Текст книги "Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948"

В конечном итоге Фюрстенберг оказался победителем. Контрольный пакет акций оказался в его распоряжении. Власти смирились с провалом и закрыли дело тем, что наградили Карла Фюрстенберга орденом Красного орла 3-й степени, а герра Евгения Гутмана – тем же орденом 4-й степени.

Другая финансовая операция, в которой я принимал участие, работая в Дрезднер-банке, особенно типична. Она показывает, как в Германии того времени сотрудничали банки и промышленность для продвижения экспортной торговли.

Вопрос касался сооружения первой крупной электростанции в районе Витватерсранда в Южной Африке. В Англии создали компанию с целью эксплуатации гигантских энергетических возможностей водопада Виктория на реке Замбези и попросили Генеральную электрическую компанию (AEG) со штаб-квартирой в Берлине дать экспертную оценку проекта. Оказалось, что ставить турбины у водопада Виктория и вести линии электропередачи в район шахт близ Йоханнесбурга просто невыгодно. С другой стороны, использование больших угольных запасов Витватерсранда посредством паровых установок обещало экономические преимущества. Поэтому компания Victoria Falls заключила соглашение с берлинской компанией по сооружению электростанции, работающей на угле Витватерсранда; между тем британская компания сохранила свое привлекательное название в качестве приманки для будущих акционеров. Необходимый капитал был собран в Германии посредством займа, выпущенного Дрезднер-банком, а заказ AEG был оплачен из ее выручки. Компания сильно выросла в размерах и все еще действует как явно платежеспособное предприятие, в то время как огромные водные массы водопада Виктория обрушиваются стремглав вниз без всяких препятствий.

Глава 13
Ближний Восток

Несмотря на то что я, будучи пятиклассником гимназии, потратил в 1893 году непропорционально большую сумму на велосипед, моим любимым увлечением всю жизнь была ходьба. Именно благодаря таким пешим прогулкам я могу в возрасте семидесяти шести лет ежедневно курить безнаказанно свои сигары и оставаться не подверженным болезням цивилизации, порождаемым сидячим времяпрепровождением.

В третий семестр студенческой учебы я закончил свое пребывание в Мюнхене продолжительным путешествием через Альпы до Милана. Каким бы значительным мне ни казалось это героическое предприятие в девятнадцатилетнем возрасте, оно выглядит легкой прогулкой по сравнению с другим путешествием 1902 года из Владикавказа через Кавказский хребет в Тифлис, и далее в Эчмиадзин, резиденцию патриарха Армении, и снова через холодный Кавказ по горному перевалу Бечо к черноморскому порту Новороссийск.

Из трех поездок на Восток, которые я совершил в период между 1902 и 1909 годами, эта была наиболее трудной и вместе с тем наиболее прекрасной. Ее организовал Пауль Рорбах. Он собрал для нее группу из девяти молодых людей. Одним из них был Хело фон Герлах, единственный депутат рейхстага в 1896 году от Национал-социального союза Фридриха Наумана. Остальные шесть путешественников также входили в организацию Наумана. В старых номерах Die Zeit, первого журнала, опубликованного Науманом между 1901 и 1903 годами, содержится живописный словесный и графический отчет о нашей экспедиции, написанный рукой самого Рорбаха.

Паулю Рорбаху, хорошо известному журналисту и политику, было в то время тридцать три года. Он дружил с Науманом, которого я тоже знал. Фридрих Науман и его учитель Штокер были реформаторами евангелического толка, но если Штокер был консерватором, то Науман посвятил себя и свои идеи либерально мыслящим группам. После Первой мировой войны Науман оказывал значительное влияние на разработку конституции Веймарской республики. Он умер в 1919 году. Одним из переживших его учеников является Теодор Хейс, ныне президент Федеративной Республики Западной Германии (1949–1959).

Я не принадлежал к кругу соратников Наумана, хотя и был близким другом одного-двух из них. Группа, которая ставит себе целью сплотить такие разные слои общества, как промышленные рабочие и представители консервативных кругов, должна ясно себе представлять, что подобная цель несовместима с политикой «нежелания нанести обиду».

