена эта тупая п-да сама себя заводит перед зеркалом и снимает, как она онанирует?

Binbong

Дешевая сука с прыщом на лбу xD Максимум дальнобойщикам отсосать может:D

Pika192

Ниче так деваха, хоть не тощая вешалка, как все эти модели. Есть за что подержаться!!!

0233345kot

И таким блядям кажется, что они секси? Буахаха:-)

– Простите… У вас все нормально? – спросил официант. Юлита оторвалась от телефона. Только сейчас она поняла, что снова плачет. Перед ней стоял парень с вьющимися волосами и жидкой бороденкой. “Нет, не нормально, – хотела сказать она. – И, наверное, больше никогда не будет нормально”. Она снова почувствовала, как ей сдавило горло, как ее трясет. Надо было уходить. Немедленно. Она сорвалась с дивана, опрокинув чашку с остывшим кофе, и выбежала на улицу.

Домой Юлита вернулась около полуночи: промокшая до нитки, зуб не попадал на зуб. Магда ждала в дверях. Она молча обняла ее, прижала к груди. Юлита снова разрыдалась, до боли в горле, до жжения в глазах, до рези в животе. Сестра помогла ей снять плащ и грязный свитер, потом взяла ее под руку и усадила в кресло, укутала пледом.

– Я заварю тебе чай, – прошептала Магда.

– Давай.

– Съешь что-нибудь?

– Нет.

Засвистел чайник, Магда залила кипятком пакетик, поставила дымящуюся кружку на столик.

– Юлька, сестричка… – вздохнула она. – Мне ужасно, ужасно жаль.

– Мне тоже. Уж поверь…

– Могу я что-нибудь для тебя сделать?

Юлита глотнула горячий чай, обожгла язык.

– Вряд ли.

В окно стучал дождь, кот лакал молоко из миски, тикали настенные часы.

– Что… Что вообще произошло? – спросила Магда. Она говорила тихо, осторожно, готовая в любой момент замолчать. – Это Рафал выложил фотографии? Если да, то я ему вырву…

– Нет, – прервала ее Юлита. – Кто-то меня атаковал. Чтобы я перестала писать о Бучеке.

– О господи…

– Ага.

Кот запрыгнул на кресло, умостился на коленях Юлиты.

Только она хотела его погладить, как он укусил ее за палец.

– Ай… – вскрикнула она. – Тогда проваливай, паршивец.

– Тебе бы сейчас собака пригодилась?

– Угу. А лучше двадцать щеночков. И сенбернар с бочонком коньяка.

– Если хочешь, я тебе налью, у меня еще от Лешека бутылка осталась.

– Не-не, это я так.

Юлита крепко обняла подушку, положила на нее подбородок. Сделал глубокий вдох, медленно выпустила воздух.

– Ну и… Что будешь делать? – Магда положила ноги на стол.

На ней были лыжные носки в елочки и снежинки.

– Не знаю… Поеду в горы пасти овец… Или уйду в монастырь…

– Ясно. В какой?

– Ну-у… Может, к босым кармелиткам. Красивое название. И эти, платочки у них ничего.

– Вейл. Учи матчасть, дорогая.

– Хотя скорее всего… – Юлита вытерла очередную слезу, у нее снова начал срываться голос. – После всего этого они меня не примут.

Магда положила ей руку на плечо, крепко сжала. У нее был такой вид, будто она сама вот-вот расплачется.

– А если серьезно, Юлька?

– Не знаю… Правда не знаю. Даже думать об этом не хочу.

– Да уж. Но… Может, брось это дело, а?

– Бучека?

– Да. Я не хочу, чтобы тебя еще сильнее обидели. Понимаешь?

– Угу. – Юлита отпила чаю. Наконец она согрелась изнутри. – Ты права.

– Обещаешь?

– Ага. Обещаю, – ответила она, подавив зевок. – Слушай… Я спать, ладно?

– Ладно. Завтра суббота… Я уведу куда-нибудь детей, чтобы у тебя было спокойное утро. Завтрак будет в холодильнике.

– Спасибо, большая сестренка.

– Не за что. – Магда встала, поправила халат. – Если что-то случится… Позвони, хорошо? И свяжись с родителями, они уже с ума сходят.

– Уф-ф. – Юлита потерла лоб. Лоб горел, наверное, она заболевала. – Не знаю, готова ли я.

– Тогда хотя бы напиши им, окей?

– Окей. Спокойной ночи.

Юлита пошла в свою комнату, легла на разложенный диван и свернулась в клубок. Впервые за долгое время оставила включенным свет. Никак не могла заснуть, ее мысли склеивались, как разваренные макароны, слишком долго пролежавшие в кастрюле: картинки без предупреждения перетекали одна в другую, наслаивались друг на друга. Лица людей из редакции, а поверх них большие красные буквы и восклицательные знаки. Ее фотографии, те самые ужасные, страшные фотографии, долбаный джинн, сбежавший из бутылки, и палец вверх, палец вниз, смайлики, звездочки, чертовы сердечки, и так без конца.

Она заснула глубокой ночью, накрыв голову подушкой.

На следующее утро Юлита проснулась в девять. В десять заставила себя встать с кровати. Потом пошла в душ и долго стояла под струей горячей воды, с закрытыми глазами, прислонившись лбом к стене. Зеркало полностью запотело. Вот и хорошо, подумала она, чистя зубы. Она не хотела себя видеть, не хотела смотреть на свое тело, грязное, отвратительное тело, злилась на него. Она успела забыть об этом глупом, иррациональном чувстве, вытеснила его из себя. А теперь оно вернулось.