С точки зрения партийной политики трудно примирить такие конфликтующие идеи, как консервативное христианство, монархическая традиция, национальное самоутверждение, терпимость, прогресс либерального толка и социальная справедливость. Поэтому было неизбежно, что последователи Наумана очень скоро разделились на различные политические партии. Его собственные ученики распределились частью среди социал-демократов, частью среди свободно мыслящих или других более правых группировок. Лица, входившие в круг сторонников Наумана, были порядочными, благонамеренными людьми, которых было бы приятно числить среди своих друзей, но их менталитет не вызывал горячего энтузиазма.

Описание наших путешествий Рорбахом начинается так.

«Между Берлином и Кавказом цивилизация теперь не кончается. Верно, что ее нить все истончается и истончается… но она еще держится – поскольку тянется между ними железная дорога». Эти строки, написанные в 1902 году, содержат мысли, которые сегодня нам кажутся весьма пророческими.

Во время путешествия Хело фон Герлах был душой компании. Хотя он был старше любого из нас, но при всей разнице в возрасте легко переносил холод, голод и ужасные ливни, из-за которых мы неоднократно промокали до нитки. Даже утраты рюкзака, украденного каким-то ушлым негодяем, не было достаточно, чтобы омрачить его добродушный нрав более чем на мгновение. Встретившись с ним снова через много лет, я был поражен изменениями, которые произвела в нем война. Старый, озлобленный и одинокий, он занимался разработкой странных радикальных программ социального переустройства и совершенно утратил связь с внешним миром. Он был замечательным компаньоном, прочно стоявшим на ногах, в мирные годы перед войной…

Рорбах начинал карьеру с изучения теологии. Широко образованный, он глубоко проникал в действительность. На полпути между Россией и Турцией, этими двумя великими по философским воззрениям на мир антагонистами в Средневековье, он с живым интересом наблюдал за всеми военными сооружениями и привлек мое внимание к жалкому состоянию артиллерийских батарей вдоль побережья Турции, что я и сам отмечал позднее. Меня поражала проницательность, с которой он оценивал шансы этих двух противников на берегах Черного моря.

– В наши дни (1902 года) русский флот может оккупировать Босфор и захватить Константинополь, прежде чем западные державы даже заподозрят, что императорский флот вышел из Одессы, – заметил он однажды. Три жалких суденышка, которые составляли в то время весь флот султана, имели бы мало шансов отразить нападение.

Это происходило до Турецкой революции, благодаря которой обстановка на Босфоре радикально изменилась. Когда, шесть лет спустя, я посетил Турцию, то обнаружил, что в стране началась новая, энергичная политика под властью лидеров младотурок. «Больной человек Европы» стал выздоравливать.

Поездка на Кавказ надолго запечатлелась в моей памяти. Когда годом позже я женился, моя супруга захотела, чтобы я рассказал ей о некоторых подробностях путешествия. Не сталкивались ли мы с забавными приключениями?

– О да, – отвечал я. – Самым забавным происшествием, случившимся во время путешествия, была встреча с русским геологом, искавшим серебро. Он присоединился к нашей пирушке и пел русские песни. Затем настоял на том, чтобы и мы пели вместе с ним немецкие песни. К сожалению, он знал только одну песню, поэтому мы пели ее снова и снова.

– И что это была за песня?

– «Стража на Рейне». Представь себе – в центре холодного Кавказа!..

Сегодня это звучит как глубокомысленная притча…

После этой трудной поездки мое следующее путешествие – на Балканы – в 1906 году было обычной прогулкой. Я попросил отца поехать со мной. Мы проследовали через Черногорию, Боснию и Герцеговину. В то время мне было двадцать девять лет, и я успешно завершил свои первые банковские операции. Когда мы бродили по этим странам, казавшимся нам, западным «прогрессистам», сильно отставшими от современности, я размышлял над их экономическими проблемами.

– По сути, они те же, что и наши, – заметил наконец я.

– Ты так думаешь? – сказал отец. – У меня впечатление, что они живут в старой золотой эпохе. Много ремесел, мало заводов, плохие дороги, почти нет железных дорог и никаких банков.

– Да, – согласился я, – верно. Внешне все отличается от того, что у нас дома. Но возьми фундаментальные проблемы. Они здесь более очевидны, потому что проще. У народа меньше роскоши, меньше излишеств. Но, по существу, они такие же люди, как ты и я! То, чем не могут себя обеспечить, они вынуждены покупать. Поэтому стремятся зарабатывать деньги. Горец продает свой сыр, чтобы купить зерна на хлеб. Овцеводы продают шерсть и на выручку покупают еду. Их пища явно дешевле, чем наша, потребности скромнее, поэтому им нужно меньше денег. Но они действительно нуждаются в некотором количестве денег. То же самое с транспортом. Им нужно доставлять свои товары из одного места в другое, поэтому они строят дороги. Товарооборот не такой, как в нашей промышленно развитой Германии, поэтому они могут оставлять свои дороги в худшем состоянии. Но обойтись без них они не могут. У них свои праздники, свои неблагоприятные сезоны, поэтому они должны запастись какой-то провизией… точно так же, как мы. Все так же, как у нас дома, различается лишь уровень жизни.

– Если рассуждать таким образом, – возразил отец, – то можно найти фундаментальные экономические проблемы даже среди бушменов.

– Убежден, – сказал я, – что найду их и среди бушменов. Цивилизация не создает новых проблем, просто она активизирует старые проблемы, вечные проблемы человечества…

Когда в дальнейшем я сталкивался с экономическими задачами, казавшимися очень сложными и запутанными, то представлял себе, как те же самые проблемы возникают у первобытных народов. Я вспоминал свои наблюдения жизни балканских народов и кавказских племен и через некоторое время неизменно подходил к тому, что мог бы назвать фундаментальными факторами политической экономии. Тогда прояснялась структура проблемы, а вместе с этим и возможность ее решения.

Постоянным напоминанием о той летней поездке в Боснию стал боснийский костюм, который я сделал на заказ и надел на Берлинский колониальный бал. Он произвел большое впечатление своей оригинальностью. Боснийские штаны по колено тесно облегают бедра, но скроены очень широкими книзу, так что там они чрезвычайно просторны. Ни один берлинский портной не выполнял такой искусной работы. Едва ли я нашел бы себе по фигуре боснийский костюм в театральной костюмерной. Я ходил по различным базарам в Сараеве, заглядывал в маленькие магазинчики с крышей, но без передней стенки. Когда проходил мимо палатки портного, меня внезапно осенила мысль спросить его, сколько времени потребуется ему для пошивки костюма.

– Когда вы уезжаете? – спросил портной.

– Послезавтра, – ответил я.

– Я успею к этому времени, – сказал портной и взял свой сантиметр. – Входите, господин, я сниму с вас мерку. Снимите, пожалуйста, брюки.

Я снял брюки, и он обмерил меня. Весть о том, что в мастерской портного стоит без штанов клиент из далекой Германии, промчалась словно молния. Жители Сараева не могли пропустить такого зрелища.

То ли боснийские портные слишком долго снимают мерки, то ли именно этот портной не хотел лишать своих соотечественников уникального зрелища, не могу сказать определенно. Во всяком случае, я долго стоял в неглиже перед большой толпой, которая не упускала возможности дать совет. Но костюм заслуживал продолжительной мерки. Он подходил мне идеально. Мне не пришлось стыдиться своего появления на колониальном балу с чубуком и в феске…

В 1908 году я вступил в масонскую ложу. Масонство было традиционным в нашей семье. Мой отец входил в американскую ложу. Прадед Христиан Ульрих Детлев фон Эггерс был одним из выдающихся масонов эпохи Просвещения.

Ни церемония вступления в старую прусскую ложу «Урания к бессмертию» (Urania zur Unsterblichkite) в Берлине, ни мой дальнейший опыт в масонстве не убедили меня в том, что моя немецкая ложа была опасной международной организацией, которая заставляла своих членов подчиняться какому-то сатанинскому ритуалу. Подобные утверждения являются частью грязных сплетен, сочиняемых определенными людьми, которые спекулируют на невежестве обывательских масс и их любви к жутким историям. Масоны были некогда общиной, которая решительно противилась любой религиозной нетерпимости. Воинственные акции масонов восходят к эпохе Просвещения. Когда эта борьба была закончена, значение масонов уменьшилось. Сохранившиеся ложи служат лишь гуманному праву и социальной активности в целях укрепления дружеских связей.