В начальной школе Юлита была образцовой ученицей. Каждый год ее выбирали старостой класса, каждый год она участвовала во всевозможных олимпиадах, пускай и без особого успеха. Была школьным знаменосцем – ей ужасно нравились белые перчатки. Элегантные и изысканные (по крайней мере, так ей тогда казалось), словно из какого-то английского романа о дамах, джентльменах и запряженных гнедыми лошадьми каретах, перчатки выглядели совершенно неуместно в Жуково и ее школе, где полы были выложены буро-зеленым линолеумом, а в столовой всегда воняло сыростью и переваренной капустой. В сентябре она выходила на сцену и с чувством декламировала стихи, которых не понимала, то есть знала слова, но не понимала их значение; смерть, отчизна, кровь, дети, онемечить – все это никак не вписывалось в ее жизнь с коллекцией разноцветных вкладышей, с рюкзаком с Минни Маус, с игрой в резиночку на потрескавшемся и белом от мела тротуаре.

А потом у нее выросла грудь. Внезапно, за каникулы между четвертым и пятым классом, гораздо раньше, чем у подруг. Поначалу Юлите это даже нравилось. Мама купила ей два лифчика, и она их прекрасно помнила: черные, с кружевом, чуть тесноватые. Она стояла в ванной комнате, между вибрирующей стиральной машинкой и облупленной ванной, где тухла полуистлевшая тряпка, и разглядывала себя в зеркале, то слева, то справа; грудь была большая и заметно выделялась на худеньком тельце. Тогда-то она и поняла, что взрослая жизнь не так далеко, как ей казалось, что она и ее родители – все-таки один и тот же вид человека, что у нее тоже когда-нибудь будет работа, что и она будет оплачивать счета и ходить в магазин за курицей для воскресного бульона. Что важные моменты в жизни не всегда происходят в нужное время, в заданный день, как начало каникул или выпускной экзамен. Они просто случаются, и все, ничего не поделаешь, приходится с этим смириться.

Юлита вернулась в школу и сразу почувствовала, что что-то не так. Мальчишки, которые прежде были заняты только собой, этими своими идиотскими покемонами, драгон-боллами и морталкомбатами, которые разговаривали с ней, только когда нужно было списать домашку по математике, вдруг стали пялиться на нее нон-стоп, дрались за право сесть с ней рядом, воровали у нее резинки для волос и прятали рюкзак. Когда она играла на физре в волейбол, собиралась целая толпа зрителей: каждая подача, каждый прыжок сопровождались аплодисментами и смехом. Через неделю у нее состоялся первый разговор с классной руководительницей пани Кубрило, математичкой, провонявшей куревом, кофе и нафталином, с волосами, выкрашенными в огненно-красный цвет. “Нельзя так отвлекать товарищей, мешать им в учебе, – говорила она, тыча в Юлиту пальцем, увенчанным накладным ногтем. – Необходимо думать о том, как ты выглядишь, одеваться прилично”. Поначалу она не понимала, о чем вообще речь, чего от нее хотят, и только мама все ей объяснила. Поэтому Юлита начала ходить в мешковатых кофтах и растянутых свитерах, доставшихся ей от двоюродной сестры. Но это не помогло. Одноклассники по-прежнему “ухаживали” за ней, как выразилась пани Кубрило, на каждой перемене придумывая новое развлечение: пинали ее пенал, высовывали в окно ее плеер – вымоленный подарок на день рождения, внутри были диск Red Hot Chili Peppers – и кричали: “Юлитка, покажь титьку”. Верховодил ими Лукаш, огромный верзила с румяным детским личиком, словно эта часть его тела не получила пока инструкции, что пора бы уже начать созревать. Девчонки не отставали: они тоже не давали ей проходу, хоть и не столь зрелищно. Одна как бы случайно намочила ей футболку, так что Юлите до конца дня пришлось ходить со скрещенными на груди руками. Другая придумала ей кличку Памела, от которой Юлита не могла избавиться до конца средней школы. Потом кто-то написал черными буквами на стене перед ее домом: “ЮЛЯ ВОЛОСАТАЯ ПИСЮЛЯ”, отцу пришлось закрашивать буквы остатками сиреневой краски, оставшейся после ремонта, но через два дня надпись проступила снова. Священник спрашивал на исповеди, есть ли у нее нечистые мысли, а если есть, значит, надо в них признаться, подробно описать совершенные в мыслях проступки, потому что иначе никакого отпущения грехов не будет. И Юлита описывала, медленно, проталкивая через губы липкие слова, которые не желали отклеиваться от языка; у нее кружилась голова от кадила, камфары и пасты для мытья полов, она сгорала от стыда. Стоя на коленях, перебирала четки, шептала покаянные молитвы и чувствовала себя такой грязной, словно всю ее облепила вонючая жижа. Злилась на эти свои глупые, никому не нужные сиськи. Но потом прошло еще одно лето, в сентябре Юлита перешла в гимназию[36]36
  В Польше гимназии были второй обязательной ступенью школьного образования (после начальной школы), в них учились дети в возрасте 13–16 лет. В 2017 году в результате школьной реформы гимназии были ликвидированы.


[Закрыть], где уже не так выделялась на фоне остальных девочек, и проблема исчезла. Мешковатые кофты снова оказались в глубине шкафа, а воспоминания из началки медленно стирались, бледнели, как долго пролежавший в кармане чек. И вот теперь воспоминания вернулись.