В том, что масоны в других странах действительно принимали иногда активное участие в политике, я убедился во время поездки в Турцию вместе с Рорбахом и Эрнстом Йеком в 1909 году. Моя берлинская ложа дала мне адрес аптекаря, который был масоном и жил в Салониках. Поскольку я плохо ориентировался, то зашел в магазин на главной улице и справился, как пройти к дому аптекаря. Не прошло и десяти минут, как магазин заполнился десятками людей, всеми как один масонами. Они спрашивали, что могут сделать для меня. Разом я установил контакты с многочисленными жителями иностранного города. Это оказалось весьма полезным. Мои новые друзья посвятили меня в подоплеку младотурецкого движения и его борьбы против абсолютистской султанской власти Порты.

Так я узнал, что все лидеры младотурок были масонами и их тайные встречи происходили под покровом ложи – единственного места, свободного от шпионов.

Этот случай заставил меня задуматься. Я осознал, что масонство – конечно, не в Германии, но в других странах – иногда используется в политических целях, и понял причину неприязни к масонству в определенных кругах. Тем не менее должен еще раз подчеркнуть, что условия в Германии другие. Масоны старых прусских лож поддерживали идею сохранения государства посредством монархии.

Из Салоник наш путь лежал в Константинополь, где мы встретили большинство младотурецких лидеров.

Что я действительно привез с собой из этой поездки – в дополнение к турецкой награде и обилию впечатлений, – так это крайне опасную форму малярии, которая, что любопытно, не беспокоила меня до моего возвращения на родину, когда она мне отомстила. Так как доктора затруднялись определить, что со мной делать, мое состояние здоровья ухудшалось с каждым днем и я еле избежал «лихорадки черной воды». К счастью, прибыл мой брат Эдди, взял на себя заботу обо мне и отстранил трех известных в Берлине специалистов, которые меня лечили. Вместе с Филалетесом Куном, знаменитым авторитетом по тропическим болезням, которого прислал Рорбах, Эдди удалось снова поставить меня на ноги. Эта болезнь больше никогда меня не беспокоила.

Глава 14
Моя семья

10 января 1903 года я женился на Луизе Сова, которую встретил семь лет назад в теннисном клубе. Мы обручились, когда мне было девятнадцать лет, а ей двадцать один. Затем, когда я вернулся годом позже с учебного семестра в Париже, мы расстроили помолвку. Мы поняли, что я слишком юн, чтобы брать на себя семейные обязательства. Наши отношения походили на те, что пережили мои мать и отец, – наша встреча состоялась после долгой разлуки.

Когда после перерыва в пять лет я увидел осенью 1902 года Луизу снова, то уже занимал блестящее положение. Я зарабатывал больше своего отца, и ничто не могло помешать мне завести семью. Луиза привлекала меня не меньше, чем в первый день нашей встречи. Мы возобновили прогулки по берегам Шлахтензее, катались вместе на коньках и вскоре были официально помолвлены.

К тому времени умер отец Луизы. Инспектор Сова в течение многих лет был непосредственным воплощением имперской власти в Потсдаме и, очевидно, в это время приобрел почти патологическое недоверие ко всему человечеству. Во всяком случае, он ревниво следил за своими двумя дочерьми. При его жизни мы с Луизой были вынуждены искать любое убежище для того, чтобы встретиться. Временами непоколебимое чувство приличия прусского инспектора уголовной полиции представляло для любящей пары трудное испытание.

Когда мы встретились снова, препятствий к быстрой помолвке больше не было. Практичная Луиза стала подыскивать квартиру, где мы могли бы жить. Когда она нашла в Берлин-Фриденау квартиру, которая мне понравилась, мы назначили дату свадьбы и поженились за двенадцать дней до моего двадцать шестого дня рождения.

Первый год нашей совместной жизни оказался богатым событиями. Я сменил политическую экономию на банковское дело, и в ноябре родился наш первенец – Инга.

Занявшись банковской деятельностью, я был вынужден много работать и уделял мало внимания своей первой семье. По утрам я ездил омнибусом – затем электрическим трамваем – в Дрезднер-банк, а вечером приходил домой и садился за письменный стол, чтобы писать обзоры книг и статьи в два «Ежегодника».

Не думаю, что я был покладистым мужем. Не в моем характере было вести комфортное буржуазное существование. Даже сегодня я честолюбив. В то же время я постоянно находился в поисках новых рубежей или был погружен в обдумывание собственных идей.

Луиза проявляла большое понимание значения моей работы. Она обладала даром легкой адаптации к любым обстоятельствам, была прекрасной домашней хозяйкой, глубоко заинтересованной в успехе моих дел. Когда позднее я вырвался из частной жизни в сферу политики и государственной службы, она приняла эти перемены как должное. В прежние годы стройная, темноволосая теннисистка и любительница катания на коньках, она стала с течением времени очень заметной и остроумной дамой общества. Она рано поседела – серебристобелые волосы составляли разительный контраст ее темным глазам и бровям.

Мы не были склонны к уединению. Мы навещали друзей или приглашали их к себе. Временами устраивали танцевальные вечера, ходили на вечеринки, регулярно посещали Бал прессы, являвшийся одним из крупнейших общественных мероприятий года. Летом мы выезжали на отдых за город, а во время моего отпуска путешествовали по Франции, Бельгии, Голландии, странам Средиземноморья и даже как-то раз съездили в Соединенные Штаты.

Однако, несмотря на приятные интервалы, основой нашей семейной жизни была работа. Я уже упоминал, что через шесть лет после поступления на работу в Дрезднер-банк стал номинальным управляющим и по совместительству управляющим филиала банка, получив в то же время дополнительное назначение в экономическом отделе. Годом раньше родился наш сын Йенс. Эти два события побудили нас построить свой дом – небольшую виллу с широким садом в Целендорфе, – где мы прожили пятнадцать лет.

После Первой мировой войны наш семейный круг увеличился в связи с женитьбами моих двух братьев. Эдди, доктор, женился на девушке-шведке, с которой впоследствии развелся, я помогал в воспитании его детей. Эдди несколько напоминал нашего деда, который тоже не особо заботился об обучении своих сыновей.

Примерно в то же время мой младший брат Олаф вернулся из Африки. Он следовал по стопам Эггерсов, аналогичным образом женился и до начала войны работал инженером в Камеруне и Южной Африке. Долгое пребывание в тропиках вкупе с военной службой подорвали его здоровье. Я подыскал ему работу в Берлине, но он недолго ею занимался. Однажды он сел в машину и выехал из Берлина вместе со своим старшим сыном. За городом неожиданно остановился, вышел из машины, сел у канавы и через несколько минут умер от сердечного удара.

Поскольку Олаф был далек от достатка, забота о его детях выпала на мою долю.

Когда я ездил в 1939 году в Индию, то взял с собой старшего сына Эдди, Свена. Он обладал литературными способностями, писал хорошие стихи, романы и короткие рассказы. Позднее он подверг критике нацистские законы, был арестован и брошен в концентрационный лагерь Маутхаузен, где умер в 1944 году. Тот факт, что его дядя занимал в это время пост министра, не помог – совсем наоборот. В то время на меня смотрели с большим подозрением партийные функционеры и гестапо.

Наш брак с Луизой, хотя и успешный, не обходился без разногласий, хотя поначалу они не воспринимались нами всерьез. Луиза унаследовала от отца тот узколобый прусский взгляд, который доходил иногда до фанатизма. Мое же воспитание приучило меня прибегать к дипломатии, учитывать мнения других людей, пока это не затрагивало твердых принципов.

Эти разногласия не отразились бы на нашем семейном благополучии, если бы не вмешалась политика. Моя крайне праворадикальная жена порицала меня уже тогда, когда я поставил свою подпись под первым проектом плана Янга. Позже, когда к власти пришел Гитлер, она стала одной из самых горячих и преданных его сторонниц. С самого начала я относился к его движению весьма критически, но она и слышать не хотела хотя бы одного критического замечания в адрес Гитлера. В конце концов дело дошло до того, что она стала разглашать в обществе любую недоброжелательную реплику против режима, которую я произносил дома. Даже тогда, когда я предостерегал, что ее поступки могут поставить под угрозу мою жизнь, она не изменила своего поведения. Наконец я сделал решительный шаг и добился постановления суда о раздельном проживании супругов.

Это произошло в 1938 году, когда я стал объектом подозрительности в партии из-за своих оппозиционных высказываний. В эти месяцы я действовал как лидер государственного переворота, который провалила Мюнхенская конференция. Я вступил в сговор с генералами фон Вицлебеном и Гальдером в попытке покончить с катастрофической политикой властей решительным ударом. В этот период следовало взвешивать каждое слово. Любое неосторожное заявление моей жены могло привести меня на каторгу.

Таким образом, в последние годы я жил со своей женой раздельно, хотя мы часто встречались и беседовали. Затем она серьезно заболела. Я заехал проведать ее за неделю до ее смерти, и между нами состоялась сердечная беседа. В это время уже шла война. Доктора не знали причины ее болезни. Она лежала в госпитале Южной Германии и казалась вполне здоровой. Едва я вернулся в Берлин, как получил телеграмму о ее смерти. Мы прожили в браке тридцать семь лет.

Мои дети от первого брака пошли разными путями. Инга училась в женской гимназии и после сдачи экзаменов продолжила учебу в Гейдельбергском университете, где изучала политическую экономию. Она была типичной представительницей Шахтов. Это имя, как известно, идет из нижненемецкого диалекта, на котором слово «шахт» означает людей высоких и худых. В двадцать шесть лет она вышла замуж за доктора Хильгера фон Шерпенберга из министерства иностранных дел, который работает сейчас постоянным секретарем федерального правительства.

Мой сын Йенс, младше Инги на семь лет, сдал выпускные экзамены в гимназии Арндт в Дахлеме и проучился несколько месяцев в университете, но переключился на работу в сфере бизнеса. Он начал с работы в банковской фирме «Мендельсон и К°» в Берлине, затем год трудился в Штатах, в Первом национальном банке Чикаго, потом в концерне Флика и, наконец, в концерне Gutehoffnimgshiitte.

В годы войны он служил офицером. В течение нескольких дней перед капитуляцией побывал в коротком отпуске. Несколько старых друзей, которые предвидели неизбежный конец, попытались удержать его в Берлине, но чувство ответственности и честь мундира не позволили ему остаться. Он вернулся в свою роту и попал в плен вместе со своими солдатами. Друзья-офицеры, которым удалось спастись, рассказывали, что Йенс делил свою мизерную прибавку к еде как офицеру с солдатами своей роты, пропихивая ее через проволочное заграждение. Когда русские вывели пленников из лагеря и погнали долгим маршем на восток, он, должно быть, умер от истощения. Я больше ничего не слышал о нем. Он был спокойным, сдержанным, очень сообразительным человеком, из него мог бы получиться выдающийся экономист.

Семейная жизнь общественного деятеля не должна, по своей сути, описываться в мемуарах. Всегда возникает несоответствие между тем, что описывается как простое семейное счастье, и высоким служением в жизни любого человека, который за пределами своего семейного круга озабочен благосостоянием всей страны.

Только под властью императоров римляне, для которых публичная жизнь значила все, а семейная очень мало, начали изучать обстоятельства семейной жизни государственных деятелей – и наступил период упадка.

Доказательство того, что на ранней стадии моей семейной жизни мои помыслы не ограничивались деятельностью управляющего банком, представил много лет назад один мой друг. Он вспомнил, что однажды мы рассуждали о будущем и я определил свои цели следующим образом:

– Мне хотелось бы начать в один из этих дней государственную службу при условии, что я буду совершенно независим в материальном отношении. Не хочу быть одним из тех чиновников, которые вечно угнетены сознанием того, что их дело зависит от строгого подчинения приказам начальства. Как чиновник я хочу иметь возможность в любое время снова уйти в частную жизнь, если в ходе исполнения моих обязанностей встанет вопрос об их совместимости с совестью…

Упомянутый разговор имел место во время поездки в Турцию, в одну из чудных восточных ночей, когда вас, к несчастью, окружает много насекомых. Всю свою жизнь я боялся любого вида кровососов. На Кавказе, на Черноморском побережье, в Турции – где бы то ни было – я предпочитал спать на палубе или под деревьями даже в самые холодные ночи, только бы ложе не делили со мной вши и блохи. Воспоминания об этих впечатлениях полностью вытеснили из моей головы упомянутый разговор с приятелем. Но я вполне готов поверить, что говорил нечто подобное. Материальная зависимость предполагает интеллектуальное порабощение. Человек, просто подчиняющийся приказам, теряет удовольствие от самостоятельной работы, свою творческую способность, свой энтузиазм, свои лучшие качества.

Меня часто упрекали в честолюбии, словно это какой-то недостаток. Я всегда очень стремился делать что-то полезное не для себя лично, но для общего блага. Я не делал из этого секрета. Это можно было заметить на ранней стадии моей жизни, ибо в табеле успеваемости по окончании мною гимназии было записано: «Чувствует, что призван к великим делам». Верно и то, что погоне за этими «великими делами» мало способствуют семья и друзья.